То, о чём я сейчас собираюсь говорить, не относится к настоящему времени. Оно – впрочем – не относится и к прошедшему с будущим. То, что некогда произошло со мной, потерялось в межвременных пространствах и то представляется мне как нечто сиюминутно важное, то напоминает о себе в качестве омертвелых переживаний давно пережитых дней. Это важно знать, чтобы понимать, почему я обратился к этому именно сейчас и почему это вообще несёт для меня какое-либо значение; для вашего удобства, однако, я буду вести повествование в условно-принятой хронологической форме.

Тогда я не был многим младше, чем сейчас. Это было, думаю, год назад, а может – все два. Это был тот иррационально неловкий момент, который случается в жизни практически каждого ребёнка-подростка, когда его/её родители путём каких-то своих, трудом хромой логики выстроенных убеждений уговаривают поехать в летний лагерь. Со мной это случилось, как и во многих схожих случаях, незаметно. Вроде, вот я привычно сбрасываю рюкзак с правого плеча, отслеживая его плавное приземление угловым зрением, и следую на кухню, где мама стоит, подготовившись к какому-то разговору. Потом, опять же, ничего конкретного: какие-то споры, предложения, неточности, условности, от которых я, по привычке, отмахиваюсь, как от стаи назойливых мух, одним уверенным движением руки и исчезаю в своей комнате. А следующий запечатленный моей памятью момент – мне с гордой улыбкой вручают путёвку, где в графе «пункт назначения» стоит звучащее со всех телевизоров страны имя курорта NN., а строка «продолжительность» не обнадеживает издевательски неприличным двузначным числом. В итоге – я уже стою на перроне пыльного вокзала, пытаясь различить номера вагонов за знойным занавесом плотного июльского воздуха.

То, как я доехал до этого, скажем так, любопытного места и с какими судьбоносными испытаниями я столкнулся там, могло бы послужить фундаментом другой истории. Сегодня же я бы хотел сфокусироваться на другом аспекте своей поездки, который порой до сих пор вызывает во мне внутреннее волнение.

К слову о волнении. Мне всегда казалось, что слово «волнение» произошло от «волн», то есть каких-то неспокойных, амплитудных и пронзающих перемещений внутри человека. До определенного момента я не видел в этом сравнении никаких недостатков и принимал его за очень верно подмеченную и красивую истину.

Но тут появился уже упомянутый лагерь в моей жизни.

Он находился на побережье моря, поэтому с волнами мне приходилось встречаться неоднократно. Более того, я должен признаться, что встречаться мне с ними приходилось куда чаще, чем я должен был и, как бы стыдно мне сейчас ни было, куда чаще, чем мне то было дозволено.

Весь лагерный распорядок, начиная от горластых песен и заканчивая тихим часом, наводил на меня хроническую тоску, поэтому я не раз выскальзывал из общего броуновского движения людей и сбегал к морю. Только не туда, где все чистили заржавелые советские катамараны, а на соседний частный пляж, где вдоль берега была выстроена плоская каменная морская стена, формировавшая что-то вроде небольшого форта, крепости, за которую навязчивые волны никак не могли пробраться. Именно там, под навесом какой-то сторожевой постройки, я просиживал часы, устремляя свой взгляд к иногда оранжевому, а чаще всего – светло-голубому горизонту. И именно там на меня и нашла идея того, что теория «волнение» = «волны» может быть в корне ошибочной.

Вот смотрел я на эти подкатывавшиеся и разбивающиеся о цементные стены волны, и они ничуть не вызывали во мне волнение, а наоборот – успокаивали и настраивали на очень чёткое и осознанное мышление. Их периодичность и отклонение от идеальной водной глади нисколько не ассоциировались с дисгармонией, а задавали свою атмосферу, атмосферу стихии, но доброй и обладающей неизмеримой внутренней силой стихии. Море будто звало к себе. Оно гипнотизировало меня, поглощая время с незаметной для меня скоростью. Каждая рябь морской поверхности, начинающаяся где-то далеко-далеко, пока катилась до меня гонимая силой земного магнетического притяжения, что-то сообщала мне на своём природном языке, а я, как француз, заблудившийся в Китае, мало чего понимал по сути, но какими-то скрытыми душевными сенсорами улавливал мотивы и настроения приходящей информации.

