Лапа-растяпа

Единственный способ для человека стать собой -

это стать другим, заблудиться в историях других.

Галип

     Добрый вечер! Мне всегда немного сложно затевать разговор – не знаю с чего начать.

     Ладно, сперва представлюсь. Меня зовут Вася. Я живу в районе, который назван в честь Воронежского авиационного института. Вот прямо тут и начинается мистика, если Вы вдруг не заметили. Дело в том, что такого института в нашем городе не существует. Более того – его никогда не было. Я не вру, проверьте в интернете.

     Этот когнитивный диссонанс сегодня накрывает округу сырым февральским туманом. В нём плутают гении и безумцы, иноки и блудницы, звонари и коммивояжёры. Из своего окна я каждое утро наблюдаю наш тихий конец света. Трубы заводов красят бледно-серое небо ещё более насыщенной серостью. Дворник-Сизиф метёт сугробы. Рабочие в рыжих спецовках спешат на смену. Железная дорога, планетарий, кладбище. Я люблю мой город!

     Откуда, спросите Вы, ты, Вася, знаешь про когнитивность и всю эту мистику? А ещё можешь назвать одиннадцать разрядов числа «Пи» и почти всегда вычисляешь убийцу задолго до финала теледетектива, если тебе всего десять лет и живёшь ты с мамой и бабушкой в хрущёвке на улице Сазонова? И я Вам отвечу - это потому что я часто разглядываю прохожих из окна. А ещё - помню десятки моих прошлых жизней, может даже сотни. Ну, как помню… Припоминаю. Как обычно взрослый человек спустя годы представляет, скажем, свой отдых в детском лагере на море. Какие-то запахи, цвета, пара событий, несколько имён. Но если его спросят, например, сколько раз он ел в столовой макароны «по-флотски», он же едва ли ответит. Вот так и я.

     Правда, не вру. Спросите у школьного психолога. Она говорит, что я просто не способен обманывать кого-либо сознательно. Если Вам вдруг кажется всё это подозрительным, то я вот что скажу - вокруг и без меня достаточно мистики, стоит лишь присмотреться.

     Вот взять хотя бы улицу, на которой я живу. Она названа в честь Егора Сергеевича Сазонова. Он, если Вы забыли, бросил бомбу в министра Плеве. Уж не знаю, что за подвиг такой – кидаться взрывчаткой в пожилого человека, но теперь Егор Сергеевич вроде как отвечает за всю нашу улицу и за мой двор, в частности. Его фамилия, как с алтаря, смотрит с синей вывески на углу. На перекрёстке с проспектом Героев Стратосферы.

     Откуда я знаю про Сазонова, если мне разрешают возиться в планшете всего один час в день? - удивитесь Вы. Просто я когда-то прожил жизнь активиста местного обкома. Стеснялся своей лысины, любил шпроты и всё не решался пригласить Валентину Михайловну из библиотеки на свидание. Кажется, что я так и родился уже под пятьдесят, с этими вот залысинами. Во всяком случае о детстве партийного работника я сейчас ничегошеньки не помню. Рассыпалось, закатилось куда-то. Теперь уже не соберёшь.

    Однажды в городе решили срочно переименовать несколько улиц. Уж не знаю, что за спешка такая была. Так вот, это я предложил Большую Дворянскую назвать в честь Ленина, Преображенскую переименовать в улицу Сазонова, Вознесенский переулок сделать переулком Бедноты, а Предтеченскому бульвару присвоить имя террористки Веры Фигнер.

    Новые таблички вешали с помпой. Я очень гордился. И даже подумал, что теперь-то можно смело в библиотеку с цветами заглянуть. Честно говоря, я сейчас не совсем понимаю многие поступки женщин. Даже мамы и бабушки. Так что просто скажу - Валентина Михайловна из отдела художественной литературы партийному активисту тогда грубо отказала, несмотря на все его заслуги. Помню, как гвоздики сиротливо выглядывали из урны.

      А потом началась самая настоящая мистика. Я стал, словно Нерон, жечь этот город. Ну, как жечь… Во всяком случае на карте он выглядел, будто его заново отстроили после пожара. Для начала я переименовал улицу, где находится библиотека. Из Богоявленской – в Вокзальную. Потом переулок, где впервые встретил нахалку-библиотекаря. Следом тщательно все улицы, по которым она шла домой с работы. И наконец, её улицу – вместо Петропавловской будет Олеко Дундича.

