РОССИЯ. ОСЕНЬ. ДОЖДИК. ОБОСТРЕНИЕ. НОВЫЙ ПРИСТУП СОЛИПСИЗМА ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА.

"Я писал неплохие сочинения по литературе, но учитель словесности отмечал в них «бедность слога и боязнь актуального высказывания» (до сих пор не понимаю, что имел в виду этот трогательный поэт-неудачник, полный желчи, так и не алхимизировавшейся в чернила)" (Алекс де Киже).

Перечень требований к любимому автору у читателей традиционен. Хочется тотального покрытия 1/6 части суши. Хочется небанального героя ─ достойного нас. Хочется пресловутого "актуального высказывания", чтобы исступленное искусство отражало жизнь ─ как Запад утопает в Востоке, как хтонические бульдозеры утюжат чужестранные сыры в национальную идею, ─ а не наоборот. Хочется такую книгу, чтобы в ней все и сразу.

Но хочешь насмешить Пелевина ─ объясни, что ему должно писать для достижения wow-эффекта.

Ибо кто о чем, а герр Пелевин о своем. Его новый роман "Смотритель", расчлененный надвое, в первой части оказался неожиданно камерным и лиричным. Персональное счастье в алхимических кущах, взращенных с клиническим размахом. Асимметричный ответ перевозбужденной действительности. Эскапизм ума.

"– Есть какое-то место, где вы бы чувствовали себя дома?
– Да, это мой ум. Но там постоянно пожар, семь тысяч лет".
(из интервью "Афише", 2003 г.)

Когда-то свой роман "Чапаев и Пустота" Пелевин назвал "первым произведением в мировой литературе, действие которого происходит в абсолютной пустоте". Ныне стараниями писателя пустота населена разнообразными персонажами довольно густо. Схожим образом поступили отцы-основатели Идиллиума, коими в "Смотрители" выступают Франц-Антон Месмер, Бенджамин Франклин и Павел I.

Забавно, что намеченный выход III тома Mesmerized, т.н. "библиотеки романа", сборника исторических исследований, по формальным признакам ставит "Смотрителя" на одну полку с нашумевшим историческим проектом Чхартишвили-Акунина. Виктор Олегович аки Баян-мифотворец, и будет мало удивительного в том, если через тысячу лет любитель старины, вглядываясь в глубь веков, увидит "мир по Пелевину". Даже сегодня квазиисторический юмор Пелевина является методом постижения скрытых механизмов истории, вплоть до принятия писательской версии событий за единственно верную.

Но Месмер, Франклин и Павел I ─ фигуры, уже давно ставшие частью и большой истории, и большого мифа.

Франц (Фридрих) Антон Месмер ─ психотерапевт образца XVIII века. Взяв за основу парацельсовские методы лечения магнитами, Месмер создал на их основе доктрину имени себя. Он объяснял всеобщее тяготение действием пронизывающего Вселенную магнетического флюида. Способность живых организмов быть проводниками флюида он назвал животным магнетизмом. В итоге Месмер отказался от использования магнитов в терапии, посчитав, что флюид большей силы и эффективности может излучать сам врач-магнетизер.

Другим популярным у Месмера и его учеников приспособлением стала изобретенная Бенджамином Франклином стеклянная гармоника. Американский политик был человеком многих талантов. Когда Франклин впервые услышал игру на хрустальных бокалах, ему в голову пришла идея нового музыкального инструмента. Месмер же приспособил гармонику под медицинские цели, успешно используя ее… для анестезии во время хирургических операций. Поразительно, как тонко чувствовали эти немытые и легкие на истерику аристократы галантного века!

Жаль, что противники месмеризма выступили и против гармоники Франклина, заявив, что здоровых людей ее звуки способны повергнуть в безумие, поскольку музыка высших сфер не предназначена для человеческих ушей. В это поверили даже музыканты. Один из них попытался свести с ума явившихся арестовать его приставов, устроив им импровизированный концерт на хрустальных чашах.

Как и все известные деятели тех времен, Месмер и Франклин были единороссами масонами. Не избежал этой участи претендент на российский престол, граф Северный, будущий император Павел I.

Павлу не пришлось искать тайных знаний, масоны окружали и наставляли его с юных лет, отчего и представление о них у Павла сформировалось детское ─ наивное и благодушное. Зато матушка Екатерина II разумно опасалась, что "каменщики" используют Павла для ее свержения, и периодически устраивала русскому масонству большой бадабум.

