Oboe Concerto in A minor

Allegro

     Здравствуйте, дорогая!

     Я, как и обещал, освоил электронную почту. Дочка помогла. Она меня навещает теперь всё чаще. Приезжает утренней электричкой, и сразу ко мне. Будто хочет наобщаться, наслушаться впрок. Говорит, электронные письма короткими должны быть, ёмкими. А я вот думаю, что это несерьёзно. Мы же не школьники, чтобы записочки под партой передавать, верно?

     О здоровье, пожалуйста, не спрашивайте. Даже мой врач теперь со мной всё больше о погоде разговаривает. Рак – такая штука.

     В целом, тут славно. Лес, свежий воздух, много времени для музыки.

    Я теперь часто включаю те самые поздние сонаты Бетховена, о которых Вы мне говорили при нашей последней встрече. Они действительно прекрасны! Изобразительность, яркость и прозрачность в этом жанре вызывают истинное восхищение. Диву даёшься, сколько разнообразия и новизны в них заложено. Вы были правы, поздний Бетховен превзошёл своё время в струнных квартетах, и ещё очевиднее, в сонатах. Гений!

     Вот всё думаю, как бы я их переработал для нашего оркестра. Кому бы доверил сольную партию? Понимаю, это всего лишь игры воображения, но, знаете, мне даже приснилось, что мы исполняем Бетховена во Дворце пионеров. И это был дивный сон!

     Я думаю, лучше всех с соло на гобое справилась бы Ваша нынешняя фаворитка. К сожалению, не запомнил её имени. Та белокурая девчушка, которая на отчётном концерте миновала заковыристую каденцию во второй части «Дон Жуана» с лёгкостью бегущей серны. Я даже представил, что учитывая её технику, в тридцатой сонате можно было бы слегка взвинтить темп. Как считаете?

     Спросил дочку, она со мной согласилась. Предложила даже принести мне чистые нотные тетради, чтобы я набросал аранжировку для оркестра. Говорит, всё равно в город за краской идти. Я спросил – за какой краской? А она отвечает – за синей. Странная она у меня, с детства немного не от мира сего, но люблю её больше жизни. Чувствую, что виноват перед ней и её матерью. Что не ушёл раньше и слишком долго мучал их своими творческими метаниями. Да Вы и так знаете. Мы были молоды и думали, что растрачиваем себя совсем не на то.

     Оркестровая аранжировка не всем даётся легко, но уверен, Ваша девочка бы преуспела. Однако приснилась мне не она, а один студент, который учился у нас на отделении духовых в начале девяностых. Может, помните? Звали его Володя. Застенчивый такой юноша был, даже зажатый, но большого таланта.

     На своём первом концерте он исполнял «Лесного царя» Шуберта. Там же жуткий сюжет - леший бродит, дикое создание. Всё шепчет ребёнку: "Приди, приди ко мне, в мои леса", а потом с мистическими звуками душит его. Так вот, я такого лешего, как у Володи, - тихого, страшного, упоительного, приводящего в трепет - не видел больше нигде и никогда. Это было волшебное исполнение!

     Я тогда решил, что нашёл наконец того, кто сможет пробиться на вершину, в столичные коллективы. Начал готовить для Володи интересную программу на выпускной концерт. Но, видно, не судьба. Он как-то неожиданно и стремительно охладел к музыке. А гобой слабости не прощает – он выдаст тебя с потрохами, он просто не способен лгать. По Володе было слышно, что он больше не горит. Пошли чередой прогулы, и в итоге его отчислили.

     Ко мне ещё не раз приходила его мама, всё просила вмешаться, уговорить, повлиять. Но я уже не мог ничего сделать, а может просто был обижен на Володю за эту его капитуляцию. За неуважение к своей музыке.

     Что с ним стало потом, не знаю. Ходили какие-то слухи про криминал, но я не вникал. Пускай для меня он останется стеснительным мальчиком, который оживил на миг страшного лешего Шуберта.

     Прошу, ответьте, милая, что Вы думаете о моём замысле с оркестром?

