В самом начале сентября встретил я одну свою бывшую невесту. Шел в час пик домой, пробираясь через толпу, и заметил, что она выходит женской консультации.  Лет семь не видел ее и почти ничего про нее не слышал. Знал только, что вышла замуж за какого-то приезжего мужика и что долго не могла забеременеть.

Время не фотошоп и совершенно не красит женщин.  Постарела она,  как-то скисла. Особенно лицо, а больше всего глаза.  Появились припухлости под веками, желтизна, а из уголков, как следы от лапок маленького зверька, разбегались во все стороны морщинки.  Да и сами глаза поблекли, точно выгорели  на солнце.

Не люблю я такие встречи. Не люблю самой искренней нелюбовью. Потому, что слышу от каждой бывшей всегда об одном и том же.  О том, как теперь без меня хорошо.

Вот и эта после дежурных “привет, как дела” начала хвалить свою нынешнюю жизнь. Рассказала про то, что все-таки родила, про ремонт в квартире, про дачу, и про машину, купленную лишь для того, чтобы на дачу ездить.  Потому что “работают они с мужем рядом с домом, и вообще, с работой им очень повезло”. И через слово “муж”, “муж”, “муж” - по делу и просто так.

Слушать такое не очень приятно. Плохо греет чужое счастье. Да и не вязался как-то этот конвейер житейских побед с ее замученным видом.  Может быть от досады, а может и от недоверия и решил я ее подколоть.

— Да, молодец. Вот и получила все, что от жизни хотела.

Так вот, с подвывертом. Вроде бы похвалил, но в тоже время, плавно подводя ее к мысли: “А дальше?  Дальше то что? Все получила, и жить-то теперь зачем?”

Семь лет назад она была догадливой девчонкой. И в этот раз, поняла все как надо. Тут же смутилась и оправдываться принялась:

— Нет! Ну что ты! Не все! Мы еще с мужем о своем доме мечтаем!

Сказала это, и прокисшее лицо аж просияло. Так бездумно и так знакомо, что мне невольно вспомнилась одна история. Вроде бы обычная история про обычную мечту. Но она изменила мое отношение к счастью.

***

Давным-давно был у меня друг. Звали его Лехой. Трудно сейчас сказать, что нас с ним связывало. Просто считалось, что друзья должны быть у всех, вот мы друг у друга и были.

В семнадцать лет засела в Лехиной голове одна мечта. Смелая мечта о музыкальном центре. В конце восьмидесятых мало у кого они были. Стоили безумно дорого, и в госторговлю не поступали, а продавались только в комиссионках или привозились из-за границы под заказ. В общем, штука труднодоступная. Даже для полных ячеек общества.

Ну а Лехина ячейка такой не была. Перебивались они вдвоем с мамой на ее зарплату в парткоме. И, прямо скажем, не шиковали. Жили в коммуналке, как китайцы круглый год сидели на воде и рисе, и даже телевизор был у них черно-белый.

Но надо знать Леху. Он умел мечтать по-настоящему. Как говорится, спал и видел свою мечту во сне. Если узнавал, что музыкальный центр есть у кого-то из знакомых, обязательно выпытывал у хозяина что да как: мощность усилителя, насколько чистый звук, сколько полос у эквалайзера и особенно про всякие там навороты. А после зачем-то пересказывал мне.

— Ты прикинь, у Вадика Осипенко “Техникс”, — захлебываясь от восторга, как-то раз делился он со мной, — так в нем даже есть аккумулятор! Если вдруг скачок в сети — пофиг, качество не страдает! Не, ну ваще крутяк! Зацени!

“Качество” и было тем краеугольным камнем, вокруг которого строилась Лехина мечта. Уж очень хотелось стать ему меломаном. А мешало этому, как он думал, отсутствие “достойного аппарата”.

Иногда, примерно раз в полгода, когда Лехе становилось совсем невмоготу, мы с ним заходили в комиссионку. В этот цветущий оазис загнивающего капитализма. Который разом заменял советским людям секонд-хенд, антикварную лавку и магазин электроники.