Среди масонов циркулировали идеи тоталитарного социализма самого жесткого пошиба, пред которым потупился бы даже Большой Брат. Говорят, Французская революция серьезно повредила репутации масонов в глазах Павла I, оттого-то, воцарившись, он начал хватать масонствующее отечественное дворянство ежовыми рукавицами за мягкие места. Оттого-то даже титул Великого Магистра Мальтийского ордена не спас Павла I от дворцового переворота: в 1801 году он был убит заговорщиками в собственной спальне в Михайловском замке.

Интересно, что буквализм, снискавший Павлу I славу сумасшедшего, ─ ингредиент фирменного юмора Пелевина. Проявив к герою сочувствие, писатель сочинил тайный дневник императора и красивую историю алхимического союза личности с мирозданием.

Весь покрытый мистикой, абсолютно весь

Обретя "Иммануила Канта внутри себя", романный Павел вступает в тайную организацию с двойными целями и тройным дном. Настолько продвинутую, что даже революции и наполеоновские планы являются лишь частью ее великого замысла. А начало всему положил Месмер, расковырявший дырку в стене между бренным Парижем и прекрасным новым иллюзорным миром, в котором все почкуется и колосится, как весной после дождя, и любая мысль если не материализуется, то хотя бы визуализируется.

Так "сам в себе" рождается уютненький Идиллиум, бытие-улитка, благодатная Матрица с четырьмя ангелами по углам. Чистого искусства не получилось, но и у подобия жизни, как оказалось, неплохие перспективы. На рубеже XVIII и XIX веков Месмер, Франклин, Павел и пара сотен бонвиванов навсегда уходят в свое коллективное сознание, бросив Ветхую Землю на милость коллективного бессознательного в бурю революций:

"Вихрь цветов и красок, как бы огромный обагренный кровью карнавал, к которому немедленно примкнут все праздные умы, полагающие себя свободными в силу своей развращенности".

Пока портреты Франклина в зеленом правят бал на земле, Бен распевает песни Виктора Цоя в небесах.

 Здесь Флюид открывает перед свободными творцами бесконечные двери в новые миры. Здесь находится "центральный перекресток мира — узел, делающий возможным все многообразие опирающихся на него личных вселенных". Здесь царствуют законы духовной физики, а компьютеры и смартфоны ("вычислители и умофоны") появились, поскольку "праведность медитаторов Железной Бездны была вознаграждена". Здесь не заискивают ни перед старшими по рангу, ни даже перед Ангелами. Здесь живут чистенькие, симпатичные, умные герои, и за одного битого даже некого дать, потому что пороты все.

"Заведенный Павлом порядок соблюдался свято. Павел же полагал, что теологов и философов следует еженедельно пороть, чтобы вернуть их к фундаментальной дихотомии «материя — ум», которую они, пренебрегая личной духовной практикой, склонны забывать в своих эмпиреях".

В этом поротом мире, несмотря на кажущуюся строгость правил, намного меньше, чем обычно, тоски и омерзения ─ главного, по мнению Дмитрия Быкова, мотора пелевинских сочинений. Видимо, многое, что их вызывало, и в самом деле осталось за бортом Идиллиума.

Но нежелательные смыслы и субстанции уже точат несуществующие границы, внешние силы стучат по крыше, а в райских кущах притаился Великий Фехтовальщик. Словно Птицы, охотящиеся за Вепрем, он намерен пронзить насквозь всех Смотрителей Идиллиума, первым из которых был сам Павел I, а будущим должен стать Алекс де Киже, юноша 22 лет, до недавнего времени не помышлявший о подобной роли и мнивший главным своим достижением способность визуализировать красивых девушек.

Умный человек на rendez-vous

Скромный воспитанник фаланстеров (привет Ш. Фурье!) "Птица" и "Медведь", Алекс удивлен павшим на него выбором. Впрочем, до поры до времени он предпочитает не думать об ответственности. Ему нужны не скипетр и держава, а любовь и голуби. Бегло раскритиковав идиллиумский бомонд, Алекс замыкается в Красном доме с "зеленой" девушкой Юкой ─ прелестной фрейлиной Зеленые Рукава. Навещают будущего правителя лишь наставник Галилео да учителя-монахи.