Также это морское побережье инициировало то, к чему – собственно – весь разговор и идёт. Мы встретились взглядами. Два человека, случайно оказавшиеся вместе в единицу времени где-то на земном шаре. На самом деле, я до определенной роли драматизирую: просто я был не единственным, кому осточертела вся эта красногалстучная суровая действительность. Суть была не в том, что мы встретились взглядом, а в том, как мы это сделали: мне показалось, что мы в этот очень компактный момент смогли понять эмоциональный фон друг друга, выраженный в этаком спокойствии, усталом удовлетворении и до определенной степени взаимном одиночестве, которое не ограничивало, но в некотором виде определяло нас. Как два водителя на перекрёстке, мы переглянулись и продолжили свои пути, проложенные по двум разным векторам с разными конечными координатами.

Что меня удивило больше всего так это даже не факт какого-то эмоционального отклика внутри меня при нашей встрече, а то, что произошло после. Как-то само собой я узнал, что мы живём в разных домах, расположенных на противоположных границах лагеря, но, несмотря на эту географическую изоляцию, я заметил за собой, что встречаться мы стали куда чаще. Причем, мы никогда не встречались намеренно: такого априори не могло быть, так как мы никогда и не говорили друг с другом, просто всяческие до боли банальные и бытовые ситуации создавали определенную пропорцию внешних и внутренних факторов, которые в итоге приводили к нашему столкновению вновь и вновь. По правде говоря, я думаю, что тут больше дело в очень глупой природе человеческой: нам непременно нужно указать на что-то, прежде чем мы начнем это замечать. Не знаю, как с вами, но со мной бесчисленное множество раз случалось такое, что пока я не отождествлял какой-то предмет или человека с чем-либо, то этот предмет/человек для меня не существовал вне зависимости от того, как часто мы сталкивались в реальной жизни. Как только предмет или человек приобретает свойства (имя, цвет, запах, вкус, черты характера, эмоции), мы его начинаем ассоциировать с другими предметами и людьми нашей жизни, аккуратно помещая его образ в плоскость нашего существования.

Тем не менее, я не могу сказать, что наши встречи были простыми встречами.

Какой-то комок внутри меня, свертываясь, подсказывает, что это не могло быть случайно и что между нами взаправду существовала своя особенная близость. За те две недели, что отделяли нашу первую встречу и конец лагеря, мы – без преувеличений – виделись больше сотни раз. В столовой на выдаче завтрака/обеда/ужина; на узкой лестнице, ведущей к лекционному залу; в палисаднике, усаженном высокими кустами непонятного мне теплолюбивого растения; на веранде административного корпуса; за общим столом во время конкурсов из разряда «быстрее-выше-сильнее»; на мосту через пресную речушку; около медицинского центра; на пряничной вечеринке; на дискуссии об экологических проблемах; во время показа немого кино; когда я ждал, пока мой друг докурит очередную нелегальную сигарету; подсчитывая сдачу за покупку зубной пасты; у умывальника; около теннисного корта; утром и вечером; в дождь и зной; в комбинациях разной лагерной одежды в её разном состоянии; украдкой и чуть ли не сталкиваясь лбами. Мне, наверное, не перечислить, какой разной была каждая встреча и насколько сильно после каждой из них я задавался вопросами, сомнениями и строил надежды, природа которых для меня была, что интересно, не ясна и от этого - пугающа.