    Такая вот история. Когда я рассказал об этой своей прошлой жизни маме, она отвела меня к школьному психологу. Та разложила на столе белые бумажки и велела собрать из них лошадь. У меня всё получался какой-то пегас без ног. Она спросила, почему я не общаюсь со сверстниками и отчего не завожу друзей, а я ответил: «Может ли слепой водить слепого? Не оба ли упадут в яму?» Но она, вероятно, не поняла, о чём я.

     В тот вечер меня наказали и лишили телевизора. Я смотрел из окна, как падает снег, и заметил знакомый автомобиль. Он как всегда повернул из-за угла, постоял на светофоре и неспешно проехал мимо. За рулём была белокурая девушка, а рядом с ней на переднем кресле сидел пёс и через открытую форточку ловил пастью снежинки.

    Я видел эту картину много раз. Одна и та же старенькая машина, девушка в вязаной шапке, неторопливая прогулка по ночной дороге. Только собаки были разные и никогда не повторялись.

     Я всё гадал, что же это за странный ритуал. Однажды мы с бабушкой шли из школы и встретили эту девушку. Я прямо спросил: «Хелоу! Зачем Вы кружите у нашего дома с собаками?» Она как-то смутилась и ответила, что работает в ночную смену в ветеринарной клинике. Потом сказала, что если ей поручают усыпить какого-нибудь пса, она выезжает с ним вечером и просто катает по городу. Я не стал спрашивать, зачем это ей нужно, и она, кажется, была мне за это благодарна.

     - Вы ведь знаете, что Белка и Стрелка – не первые собаки-космонавты? - поинтересовался я. – До них полетели Лисичка и Чайка. Одна рыжая, другая серая. Они сгорели при взлёте.

     - Я не знала, - тихо сказала девушка.

     - Тридцать восемь секунд, - продолжал я, пока бабушка тянула меня за руку. – Они пролетели тридцать восемь секунд. А про них в учебнике - ни слова. Вы только не забудьте, не перепутайте. Лисичка и Чайка!

     - Тридцать восемь секунд, - повторила девушка. – Лисичка и Чайка.

     А потом я внезапно, даже для самого себя, вырвался, шагнул и обнял её. Перед моим носом переплетались разноцветные змейки собачьей шерсти, прилипшие к её пальто. От девушки пахло чем-то горьким, как всегда пахнут люди, которых не хочешь отпускать. Она потрепала меня по голове, попрощалась и исчезла в беспокойной морозной дымке. Бабушка очень рассердилась, что я на улице полез обниматься к незнакомому человеку.

     Мы сели в трамвай, и я от обиды громко продекламировал: «А ты меня помнишь, дорога до Бронниц? И нос твой, напудренный утренним пончиком?» Двое озябших студентов переглянулись, водитель прыснул в усы. А я ведь когда-то любил это повторять, заходя в автобус или трамвай. Точнее, любила.

     Вы только не смейтесь. Я проживал и женские жизни. Это же мистика, я предупреждал. Сам не понимаю, почему так. Знаю только, что женщины умеют помнить.

     В той жизни была молодость, а потом война. Тот, кто ушёл, не вернулся. Стал короткой фразой на пожелтевшей телеграмме: «Пропал без вести».

     А я всё ждала. Чашки на двоих расставляла, держала в комоде для него свежее бельё и обязательно следила, чтобы вакса не засохла. Он наверняка в грязных башмаках придёт. Перед соседями стыдно. А ещё сверяла расписание трамваев, чтобы он, если вернётся сегодня, лишнюю минутку дома побыл, но при этом не опоздал на работу. Он же рассеянный, я его так и называла: «лапа ты мой, растяпа».

     Так и жила, провожала листопады отрывных календарей. Пока из-под Пскова не позвонили. Сухо сказали – приезжайте на перезахоронение, нашли вашего мужа. Капсюль цел.

     Приехала. Смотрела, как стройные курсанты взметнули автоматы и зачем-то расстреляли незнакомое небо. На гранитной плите – свежие надписи. Вокруг стылой позёмкой проносятся люди, а я всё твержу – ошибка, фамилия не та. Через «ша» же пишется, а тут «эс». Это разные буквы, не похожи даже. Одна мягкая, как варежка. Звучит как, слышите? Шелестит, шуршит, шепчет. Другая острая - что лезвие конька. Скользит и рассекает. Инициалы совпадают? Дата призыва? Мало ли. Я домой, извините, я здесь по недоразумению.