Там, среди кожанных курток, фарфоровых статуэток и пыльных, засиженных мухами люстр он выбирал и придирчиво рассматривал какой-нибудь музыкальный центр. По его понятиям самый крутой. Деловито спрашивал цену, задумчиво принимал ответ, словно взвешивая в уме, стоит ли аппарат таких денег. Засовывал руку в  карман, шарил там, якобы проверяя, на месте ли деньги. Но через несколько секунд его всегда “осеняло”, и он, звонко щелкнув пальцами перед лицом продавца, уточнял:

— Да-а-а, чуть не забыл, скажите... есть там аккумулятор или питание только лишь от сети?

Получив отрицательный ответ, он недовольно морщился, вытаскивал из кармана руку, и мы с надменным видом выходили из магазина на улицу.

И вот такой ерундой он страдал почти четыре года. Страдал и методично изводил  меня. Другой бы на его месте сдался, нашел бы мечту подоступнее. Но Леха умел мечтать по-настоящему и за это получил от судьбы сполна.

Правда, для этого судьбе пришлось развалить СССР, отправить на помойку истории КПСС и назначить Лехину маму на должность начальника “Муниципального центра социальной поддержки малоимущих”. Но что не сделаешь для хорошего человека?

Едва освоившись в новой должности, Лехина мама кинулась помогать обездоленным. Вернее, обездоленной. А еще точнее — себе. Выбила двухкомнатную квартиру,  мебельную стенку из ДСП и телевизор “Горизонт” с плоским кинескопом.

После этого она решила,  что настало время социально поддержать кого-нибудь еще и очень кстати вспомнила про Лехину мечту. Тому как раз вот-вот должно было стукнуть двадцать. Как не крути, а это — первый взрослый юбилей...

***

День рождения у Лехи в самом начале марта. В это время в природе как-то все не по-людски, как-то сикось-накось. То похолодание, то потепление, а порой и первое и второе вместе.  

В тот раз с раннего утра с неба сыпалась белая крупа, падала на асфальт и превращалась в кашу. Размазню-овсянку, в которой к вечеру  увяз весь город. Так что добирался я до Лехиного дома больше двух часов и приехал почти последним.

Мы еще кого-то ждали, но возле спальни собралось уже человек  десять его родни.  Все эти тети Оксаны и дяди Гриши из Краснодарского края, разные там двоюродные сестры,  троюродные братья и прочая седьмая вода на киселе.  Даже Лехин папашка нарисовался.  Шевельнулось в нем что-то такое впервые за пятнадцать лет.  

Судя по той атмосфере праздника, которая здесь царила,  можно было легко догадаться,  что гости уже успели жахнуть. Так, чисто для настроения.  Слишком уж приподнятое было оно у всех.  Или, точнее, почти что у всех. За исключением самого именинника.

Такое вот существо — человек.  Казалось бы, судьба с барского плеча кидает к его ногам подарок.  На, человек, только не хныч, не скули, бери и упивайся счастьем.  Хочешь — ешь его большой деревянной ложкой, хочешь — пей прямо из горла.  Смело, без стеснений, взахлеб.  Так, чтобы текло по усам и бороде.  Так, чтобы забрызгать этим счастьем всех вокруг.

Ан нет, человек от чего-то мнется, жмется, не находит места себе. Выглядит так, как будто он после недельного запоя.  Руки у него трясутся,  лицо зеленое,  глаза все время бегают,  перескакивают то на одного, то на другого.  Что-то мучает его, что-то ест изнутри. Каждая секунда ожидания прибавляет ему страданий.

Но как назло, торжественный момент все откладывался и откладывался. И только через полчаса, когда, наконец, все были в сборе, Лехина мама сказала нараспев  “та-та-та-там”, открыла дверь, и мы вошли в спальню.

Жили они все же еще бедновато. На полу тут были постелены крашенные доски, а на стене висели простецкие обои в вертикальную полосу. Такие обычно клеят для того, чтобы потолок казался выше. Весь интерьер перекочевал сюда из коммуналки. Письменный стол, кровать и плюшевый ковер с удивленным олененком. Плотные бархатные шторы и люстра со стеклянными “висюльками” тоже были оттуда и казались слишком массивными для такой маленькой комнаты.

Слева от двери, в углу, я заметил старый Лехин магнитофон. Словно отправленный на пенсию ветеран, он скромно приютился прямо на полу. А его место на столе занимала теперь мечта.

