нищета обнимающая себя за шею снится ветру и в каждом узле ушей и в каждом яблоке слов пробегает ямой загибаясь за ствол как на фудзияме
всё бело от записочек упокой и говорит звезда со своей рукою разотри меня и вдохни поглубже и смахни как ветер с горячей лужи
– нищета пробоин винта распыл и топь голов и голос в огне простыл и города поют как звезду хоронят засыхая медленной кровью кровью
мистик валялся в родном угаре вымерз и стал как напор паров вышел и срезался и Гагарин вышел в открывшийся из миров
вот по Гагарину ходит цапля водит не глазом а Бог пером переключая с себя на царство перелопачивая погром
мир замыкается как воронка сложно и бережно топит жир и поднимается оборонка как переломанный пассажир
я тебя знаю ты холод ада выжатый из раскалённых рук ты перемешанная награда слёт источающихся наук
в этой реторте не кормят ядом в этой реторте броня крепка и собирая народы ядом сладкая вертит узлом тоска
сунься и высунешься скелетом вырвись и вырвутся позвонки вечная райская злая Лета вечные злые выпускники
памяти смерти хотелось хором выплюнуть улицу и пойти по раззолоченным этим хорам облачным скажешь – так не простит
ухо воронка как пела где-то рядом хорошая Бутч пока свет перемешиваясь с Летой видел короткие облака
1
вот слава и слеза и мёртвые глаза
мы ехали вокруг изменчивых рук и вдруг вросли в свою любовь как небо и часть – убог
листающий ворота изогнутый ветер рта и сломанный ветер – та что изнова нечиста
в олнующемся себе ликует отряд совят и кол проникает бег и небо тебе не свят –
– ворочается ломоть и камень суётся в рой исторгнутых под самой игрой – и горит игрой
2
и в ветре пепел-день ура и в воздухе дыра и черепное солнце дым и важность до утра
с разрывом рек с уроном пар качается в руде и конный остров бьёт в удар и мы теперь везде
мы гаснут ямки в фонарях и слава льёт сурков и небо мокнет на дверях младенцем из оков
короткий волос пульс беды венчание с бедой и ярость ливней молодых мой ливень молодой
ворочаясь горя и зря играют земляки и из-под ног летит заря в уроны и гудки
там поезд спит спешит и бьёт гашеткой о крыло и кровь молитвенно гниёт и это весело
– возня возниц вороний сын летит на палаче как луч бегущий от росы врывается в ручей
и семя радости светло и радость за лучом летит из рока самого – сияющим плечом
3
вытек ветер – горька на память вытер память – легка не мимо
так любима что и любима
тянет садом – ломает парус вырос парус – катает имя
так любима что и любима
– с трупом паузой Государя все не смели листать обои и огонь за огнём ударил – мы копеечные обои
слева камень в анатомичке сердце щупальце естество слева улиц больной певички – – – естество
– мы копеечные запомни крались-вкрались и скрали-крали и – огонь на огне сыграли и огонь и огонь огонь
гадательные имена мотай меня струна потом обёртывай меня в ненужного меня потом верти меня верти воронками в горсти фрактальной улицей души души меня души
а выйдет что какой-то бух и камешек летит летит не катится остёр как облики в горсти как молнии из облаков израненные сны черешни голые веков вино из белизны
а там и трапы и дурдом голов казённый ряд мешаясь с обликом содом утапливает в грязь свою разношенную тень горячие глаза как дыры в тени и назад нельзя смотреть назад
что происходит с головой когда она одна по ней струятся как прибой и ходит сатана на плетевых и плечевых разжав карандашах косые оклики живых и это есть душа
в хорошем небе плотяной ворочается стыд и головной стоит привой как лампочка-костыль и тёмные карандаши сползаются как вши и это есть конец души венец её верши
голодный поезд-человек чурается свиней они горят в его огней подобии лица царапаются языком стреляют косяком торопятся на перелом воды и в горле ком
под ними троечка бежит себя не бережёт а в ней коробочка лежит себя не стережёт а в ней головочка моя холодные края ворота истины самой корявый земляной
уступ голодные глаза распаянный сосуд куда немея на глазах головочку несут и растворимые сады они же пустота свисают с облака седым подобием креста
на перегоне тверь-париж или в своих дверях сияя небом говоришь я платина сия зари душа карманный тон земли карандаши сливающиеся в рубеж оболганной души
меня не тающие льды ворочают в горстях ума и лампочек-людей а золото и стяг перекрывающий врата как ангельская ста глаз-отражений белизна и русая стена
галопа кость горда горда мерцающей рудой гармоний облаком давясь она в себя седой приходит тихо по утру горит озноб её как опадение помех и старое жнивьё
холодных лиц с горячих глаз закрытым виражом с голодным островом саней с объеденным ножом с холодным царством бытия где дудочка моя перемещается ужом качается бомжом
пора пора пока пока в свету не въели брешь где зароится пустота которую не съешь не перекроешь тел своих горячим рубежом не отразишься не проешь своим же миражом
из тех пустот не выход плен в огромных зеркалах где тень от радиопомех раскачивает зла косую тучу в облаках из радиотрясин закрученных как перекат из линии вкуси
................ Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зелёных, Где-то по комнатам ветер прошёл - там поздравляли влюблённых. Где-то он старые струны задел, тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный, как электричка.
Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушье сердечном): Женщины той очарованный лик слит с твоим праздненством вечным.
В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели, Чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утончённые, как соловьи, гордые, как гренадеры, Что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?
Нет бы собраться им, время унять, нет бы им всем расстараться, Но начинают колеса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-сво
... Читать дальше »
интересны даже не столько стихи сколько то, как они все выглядели: их пропитые и проторченные рожи их свет в глазах
САМЫЙ БОЛЬШОЙ СТИШОК, НАПИСАННЫЙ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ 1999 года.
я надеюсь что она не чумная в крайнем случае несущая на себе вирус гриппа или какое-нибудь такое же говно
книга про революцию-905 найденная баскаковым на парапете когда мы пили палёный портвейн солнечный берег в разрушенном магазине испещрённом граффити типа сухарь – мудак
и отданная мне т.к. я собираю всякую дрянь в доме своём храню никому не показываю думаю это меня удержит от совершения более стрёмных дел
песня с бурей вечно сёстры так зовётся поганый том издан московским рабочим суровый дядька так представляю вытачивал её на станке сделал на зависть любой болванке ржавчина не возьмёт книжный червь обломает зубы
пусть беды над нами как тучи плывут пишет филипп шкулёв пролетарский поэт мы любим душою не праздность а труд с трудом благодатным нам всё нипочём на странице 87 труду мы хвалебную песню поём и далее только трудом все мы живём
вот оно ёбаный рот дурно пахнущие мёртвые слова пахнут не более дурно чем ваши живые славные милые добрые мои умницы гении мастера филигранных вязей укладывающие пинцетами строчки на аптекарские весы пахнут не более дурно когда воротит от сладкого когда среди ночи ссышь в кустах у сущёвского вала когда понимаешь что тонкая грань между своим и чужим утрачена безвозвратно
только трудом все мы живём ночью и днём ночью и днём только трудом только трудом труд это кайф ёбаный рот
пусть лежит там в третьем ряду между зайцевым и шмелёвым которые никогда никогда во второй раз не будут открыты разве что я наконец устроюсь в хорошую школу буду детям трахать мозги русской литературой мировой культурой пушкиным пушкиным родным языком
пусть там лежит пока я буду находиться в неположенном месте в электронной версии у феди францева сучьим детям из хороших семей сообщать неправду пиздить у львовского внутристиховые пробелы думать что всё обойдётся
ирка тоже думает что всё обойдётся думает что наши в конце концов победят как бы не так! мы рождены чтобы читать говённые книжки про революцию придуманную нечистоплотным доцентом в пьяном бреду неизвестно в каком году раньше я говорил хороших поэтов раз-два и обчёлся хлопал в ладоши раз два это ни к чему привести не способно кроме как к цдлу к библиотеке имени боборыкина где каждый четверг собираются мы прокуроры ангела
если думать что бродский и седакова или думать что бренер и летов разницы никакой всё равно дорога на сайт вавилон я люблю этот сайт есть свидетели и помимо Господа дорога на башню претендующую на то чтобы дефлорировать небо
потому что единственный в этом мире поэт это филипп шкулёв
только трудом все мы живём ночью и днём ночью и днём только трудом только трудом труд это кайф ёбаный рот
теперь пора убивать вас дорогие друзья по одиночке не называя имён ближе к утру когда вот-вот рассветёт с метафизическим ножом за спиной красться переулками не указанными на карте чтобы увидеть как москва не поверит слезам как не утрёт их своим пуховым штандартом как рассвет откажется понимать суть постыдных вещей показанных вопреки декларации прав человека
как сказал ещё один замечательный непоэт adieu adieu soleil cou coupé