Ни в одной из встреч – что примечательно – я не мог распознать с солидной уверенностью, каков был настрой по ту сторону безмолвного контакта. Было ли это взаимное понимание? Интерес? Безразличие? Страх? Отвращение? Быть может, симпатия? Я никогда не мог точно для себя ответить на этот вопрос. Иногда мне казалось, что я ловил тень улыбки, едва заметный след её, но в следующий момент отрекался от этого, признавая свою небеспристрастность. В другие дни мне чудилось, что взгляд от меня был как-то нарочно быстро отведен, будто контакт был нежелателен, и вот тогда самые неутещающие выводы мне было достаточно трудно отгонять. Строя теории о том, что все наши случайные встречи не так случайны, как мне изначально казалось, я не имел никаких оснований опровергнуть или подтвердить различные формы, которые принимали мои умозаключения. А почему-то (я до сих пор не знаю почему) нам так и не удалось переступить какую-то прозрачно-молчаливую границу и сблизиться за все 14 дней, что мы существовали в жизни друг друга (да, мне хочется верить в то, что это было взаимно).

В особенно плохие дни я думаю, что всё то, что я написал выше, я просто-напросто сам себе придумал, что имеет под собой зерно здравого смысла и определенную степень возможности, ибо я до сих пор не получил никакого доказательства, что мои эмоции и мысли были разделены другим человеком. А это пугает. Страшит даже не столько сам концепт жизни в иллюзии, а то, что я, как существо, которое самому же себе желает только добра и благополучия (по вполне понятным инстинктивно-биологическим причинам), могу сыграть с самим же собой такую злую шутку.

Если рассматривать этот вопрос глубже, то и иллюзия при всей своей очевидной нежелательности может, оказывается, принести пользу. Вот за всё то время, что мы были условно знакомы, моё настроение каждый раз подлетало, когда я встречал эти тёмно-зелёные – то витающие в облаках, то предельно сконцентрированные – глаза; я уже молчу про те ситуации, когда мы невольно сталкивались плечом в переполненном автобусе, следующем в местный дендрарий – тогда мне вообще было трудно представить, что в этом мире существует зло, боль и несправедливость. Даже мои вожатые заметили, что я стал куда более социально активен и эмоционально благосклонен за две недели до отъезда: каждый вечер я читал стихи на табуретке, будучи верен местной традиции, по утрам помогал всех будить, а однажды вообще забил решающий гол в волейбольном финале, который обеспечил моему отряду первое место и огромного размера торт, перегруженный розово-сливочным кремом. То есть получается даже то, что мы себе придумываем, может быть полезным в определенном ситуационном контексте. Безусловно, есть моменты, когда это приводит людей к трагедии, но мне что тогда, что сейчас – совсем не хочется об этом думать.

Должен признаться, что на определенном этапе – дня этак за четыре до отъезда – я понял, что в этих случайно-милых встречах есть нечто таинственно-манящее и притягательное, поэтому я стал сам намеренно, но под видом полной безобидности, искать таких встреч. Стоит ли говорить, что мне то удивительно легко удавалось? Но даже до безобразия увеличившиеся ежедневные коллизии не помогли нам стать ближе в реальности. А это было очередным камнем в огород моих воздушных замков, которые я куда успешнее строю, чем затем разбираю.

Такая жизнь в неуверенности, на балансе между реальностью и тем, что к ней не относится, научила меня определенной гибкости в общем жизневосприятии. Иногда я, пытаясь оправдать себя, думаю, что такая странная дистанционная привязанность не была симпатией, а являлась этакой формой игры для меня, где я пытался угадать мотивы другого человека и распознать возможные тайны и секреты, скрытые в этой тёмноволосой голове. У меня не было ощущения того, что я крепко стою на ногах, и это – с одной стороны – питало мои надежды и скрытые, даже от меня самого, желания, но, с другого конца, это раздражало мою привыкшую к повсеместной детерминации природу. Эти два чувства не отменяли друг друга, как то бы сделали идентичные числа в числителе и знаменателе простой дроби, а лишь подливали масло в огонь внутреннего диссонанса, с которым я откровенно не знал, что делать.

