Смятение… Смятение, а ещё рабское умиротворение, похожее на муть океанских глубин. И страх – где-то на дне того самого океана. Я раньше ничего подобного не испытывал. Оно и не удивительно, ведь я раньше и не умирал никогда. Но завтра это скорее всего произойдет. Завтра… А сейчас, замерев перед синей, с облупленной краской дверью, я насквозь пронизан ужасающим мгновением последнего месяца. Началось-то все с другой смерти.

 

Умерла ведьма.

Нашли бабку Аксинью на занесённой снегом лавочке возле дома, лежала она со сложенными на груди кулачками: один над другим. И два пальца на правой её руке, той, что ближе к окоченевшему лицу покоилась, оттопырены были в виде буквы «V».

Думаете, скорую или полицию вызвали? Нет, наверняка кто-то потом и вызвал, но перво-наперво позвонили Ромашке, ее внучатой племяннице: мол, выезжай, принимай наследство. Больше-то родных у ведьмы не было.

Взрослых только и беспокоило, чтобы дом ведьмы без хозяйки не пустовал. Оно и понятно: пустой он пугал еще больше, чем обжитый. Но нас, деревенских ребят, волновало совсем другое. Ведь Аксинья пальцами послание передала, что умрут еще двое. Может и напридумывали себе, конечно, но по крайней мере, предположение такое было озвучено и с восторженным испугом нами принято.

И вот собрались мы у меня дома.

Жора по кличке Мелкий принёс таинственный свёрток.

Колян, дружбан мой закадычный из параллельного 10 «Б» разделся по пояс. Вечно ему было жарко. На клетчатой рубашке он разложил четыре бутерброда и так часто-часто шмыгал носом-картошкой, что походил на брезгливо принюхивающуюся бабусю. Рассказывали, что он и родился с таким носом-переростком. Врачи обещали, что годикам к четырнадцати, когда сам подтянется, и нос "на место встанет", но Колян-то вытянулся, выше всех в классе стал, а вот нос как был картошкой, так и остался, и все время сопливился.

А Галка из 8 «А» никогда и ничего не приносила. Она считала, что уже только своим присутствием озаряла наши серые, скучные будни, и что за это мы её должники до конца жизни. По каким таким причинам это она вбила себе в голову – никому ведомо не было, но мы ее норову не перечили, хотя и не потакали. Уж я-то никогда и ни за что перед девчонкой лебезить не стану.

И вот, значит, сидим мы и ждём. Ждём, когда кто-нибудь придёт и объявит с порога, что, мол, всё, померли. Двое. Ну, пусть там два брата алкаша из крайнего дома, они уже пару раз чуть не угорели и раз семь чуть не утопли в пруду, чего уж… Можете спать спокойно.

Но никто не заходил.

За окошком подвывала вьюга. Стемнело быстро.

Мать храпела, сидя за столом и привалившись к стене. Она была пьяна. Впрочем, как обычно.

– Может Витек Кащей помрет, как думаете? - предположил Колька, пододвинув каждому по бутеру с колбасой, которые он частенько приносил на наши междусобойчики. – Он вон сколько раз голым зимой по улице шастал, должно же его прихватить когда-нибудь.

– Ага, дождешься, как же. – Я уже уминал свою порцию. Мама готовила только, когда была трезвой, а случалось это крайне редко. – Моржи долго живут. Он уж точно всех нас переживет.

– Ну а кто тогда?! – раздраженно воскликнул Колян.

Я цыкнул на друга. Мамку лучше не беспокоить. Она запросто могла запулить кружкой или метлой – да что под руку подвернется, тем и швырнет – и попасть точно в лоб. Причём особо и не просыпаясь.

Но и друга я прекрасно понимал – вот так сидеть и ждать, когда кто-то умрет, зная, что это может быть кто угодно, - это просто беспредельная нервотрепка, заставляющая сгрызть ногти до тошноты.

– Может Улюляй? – продолжил он шёпотом. – Ему лет сто, пора бы уж.

– А чего ты стариков-то перебираешь? – ухмыльнулся Жорка, аппетитно жуя. – Спорим на триста, это кто-то из школы.

– Не чавкай. – Галка толкнула Мелкого логтем в бок. Это в отместку за спор с Колькой. Она всегда за него вступалась и готова была с открытым ртом впитывать любую чепуху, какую бы он не нес. И все потому, что Колька ей нравился. – Ой, мальчишки, все эти догадки, себе дороже. Вот когда помрут, тогда и узнаем. Жор, лучше покажи, чего ты там принес.