последняя строчка в переводе кудинова звучит как солнце с перерезанным горлом какая хуйня шкулёв бы сказал много лучше типа ты эти цветы сбереги чтоб их не сгубила невзгода и злые не смяли враги как это круто! гораздо круче нежели слова недоноска написавшего a child's first trip away from home that moment of freedom
потому что свобода это право назвать говном тех кого ты по-настоящему любишь
только трудом все мы живём ночью и днём ночью и днём только трудом только трудом
ДВА ОБОСТРЕНИЯ
<...>
II. ВЕСЕННЕЕ Когда мне говорят, что я расту, я падаю. Я чувствую: во мне – пустой пузырь, вот-вот захочет лопнуть. И будет гром. Пустой пузырь во мне, к тебе отныне буду обращаться на "вы": о вы, пустой пузырь! Не рыба ль я теперь? Скорей ответьте! Когда я рыба – плавники расправлю, нырну и поплыву (спросить у Сида, как плыть, куда и сколько плавников для этого потребуется). Вот, весной ничто не остается прежним, нам биология рассказывает. Вот цветёт и пахнет, чуть не плодоносит (гипербола) всё-всё-всё-всё-всё-всё- всё-всё, ну всё, совсем, совсем: и камни ниоткуда выползают, и нищие идут по электричкам, хотят любви. Мы им даём любовь, они нам – право на успокоенье, на веру в трансценденции и пр. Ах, этика. Вот что мешает скрыться в потёмках перекрёстков полуночных, в подвальных богадельнях, в сундуках (там дно покрыто картами Литовской, Латвийской и Эстонской ССР, а сверху – моль, бельё, газеты, письма неведомых троюродных сестёр к троюродным же братьям и подругам: мол, разлюбил, мол, сахар исчезает, сгорели спички, керосин сгорел). Ах, этика. Весна, весна, весна. Кибиров за окном считает галок, а Пригов с Рубинштейном по Тверской, потом по Малой Бронной – и в кафе. Там кофе, бутерброды с колбасой, литинститутовцы (с полудня до пяти), Крестовиковский, финны-маляры и рейверы, которым несть числа, но их не полюбить на расстояньи нельзя никак. Они громкоголосы (скорее юноши, а девушки – тех меньше, но ненамного – изредка смеются и чипсы поедают). Ах, весна. Во мне растет пузырь, который лопнет, как только встану, осмотрюсь, скажу: а вот и я, давление! Расплющит пузырь мой плавательный (следует читать: меня). Как бы заметил Соколовский, изменка долбит. Солнышко палит, лишь тёмные очки глазам подмога, да мизантропия, да "Русский телеграф", что высится, как виселица, где-то невдалеке, да паспорт, что потерян и ныне служит лучшему, чем я, да право на зелёный свет переходить любую улицу, а если светофора там нет, то на любой доступный свет переходить её же. Ах, весна. Во мне пузырь. Он пуст, но всё же полон. Вот так и мы, и прочие. Вот так, сколь дирижабль ни глуп, он улетает (но и взрывается), а мы на Комсомольской приучены переходить. Во мне пузырь как цитрус детонирующий зреет, он хочет есть и ест меня, и ест, и пьёт меня, и слушает мой плеер, мои наушники присваивает и отчёты Кузьмину строчит, когда не занят чём-то более приятным: энтомологией, стукачеством, болезнью, книгопечатанием, рекогносцировкой, шизофренией, сексом, ерундой. Во мне живёт пузырь. Весна, весна. Не шелковичный червь прославит кокон, но жук-навозник. Слово выше слов. Есть низкая болезнь, которой имя весна. Она так много лжёт, она так хочет славы и любви, что и Воденникова даже задвигает. Она так хочет всем отдаться, всех забрать в себя, всех поиметь и всех присвоить, как если б начиталась Бахтина ("Народную культуру...") или Ницше. Ей не венок, но косу подобает вручить, но это слишком неприлично, противоречит архетипам и жизнестроительному духу населенья. Когда мне говорят, что я расту, я знаю: то не я расту, пузырь растёт, без метастаз, негромко, неуклонно. И если телефон звонит ночной, я вздрагиваю, словно почтальон уже принёс повестку об отмене меня. Но это не туда попали, в милицию, паскудники, звонят.
