Короткое описание: Флагеллантство — движение «бичующихся», возникшее в XIII веке. Флагелланты в качестве одного из средств умерщвления плоти использовали самобичевание, которое могло быть как публичным, так и келейным.
Оригинал картинки: http://mistertrece.deviantart.com/art/BLOOD-EAGLES-CARVED-ON-THE-BACKS-OF-INNOCENTS-498830819
Женщина появилась в моем доме под вечер, когда я топил печь.
Склонившись над кладкой дров и чиркая спичкой – едва управляясь окостенелыми пальцами – я не сразу ощутил чужое присутствие. Годы отупили мое восприятие, я сделался призраком в изможденной плоти. Заведя огонь я присевл у очага и долго-долго глядел в алые язычки – будто рыжие кудри танцовщицы, за которыми не разглядеть ни глаз, ни даже белых щек…Мне привиделось, как пляшет она, незнакомая мне девушка, как взымаются ее золотисто-медные юбки, как звенят бубенцы, обвязанные вокруг запястий и лодыжек. Вот, взвившись, молодка обнажила стройную ножку, повела плечом, поманила…
Искушение. Даже после стольких лет. Я нечист.
— Ты не тронешь меня!
Не позволяя страстным мыслям завладеть собой, я схватился за раскаленное полено голой рукой с целью выжечь внутри себя всякий блуд – реальный ли, вымышленный ли. Боль отрезвляла, боль наделяла силой. В ней крылось проклятье людского рода, дурной ветви Евы, и в ней же крылось великое благословение Адама, которого искусили, низвергли, но которого обошла вина. Господь простил его, своего глупого сына, и меня простит.
Однажды простит.
Заревев, я отдернул обожженные пальцы, но вместо того, чтобы тут же обработать вздувшиеся пузырями раны, принялся молиться.
— …Плоть пусть молчит – бренный саван бессмертной души! Плоть пусть страдает – так искуплен будет мой грех!
Год за годом, день за днем, вздох за вздохом – кем я был? И кем я стал? Иногда, я пытался вспомнить путь, который привел меня в эту хижину – нет, в клетку, за двери которой я боялся выйти, будто в само царствие ада. Кто-то – мне было страшно представить, но, вполне возможно, и судя по голосам, то были нечистые дочери Евы – приносил мне пищу. Я не мог принять из их рук ничего, кроме осквернения, и по сему ел так редко, как только мог, и то лишь после того, как пожертвования тухли и пахли не лучше испражнений. Чтобы видел Господь – не тщусь я вкусом и сытостью, но лишь поддерживаю в теле искорку жизни, достаточную для молитв и покаяний.
Помимо еды, полной греха, кто-то изредка подбрасывал к порогу моей лачуги обрезки тканей и старую грубую мешковину. В ней я спал, из нее стряпал царапающие кожу платья. Свечи, шерстяные рубахи, гребни и прочий мусор я не брал, и со временем, их перестали приносить. Но бывало и наоборот – бывало, к моему порогу приходили, чтобы забросать стены избы камнями, обманазит порог и ставни навозом, налить под щелями меда, чтобы привлечь муравьев и прочих гадов. Вандалы ломились внутрь, выбивали двери, но, находя внутри только истерзанного старика, склонившегося над крестом, разворачивались и уходили.
Среди вандалов всегда прятался Дьявол. Я знал это, и поэтому никогда не смотрел чужакам в глаза. Но когда остальные уже были снаружи, Дьявол возвращался и протягивал мне свое копыто, которое обманом сделал неотлимимым от руки. Он обещал богатство и славу, искушал оставить мой пост. Но я всегда узнавал и отвергал лукавого. Я не выходил следом. Я не слушал. Моим щитом была молитва, и тогда дьяволу приходилось покинуть меня.
— Однажды, всякая боль пройдет. Праведным воздастся, и порочным воздастся – никто не избежит Суда, - шептал я на обожженную ладонь.
Обернувшись, я не сразу заметил ее. Глядя в упор, я едва различал чей-то расплывчатый образ – не то человеческий, не то дерево с опущенными ветками. Приглядевшись, я обомлел. Женщина! Только крайнее удивление удержало меня от того, чтобы не схватиться за лежащую тут же плеть и не истерзать собственную спину, сам уже не помня зачем, зная лишь, что боль – ответ на все вопросы.