   Так и ждала до конца. Грела тёплой ладонью одиночество, как заиндевелое стекло трамвая. Чтобы заглянуть через этот оттаявший пятачок - там долгожданный бежит по летнему бульвару. Опоздал на трамвай, как обычно, растяпа.

     Вот, скажите, это ли не мистика?

     Вы тоже сейчас ждёте - на остановке автобус. Ворот куртки тянете, замёрзли. И даже не подозреваете, что я за Вами наблюдаю из окна и разговариваю с Вами. Кому ещё всё это расскажешь?

    Я пытался, школьному психологу. Она выслушала, задумчиво улыбнулась, будто не мне, и спросила: «Что же, получается, самое сложное в жизни – научиться верить?» А я говорю: «Нет. Самое сложное – научиться прощать». В тот день психолог сказала маме, что я очень способный для своих лет и у меня богатая фантазия.

     Эх, знали бы они, как у меня котелок варил, когда я первый срок отмотал и в Воронеж вернулся. Вечно небрит и мордат. Я в ту зиму смекнул, что жетоны во всех привокзальных камерах хранения похожи. Алюминиевые овалы. Такие умельцу на фрезерном станке сделать – раз плюнуть. И тогда родилась схема: новенький жетон отдаю бродяге, тот забирает чужой чемодан и через пару часов сдаётся в отделение. Довольны все! Бродяга - что будет зимовать тепло и сытно. Милиционер – раскрываемость повышает, премию к празднику стережёт. Хозяин пропажи рад больше всех – чемодан родной вернули. А что в нём пары вещиц или купюр не хватает, так это не беда. Дело житейское.

     Помню, долго этот фокус проходил. Пока один бродяга не взял чемодан, в котором ни денег, ни портсигара, ни даже электробритвы не оказалось. А только документы какие-то, с печатью-гербом.

     Ещё помню, как потом Воркуту на пересылке из смотрового оконца разглядывал. И как тёрли браслеты на руках. Тоже овалы, только стальные.

     - Как же так выходит, Вася, - спросила однажды школьный психолог, - что все свои жизни ты проживал примерно в одно и то же время? И все эти люди прописаны в Воронеже.

     - Это же мистика, – пробубнил я. – Мне почём знать?

     - Даже у мистики должна быть своя логика.

     - А возить собак по городу, перед тем, как их усыпить - это логично?

     Психолог, похоже, такого не ожидала. Нахмурилась и закусила губу.

     - Ты ведь не всегда помнил эти свои жизни, правда, Вась? Два года назад стал, когда вы с мамой вдвоём остались?

     - Мы не вдвоём, - говорю. – С нами бабушка живёт.

     - А отец тебя навещает?

     А вот этого уже я совсем не ожидал. Так не ожидал, что даже сказал правду.

     - Не. Он просто работает много.

     Школьный психолог улыбнулась как-то по-особенному тепло и разложила на столе бумажки, чтобы я собрал из них лошадь. Несколько минут я безрезультатно возился с копытами и гривами, а когда поднял глаза, психолог смотрела мимо меня в окно. Там мело-заметало школьный двор. Я понял, я почти почувствовал, как её воспоминания бьются друг о друга, словно лодки в штормовой бухте. Я подумал, что школьный психолог немногим моложе мамы и даже красивая в этом блёклом мерцании дня. Только грустная почему-то.

     Хорошо всё-таки, что я ей не рассказал, как работал инженером на Байконуре. Там всё было совсем серьёзно и даже секретно. Помню, как взорвалась при испытаниях ракета, за три дня до старта Титова. Как он спокойно выслушал эту новость и выдал себя только каким-то едва уловимым движением - на мизерную толику более резким, чем обычно. Я заметил, но когда спросили - не сказал. Не подвёл, не испортил. Знал, что Титов через три дня дотронется до своей мечты, что выше перистых облаков.

     Мне потом, к пенсии, в Воронеже квартиру определили – пятикомнатную, с высокими потолками. Я тогда говорил, что кубатура всегда важнее квадратуры. Доволен был – под балконом каштаны. Только вот умирал слишком долго – лежал в этой громадной, пустой как космос, квартире. Ни рукой пошевелить, ни ногой. Ждал только, когда в коридоре прозвучат суетливые шаги сиделки. И так шесть лет. В скафандре своего беспомощного тела.