Мелкий обиженно надул губы: спрашивать его о содержимом до того, пока он сам о нём не расскажет, было опрометчиво со стороны Галки. Жора – упёртый баран и делает только то и только тогда, что и когда он про себя решил. Но желание рассказать пересилило.

Он стал разворачивать тряпку, поначалу аккуратно, потом ускорился, – лента какой-то длинной грязной материи раскручивалась и раскручивалась, – а под конец снова с осторожностью. И вот он с трепетом положил на кровать блеснувшую черной сталью штуку: старинный обрез, укороченную охотничью двустволку, но до того искусно украшенную всякой изящной резьбой, что это невольно примагнитило взгляды каждого из нас.

Галя восторженно охнула, прикрыв рот ладонями. Коля невольно протянул руки к сокровищу, но отдёрнул в последний момент. А я… А что я? И я на короткий миг потерял дар речи, потому что никто не ожидал, что Мелкий притащит тот самый легендарный дедушкин обрез, про который все в деревне многое слышали, но который никто и никогда не видел.

– На мушкет похож, – вполголоса прошептал Колька, пошарил рукой сзади и, достав рубашку, быстро ее натянул на себя. Негоже было при такой то вещи полуголым щеголять, не по нашему это, не по пацански.

– Сам ты мушкетер, – чуть обиженно отмахнулся Жорик. – Деда из этой штуки красную лисицу убил! – Поднял обрез на уровень глаз и, делая вид что целится, многозначительно добавил: – Собственноручно!

– Расскажи, – потребовал я, а прозвучало как "докажи".

Мелкий будто задумался, а достойны ли мы его рассказа, но все понимали: за тем он и принес обрез, чтоб поведать стародавнюю историю.

Мама сползла на стол, и на клеенке из приоткрытого рта натекла уже приличная лужица – стремно, конечно, но стыдиться было не перед кем: друзья лицезрели мать и в более неприглядных состояниях.

Но я все же подошел, вытер салфеткой ей губы и со стола, подложил под голову свернутый пуховой платок. Ребята уставились на меня. Чего таращатся? - заботиться о матери, кроме меня, было некому.

– Ладно, расскажу, – сдался Жорик. – Но не ту байку, которая по деревне ходит, а истинную правду, вот слово в слово, как деда мне рассказывал.

- Так он же помер еще до твоего рождения! - возмущенно запротестовала Галка.

- Ну и что? - насупился Мелкий. - Это еще ничего не доказывает. Тебе что, никто из мертвых не снился?

Галка прищурилась, ожидая подвох, сложила на груди руки и внимала так важно, – вот вылитая судья перед допросом мошенника. Колька даже подтолкнул ее локтем в бок, чтоб та унялась. Я же вернулся, усевшись на край кровати, у подушки.

Мелкий между тем взъерошил свои светлые волосы, нахмурил брови и пробасил так низко,насколько смог:

– Гоша! Вот тебе ружо мое, передаю по наследству. И слухай, как я красного лиса повстречал. Тебе одному доложу все как было. Никто ведь, окромя меня, его не видел. Только слухи: то поросят задушит, а то и теленочка. Да-да! Свирепый и неуловимый! И ведь ни кусочка не брал, только душил. И вот снарядили меня старейшины на охоту, добро дали на отстрел лиса, а бабка Меланья напутствовала: зверь тот особый – остерегайся его пут, не иди на поводу, но не убивай!

– Это ещё почему? – возмутился Колька и пришмыгнул.

– Он был изгоем? – удивленная собственной догадкой, ахнула Галка.

– Хорош, – буркнул я. – Дай послушать.

Мелкий кивнул мне в знак благодарности, погладил ствол и, перехватив цевье, продолжил:

– Отправился, значит, деда в лес и в засаду. Сидит, а ружо наготове: только попробуй проскочить – головы лишишься напрочь. Сидит и думает, как бы ему лиса обхитрить, а сам стволом то в одну сторону, – Жора для пущей наглядности плавно переводил обрез из угла в угол, при этом усердно целясь, – то в другую. Сам чуть дышит, а сердце как на барабане: "тук-тук, тук-тук". – Мелкий дергает обрезом в такт словам. – И вдруг прямо перед ним ка-а-к выпрыгнет! Лис! Глаза огромные, голубые, а шерсть не рыжими волосами, а красными лепестками мака лоснится.