Aria

     Привет, Вовка-морковка, вот и свиделись.

    Я здесь лет пять не была, наверное. По борозде от трактора до тебя теперь идти неудобно. Земля, как камень. Трава вокруг до плеч. Раньше такого не было, помнишь? Луг выкашивали. Зелень потом долго ещё лежала, сушилась, желтела. А мы с тобой собирали чабрец. Ему тогда света хватало, не то что сейчас. Тугие, колкие пучки увозили домой. В них было заперто лето. Без ключа, для каждого. Хочешь вспомнить – заройся носом в сухие цветки и вот оно, лето. Распускается яблочным цветом, пылает жарким июльским закатом, перекатывается войлочным шариком солнца. Яркое, душное, широкое.

     Бабушкины руки пахли ладаном и мёдом. Я теперь плохо представляю её лицо, но помню запах и голос. Всё наше детство, Вовка, стало звуками. Эхом заплутало в буднях.

     Далёкий благовест, первый майский гром, несмелый шёпот - вроде о любви, а на самом деле – о счастье. Потому что в детстве, если что-то любишь, то даже не думаешь сказать «люблю». Просто бежишь к этому сломя голову через луг.

     Это потом стало понятно, что любовь, как кожаный шнурок – со временем деревенеет, высыхает, истончается. Им ни узел завязать, ни приладить к чему. Бесполезный, раздражающий, лишний. Мама этим шнурком всё волосы пыталась завязать, они у неё густые были очень, помнишь? Не выходило. Сначала выбивались пучками, а потом и вовсе распускались, как у незамужней. А отец для кожаного лоскута место находил только, когда поздно ночью домой приходил. Весёлый, с цветами, стихи читал, о музыке своей рассказывал и засыпал в коридоре.

     Мама каждый раз пыталась его поднять, на кровать отнести, чтоб не простыл, и поэтому обнимала. Такая вот неправильная близость. Стыдная, неуместная, как икона под дождём.

     А помнишь, Вовка, простыню на верёвке? Парус наш. Не гнётся от крахмала, но пахнет же океанами. Где мы только с тобой не побывали, Вовка. До каких берегов не добирались?

   Помнишь чердак под металлической крышей – наше убежище? Там темно, старые коробки из-под посылок, в душистом сене копошатся мыши. Это я уже потом узнала, что их бояться нужно. Так женственно, так верно. Или можно не бояться, и тогда это вроде вызов. Протест такой. Тоже привлекает. А тогда мыши, ящерицы, жуки, ужики юркие – были частью каждого нашего дня. И руки твои, Вовка, не сулили ничего, кроме надёжности. Ты ведь мне на чердак карабкаться помогал, было ведь?

     И на крышу. Воздух дрожал от летнего зноя, а мы с тобой гоняли свистом соседскую стаю горлиц. Ссадины подорожником исцеляли. Господь тут же, рядом, в глазах родителей. Отдирали только с носков приставучие репьи и горя не знали.

    Помню, когда мне тебя стало не хватать. Однажды вышла на наш луг, а тебя нет. Ты занят. Твоя мама сказала. Это слово «занят» так и пришло в мою жизнь, по ступенькам её строгого голоса. А потом огляделось, обкаталось, обжилось и осталось. Круглое – не обойдёшь, чтобы до тебя добраться. «Занят» стало частью нашей с тобой жизни. Она ведь общая тогда была, на двоих. Как яблоко, кислую антоновку, отнимали друг у друга и кусали по очереди. И застыли эти деньки янтарём в памяти. Ты, Вовка, остался там, с моим сердцем и горьким ковылём у дороги. Потому-что ведь это не ты потом хватал меня за ноги под гогот соседских пацанов. Не ты кричал громче всех, когда я упала, и юбка задралась. Не ты пьяным завёл чужую «копейку» и на трассе не удержал руль.

     Эх, Вовка-морковка, что же ты наделал?

Rondo-sonata

     Вечер в хату, молодёжь!