плоть от плоти – такая штука – нашего языка и вот же, гляди, поведение ниже среднего бесполезно произносить красивые речи надо молча подойти и дать по морде как следует
потому что – что? потакаешь им, потакаешь и вот тебе на: лето, прекрасный уголок где-то под наро-фоминском ты стоишь, осматриваешься раздаются птичьи голоса, шелест листвы, словом – гомон, ну, лес понятное дело, возникают предзаданные ожидания
но нет, ничего подобного ожиданию они сидят у костра и о чём-то своём пиздят ты подсаживаешься мир всё-таки великолепен он полн разнообразных красок, звуков и до безобразия семантизирован однако ж это значение не городское, а пригородное и тем самым уже какой-то иной требующее оценки, экологически скорректированной, близкой по духу всем нам
и – дальше по тексту: родина русь русский лес русский язык ВОТ ОНО!!! какого вы тут бля мне нах материтесь? вы кто ваще кто нах откуда вас сюда понаехало бля??? впрочем, как выясняется, надо было дать молча по морде
ОТВЕТ КОЛЛЕГАМ, ИНТЕРЕСУЮЩИМСЯ, ПОЧЕМУ Я ДО СИХ ПОР НЕ НАПИСАЛ РОМАН
нет не пишется проза и не только времени нет или там типа в шкафу отдыхает скелет или типа выдыхаешься на всякой херне нет это всё не обо мне
обо мне знаете эпос какой гомер вергилий исаев егор или желязны толстой толкиен вот это ближе уже разговор в меру крутой чувак как мелетинский ему завещал прёт сквозь говно ищет жизни причал
а какая проза позвольте спросить в процессе пути ходишь то здесь то там а конца всё никак нетути справа сон татьяны слева молодогвардейцев допрос а впереди такое что ты читатель до него ещё не дорос
путевой дневник ещё куда ни шло рецензии там стишки кому потаённый гроссбух а кому жэжэ сено-солома сырое-варёное вершки-корешки и почти не осталось провизии в багаже
нет тебе подавай ноутбук дневник писателя толстый том редактор от жажды иссох но пока ещё помахивает хвостом договор заключён на десять тыщ километров вперёд так что давай мол пиши не открывай понапрасну рот
это я понимаю проза жизни как уж поспоришь тут вот они братья по разуму как миленькие с ноутбуками прут высунули языки но строчат строчат со скоростью кроликов делающих крольчат
вот реалист вот постмодернист вот фантаст детективщик вот вот мистик вот очеркист вот тонкий лирический обормот вот нежная девушка как же это выдерживает она а вот радикальный некто стрёмный на все времена
так идут они сквозь эпический кавардак да и я в общем тоже иду по тем же местам но увольте прозу не пишут так ну а как я не знаю сам
ласковый ход вещей или неласковый их же ход а чего тут мучить себя и других? время медленно но верно всех отправляет в тот угол куда шар без данных катится опознавательных
вот по эту сторону сидят полагающие что там и наступит долгожданный и охуенный час а по ту сторону нервно озираются по сторонам желающие чтобы не было нас и вас
не обвинишь первых в глупости вторым не скажешь: козлы вон пошли вон пошли вон пошли вон мы не злы и они не злы но никто при этом не добр не справедлив не умен
чисто физика понимашь как устроено так и катись маши конечностями коли силы некуда деть если вдруг какие-то там завелись пущай привыкают: им тоже скоро смердеть
но недоброе всё и неумное всё бессердечное будто бы на деле же существующее и всё скажет: что чувак погулял и всё ты же скажешь: а нет вот не всё
есть здоровый смысл в нездоровом сне есть причины быть несмотря ни на что есть огонь в воде и вода в огне и когда ответят тебе: ну и что отвернись к отсутствующей стене перестав быть ничем став ничто
Судья спрашивает Садовницу-"Правда ли,что ты призывала дьявола в своем саду?- Отвечает Садовница Судье "Нет,Ваша честь.В моем саду я лишь трудилась,не покладая рук,от зари до зари;Я всего лишь растила мяту и подснежники для продажи. Разве нечистый станет помогать самым бедным?" Судья говорит Садовнице:- "Это неправда,женщина. Все твои соседи говорят о твоем сговоре с Князем Тьмы. И нет тебе оправдания.Признайся же,что творила заклинания,и вызывала души мертвых. -Это не так,Ваша честь.Я всего лишь добывала кусок хлеба,как и все прочие бедняки; -Встает прокурор и говорит собравшимся людям: "Слушайте все,эта женщина лжет.Год назад ,осенью старуха-ключница видела,как сия Садовница закапывала в ящик с землей маленьких черных кукол,и каждый день поливала землю,будто бы там рос цветок; И та же ключница видела как из земли появлялись люди,и жили они,и увядали они.Подсудимая явно ведьма;"
Говорит судья Садовнице: "Ты видишь женщина,все зло творимое тобой
... Читать дальше »
Жила-была девочка по имени Алиса. Простая девочка с посредственно-голубыми глазами и мышино-русыми волосами. Ничего в ней не было особенного. Мальчишеская фигура без форм и соблазнов не притягивала мужских взглядов. Болезненно-бледное лицо с темными кругами под глазами не было ни идеально- белым и фарфорово-гладким, как у готов, ни загадочно светящимся как у призраков. Оно было просто бледным, как у вечно простуженных подростков, что прячут свои скучные полудетские тайны в вонючих подьездах. И так жила-была девочка по имени Алиса. И не было у Алисы, непрерывно тянущих вверх, амбиций и уникальных талантов. А было у Алисы только ее имя. А имя у нее было особенным, потому, что называли ее все совсем иначе. И только одна Алиса знала как ее зовут на самом деле. Знала она это с самого детства. По ночам Алиса видела сны, красочные до боли в глазах. В этих снах она сидела под деревом рядом с Льюисом Кэролом, а он обнимал ее за плечи. А у ног ее всегда спал огромный кот. Алиса неизменно спрашив
... Читать дальше »
Ночь бездонна, пока вечность рядом Вечность - это твои глаза Я живу по часам твоих взглядов И я вовсе не против. Я за! Я за то, чтоб тобой мир кончался Начинался чтоб тоже тобой Чтоб в глазах навсегда блеск остался Блеск, который зовут Любовь.