– Ну, точно, изгой, – чуть слышно прошептала Галка, завороженная рассказом.

– Выскочил и говорит человеческим голосом: "Коли убьешь меня – быть на твоем роду проклятию страшному. Подожди и я сам уйду". "Куда же ты уйдешь?", – спрашивает деда, а у самого-то руки трясуться, а сердечко ещё сильнее тук-тук, тук-тук. "А откуда пришел, туда и уйду, – отвечает красный лис. – Не по своей воли попал я к вам, но от меня только и зависит, когда настанет пора уходить. Но пока я здесь, ты будешь в ответе за меня, ты и все остальные. А взамен живите здесь долго, в здравии и дивитесь чудесам иноземным". И тогда отвел деда ружо в сторону. – Обрез в руках Жоры плавно перекочевал, нацелившись в дверь. – Отвел, а сам понимает, что не вздохнул ни разу пока лис говорил, только сердечко все…

И тут раздался стук в дверь. Галка подскочила на месте, а меня пронзил озноб, так это оказалось нежданно.

В комнату, придерживая шапку и наклонившись под низким косяком, вошел дядь Толя, наш участковый. Стряхнув у печки снег с форменной куртки, он потоптался полусапожками и впустил другого мужчину, незнакомого мне.

Жора, еще до того, как гости привыкли к свету, стал торопливо укутывать обрез в тряпки, приговаривая под нос: "Ой-ё, ой-ё". Он схватил свою зимнюю куртку, брошенную у кровати и, наспех одевшись, припрятал сверток поглубже. Удостоив нас полным страдания взглядом, Мелкий засеменил с поджатой рукой мимо застывших мужиков, на ходу подтягивая штанины.

– Ой-ё! – раздалось Жоркин возглас из сеней. – Здрасьте!

Я подумал, что он, должно быть, обделался, потому и повел себя так странно.

Захлопнувшуюся дверь незнакомец зачем-то приоткрыл, и из сеней потянуло морозной свежестью. А еще немного повеяло тайной. Я слез с кровати и подошел к столу, загородив мать.

– Здоров, хозяин! Вот, гостя вам привел, – выдал дядь Толя, сняв шляпу. – На ночлег. Знаю, что не откажете…

– Это кто еще? – проворчал я, а про себя подумал: "Додумался же! Знает ведь, что мама чаще пьяная. Неужели больше не к кому? К себе бы забрал!"

Пока он объяснял, что это попечитель Ромашки, то бишь Марины, наследницы бабки Аксиньи, а к ней же в дом ему ну никак нельзя (мог бы и не напоминать), сам я стал не стесняясь рассматривать незнакомца. Гладко выбритый, на вид эдак лет тридцати пяти, может, побольше, высокий и статный мужичок озирался по сторонам: то ли оценивающе глазками ныряя туда-сюда, а то ли остерегаясь чего. После почти каждой фразы участковый поворачивался к гостю, будто спрашивая разрешения, а тот в свою очередь посматривал в щель приоткрытой двери. Дядя Сережа, значит его зовут, переночевать ему нужно только сегодня…

– А завтра что? – снова перебил я. – Уедет уже или к себе заберете?

– А что будет завтра, – ответил по-серьезному дядь Толя, – то будет завтра.

Другими словами: "не твоего ума дело".

Тут Галка засуетилась и засобиралась:

– Я пожалуй тоже домой пойду.

И ушла, подав на прощанье знак Кольке, чтобы тот ей позвонил.

Я думал недолго. Колькиному отцу я доверял полностью. При том, если он, будучи участковым, полагал, что этого "опекуна" можно без опаски впустить в свой дом, значит так оно и есть. Чего тут думать-то?

– Ну, пусть переночует. Тогда я к вам? Мать до утра не проснется, а в шесть разбужу. В холодильнике есть чем подкрепиться.

Завидя растерянность гостя, дядь Толя поспешил вставить словечко:

– Переживать не о чем. Дом хороший, спокойный. Почти без выкрутасов. Только время по часам не сверяйте. Даже по своим.

– А может… – Опекун рассеяно посмотрел в сторону мамы и явно занервничал.