Глядела незнакомка на меня так, будто мы давно знакомы. Склонила седую голову. Вся в лохмотьях, отрепье, худая – скелет, восставший из могилы, она смотрела на меня, а я на нее, и неведомо, что в этот момент творилось между нами. К спине привязан большой, почти с нее ростом, крест. Судя по тому, как тряслись ее плечи и подкашивались избитые в кровь босые ноги – крест дубовый, тяжеленный, словно корабельный якорь. На покрытом глубокими морщинами лице мольба. Но не за себя – за других, за ближних и дальних, за небесных и земных, ангелов и Того, что над всеми нами. Старая бабка, из рук которой не взять медовых блинов – только горечи. Путь ее – на Галгофу ли, на Синай, или даже в пекло – сам по себе искупление, каков бы ни был ее порок.
— Милости, - сипло, будто онемев от долгого молчания, прохрипела женщина, - милости!
Я знал – мне нельзя говорить с дщерью Евы, нельзя даже глядеть на нее – пусть и на такую старую, но я не мог отвести глаз.
— Милости! – Женщина протянула руки, но качнулась и крест утащил ее назад, к самому порогу. – Милости!
Не зная, как быть, я заметался по хижине. В растерянности, я протянул кувшин с глотком тухлой воды на самом донышке, но гостья отвергающе замотала головой. В неверном сиянии огня, морщины на ее лице превратились в ущелины, сквозь которые, как сквозь ссохшуюся пустыню, потекли слезы.
— Милости, - ее голос надломился, и на мгновение я испугался, как бы женщина не упала. Но нет – она лишь опустила голову, руки бессильно обвисли. Закачалась, как ива, как лоскут на ветру, и что-то забубнила. Безумная? Или блаженная?
Помимо щуплости, тело ее было иссечено, будто долго страдало под рогами. Алые полосы покрывали плечи, ноги, шею. Следы ожогов, рубцы и свежие порезы, загноившиеся раны, черная корка тут и там. Кто бы ни мучил ее, несчастную, тому гореть в пекле так же верно, как Дьяволу хохотать над ним и колоть вилами. Только лишь Господу дано так карать нас.
Я обошел женщину сбоку, чтобы не заслонять огонь. Свет тронул ее мертвенную бледность, я украдкой глянул незнакомке за плечи и закричал, сам пугаясь своего голоса, и от того крича пуще прежнего - крест к спине паломницы – будто высшее издевательство над святыней – был не привязан, но прибит! Длинные штыри впивались ей в лопатки, через позвоночник, скобы крепли к коже и плоти. Кровь тонкими ручьями, загустевшая, черная, сочилась из страшных ран. Я не мог сдержать слез.
Да помилует же нас Всевышний, несущих бремя свое и страждущих во имя Него!
— Измучил, - голос эенщины был слаб. — Истерзал. За что?
Страдалица медленно подняла глаза. Была ли она красива, или и родилась такой уродливой? Может ли так быть, что с колыбели ее окрестили пороком, с малых лет, еще не отняв от груди матери, уже назвали проклятым семенем? Может, в этом и есть ее грех, за это и страдает она, женщина на земле? Страдает не по собственной воле, но по воле отцов, братьев, мужей? Или она – как и я – сама возложила на себя терновую ветвь?
— За что?! – крик, прозвучавший одновременно с очередным громовым раскатом, заставил меня упасть на колени и задрожать, будто раньше срока представшему перед Великим Судом. Увенчанный криво-обломанным грязным ногтем перст гостьи указал мне в грудь. Она обвиняла. Обличала.
— ОТПУСТИ МЕНЯ!
Слова, если таковые и были, покинули меня. Я смог лишь судорожно всхлипнуть, развести руками, осенить себя крестным знаменем и ударить челом в пол. Это было не объяснить, но я понимал – нет, куда больше – я ВЕРИЛ, что виновником ее страданий являлся именно я.
— Но кто же ты? – не стерпев, закричал я.
— Я твоя…
Ударил гром, и я не услышал ответа. От того сделалось лишь еще более жутко. Будто силы небесные и силы адские вступили в противоборство, чтобы не позволить мне обрести знание. Флагеллант бичующий, флагеллант умерщвлающий плоть и убивающий собственную душу. Я распинал собственную вечность, попирал свое сердце, отвергнув божественную любовь и добровольно окунувшись в божественную ярость. Dies Irae!
И свою собственную душу, что явилась ко мне в день первой весенней грозы, я не узнал.