Веселая, нежная, пьяная история жизни моей Тебя до шызы догуляла я. Давай, незнакомец, налей. Пускай потечет по, раскрашенным в смешные цвета, ногтям Портвейн - сок любви обезбашенной Я пью за тебя, мой Адам! Не выпить нельзя за потерянный свет нежности и доброты. Мой сдержанный, мой умеренный, мой ангел, грустишь ли ты? А вдруг ты как я хандришь по ночам, убивая вином мечты... Ты видишь меня во сне, Адам? Скребут на душе коты?
Скоро встретит заря опьяневший мой взгляд. Два ребенка одной луны И пойду я спать. У меня нет тебя, но зато есть цветные сны. Фонари, голоса... Гаснет все не спеша. Разгорается летний день Выпита уж до дна молодая душа и домой возвращается тень....
Я хотел бы списать у своей судьбы, зыркнув, как в школе, через плечо, ответ задачки: с какою Ты целью была? А по фене: чё Ты восьмерила вокруг, когда нацыкало нам по двенадцать лет? Звали в том детстве Тебя... ах, да (см. заглавие). Сколько тел в складках памяти той поры шагает, не двигаясь с места, сколь висит в тех воздусях пичуг, миры буксуют, но Катя быстрей, чем боль, пересекает пространство, про- свинство скабрез пацанейских. Мне, пожалуй что, вспомнить придется про Ее походку, которой вне двигалась Катя без этой без девчачьей выучки, т.е. вдоль самой себя (это может зеб ловца лолит оценить), но соль в том, что Она не сбирала дань с влажных воинствующих стрекоз, ну, скажем, эроса: эту грань Она так и не перешла взасос. Катю, отроковицу, дщерь саморожденную (только так!), делала оной отнюдь не щель теснин межножия. Я, дурак двенадцатилетнекурносый, знал это настолько, что впал в простра- цию-цирцею и доикал до идиотизма: Она - сестра! т.е. впадающее в сестру чудо, скользнувшее в полуплоть Кати Поплавской... (я здесь сотру все, что написано дальше, вплоть до скобки, которую - бэмс! - закрыл), ибо из-под моего пера слетело то, что слетает с брыл бульдога, если стоит жара...
"Когда бы это была любовь, я пригласил бы Ее в кино," - поди, так мог написать Ли Бо в Китае восьмого столетья, но Тарковский не завернул в Китай, а Параджанов сидел в тюрьме, поэтому строчки скропал Вита--й (без Ли), почти идентичный мне. Ну хватит хаханьки разводить! Катя - почва, а я - из тех рыб, что сдрейфили выходить на сушу, латая по ходу грех жабер. (Теперь Ты сама сотри пошлость: "...гора... магомет... к горе..." Мы не виделись двадцать три года, а жили в одном дворе.) Исподтишка я недавно смог не то, чтобы выяснить и понять: Катю перед собою Бог держал обращенной ко мне. Как знать, кабы я выдержал пытку ту, в общем-то детскую, то тогда сумел бы Катину красоту раздвинуть, как заросли у пруда, и, наступая в Ее следы, мой прозрачный уже двойник внял бы Стоящему у воды, глядящему через Катюшин лик, как сквозь закопченное Им стекло, в карюю темень моих зрачков, но я, неизвестно кому назло, спрятался за жалюзи очков...