– Можно, конечно, поискать, но у нас, сами знаете, нет таких хором, чтоб прямо без всякой всячины, да и Марина настаивала.

Мужик обернулся к двери. Я прислушался, но так ничего и не смог разобрать, но было ясно одно: та самая Ромашка сейчас где-то там, в сенях или же с улицы подает им команды, что да и как делать.

– Ну, ладно, – кивнул гость.

– А чего она сама не зайдет? – полюбопытствовал я, надеясь что не перегибаю палку в интересе к персоне наследницы бабки Аксиньи.

После очередной подозрительной переглядки, дядь Толя ответил:

– Пока ещё не закреплён на собрании, так сказать, официальный статус Маришки, впускать ее куда-либо, кроме дома бабки, было бы неосмотрительно и в нарушение установленных Правил.

– Я не боюсь! – я сжал кулаки.

В сенях раздался девичий смешок. Да что она там о себе возомнила? Прынцесса! Остро хотелось высказать все это вслух, но ума хватило состорожничать.

Дядь Толя наконец-то прикрыл дверь.

– Ну, значит, договорились! Ребят, собирайтесь пока, а я Ромашку провожу. Сергей Викторович, располагайтесь, ни о чем не беспокойтесь. Утром я вас навещу. И еще одно… – Он строго окинул взглядом нас с Колькой и закончил, обращаясь к гостю. – О том, что я вам говорил… Пока никому, хорошо? В интересах следствия.

– Само собой, – кивнул тот, натянув на лицо мину сосредоточенности и непоколебимой решимости. Прям эталон хранителя тайны человечества. Как минимум. Взрослые такие смешные, когда стараются соответствовать чьим-то ожиданиям.

Когда отец Кольки ушел, я расправил покрывало на кровати, потрогал мамин лоб, забрал из холодильника горсть сосучек и, дав все еще немного растерянному дяде Сереже последние указания по благополучной ночевке, отправился за другом.

Только мы вышли в скрипучую морозную ночь, Колька не выдержал и ляпнул:

– Чего они там утаивают, как думаешь?

И сам нос варежкой прикрывает.

– Кто-то умер, – ответил я, уверенный в своих словах. – Стопудово.

Шли мы по натоптанной тропе, а я косился в сторону дома бабки Аксиньи и думал о девчонке, смеявшейся надо мной. Я не знал ее. Мы с мамой приехали в деревню после того, как племянницу ведьмы забрали в город. Рассказывали, что она хорошо рисовала и уехала учиться в художественном училище. Наверное, считает себя умнее всех… Наверняка так и есть. Я не знал ее, но она уже начинала меня бесить. Хватит с меня одной Галки, я ее-то выходки терпел из последних сил.

На подходе к Колькиному дому я уже решил для себя: не попадаться на глаза принцессе и постараться держаться от нее подальше. Не должно было с этим проблем возникнуть. Вот схоронит бабку, освоится и займется ее обязанностями. А куда ей деваться? Что там бабка Аксинья делала? Сидела на лавочке да советы раздавала. Все, что ей надо, все приносят. Но то ведь бабка… А что на уме у молодухи?

В комнате Кольки мы устроились у окна, выключили свет и стали попивать горячего чайку, закусывая шоколадными конфетами и наблюдая, как искрится ночное зимнее небо. Спать совершенно не хотелось. Конфеты назывались “Ромашка”, и я с удвоенным удовольствием уминал их за обе щеки, и прислушивался к скрипам, которыми дышал дом.

Где-то там, за поворотом, колея пряталась в неглубокой ложбине, а потом, продравшись через заросли кустарника, утопающего в сугробах, и подтянувшись на холм, упиралась в калитку ведьминого дома. Огромный многовековой дуб раскинул над ним толстые могучие ветви, как бы прикрывая лачугу от посторонних невзгод.

Все в округе знали: в дом к бабке Аксиньи входить никому нельзя. Иначе - смерть. Все предельно просто: войдешь - на следующий день умрешь самым естественным образом, будь то закупорка сосудов или несчастный случай - неважно. И желающие находились. Нечасто, конечно, но зато суицидов в нашей деревне не было и в помине. Кого-то бабка отговаривала, а кого-то впускала без слов. Видела каждого насквозь.