    Я тут краем уха трёп ваш услышал, больно горланите громко. Вы лясы точите, уважаемым людям спать мешаете. Я ведь не от безделья массу топлю, у меня мигрень. До моих годков доживёшь, хлебнёшь ещё, не зарекайся. Знаешь, как говорят: воровская суть - человеком будь.

     Так вот, я тут слышу, вы за какого-то хмыря на зоне обсуждаете. Не важно, кто он, я влезать не намерен. Только вот вы сказанули, что ему мол «западло голодным остаться». И вижу, сами-то не шарите, о чём глаголете. Думаете, что в обиду ему предъяву кинули, а я вам разъясню, что на самом деле эти слова значат.

     В былые годы на северах голод по лагерям лютовал. В быту каторжан много чего бывало. Игралось всё – от наркомовской пайки, до собственной крови. Проигравший вскрывал себе руку и сливал кровь в кружку, а выигравший её выпивал. Или играл дальше, уже на неё. Кровь – белок. Сытым не станешь, но жить какое-то время можно. Выходит, что если тебя голод не покосил, то нефарт точно доконает. Но, как говорят: если нету в жизни счастья – дёрни ручку оперчасти! Вертухаи такие игрища стали прикрывать, а то до людоедства оставался один шаг. Слово стало за ворами – одобрить подпольную игру на кровь или согласиться с кумовским уставом, но сохранить жизни зеков. Они зубами поскрипели, но выбрали второе. И придумали формулу такую: пайка – святое. Жизнь превыше азарта. То бишь, только другими словами, «западло голодным остаться».

     Так что вы эту показуху бросьте, фраерки. Пока кровь блатная не взыграла. Я в ваши годы первую красную полосу на личном деле получил. Это за склонность к побегу, если не знаете.

     По малолетке загремел я на крытку под Винницей. И сразу понял, что отмолчаться не выйдет. Знаете, как говорят: или рожа в маргарине или жопа в вазелине. Благо, приняла меня босота по-доброму, по понятиям. С крестовой мастью на плече я потом пол страны исколесил. А вот корешу моему, с которым начинали крутиться, повезло меньше. Я по первому этапу пошёл, а он холодным – в последний путь.

     Его Вовчиком звали. Но мы его погоняли Артист. Он по незнанке пиликал в музыкальном кружке, вот и приклеилось. Был ни рыба ни мясо – с девчонкой якшался, мямлил что-то. А как я его под крыло взял, исправился. Блатней самой тюрьмы стал: во рту фиксы, по бокам биксы, в руке штырь, сзади шнырь.

     Помню, мы с ним винторез достали, у охотника какого-то одолжили. Под градусом залетели в сельпо. Мол, на базу лавэ и разойдёмся, как родные. Но, не зря же говорят: против лоховского фарта техника бессильна. Бобик, вот те, нарисовался, и мусора быстро смекнули, что к чему. Мы шмальнули не глядя и ломанулись через забор. А там Жигули стоят, и дед под капотом ковыряется. Мы ему вежливо объяснили, что попали в ситуацию некрасивую. Он ключи сдал и смылся.

     Артист за руль прыгнул, а я рядом. Топим, сумка из сельпо греет под рубахой. Но, как бывает: сейчас пан, а через час пропал. На мосту нас ментовоз нагнал, суки к обочине стали прижимать. Артист попытался проскочить между отбойниками, но не вышло. Смяло нас, как меха у баяна. Очнулся я в больничке, а дальше вы знаете. Супчик жиденький, но питательный, будешь худенький, но внимательный.

     Вовчика, говорят, хоронили в закрытом гробу. А на том месте, где мы с ним мост на прочность проверили, до сих пор крест стоит. Синий, вроде недавно покрашенный, значит приходит кто-то, помнит.

     Так и нас, молодёжь, должны добрым словом провожать. А то нынче хрен на блюде, а не люди. А с Вовчиком жаль, что так вышло. Хотя верю, свидимся ещё. Тогда не западло будет у него прощения попросить. Чтобы петля горло перестала тянуть, когда я о нём рассказываю.

     Знаете, как говорят: у кого совесть не чиста, тому и тень кочерги - виселица.