Это был серебристый “Техникс” в виде этажерки, составленный из разных по высоте модулей. Судя по их количеству, архинавороченный. Возможно, точно такой как у Вадика Осипенко, только абсолютно новый. Среди всего остального он казался Майклом Джексоном, по какой-то нелепой прихоти отжигающим на сельской дискотеке.

Гости, которые прекрасно понимали, зачем они здесь, сходу принялись нахваливать подарок. Притворно охали и ахали, щедро сыпали другими междометиями и восторженными эпитетами. Но что эти колхозники могли знать про музыкальные центры? Единственное вменяемое, что сказали тогда, было слово “красивый”.

Да и не слушал их Леха. Он стоял как марафонец, пробежавший почти всю дистанцию, но внезапно остановленный толпой болельщиков в паре метров от финиша. У него не было сил ни радоваться, ни сердиться. Он машинально пожимал мужские руки, подставлял под женские губы то одну, то другую щеку, а сам ждал, когда все уйдут и оставят его наедине с мечтой.

Но что такое эти несколько минут в сравнении с четырьмя годами. В конце концов,  и эпитеты, и руки, и губы закончились. Не сговариваясь, но как-то одновременно, гости поспешили к праздничному столу, чтобы еще сильнее приподнять себе настроение. А мы остались с Лехой вдвоем. Вернее втроем: я, он и его мечта.

Да, было такое чувство, что она тоже живая. Или даже волшебная, ну что-то вроде лампы Алладина. Казалось, что нажмет сейчас Леха красную кнопку на пульте, и из музыкального центра  вылетит джин или, скажем, нажмет и вылетит птица счастья, или, в крайнем случае, нажмет и вылетит птичка, которую фотографы обещают детям.

Но он нажал и ничего не произошло.

Нет, конечно, засветилось табло, загорелась неоновая подсветка в колонках, расставленных по краям стола, и даже заиграло радио. Что-то такое тоскливое и ностальгическое послышалось из динамиков.

Но это все было не то. Чуда не случилось. И птичка так и не вылетела ни откуда. Просто был музыкальный центр, из которого доносилась просто музыка.

Что-то было не так. Совсем не так, как мы ожидали. Но еще оставалась надежда, что это можно исправить. Я уставился в инструкцию, торопливо перелистывая страницы с иероглифами и арабской вязью. А Леха, с немного обескураженным лицом, принялся со всех сторон осматривать подарок.

Делал он это настолько тщательно, что со стороны могло показаться: мой друг ищет отверстие, из которого должна была, да так и не вылетела птичка. Но он остановил свой взгляд на модуле, состоящем из двух кассетных дек.

— Ну-ка, там, во втором, — коротко скомандовал он, указывая рукой на ящики стола.

Объяснять ничего не пришлось. Я понял его с полуслова. Отложил инструкцию и занялся поиском кассеты.

— Эта пойдет? — спросил я через несколько секунд, протягивая футляр с лысым черепом Розенбаума.

Он посмотрел на череп и кивнул. Потом  задумался, в какую деку лучше вставить кассету. Как будто от этого что-то могло зависеть. В итоге все-таки выбрал левую, рядом с которой было на кнопку больше…

Несколько секунд из колонок доносилось умиротворяющее шипение. Потом дрогнула гитарная струна и заиграла незамысловатая мелодия, написанная на еврейский мотив. Звучала она чисто, минорно и громко. Но случилось ли чудо?

Не сговариваясь мы посмотрели в угол, туда где стоял старый Лехин магнитофон. Уверен, что в этот момент нас посетила одна и та же страшная мысль: отставной ветеран справился бы не на много хуже.

По тому как вытянулось Лехино лицо, стало понятно, что дело плохо. Надо было срочно спасать положение.

— А это вон что там такое? — спросил я, перекрикивая Розенбаума и указывая другу на узкую щель в самом верхнем модуле.

— Это? Да! Точно! Да, да, да! Как же это я...?! — приободрился Леха. — Ну-ка глянь там, в первом.

