Весь день по два-три человека телевизионщики шатались по домам, но никто их не пускал. Кто-то ходил с крутящимися проволоками, кто-то танцевал или жег в тарелке бумагу - все это снимали и обсуждали. Даже лазили по заброшкам, пока один из ясновидцев не проткнул себе ногу ржавым гвоздем. Засуетились тогда, забегали. Минус один экстрасенс. 

Группа из четверых храбрецов во главе с оператором попытались штурмовать дом Ромашки, но метров за двести до него у всех скрутило животы и, проблевавшись, они вернулись к своим. Наверняка спишут на испорченный завтрак.

После обеда подъехал джип Винокурова. У барина взяли интервью, пощупали за руку, укололи иголкой. Что-то то такое про него сказал Шепс, от чего чиновник удивленно вытаращился и стал нервно поглаживать свою собачонку.

- Откуда вы это знаете? - озвучил за Винокурова Жорик. - Это же никто, кроме меня и моей лапули не знает!

Так мы и проторчали до вечера. А с наступлением темноты, когда прошел примерно час, как экстрасенсы, операторы с аппаратурой и ведущие с гримерами завалились внутрь дома Пантелея, мы бывалыми разведчиками прокрались к окнам самого жуткого в нашей деревне жилища. 

В доме во всех комнатах горел свет. Меня слегка потряхивало. Экстрасенсов даже было немного жаль.

Взяв себя в руки, я приблизился к окну. Штор не было. Обстановка в комнате прекрасно просматривалась. Старинная мебель. Мощные серванты с хрустальными наборами, черный шкаф, стулья, как из музея… И совершенно никого… Пусто. Сердце, до того взволнованно колотящееся, стало стучать размереннее и сильней. 

У тут мой взор уткнулся в противоположное окно, через которое в сумерках просматривались очертания надворных построек. С той стороны кто-то подошел и, приложив, как и я, руки к стеклу, стал всматриваться. Вздох мой застрял где-то у ребер и заинел. Сглотнул, моргнул и, резко вздрогнув, я отпрянул. Потому что смотрел на самого себя.

Колька схватил за рукав, не дав мне упасть. Меня затошнило, а кровь отхлынула от лица.

В этот момент на крыльцо выскочил совершенно голый Шепс и, перемахнув через две ступеньки, кубарем свалился в заросли крапивы, откуда хрипло и измученно кричал: “Настоящие! Они настоящие!”

Мы спрятались за изгородью, увитой плющом.

Дверь мотало так, будто ее, бедную, хлестал ураган, хотя на улице стоял полный штиль.  Как загнанный дикий зверь шипит и клацает зубами, так и она скрипела и стучала, вселяя в наши души жуткий призыв войти.

Экстрасенс стих, свернувшись калачиком, и просто подвывал из крапивы в такт двери.

- А где остальные? - шепотом произнес Колька. - Туда же человек двадцать зашли.

Мой язык, казалось, онемел, и я сам-то с трудом поверил, что вслух озвучил:

- Я войду. Гляну.

- С ума сошел? - Колян и Жорик держали меня с обоих сторон, но я уже стоял на пороге, а дверь внезапно перестала хлопать. 

Шепс выбрался из крапивы и на четвереньках, припадая на одну руку, пополз к дому. Иногда его скрючивала судорога, тогда он извивался змеей и зло шипел. Когда я уже собирался ступить внутрь, он начал отдирать доски от завалинки.

Было стойкое ощущение, что шагаю я в полнейшей темноте, хотя горел яркий желтый свет от лампочек. Половицы красиво поскрипывали под ногами. У меня дома они скрипели противно, раздражающе, а тут… заслушаешься. Словно музыка. Из крыльца через открытую дверь я попал в просторные сени. Вдоль стены свалены поленья, плетеные корзинки и банки, полные паутины. Впереди раскрытая дверь во двор, справа - в комнаты. Обстановка та же. Может, все сбежали через заднюю дверь? Рука, все так же инстинктивно шарящая в поисках невидимых преград, дрожала. 

На табуретке стояла камера. Кабель от нее вел в комнату, где был подключен к ноутбуку на пыльном столе. На экране проигрывался ролик.