Что Катя, дважды надув живот, стала матерью плюс женой - не минус, скорее - круговорот спермы, не могущей стать слюной. Я в мыслях Ей позволяю все: сварливость, четыре аборта, Юг, где некто чернявый отменно [ё] Ее, не рвущуюся из рук. Мой воздушный двугубый чмок, хотелось бы, чтобы пчела-почтарь доставила к Кате, совсем чуток ужалив обветренную сусаль помады. И пусть по дуге любви в ответ вернется незнамо что: привет, проклинание, голос и, допустим, напоминанье о невероятной такой реке, которая просто лежит и пьет себя, напрягая в любом глотке жажду, что вскоре ее убьет...
Девственниц в этом городе определишь по теням, оные окантованы иначе, чем у других женщин (учти коррекцию, действующую по дням пасмурным, менструальным - во-первых и во-вторых).
Жизнь в этом псевдогороде вышла из берегов и затопила поймы смерти, перемешав сроки своей селекции, и легкие стариков трутся о сизый воздух, который и так шершав.
Мать и дитя - две самовсасывающиеся воронки - выходят в город взаимну любовь справлять, бегают по аллеям, мужчину себе ища, и, наконец, ребенок всепоглощает мать.
Снег переделан в воду (или - наоборот), плоские, точно в профиль Гоголь, стоят дожди, и, закрывая уши, но открывая рот, дольше детей и женщин жеманно живут вожди.
Знаешь, а бесконечность не бесконечна, как ей бы хотелось. Слушай, ты не такой глупец, чтобы не догадаться в ней обнаружить брак: вместить она не умеет мысль, что придет конец.
Похоть стоит как хохот. Страсть, отвернув лицо, превозмогая город, делает секс сырым. Невинный Сатурн не может проникнуть в свое кольцо - поклон фарисею Фрейду и пейсам его седым.
Тебе хорошо от страха. Страху легко с тобой... Море стоит за кадром стихотворенья, но отсвет его на город падает голубой, и город, переливаясь, изображает дно
этого моря. Море высохло за кормой текста, в седой пустыне город висит - мираж: папа идет по небу, глупый и молодой, кажется, в мятых брюках, даже сорочка та ж,
в которой он испугался жизни. Вокруг него - высшая степень рабства, т.е. свобода, и если хочу чего-нибудь теперь я, то одного: глазы мои не видят, уши мои глухи.
...Что с того, что ты в детстве боялся стоять в коридоре, возле старой кладовки, где страхи устроили джунгли, где шуршали не мыши, а фразы ужасных историй раздували свои неостывшие угли....
Ты прочел мертвеца, сочинившего мертвые книги. Он в тебя запускал глазенапы с портрета на вклейке: как трактирный слуга - востронос и прилизан, интриги вероятный участник ценою в четыре копейки,
малоросский барчук, пролежавший неделю в горячке оттого, что сумел утопить беззащитную кошку, а потом в "Майской ночи..." расчесывал эту болячку, колупая от кожи ее золотистую крошку
и глотая, с собою борясь, чтоб не выпить чернила (эта явная ложь продиктована истиной, то есть - правда тут ни при чем); и дрожала височная жила, и вставала из гроба (опустим подробности) повесть.
... то сюжет украдет, то поклеп наведет на Россию, то с друзьями поделится тайнами полишинеля, то внезапно попробует выступить в роли мессии, дальше "Носа" не видя в своей богомерзкой "Шинели".
Мой товарищ Н.Б. называл его рыбой, во-первых: сквозь прозрачные веки ему, я цитирую, "видно во все стороны света", во всех направлениях скверны, северея на север, югая на запад ехидно,
во-вторых: он икру, точно бисер, отстреливал в Риме, отсылая в Россию то письма, то главы романа, в-третьих: был хладнокровным и мерзнул небритый, как иней, а в Иерусалиме скучал, что ни капли не странно,
а в-четвертых, а в-пятых, в-шестых и в-седьмых: неизвестно, как он вырастил жабры для твердой воды подземельной. Как он их переплавил потом ради встречи небесной? - разговор, говоря не своими словами, отдельный.
И на этой строфе ты запнулся, запнулся на самой непонятной строфе, где фигляр становился монахом, перестав водевили записывать греческой драмой, а себя то и дело накачивать смехом и страхом.
Он за восемь часов до кончины потребовал, боже, принести ему лестницу (сделаем вид, что понятно для чего) и, уже испаряясь со смертного ложа, - "Умирать - это сладко", - шепнул недостаточно внятно.