Стремление жить обособленно даже в интиме Идиллиума, пожалуй, самая любопытная черта Алекса де Киже. Он сторонится общества, помалкивает о несогласии, не слишком копается в прошлом собственного рода, вообще старается все темное и тяжелое оставить вне поля зрения. Эскапизм "Чапаева и Пустоты" в "Смотрителе" достигает апогея. Живущие в Идиллиуме "солики" погружаются в еще более сокровенные иллюзии. Коса вечной инициации героя находит на камень его вечного бегства.

Но вместо частной жизни Алекса ждет частное безумие, ибо каждый носит с собой и вечный кайф, и внутренний ОМОН, и адского бретера.

"Мы все время меняем позу тела, потому что ни одна из них не является окончательно удобной. Это с детства знает каждый. Но то же самое касается и умственных состояний. Мы постоянно меняем позу ума — то направление, куда ум глядит, — поскольку ни одна из открывающихся перспектив не бывает удовлетворительной. <…>

Ни в одной из поз ума нет счастья. Оно всегда где-то рядом. Но из-за того, что ум все время меняет позу, нам начинает казаться, будто счастье убегает от нас. Нам мнится, что мы вот-вот его нагоним. А потом мы решаем, что в какой-то момент промахнулись, стали отставать и упустили свой шанс… <…> Мы — просто стирающаяся память о веренице умственных поз, сменявших друг друга с безначального времени. Единственный смысл сей древней комедии — или, скорее, трагедии положений — бегство от неудовлетворенности, из которой сделана каждая из поз. Эта саморазворачивающаяся пружина не понимает, что убегает то самое, от чего хочется убежать — и именно оно будет найдено в результате. В этом неведении корень человека — и вечный двигатель истории…"

Классический пелевинский сюжет. Сбор перца, сердца, спорадического смеха, философии, эзотерических теорий, исторических реалий и (неожиданно) психологии. Иллюзии в иллюзии. Хождение по мукам вербализированных галлюцинаций. Научно-фантастический роман, исследующий возможности создания параллельной реальности.

"— То, что видит один, может быть создано его умом. То, что видят двое, создано Верховным Существом.
— Верно, — согласился Смотритель. — Совершенно верно. Этот закон отделяет общее от частного в практическом смысле. Но Верховное Существо вовсе не возражает, чтобы двое или трое увидели одно и то же. Проблема в том, как такого добиться".

Петербургские легенды о Михайловском замке. Масонство. Теология. И толстый-толстый слой алхимии.

Пелевин украсил обложку романа "рукой мистерий", самым известным вариантом которой является "рука философов" из трактата алхимика Голландуса ─ ключ к Великому Деланью. А поскольку Виктор Олегович творчески его переосмыслил, посвященные в высшие тайны пелевинской прозы иллюминаты и розенкрейцеры могут ликовать. Оправдались их надежды, что писатель поднял свой масонский градус, принял титул Киклопа, добыл философский камень и ныне отбыл в Идиллиум, отчего даже запаздывает выход второго тома "Смотрителя", да и первый был написан призраком.

Строго говоря, книга получилась насыщенной, и литературоведу делать в ней нечего ─ пусть спорят мистики всех мастей. Неминуема разница между контекстом романа (важное для писателя) и его трактовкой (важное для каждого отдельного читателя, у которого свой контекст за душой). То, что филолог назовет одиночеством и эскапизмом, духовный практик наречет уединением. Философ подколет, дескать, не хотите крошить зубы о китайскую грамоту ─ Пелевин вам в помощь. Эзотерик же возразит, что переводить пелевинскую смесь французского с джедайским на среднерусский значит обеднять текст.

"Углубившись в лес, можно было дойти до точки, где делался слышен шум турбин, создававших течение воды, а еще дальше стояли два высоких ветряка, вырабатывавших благодать для моторов. Ветряки были самые современные, из тех, где мантры на барабанах написаны в сто восемь слоев, поэтому благодати хватало не только для турбин, но и для освещения с обогревом".

Однако для любого писателя (рискну предположить, что Пелевин не исключение) многозначность ─ результат творческого замысла. Стоило бы городить иллюзии и аллюзии ради единственного прочтения!

И снова спойлеры

Литературный критик обратит внимание, что, несмотря на некоторое морализаторство, автор не жжет напалмом, а тоскует впотай и бонтонно иронизирует. Намеки стали тоньше, ассоциации ─ сложнее. Композиция напоминает европейский роман воспитания, а герой укомплектован таким характером, что в свете тени общего настроения эквивалентен реконструкции психотипа юного Павла. Ощущение исключительной знатности и непристойности своего происхождения (очень вероятно, что Екатерина II родила сына не от безумного и бессильного мужа, а от любовника), редкие встречи с действующим Смотрителем Никколо III (бедный Павел встречался с официальным отцом, Петром III, всего два раза) роднит Алекса с исторической личностью. И это пелевинский персонаж ─ юноша одновременно простодушный, романтичный и замкнутый, себе на уме, впечатлительный, но недоверчивый, с учителями послушный, но не слишком азартный.