Они голые - вся съемочная группа - и, выстроившись в смиренную очередь, спускаются друг за другом в открытый подвал. Головы виновато опущены. Руками кто-то прикрывает наготу, а кто-то лицо. Жуткое параноидальное действо, похожее на обряд. Это продолжается пару минут. Последний закрывает за собой дверцу и, прежде чем окончательно скрыться за ней, долго смотрит в оставленную щель. Запись прерывается и начинается сначала. 

У меня зашевелились волосы на голове. Как только я заметил на полу в сенях ту самую дверцу, перед глазами выстрелил взгляд спускающегося.

Рядом со входом в подвал, прямо в стене, в полуметре от пола, была еще одна дверь - массивная и квадратная. Но куда она вела? Это же внешняя стена. Дыхание стало прерывистым. Воздуха не хватало, хоть все двери были нараспашку. 

Я почти чувствовал, как под полом что-то упирается в доски. Проходить рядом с местом, куда спускались обреченные, было невообразимо жутко. Тянуло открыть дверь в подвал, но я потянул за ручку дверцы в стене. Та не поддалась. Пришлось приложить усилие. Складывалось впечатление, будто ее кто-то придерживал снаружи. Обычные двери потянешь, и они открываются, а эту пришлось тянуть до последнего. Отпустишь - и захлопнется, как на пружине.

Свет померк, и голова закружилась, когда я ее все же открыл. Я оказался на чердаке своего дома. Вот и банки с соленьями  - стоят у моих ног. А внизу вешалка с одеждой, и мама сидит за столом.

- Нашел? - спрашивает и задирает голову вверх, на меня. - Там на крышке подписано должно быть: “Абрикос”.

Сердце мое, до того спрятавшееся где-то глубоко, внезапно отпускает. Мамин голос прогоняет все тревоги.

Я спустился по лестнице, глубоко вдохнул и протяжно выдохнул, прогнав все мороки дома Пантелея. 

За окном уже была глубокая ночь. Усталость накатила с головой, и я завалился спать, пожелав маме приятных сновидений. Последнее, что я почувствовал в тот день - нежный поцелуй на лбу, а утром меня разбудил грохот и лязг тракторных гусениц. 

И вот я стою, заслонив собой Ромашку и ее дом с покосившейся синей дверью, целюсь в Винокурова, стою и понимаю, что не сойду, даже если грейдер тронется, чтобы взять на слабо. Скорее выстрелю, чем сдамся.

Винокуров нервно газанул, еще раз предупредительно просигналил и позволил машине сдвинуться с места. И вдруг ковш замер в сантиметрах от моего лица. Я зажмурился на пару секунд. Мотор взвыл напоследок и заглох. Довольный барин спустился из кабины.

Сзади подошла не спеша Маришка и положила мне руку на плечо. Я опустил оружие.

- Тёма, - попросила она, - проводи его пожалуйста в Ольшанку. Он победил.

- Но… - начал было я, растерявшись.

- Пожалуйста.  -  Нежные, сладкозвучные нотки вишни. - Доверься мне.

Было в ее голосе что-то, чему невозможно возразить и что-то звучащее не так, как мы слышим. Она сказала: “Он победил”, а я услышал: “Это мы еще посмотрим”.

Путь на Ольшанку недолгий, но для такого, как Винокуров, дорога должна была стать испытанием на выносливость. Я зашел домой, захватил рюкзак. Мама нервничала и прятала взгляд. Выпила?

- Все нормально?

Она кивнула и отвернулась к окну. Но запах не утаишь, в воздухе витал едкий аромат бормотухи. А я было чуть не поверил, что продержиться дольше. По идее-то какая разница: неделей раньше или позже? Просто в душе я прятал маленькую надежду совсем на другое: на то, что бросит совсем.

- Я скоро. Нужно до Ольшанки сгонять.

На соседском дворе я нашел три увесистых булыжника, запихал их в рюкзак и протянул ношу барину.

- Что это? - скривился он.

- Так надо. - Наверное, могло сойти за розыгрыш, но я не шутил. -  Ритуал.

Винокуров нехотя закинул рюкзак на спину и, тяжело вздохнув, последовал за мной. Уже метров через двести белая рубашка стала серой и мокрой, и толстяк еле передвигал свою тушку. Пройдя по броду через ручей, мы начали затяжной подъем по склону к лесу. Барин постоянно переспрашивал, точно ли нужно тащить эти камни с собой, и не мог бы я сам их донести, не развожу ли я его. А можно ли что-то другое, полегче? Я игнорировал его стоны и просто шел дальше.