Смерть ведьмы не была не для кого шоком: она сама частенько поговаривала, что этой весной помрет, но и старейшины, и простой люд пребывали в некой растерянности по поводу ее кончины. И хоть все знали, что необычность нашей деревни не ее рук дело но в то же время понимали, что она была своего рода визитной карточкой этой уникальности. “И что же теперь будет?” - такой был самый частый вопрос, передававшийся шепотом из дома в дом теми, кто знал Маришку весьма чувствительной, но бедокурой художницей, совсем еще малышкой.

Колька учился с ней в одном классе, но помнил лишь то, что девчонка особо не с кем не дружила, потому что сильно зазнавалась, а учителя чаще всего принимали ее сторону.

Мои размышления прервал шум из других комнат. Похоже вернулся отец Кольки.

- Повезло тебе с родителями, - искренне высказался я. - Непьющие оба.

- Это так видится со стороны. Они на своей волне, - отмахнулся друг. - Иногда кажется, что уж лучше бы и выпили.

- Не говори так.

После того, как мать турнули из депо за систематические прогулы, и мы переехали из города сюда, она пила много и почти беспробудно, профукивая почти все пособие по инвалидности со своими собутыльниками. Я у нее деньги не забирал, хотя многие и советовали. Это ее деньги, я не вправе ими распоряжаться. Сам покупал продукты на вырученное с металлолома, который мы с Колькой натаскивали по округе и сдавали. Своей задачей я видел не запретить матери пить, а показать ей, то, ради чего стоит завязать. Но, похоже, я совершенно не разбирался в алкоголиках, потому что ничего не менялось. Я делал недостаточно или же совсем не то, что требовалось. Идея же моя сводилась к простой и понятной мне истине: если она поймет, что нужна мне, что не одинока, то пить бросит. Но грань тонка: как бы она из-за этого не принялась закладывать еще усерднее.

Родители Кольки стали о чем-то спорить на повышенных тонах, не обращая внимание на то, что младшая их дочь уже давно посапывала в кровати. Я подошел к двери и прислушался.

- В мешок ее и на мусорку! - в сердцах ругался дядь Толя. Дома он был совсем другим человеком, не таким, как при исполнении.

- Ну, не так же, - жалостливым голоском не унималась мать Кольки, тетя Люда. - Закопать бы. У леса.

- А мерзлую землю долбить ты будешь?

- Ты ж мужик у нас, Толь, а?

Я слегка так напрягся, потому как не улавливал суть спора. Не хотят же они избавится от трупа…

- Рэсси наша сдохла, - пришел на выручку Колька полушепотом.

Не знаю почему, но мне нравилось присутствовать при разборках колькиных родителей. По началу они меня как-то стеснялись, сдерживались, и наблюдать за их внутренними потугами было даже забавно, но сейчас, даже если бы мы пили чай на кухне, где и происходила ссора, интонации и содержание не изменились бы ни на граммулечку.

Между тем за межкомнатной дверью продолжался обычный семейный вечер.

- Да меня эта шавка прошлый год за палец цапнула! Тебе надо, ты и копай! А я могу только в мешок и на мусорку.

- Ну что ты за человек такой. Я ж не осилю.

- Твои сестры по разуму из телека о равенстве вякают каждый день – уши вянут. Равенства хотите? Бери лопату, лом и вперед!

- Толя, Толенька, да кто вякает? Они в столицах у себя с белыми ручонками сидят и тяжелее айфона ничего в жизни не поднимали, вот и вякают со скуки. Дуры! А я ж не такая! Ты ж у меня как гора! Не надо меня со всякими фемисучками мешать, знай – я их не поддерживаю и никогда не поддерживала.

Повисла пауза. Оставалось только догадываться, сдастся ли потомственный в пятом колене полицейский, спасовав перед доводами жены или же будет стоять на своем. Хотелось бы поставить на второе, но…

- Ну,.. ладно. Только ты это… про то, что следак вчерашний помер, особо не распространяйся.

Дядь Толя закрыл дверь, но тут же ее снова открыл, уточнив:

- Вообще не говори никому!

Мы с Колькой взволнованно переглянулись. Значит, один есть. Ненашенский. Приходил в день смерти, вынюхивал и в дом зашел. Не сомневаюсь, что дядь Толя предупреждал, нисколько не беспокоясь о том, что выглядит глупо в глазах любого скептика, потому как дело-то серьезное, касающееся жизни и смерти. Но кто ж поверит? Лишь бы это излишнего внимания не привлекло со стороны органов. Да и не очень-то хотелось, чтоб невиновные пострадали.