"Я чувствовал себя не столько наследным принцем, сколько жертвенным бараном, которому обещали позолотить рога перед процедурой. Это, конечно, льстило — но я не возражал бы против роли скромнее".

Легко забывая об эсхатологических кошмарах, Алекс переживает махровый саспенс в пустых коридорах, не зная, что ждет его за ближайшим поворотом, и хорошенькая девушка ему важнее, чем священный ритуал Saint Rapport. Рассеянный, блуждающий взгляд юноши замечательно подчеркивается языковыми средствами, все эти лучи света, выхватывающие из темноты то один, то другой фрагмент эклектичного рисунка, и т.д., и т.п.

Идеалисту Алексу хочется всего с большой буквы ─ Любви, Женщины. И Пелевин выстраивает очередную иронично-романтично-математическую концепцию, на этот раз о "последовательности Фурье" (привет однофамильцу-математику Ж.Б.Ж.!), попутно приравняв красоту к нулю:

"Красота по своей природе есть не присутствие каких-то необычных черт, поддающихся описанию через вызываемые ими ассоциации, а полное их отсутствие. Например, длинное лицо можно назвать лошадиным. А прелестное — только прелестным, и все. Красота неизъяснима. То, за что может зацепиться язык, — уже не она".

Иногда легче сделать, чем сказать. Дорогой зазнобой Алекса становится Юка ─ девушка с"бинтованной душой" и профессиональным подходом к Любви.

"— Меня не за что любить, — сказал я. — Я бездельник и лоботряс. Избалованное ничтожество. Ленивый и самодовольный барчук.
— Вы сейчас шутите, — ответила она, — но все это моя прямая специальность. Нас учат понимать человеческие недостатки. И любить их. Став бездельником и лоботрясом, вы все равно найдете во мне опору".

Что спрятал Пелевин за званием "Зеленые Рукава", по итогам первого тома остается только догадываться. Одноименная средневековая английская баллада, популярная среди толкинистов и инди-рок-музыкантов, тоже, кстати, ставит исследователей в тупик. Идет ли в ней речь о несчастной любви к неприступной моднице? Или, напротив, зеленые рукава служили отличительной особенностью нарядов жриц любви? В зеленом платье на портрете кисти Левицкого изображена фрейлина Екатерина Нелидова, не красавица, но верный друг Павла I, умевшая сочувствием унять его гнев или страх.

"В разном возрасте счастье имеет разный вкус, ибо сделано из нашей собственной энергии — тут ничего изменить не смог даже сам Павел Алхимик".

Много печали носит в себе и наставник Алекса Галилео:

"— Однажды, — сказал Галилео, — я увидел огромный взрыв, с которого все началось. Мне стало очень грустно. Я понял, что видел ту самую смерть Бога, которую тайком оплакивает столько монастырских философов и поэтов. Ведь то, что взорвалось, не может существовать одновременно с получившейся из взрыва вселенной… Мы все просто осколки этого взрыва, Алекс. Но я, разумеется, не повторю этого в обществе теолога. Я слишком стар для того, чтобы меня пороли".

Но уже в следующий раз Галилео стряхивает с себя грустные мысли и вроде бы учит юношу здоровому скептицизму:

"Я тебе тоже дам духовный совет: хочешь познать ничто — не заморачивайся ни на чем. Сделай себе на эту тему третью каллиграфию. Красными чернилами, чтоб не забыть".

Однако же скептицизм ─ очередной аспект прочтения, в котором позиции литературоведа, философа и мистика вступают в резкое противоречие, поскольку многозначно само понятие.

Что они ни делают, не идет Rapport

"— Непонятно, — сказала Юка, — почему Верховное Существо позволяет нам сказать «А», но не позволяет сказать «Б».
— Ты права, — ответил Смотритель, — это понятно не до конца. Может быть, тот, кто выкрикивает слишком много букв, рано или поздно произносит что-то запретное…"

Многозначности, недоговоренности и томных многоточий в "Смотрителе" ─ с лихвой. Как в хорошем детективе, улики перед глазами ─ только примечай. Трактуя роман на разные лады, даже не особо дотошные запросто накатают исследование, по объему превышающее несколько пелевинских текстов: роман насыщен алхимическими и религиозными терминами и псевдотерминами, и взвинченный мозг читателя на определенном этапе начинает строить и разрушать смысловые небоскребы без генерального плана.