     Однажды ко мне приехал фотограф один. Журналист из Казахстана. Сказал, что искал меня по всей стране. Познакомиться хотел, поговорить. Показал фотографии. На них - рукотворное божество, рождённое, чтобы летать к звёздам. Орбитальный транспортник «Буран». Яростная птица, которая день и ночь, уже тридцать лет, стоит у закрытых ворот ангара - ещё режимного, но уже никому не нужного. Словно терпеливо ждёт приглашения. Мародёры растащили обшивку, нарисовали яркие граффити на боку.

     Что с нами не так, Константин Эдуардович? – спросил меня журналист. - Что с нашими сердцами? Где те искатели, романтики, которые не боялись заглянуть в бездну вселенной? Почему мы покорили притяжение, а стали копошиться в пыли?

     Я не сумел ему ответить.

    За пару дней до смерти ко мне пришла соседка. Икону принесла, повесила на карту звёздного неба. Предложила батюшку позвать. Я ответил не сразу. «Не надо батюшку, - говорю. - Я сам за себя отвечать стану – мне есть, чем оправдаться».

     Вы, наверное, в мистику тоже не верите. Как мама, бабушка, школьный психолог. Какая Вам мистика, Вы всё свой автобус не дождётесь. Уже и пританцовывать начали от холода. С трудом зажгли сырую папиросу. Забавно, что дым выдыхаете, что пар – всё одно. Стужа их как-то уравнивает.

     Я сегодня, когда из школы возвращался, всё представлял, что я - паровоз. Шарф от дыхания покрылся инеем, вокруг снег кружится, а я всё иду, пыхчу. Обычно мы с бабушкой домой по улице Циолковского ходим, у библиотеки на Вокзальной садимся в трамвай, десять минут по рельсам – до планетария, потом пешком через кладбище, а там наш дом уже торчит за тополями. Но на этот раз мы почему-то пошли другой дорогой и встретили необычного прохожего. Бабушка его будто бы не заметила, а я сразу узнал. Шагает в длинном пальто, сутулится, руки в карманах, подбородок в шарф прячет.

     Прохожий поздоровался первым. Из-за пурги его лицо рябило, как в экране старого телевизора.

      - Здравствуй, Вася, - говорит.

     - Здравствуйте, Андрей Платонович, - отвечаю. – Куда торопитесь?

     А он мне руку так крепко сжал, но с робостью уважения. Не как взрослые обычно пожимают - снисходительно. Мол, кто у нас тут такой деловой?

     - Я в депо, машиниста знакомого повидать, – снег мягко укутывал плечи и непокрытую голову прохожего, отчего тот казался каким-то бесприютным.

     - Так это Вам пешком через Потудань, по льду, - говорю. – Так ближе.

     - А я не спешу, - улыбается прохожий. – День сегодня больно хорош! Слава Богу, зима. Ну, бывай, Вася.

     И ушёл в метель.

     Жаль, я с ним новостью не успел поделиться – я же сегодня лошадь собрал. У неё оказался неправдоподобно длинный хвост и странные ноги. Но я решил не акцентировать на этом внимание, чтобы бабушку не сердить. Школьный психолог долго что-то записывала в толстую тетрадь. Я пытался подглядеть, но различил только отдельные слова или фразы: «в поведенческих и когнитивных процессах», «высокофункциональный», «спектр», «эмпатия», «норма».

     Потом мы втроём вышли на опустевшее крыльцо под свет фонарей. На продрогшей рябине ёжился снегирь, похожий на смятый фантик. Школьный психолог сообщила нам, что уволилась и скоро уезжает в Москву. Поступит на актёрские курсы, как всегда мечтала. Бабушка очень удивилась, а я промолчал. Вы же знаете, я не всегда понимаю поступки женщин. «Ты, Вася, только эту свою жизнь не прозевай, пожалуйста,» - сказала школьный психолог на прощанье. Её удаляющимся шагам вторил скрип, который бывает только тихим морозным вечером.

     Ну вот, Вы свой автобус дождались. Взлетели по ступенькам, как на пожар. Спасибо Вам за компанию. Может, свидимся ещё. Вы же тут наверняка неподалёку работаете. Поезда до Саратова водите, например. Со смены – домой, к семье. И в жизни у Вас есть что-то особенное. А если не в жизни, то в смерти точно. Я обязательно всё это вспомню. Только завтра. А сейчас с кухни пахнет сырниками. Там мама с шумовкой-микрофоном подпевает телевизору. Фартук мукой измазан, под сковородкой пляшут огоньки, масло курится. Тут никакой мистики, я просто знаю. Уже совсем скоро, прямо сейчас, мама крикнет как обычно: «Вася, лапа-растяпа, иди ужинать!»