В сердце с тоской защемило, потянуло домой. Но я глубоко вздохнул и себя успокоил: все будет хорошо.

Тетя Люда, взведенная и переполненная возмущением, уже набрала своей закадычной подруге, в разговорах с которой проводила львиную долю свободного и не очень времени.

- Ты представляешь, мой-то распоясался совсем!.. Ну!.. И я прибалдела с такого… Ну нет конечно! За кого ты меня принимаешь? Пришпорила по полной, чтоб впредь неповадно было…. И я о том же!

Я немного оторопел от разочарования:

- Что, реально пойдет закапывать?

- Смеешься? - Колька безразлично махнул рукой в сторону кухни и позвал к окну. - Выкинет на мусорку, а у леса палку забьет, будет весной показывать и хвалится, как он три часа землю долбил, чтоб его мамка пожалела и массаж сделала… Как думаешь, попрутся еще следаки в дом или поймут что к чему? И зачем вообще они приперлись?

- Не поймут. Но и не попрутся. Теперь в доме новая хозяйка, пусть и разбирается.

Я вернулся к созерцанию улицы. Зима оттяпала уже больше месяца у весны и прощаться не собиралась. Завтра похоронят бабку Аксинью, а потом будет собрание. Яму у изгороди кладбища выдалбливали под присмотром старейшин - тут не забалуешь, а на самом кладбище строго настрого запретил батюшка. Хоть была ведьма верующая, как бы эти два слова и не сочетались и друг друга избегали, но так оно и было. Как, впрочем, многое в нашей деревне.

- Иногда я совсем не понимаю взрослых… - Я приложил ладони к холодному стеклу, а после обхватил уже остывающую кружку.

- Это надо наверно повзрослеть, чтоб понять.

 

***

Не задалось собрание. С самого начала все шло наперекосяк. Обычно спокойные и рассудительные, старые в тот вечер шумели, как голодные цыплята. Хорошо хоть, до рукоприкладства не дошло.

Человек триста собралось в зале здания ДК - кирпичном двухэтажном монстре с куполом дореволюционной постройки и длиннющими, метра три в высоту, окнами. Зимой собрания всегда проходили здесь. А еще полукруглую сцену частенько топтали самородки местной самодеятельности, иногда и фильмы показывали. Я сидел на своем любимом месте в пятнадцатом ряду у прохода и офигевал от происходящего. Зачем меня пригласили? Мне же еще восемнадцати нет. Я поежился и расстегнул верхние пуговицы фуфайки, в которой колол дрова, когда меня позвали.

Спорили, в основном, о том, что Ромашка несовершеннолетняя и, соответственно, еще не достаточно смышленая, чтобы в полной мере выполнять обязанности бабки Аксиньи, и что это сулит деревне, а еще о том, как быть с полицией, сующей всюду свой правоохранительный нос. Причем высказывалось все это при Маришке, стоящей молча возле сцены, сложив на груди руки. Ее лицо было отстраненно, сосредоточено и прекрасно. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что уже долго пялюсь на нее. Она выглядела гораздо старше своих лет, было что-то в ее манере держаться породистое и статное.

Но вот спокойствие наследницы ведьминского ремесла дало трещину - Маришка поджала губу и встала на нижнюю ступеньку бокового прохода, ведущего на сцену. На первых рядах, где сидели старейшины и самые уважаемые жители, поутихло.

Голос ее, женственный и одновременно твердый, разрезал толщу угасающего обсуждения:

- Не про то вы все говорите!

Подождав немного, когда шум смолк совсем, и старые обернулись к ней, она продолжила, и от слов ее мне немного поплохело:

- Я знаю правила! И вам бы следовало освежить их в памяти!

Первые ряды недовольно загудели. Дед Матвей, самый резвый из старых, встал и обиженно, мне показалось даже, что с наездом, вопросил:

- Советуешь нам припомнить правила?

- Да, - и бровью не повела Ромашка. - Именно. - Смотрела при том одновременно в глаза каждому из старейшин - и как это у нее получалось…Она не кричала, но… уж лучше бы наверное и кричала, потому что так еще никто на моей памяти не говорил со старыми как с малыми детьми. - В том числе и это входит в мои обязанности. Правила прописаны нашими предками. Я их намерена соблюдать. И следить, чтобы вы их тоже соблюдали.