Действующие в романе монашеские ордена Желтого Флага и Железной Бездны ─ это что? Злато и булат? Желтый флаг в "окошке" Microsoft и компьютерное "железо"? Можно ли надеяться, что желтый именно того оттенка, который поэты прошлого именовали аврорным? Или стоит вспомнить о петербургской идиоме "желтый дом" и мифический китайской Обители мертвых ─ Желтых ключах? Есть даже основанная на созвучии несалонная трактовка — каждый найдет свое значение в меру испорченности. Поскольку "государственной политикой" Идиллиума является Единый культ, неконфликтный синтез религий, поле для умозаключений обширное, и, конечно, уместно говорить о "желтой вере" ─ буддизме.

"С богословской точки зрения при обращении к Далай-Папе уместны три титула: «Ваше Переменчество», «Ваше Безличество» и «Ваше Страдальчество». Обычно пользуются словом «Безличество», поскольку его можно отнести не только к лишенной постоянного «я» природе Смотрителя (которую он, как известно, разделяет со всем сущим), но и к его маске, что придает этому обращению свежий либерально-светский оттенок. Два других титула, уравнивающих Смотрителя с прочими феноменами Вселенной, используются лишь в священных документах — употреблять их при встрече считается фамильярностью".

"Смотритель" ─ комильфо сакрального общения.

Романные триады для меня близки понятию "тройственного служения" ─ учительства, священнодействия, управления.

Однако же посвящающие Алекса в таинства служения наставники столь часто признаются в незнании, что впору говорить о культе Дэвида Юма, чья философия скептицизма идеально иллюстрирует Идиллиум: мы знаем лишь тот мир, что существует в нашем сознании, но наш внутренний мир ─ результат впечатлений, про которые мы даже не можем сказать, из какого источника их получили.

Встретивший Алекса на Ветхой Земле Алексей Николаевич ─ этакая говорящая история болезни ─ поведает, где Шредингер зарыл кота, и попытает вечными вопросами, главный из которых: "Есть ли в вашем мире Бог?" Но что может одно подобие рассказать другому подобию? И в каком из миров ведет поиски А.Н.? Умер ли Павел, не умер ли Бог? Где точка разборки Ницше? Готовит ли Пелевин своим героям ловушку, заманивая в дебри солипсизма, или приготовил сакральные ответы?

 *** 

Глянув одним глазом в вечность, читающая публика, однако, озабочена преходящим и интересуется, будет ли суппозиторий смысла в тело сегодняшнего дня. Воскресит ли, в духе Проханова и Шарова, Пелевин петербургского самодержца, чтобы прогулялся по родному городу? Насколько заразительной окажется массовая галлюцинация, и плодотворными ─ навыки верховной визуализации? Не зря после выхода "Ордена Желтого Флага" энтузиасты Corpus Anonymous не реже трех раз в неделю медитируют на слово "галера".

"Я пробовал кататься по морю на огромной галере, за веслами которой сидели двести двадцать два гребных голема. Их оживлял боцман-ребе, весь растатуированный синими древнееврейскими заклинаниями.<…> Даже потратив много дней на плавание, я так и не нашел радости в том, что сижу в шикарно обставленной гостиной, со всех сторон окруженной водой. <…>

 Конец первого тома оставляет читателей в ожидании. Что дальше? Завяжет ли писатель действительность узлом? Или Алекс первым из де Киже уйдет в личное пространство? Или буддистское "нигде" Виктор Олегович локализует в российское "некуда"? Есть ли Бог? Как угомонить Великого Фехтовальщика? А Емельян Пугачев появится? А если Павел I – Гамлет, то кто тогда сошел с ума? Почему даже в иллюзии неизбежен символический прах? Почему Максим ─ Полупредатель? Окажется ли Юка бомбой замедленного действия? Чем отличается орден Желтого Флага от ордена Железной Бездны? Состоится ли Saint Rapport?

Что еще отразят глядящие друг в друга зеркала Пелевина?
***

Полный рейтинг 100 лучших книг 2015 года, который строится на основе оценок книг читателями и критиками