В верхнем ящике стола не было ничего кроме пыли и плоской завернутой в целлофан квадратной коробочки.  Я достал ее, выложил на стол и со второй попытки раскрыл.  Внутри находился маленький диск,  очень похожий на обычную пластинку, только гораздо тоньше. И еще серебристый, что косвенно роднило его с музыкальным центром.  Сам этот факт почему-то  возродил в нас надежду.

Леха несколько раз пытался дрожащими пальцами достать диск из коробки. Но тот так просто вылезать не хотел. И поддался лишь тогда, когда мой друг догадался нажать на фиксатор в центре.

— Сидюк, — с нежностью в голосе прошептал Леха, рассматривая, как диск переливается в желтом свете люстры.  

Потом он зачем-то подышал на него, заботливо протер рукавом пиджака и вставил в щель, на которую я ранее ему указывал.

Музыкальный центр щелкнул внутренностями и взял МХАТовскую паузу. Тишина установилось такая, что было слышно, как в соседней комнате презваниваются тарелки и вилки.  Мы с Лехой ждали, набрав воздух в легкие и не смея выдохнуть. Так бы и задохнулись, если бы не началось…

Первые звуки музыки были похожи на весеннюю капель. Поначалу несмелые и редкие они крепли и множились, заполняя собою комнату. Они упруго падали вниз, соединяясь у наших ног в говорливые ручьи. Несколько тактов, и ручьи слились в горную реку, которая клокотала, билась о свои берега, переворачивала и увлекала за собой куда-то вдаль тяжелые камни. Еще немного и музыка стала тяжелее и гуще. Вода прибывала. И вот пространство возле и даже внутри нас заполонил холодный океан. Черные волны вздымались до потолка и шумно падали вниз. Обдавая все ледяными брызгами.

Стены Лехиной комнаты раздвинулись,  потолок взлетел вверх и изогнулся церковным сводом. Где-то позади нас играл невидимый органист. Он нажимал на верхний ряд клавиш и звенела капель, нажимал на средний — и журчали ручьи, на нижний — и буйная река несла вдаль свои воды.  Ну а когда он с силой вдавливал в пол деревянные педали — мощно и яростно ревел океан.

Боковым зрением я увидел, как проясняется Лехино лицо. Как распрямляется его сутулая фигура. Как он задумчиво трясет головой, плохо попадая в такт разошедшейся музыке. Да что там Леха. Даже отставной ветеран — старенький магнитофон, казалось, почтительно замер в углу, отдавая должное своему преемнику.

Но длилось это не долго.

Очевидно, давая нам отдохнуть, невидимый органист снизил накал.  На время музыка стала тише и спокойней.  А когда “жара” вернулась вновь,  не было той новизны. Не было уже такого эффекта.

Несколько раз мой друг возвращал начало мелодии,  но с каждой новой попыткой ощущения становились все слабее и слабее. А разочарование больше и больше. И когда оно достигло своего апогея,  Леха резким движением выдернул музыкальный центр из розетки.

— Тварь, — прошипел он, давясь от злобы.  Лицо у него было как у покойника. Ни до ни после я не видел его таким несчастным.

Все еще пытаясь ухватиться за последнюю соломинку, я спросил, изображая в голосе заинтересованность:

— Слушай,  а тут есть аккумулятор?

— Тварь! — повторил Леха,  видимо отвечая не на мой вопрос, а на какой-то свой.

Он вообще, кажется, позабыл про меня и, выходя из спальни, выключил свет,  несмотря на то, что я все еще оставался внутри...

Можно было бы и обидеться, но только не в этот раз. Не каждый день судьба глумится над тобой таким изощренным способом. Тем более, что она приготовила ему еще одно испытание.

***

— Все в порядке?  — спросила Лехина мама, когда мы вошли в зал к гостям.

— Да, мамуля, конечно, — ответил он и растянул губы в кривой улыбке.  Сделал он это так старательно, что ему пришлось прищуриться и слеза, затаившаяся в уголке правого глаза, медленно покатилась по щеке.

Не знаю, заметил ли это кто-то кроме меня. Но фальшь, непонятным образом пропитала атмосферу комнаты. Все отчего-то вдруг напряглись, словно  предчувствуя приближение чего-то плохого. Как-то сразу стало не о чем говорить, и стук столовых приборов лишь иногда прерывался тостами.