Как живой - он мертвец, как живой - он из мертвого клана, но как мертвый - он выпущен белой голубкой из клетки. Это трудно понять через речи земного тумана, а ведь именно им продиктованы эти заметки.
Ты читаешь "Женитьбу", и медленным ростом щетины измеряется время на робком твоем подбородке, и встают пред тобою из воска, из пемзы, из глины постепенные люди страны изумительно кроткой.
(Обижают его: В.Розанов своей клоунадой, гимназист Мережковский ругает с трехспальной постели, некто А.Королев, про которого, впрочем, не надо, потому что тухлятины мы без него переели.)
Соплеменник худой, он живет на холодном Плутоне, но однажды достиг длинным зрением красного Марса, за которым кружится в своем орбитальном загоне та планета, где он с мертвецами играл не напрасно.
Темнота в темноте озирается корпускулярным и рассеянным светом, и тужится быть некромешной, и летает Земля, говоря языком популярным, возле ярости Бога...
Время переводить современных польских поэтов, но языка не знаю, подстрочников нет, информации - тоже. Жизнь в конечном итоге сведена к данному июльскому лету, а личная старость - к шелушащейся коже.
Все определения крутятся возле "соленый" и "жидкий". Процесс написания текстов управляем, отсюда - ничтожен. Седина напоминает обычные белые короткие нитки, и это скорей забавляет теперь, чем тревожит.
"Капитанская дочка", "Обломов", "Доктор Живаго" наводят на долгую мысль, что писание русских романов - вещь таки чистоплотная и справедливая, а проблема Бога живаго в исполнении Толстоевского - занятье для меломанов.
В последнее время вокруг чересчур суетятся евреи, опять пытаясь выдать свою биографию за судьбу страны, которая их не любит (и это обидно), однако - греет, пока они заняты тем, что сами себе равны.
Вороны часто падают с неба на землю, и почти никогда - обратно. Слева - восход, справа - закат, посредине - полдень. Любовь ко всему - в наличие, а просто любовь отсутствует многократно, поэтому часто наступает <нельзя напечатать> полный...
Многие захотели не просто денег, а денег много, даже нищие, что особенно не умиляет, но восхищает... Путь - это желание двигаться. Желанье прийти - это дорога (первый по-прежнему невероятен, а вторая - прельщает).
Очень много красивых женщин среди двадцатилетних, тридцатилетних и сорокалетних. С каждой из них неплохо бы съездить, к примеру, ну, скажем, в Умань... Главная особенность дождей, особенно летних, в том, что я на данный момент никак ее не могу придумать...
Если ты видел, как на ресницах и сильных бровях улетают жены, не на юга, но клином и с монотонной песней... Впрочем, оставим данной пассаж незавершенным, чтобы неинтересное стало чуточку интересней.
Стрекоза напоминает, что когда-то не было стрекозы, и ценность этого в том, что не требуется никаких тому объяснений, в отличье от утверждения, что тютчевские стихи на счет любимой грозы - жеманные, велеречивые и лживые без стеснений.
Я не имею претензий ко всем, кто не имеет претензий ко всем. А к тем, кто имеет претензии, я тоже их не имею. Конец ХХ века, 7 июля, 7 утра, и я замолкаю, потому что немею...
Однако юзом дописывается строфа, теперь уж последняя (и это точно)... До-ре-ми-фа... соль отсутствует, значит, музыка опреснена (читай - водосточна).
В прошлом стоит тишина, птицы сухие висят, второстепенный мороз тоже прозрачен и сух, кошка бежит по двору: видимо, ищет котят, в небе плывет седина, опережая старух.
То, что случилось со мной, не начиналось со мной. Птицы сухие висят. В прошлом стоит тишина. А между ними - вода, или зовется водой, что между ними горит или горело всегда.
Ты почему умирал, чтобы родиться зачем? Мать не любима тобой - снова опять почему? Пела она по ночам: "Я тебя, сыночка, съем..."? Бойся ночных матерей, долго поющих во тьму.
Чудо разъято на чу! на указание: до ночи успеешь уйти в сторону той стороны. Птицы сухие горят, падая прямо в гнездо, где притаились птенцы южноуральской шпаны.
Трое идут по шоссе в облаке страха и сна, плачут, ругаются, пьют - трое идут по шоссе (это смешно, но по ним осенью плачет весна), - выживут, если дойдут, только, конечно, не все.
Ну, намекай на любовь, не поднимая лица, что ты молчишь, как варнак, ну, намекай. А пока ты незначительно жив - лучше и не отрицай... Не почему, а зачем в небо вползает река.