Другая проблема была в том, что ситуация сама по себе не являлась типичной и любые действия с моей стороны не могли бы этого облегчить. Если бы я продолжал искать постоянных встреч, не нарушая невидимую мембрану взаимного молчания, то хоть немного наблюдательного человека, не имевшего таких же намерений, это могло просто напугать. А переступить в активную форму человеческого контакта мне мешала социальная неловкость, рожденная как результат того, что у нас практически не было ничего общего: ни перекликающегося дневного расписания, ни прописки одного и того же региона, ни даже гласных в композиции наших имён.

В свете этого, я нахожу то, что конец лагеря отрезал нить этих хромых догадок и теорий, очень правильным и своевременным. Кто знает, чем бы это всё могло закончиться; как бы то ни было, я чувствовал себя душевно измотанным и неготовым переживать какие-либо заключительные развязки. Поэтому было хорошо, что мы все дружно запаковали чемоданы, загрузились в пыхтевший поезд и оставили всё так, как оно есть: неразрешенным, непонятным, по-детски наивным и почему-то очень вдохновляющим.

Да, именно вдохновляющим. Каждый раз, когда я проделываю это ретроспективное путешествие назад к тем восхитительно-волнительным дня, мой внутренний мир наполняется какой-то гармонией, уверенностью и терпким чувством вдохновения, которое подталкивает меня совершать как добрые дела из сорта переводов бабушек через дорогу и спасения божьих коровок из рук злых людей, так и банально необходимые обязанности в виде домашней работы по трехмерным чертежам. Что это, если не магия?

Одна из причин, почему я решил рассказать это вам – это то, что я считаю жизненно важным каждому из нас осознавать то, что каждый человек наделен определенной силой, которая даже ему/ей может быть не известна. Мне кажется, это то, что произошло в моей истории. Независимо от того, были ли наши зрительные перестрелки взаимными или полностью односторонними, являясь плодом моего буйного воображения, эта ситуация имела (да и имеет до сих пор) огромное влияние на моё сознание и, как следствие, реальную жизнь. Даже если всё, что случилось, было всецело выдумано мною, оно не взялось из ниоткуда. Был человек, который стал отправной точкой всех моих бесконечных мыслительных цепочек. Был образ, неважно выдуманный или действительный, который вдохновлял меня своей аурой мистики и привлекал своими милыми чертами. Был краеугольный камень всей этой суматохи, и это краеугольный камень, с какой стороны ты ни смотри на всё, находится где-то внутри этого человека.

Я более чем уверен, что часто мы даже не осознаем, как невольно просто фактом своего существования и бытия вот такими вот, какие мы есть (неидеальные, худые, толстые, белобрысые, зубастые, с большими и маленькими носами, глупые и умные, с чувством юмора и без – всякие), мы делаем людей счастливее. Хаотичность этого явления удивительна: вы никогда не предугадаете, как одна душа станет внезапно расположена к другой, но – мне кажется – очень важно давать людям знать, что они делают этот мир чуточку ярче и добрее.

Думается, это и стало причиной того, что я в последнюю ночь, вызвавшись помогать убирать завалы документов в кабинете начальника лагеря, откопал заветные три строчки желанного адреса, на который вскоре по прибытии домой я отправил длинное-длинное и доброе-доброе письмо, где я в условиях совершеннейшей анонимности дал одному человеку в этом мире знать, что в силу таких вот и таких-то обстоятельств, в которые эта личность была невольно вовлечена, наш мир стал немного красивее и счастливее.

Мне же остаётся верить, что это письмо нашло дорогу между нами, выраженную в тысячах километров, и, в итоге всех итогов, пробило безмолвную стену, так часто возникающую между людьми и так сильно меня огорчающую.

Говорят, бывает такое, что почтальоны теряют корреспонденцию на её долгом и далеком пути к получателю. Или её открывают какие-нибудь нехорошие люди, которые не имеют никакого отношения к содержанию письма, а потом оставляют в стопке таких же неудачливых писем, товарищей по несчастью, подготовленных к топке в старенькой, но ещё плюющейся закоптелым дымом из маленькой трубы, печке.

Да, так иногда случается.

Порой, я слышал, совершенно не нарочно.