Я ожидал взрыва возмущения, но в зале повисла тишина.

Дед Матвей присел и как-то неуверенно, но все же возразил:

- Но Аксинья особо не вмешивалась в наши дела…

- Я не она. Бабушка умерла. И больше не будет, как раньше. Лучше примите это как неизбежное. Я буду пользоваться всеми правами, что даны мне Правилами. - Маришка сделала паузу, чтобы старые могли немного пошептаться. - И я не буду осуждать вас за то, к чему мы сейчас пришли. Ошибки не исправить. Но нельзя их повторять. Нельзя забывать о нашей главной, первоочередной задаче: сохранении тайны Ольшанки. Не стоит особо беспокоиться о полицейских. Они выполняют свою работу - есть подозрения, что бабушке помогли уйти из жизни…

В зале загудели. Да и у меня самого как-то вдруг потяжелело в желудке. Убили? Вот те раз.

- Но не они проблема, - продолжила Маришка, и все снова притихли. - Есть человек, который является прямой угрозой сохранения нашего секрета. И вы его прекрасно знаете. Это Винокуров. Он хоть и дурак, но за ним стоят весьма серьезные люди. Вот их не стоит недооценивать. Какие будут предложения по нему?

Зал молчал. От того, как быстро старые приняли игру “несмышленой Ромашки” мне стало не по себе. Ее роль за пять минут вырсола от детского снежка до огромного кома снега, а старейшины смирились.

- Значит, никаких? - Она подождала еще немного. - Кто хранитель?

Во втором ряду поднялся дед Семен - “пень трухлявый”, как называла его мама, а все остальные звали его Улюляй. Он очень смешно разговаривал из-за какого-то дефекта после давней травмы. Семен вытер платком лоб и, косясь на старых, неуверенно поднял еще и руку.

- Датуте…

- Изгой все еще Хоботок?

Глядя на Маришку, я не мог понять: специально ли она давила столь жестко или же просто не могла иначе.

- В тотетьноти так, - кивнул дед.

- Сколько вы уже охраняете? - Голос чуть смягчился. Или мне показалось?

- Да уде поти как пятьдетят гагов.

Наследница, не мигая, несколько долгих секунд смотрела на седого, скрюченного старичка. Потом перевела взгляд поверх голов и произнесла:

- Спасибо. Вам следует отдохнуть. Я освобождаю вас от этой должности…

Шум по нарастающей, по маленькому шажку заполонил зал. Подождав, пока гул снова пойдет на спад, Маришка довольно-таки громко обратилась к собранию:

- Все обсудили?! Честное слово, как бабы базарные. Я уже начинаю подумывать о том, а нет ли и среди старейшин засидевшихся персон.

Последние причитания оборвались еще до того, как она закончила, и в зале повисла гробовая тишина.

Следующие ее слова прозвучали особенно четко и пригвоздили меня к сидушке холодным потом:

- Хранителем я назначаю… Тему Сорокина.

В тот самый миг, когда я услышал свое имя, испытал такой страх, какой не посещал меня раньше не при каких обстоятельствах. Я вообще даже не подозревал, что могу так сильно напугаться. По голове пронеслась стая мурашек и, спустившись за шиворот, осела на спине озябшим дыханием потустороннего. Но это не была боязнь ответственности - так противилась моя внутренняя убежденность в том, что только мне позволено решаю свою судьбу.

Возникшее было легкое перешептывание смолкло самостоятельно, не успев стать чем-то большим.

- Сергей Викторович… - при этих словах встал дядька, который ночевал у нас, - будет моим представителем среди старых. Он будет передавать мои слова тогда, когда я сама не смогу придти. На этом пока все.

Сказала так и направилась к выходу. Как только она, в сопровождении сотни взглядов односельчан, прошла мимо, меня словно током стукнуло. Я даже поперхнулся и подскочил следом. Нужно было немедленно разобраться в этом беспределе.

Но только успела Маришка протянуть руку, чтобы убрать в сторону полы шторы на входе, как дверь распахнулась, и в зал вступил тот, кого в деревне называли барином - бизнесмен Винокуров. Ромашка, спрятанная за тяжелой бархатной тканью, тихонько села на крайнее сиденье заднего ряда и, заметив меня, приложила палец к губам. Я тоже быстренько занял свободное место.