— Я твоя… - снова попыталась сказать мне женщина, но и на этот раз ее слова утонули в громовом раскате.
Едва волоча ноги, едва стоя прямо, страждущая поломница от Рима до Иерусалима двинулась на меня. Закусив бороду, как кляп, я ринулся прочь. Подгоняемый ужасом, я влетел в дверь хижины и повалился вместе с ней, сорванной с петель, на улицу. Где вовсю бушевала буря.
— Милости! – грохотал небосвод, черный и тяжелый, покрытый свинцовым пухом ливневых туч.
— Милости! Милости! МИЛОСТИ! – три последующих удара грома - удара молотка судьи, штормовой ветер, холод и рокот.
Все вокруг пришло в движение, будто жернова огромной мельницы. Все завертелось, зашевелилось, задрожало. Годы тишины, приглушенного шепота – самообмана. Что я сотворил? Что навлек на себя? Лишь седина теперь мне ряса, раскаяние – мой венец. И потерянная жизнь, растраченный Господний дар. Я заслужил это! И адом мне не пекло Дьявола, а собственное раскаяние. Ноги несли меня прочь, но разве можно убежать от собственной души, столь напитавшейся боли и хлада, что явилась воочию?
Страх кусал меня за пятки, но куда бы я ни подался, как далеко бы ни убегал, за мною всюду следовал силуэт женщины с крестом за плечами. Иногда, она превращалась в падающую гору, иногда – в птицу с обломанными крыльями. Чаще – ребенком с разбитым лицом, а иногда – мною самим, распятым головой вниз.
Отшельник, старец, святой.
Нет.
Одиночка, слепец, грешник.
Силы изменили мне, едва я достиг какой-то деревни, неверным огнем сиявшей сквозь черноту урагана. Я упал в закрытые двери, вцепился в порог, будто черти тянули меня назад – в месиво бури – и закричал, завыл, забыв человеческую речь. Кто-то схватил меня под руки, втащил в тепло, распластал перед огнем. Голоса, причитания, одеяла, терпкое питье. Я не видел лиц своих спасителей – мне слышалось, как бьется в зарытые ставни моя истерзанная душа. Душа флагелланта, душа фанатика, добровольного мученика, продавшего собственную жизнь за три ломанных гроша. Даже Иуда измыслил куда более выгодную сделку…
— Я проклята! ОТПУСТИ МЕНЯ!
— Смилуйся, Господи! – прошептал я и, видя перед собой лишь смазанные краски, ринулся в самую их гущу – в самый алый всполох огромной печи в доме хлебопека, куда меня привел мой последний путь.
…Рыжеволосая танцовщица взмахнула юбками с золотистыми оборочками, обняла меня, закружила в танце, затрещала бубенцами. Вокруг нас горели кресты, оплавляясь и превращаясь в сажу, и ангелы над ними трубили в серебряные рожки. Но из золотых труб падал черный пепел, и тысячеглазый, тысячерукий серафим занес надо мною клинок.
Потом – тьма.
Потом – свет.
Само явление "бичевания" заслуживает отдельного рассмотрения. Речь ведь на самом деле шла о том, чтобы "умертвить плоть", смирить импульсы и инстинкты материи. Делалось это не просто так, ради удовольствия. Делалось это для того, чтобы "высвободить" дух из оков этой самой материи. Важно было только поддерживать в теле жизнь, лишив его всех удовольствия. Очень красочно и красиво описаны автором метания того, кто подвергал себя бичеванию. "Плоть пусть страдает - так искуплен будет мой грех!". Причем в художественном описании "бичующихся" четко просматривается важный философский вопрос - а зачем? Правы ли были они, кто истязал себя бесконечно и достигали ли они таким образом вечного блаженства? А что если и это было очередной уловкой дьявола, от которого они так тщательно старались убежать?
Очень познавательно и интересно. Главное - легко читается, что важно при такой сложной и философской теме. Потенциал довольно высокий, я считаю, у этого произведения. В целом мне очень понравилось
Окунулся, прочел на одном дыхании. Видение истерзанной души с прибитым крестом... Давненько меня так не пробирало. Отличный рассказ. Определенно - рейтинг!
Я не вчитывалась, но сказать могу точно - в вас сидит гений! Тема - необычная, в чём плюс, что привлекает. Образы, реплики - просто поток эмоций, и это здорово! Я по-своему восхищена!
Не мой стиль, не моя тема, но разглядеть большой потенциал нетрудно.
0