О, выпуклые клубни облаков почти напоминают локти бога, который только-только был таков у тех стогов и вновь стоит у стога.
Висит слюна ветров. Не запотеть стеклу небес, прозрачное - прозрачно. Вовсю летит желание лететь по синеве в прохладе новобрачной.
Вот девушка, она больна собой, ее мутит от девства. Между прочим, она перековеркана водой (читай: отражена не очень точно).
Покрыты щеки желтым и другим (еще не желтым), в волосах - волокна стеклянной паутины; поглядим, как выпукло лицо ее намокло.
Подушечки ленивых пальцев - глянь, измазаны зеленкой гусеницы, но эта не какая-нибудь дрянь, а жидкость сна, что насекомым снится.
Она сидит на маленьком холме, желая кушать завтрак свой нехитрый, его перечисленье в радость мне: пушистый персик, никогда не бритый,
большого хлеба пористый кусок, яйцо, чей кальций мал для небосвода (но в самый раз яйцу), и не брусок - брусочек масла немужского рода,
и муравьи (она проглотит двух)... Округа покрывается движеньем, как пленкой - глаз, как глухотою - слух, как зеркало покрыто отраженьем.
(Пока ты жив, все умирает, но, пока ты мертв, все тоже умирает, но смерти нет, и нет давным-давно, хотя об этом люди мало знают,
поскольку смерть на первый взгляд верна, а на второй - смешна и суетлива, на третий - бескорыстна и странна, на пятый - беспощадна и ленива,
но на шестой - она идет на нет, а слова "нет" в природе не бывает: за ним темнеет непонятный свет, который темнотой себя скрывает.
И это непонятно, но легко, но жидко, но солено и прекрасно. Прекрасное на самом деле то, что в красоте не уместилось. Ясно?)
Летают птицы об одном крыле, и синий воздух их не понимает, мир нарисован на его стекле и в девушке частями исчезает.
Она не говорлива, но скромна, она любвеобильна, но не очень, она сегодня именно она и ею будет до начала ночи.
И то, что вместо сердца у нее на самом деле - золотой котенок, что глазками, как точками над :Е, таращится, испуганный, спросонок -
пускай, пускай; вокруг него - вода испачканной самой собою крови... Природа, проползая в никуда, не шумы издает, а шорох боли.
И девушка волнистая, как путь небритого, как персик, шелкопряда, легла вокруг природы отдохнуть, ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом.
Потом наступит древнее потом, и девушка, не ябеда, не злюка, сойдя с холма, исчезнет за холмом, неся в руках пучок лесного лука.
И видя, как мелькают у земли ее уже натоптанные пятки, исчезнет лес, и загудят шмели и тоже растворятся без оглядки.
Младенцы, что родятся в этот миг, (из них погибнет более две трети) не крик исторгнут, исторгая крик, а клич сраженья, обращенный к смерти.
И не узнав, кто им на свете мать (но вы-то догадались?), по приказу они уйдут красиво умирать и не умрут, по крайней мере, сразу...
Почему читатель слеп? Очевидно, потому что его не ткнули носом. Читатель не заметит, что читает акростих, если не написать большими буквами, что ЭТО АКРОСТИХ. Ему не до мелочей построения текста, не до экспериментов с формой. Может, и у прозаиков есть свои фишки, которые поэты не видят в своей прозаической слепоте? Условности, не больше. Откровенно говоря, акростих, сонет и другие твердые формы - лишь самоограничение для автора. Не более, чем способ показать свое мастерство. Современный читатель проглотит верлибр, белый стих, допустит любые вольности вольного стиха. Лениво прочтет эксплицит и откроет следующий стих, не вникая в нюансы мысли и формы. Едва ли не единицы вскопают строки. Почему так мало исключений ?
Вчера было второе занятие, вел его Дмитрий Володихин. Пугал поэтов и любителей малой прозы отсутствием интереса к данному формату с коммерческой стороны. Говорит, даже не думайте, что будете зарабатывать своим трудом. Очень мало авторов действительно может жить на гонорары. озвучил цифры и объемы по издательствам, примерно, как я и ожидала. Так что не страшно. Что так пишу, что эдак. :))
И в том направлении, в котором хочу, денег особенно нет, специализированных издательств нет, так что можно работать. ))
Интересно было услышать цифры и несколько советов по поводу общения с редакторами на первых порах. Очень сжато, конечно, но, по крайней мере появилось что-то вроде понимания вектора, направления движения. И, говорит, если у вас нет готового произведения - даже не суйтесь никуда.