Этими жуткими тостами. Подчиняясь давно изжившей себя традиции, гости по очереди вставали и мололи всякую ерунду. Либо заезженную до дыр,  либо совершенно нелепую.

Большинство из них, понимая глупость своего положения, смущались, с трудом могли связать пару слов, и радовались, когда все заканчивалось.  Но были и истинные хранители традиций.

Такие несли чепуху уверенно и убедительно. Успевая следить за другими. Чтобы никто не забыл про свою очередь, и не забыл плеснуть в именника порцией своей чепухи. Они свято верили в сакральный смысл этого абсурда и, может быть, даже верили в то, что все их пожелания сбудутся.

А желали Лехе каждый год всегда одного и того же. Ну так, с минимальными вариациями. После абстрактных денег, “за которые все можно купить”, и здоровья, “которое за деньги не купишь”, шел стандартный набор того времени: видак, ноутбук и машина. Только на этот раз из списка исчез музыкальный центр.

Очередь дошла и до Лехиного отца. Среди малознакомых и вероятно враждебно настроенных людей чувствовал он себя неуверенно.  Возможно поэтому и начал с такого жалкого слова “сынок”, прозвучавшего в контексте пятнадцати потерянных лет довольно нелепо.

Потом он выжал из себя извинения, запоздалые и никому не нужные. Было заметно, что дались они ему тяжело. Лысина у него покраснела, а на переносице между бровями прорезалась глубокая борозда.

Видимо не зная что сказать дальше, он стал повторять все то, что говорили другие. Но словно опомнившись, поискал в закромах своей памяти и добавил кое-что от себя. А именно: пожелал имениннику хорошую невесту.

При этом он как-то неоднозначно посмотрел на Лехину маму.  Я так и не понял зачем. То ли указывая сыну правильный путь, то ли наоборот, пытаясь уберечь от неприятностей. На этом его самобытность иссякла, и закончил он бородатым тостом “за сбытие мёчт”. Причем, почему-то с буквой “ё”, вероятно считая, что это оригинально.

С самого начала было видно,  что Леха не рад камбэку. Когда отец встал с рюмкой в руке и выдавил из себя этого жалкого “сынка”, мой друг аж вжался в диван, на котором мы с ним сидели. Ну а когда он затронул еще не зажившую тему “мёчт”, мне показалось, что Леха заплачет.

Но он сдержался, лишь наклонился сильнее к тарелке и промолчал. Но и это вышло все равно неловко. Отцовский тост так и повис в воздухе. Как мыльный пузырь, наполненный ложью этого вечера.

Гости сидели, как придавленные, не смея пошевелиться. Словно боялись, что пузырь может лопнуть.  И тогда весь обман, весь абсурд и вся фальшь всплывут на поверхность, как чаинки в плохо заваренном чае.

Вместе с другими загрустил и я. Может только осознанней, чем остальные. Я как никто помнил эти четыре года надежд и только что видел омертвевшее лицо своего друга. Два этих факта никак не могли подружиться в моей голове.

И еще я не мог понять, чем все то, что желали Лехе, отличается от музыкального центра. А если даже исполнение самой заветной мечты не может дать счастья, есть ли тогда оно? И если нет, то может стоит найти замену? Но сидевшие рядом со  мной, не дума ли и не искали. Они предпочитали прятать голову в песок, давно отживших свое традиций...

***

Догадавшись,  что я где-то далеко,  бывшая невеста начала прощаться.  Да никто ее особо и не держал.  Она пошла к автобусной остановке, а я смотрел ей вслед и представлял,  как они с мужем въезжают в новый дом.  Как ходят по комнатам,  как открывают и закрывают двери.  Включают свет, заглядывают во все углы.  Но птицы счастья нет нигде, ни в комнатах, ни в подвале,  ни на чердаке.

Воображение нарисовало мне, как постепенно от изумления вытягиваются их лица.  Постаревшее бывшей невесты и лицо ее мужа, которого я  никогда не видел и представлял почему-то толстым и глупым.  

Но злорадства я не почувствовал.  Наоборот, стало как-то не по себе.  Как тогда, на Лехином дне рождения.  Мысль, о том что счастья нет, серой мышью  прокралась в мое сознание, и нагадила там самым паскудным образом.