Барин был, как и полагалось помещику его ранга, в соболиной шубе и лисьей шапке. На руках он держал маленькую лохматую собачку, одетую под стать хозяину, и угощал ее вафелькой. Он чванливо шествовал к сцене, широкий и неповоротливый, одаривая шушукающихся жителей презрительным взглядом маленьких поросячьих глаз. Подбородок жирной складкой лежал на воротнике, а щеки подрагивали при каждом тяжелом шаге. Следом за ним шли двое широкоплечих бандюгана. Телохранители, судя по всему.

Развернувшись у сцены к гражданам, он стряхнул с рукавов крошки, откусил вафлю сам и, жуя, начал свою речь:

- Что, землячки, небось меня обсуждали? А что ж не пригласили? Я бы послушал.

Не был он таким кабанистым и прытким раньше. Осмелел после смерти бабки Аксиньи.

- Ну и где эта ваша принцесса-ведьма?

У меня аж скулы свело от того, что этот гад назвал Маришку так же, как и я. Никто, кроме меня, не имел право вешать ей это погоняло.

- Девчонка новенькая, никакущая, не будем ее вмешивать в наши с вами дела. Заводу быть и точка!

О маниакальном желании барина построить на Ольшанке завод по разливу целебной воды знал каждый, но дела его, благодаря контролю ведьмы, дальше планов не заходили.

- Сисюнья ваша померла и давно пора! - Винокуров усмехнулся. - Теперь все будет по-моему: и завод, и вода. А чтобы вам, дикарям, не скучно было, пришлю сюда съемочную группу с экстрасенсами!

Я напрягся. Это еще что?

- “Битва экстрасенсов” - слышали такое? - Барин махнул рукой. - Да что с вами говорить… Моя лапуля знает в них толк, пригласила самых мощных: Шепс там, еще кто-то, лучшие из лучших. За такие деньги они из каждой конуры в этой дыре всю нечисть выдолбят! Такие ритуалы проведут, что Сисюнья в гробу перевернется!..

В зале разразился такой ор, что слова Винокурова потонули, а сам он исчез из вида за вставшими людьми и маханием шапок.

Меня тронули за плечо. Ромашка кивком головы позвала на выход.

В вестибюле с зеркальными стенами она остановилась и совершенно спокойно посмотрела на меня, ожидая первого вопроса. Аромат спелой вишни от ее духов сбивал с толка. Я же что-то хотел спросить…

- И ты ничего ему не скажешь? - Не то, но это тоже важно.

- А толку? - Властная натура куда-то испарилась. Передо мной стояла обычная девчонка, чуть ниже меня, худая даже в широченном вязанном свитере, переминалась с ноги на ногу и поправляла челку, все время сваливающуюся на глаза. - Он боялся бабушки и ее силы. Меня не боится. Он не знает меня, и в этом наше преимущество. Слышал, что барин про экстрасенсов ляпнул?

- Да уж. - Я почесал затылок. - Нам тут съемки совершенно ни к чему.

- А я о чем? Оставь это мне. - Она коснулась моей руки. - Твоя задача - Ольшанка. Хоботок еще в спячке?

- Наверно, - растерянно, как ученик, забывший выучить уроки. - Не знаю... Слушай, но почему я?!

Маришка уже собралась было уходить, но на мой вопрос обернулась:

- Я узнавала о тебе в школе. На учебу ты тратишь ровно столько времени, сколько нужно, чтобы не вылететь по неуспеваемости, но все учителя отмечают твой ум и сообразительность. Ты сам по себе, самостоятелен не по годам, потому что тебе приходится таким быть, иначе никак. Если ты что-то пообещаешь, то сделаешь вопреки всему. Ты еще спрашиваешь, почему я выбрала тебя?

- Я этого не просил! - Моя гордыня возвращалась, а кулаки сжимались, и никакая красотка с ее якобы случайными прикосновениями (знаем мы ваши приемчики) не заставит меня делать то, что я не собирался. - Узнала она обо мне! Ничего ты обо мне не знаешь! И подачки мне твои и должности эти ваши не нужны! Мне некогда этим заниматься! И не лезь ко мне!

Я достал из кармана шапку, судорожно надел ее и, дав понять, что разговор окончен, направился на выход.

- Это мы еще посмотрим, - услышал я вслед неласковое.