Когда мы зашли в тень лесной чащи, я дождался запыхавшегося вельможу и дал ему время передохнуть.

- Вас всех посадят, - вытерев пот с лица воротом рубахи, начал он. - Всех до единого.

- За что это? - Я почесал подбородок, старательно изображая безразличие к его словам.

- А ты не в курсе еще? Прохиндей… - Винокуров сплюнул в траву. -  К старикам я уже заезжал, следующим будет звонок в полицию. Пятнадцать трупов! Вам с рук это не сойдет…

- О чем вы? - я изрядно напрягся, услышав его обвинение.

- Утонули в погребе! В доме, куда вы их подселили, - пятнадцать человек, как сельдь в консервной банке, один к одному, штабелями, голые, синюшные. Я там весь завтрак выблевал!

Я не на шутку разволновался, но виду не подал.

- А чего сразу ментов не вызвали?

- Не твоего ума дело. Вызову. За все ответите.

Я наигранно усмехнулся:

- Думаете, кто-то поверит, что это мы их там утопили? И кто же по-вашему пятнадцать здоровых мужиков и баб завлек в погреб? Я? Или девяностолетние старики?

- А может и ты. - Винокуров сморкнулся. Дыхание восстанавливалось. - Накачал их наркотой какой-нибудь - делов то.

Меня аж передернуло из-за его предположения:

- Это вы там у себя в городе всякой дурью маетесь и травитесь, а у нас чисто, и любая экспертиза это подтвердит. А вот киношники ваши может набухались коньяков там или вискарей, стали снимать эксперимент какой эзотерический, да что-то и пошло не по плану. Несчастный случай!

- Да кто вам поверит?! - пренебрежительно съязвил барин.

- Да уж а в то, что их дом убил, конечно поверят. - Мне надоела эта болтовня с обвинениями, и я пошел по тропе, уводящей в глубь леса. 

Мысли о трупах в подвале Чапая так и лезли в голову. Сами виноваты. Нечего было к нам лезть. Но это не успокаивало. Людей, конечно, жаль. А виноват Винокуров и никто другой. Это он их привел. 

С приближением к Ольшанке Винокурова стало потряхивать. Его пару раз рвало, а жалобы на головную боль и усталость неустанно лились из поганого рта. Без меня он бы загнулся уже тут, но хранитель может привести в Ольшанку любого постороннего человека.

Деревья стали выше, частенько попадались гиганты сосен с гладкими стволами. Что-то из растительности я не встречал нигде, кроме как в этом месте - с удивительной формой листьев и длинными рыжеватыми иглами.

Вскоре мы вышли на каменистый берег ручья в ложбине, поросшей сочной травой. Дальше простирались заросли молодняка: невысокие ели и березки.

- Это место называется Камушки, - пояснил я прислонившемуся к дереву Винокурову. - Там выше, в лесу, исток родника. Камни можно выложить здесь.

Барин сбросил рюкзак и опустился на колени.

- Мы пришли?  - Он тяжело дышал и на четвереньках полз к воде. - Мы в Ольшанке?

- Да. - Я и сам с трудом верил, что лично привел злейшего врага в наше тайное место.

Винокуров жадно пил из ручья и не менее жадно озирался по сторонам.

- Как же долго я ждал этого, - бормотал он. - Теперь-то я тоже болеть не буду и простатит мой пройдет… Вот тут расчищу и поставлю базу по розливу воды.

- Пустая трата времени. - Я важно сложил руки на груди. - Вывезете воду подальше, и это будет обычная вода.

- Тогда построю санаторий прямо тут! - не унимался барин. - От желающих отбоя не будет!

Нужно было действовать дальше, иначе он так и будет топтаться на одном месте и представлять себе невозможное. Я подхватил рюкзак и подошел к Винокурову.

- Выложите камни по одному. И повторяйте за мной.

Винокуров, сидя на коленях у воды, достал первый камень и в ожидании посмотрел на меня.

- Этот Фрукт, - произнес я, - будет оставаться сухим в воде.

Барин нахмурился, но повторил. После моего кивка, он опустил камень под воду, поднял его и восхищенно протянул: “Сухо-ой!”

- Оставь его. Бери следующий, - скомандовал я. - Повторяй: эта Ленточка будет дымить три дня и три ночи.

Как только барин с округленными от детского восторга глазами воспроизвел фразу и положил камень, тот стал источать еле заметный дымок, будто прел на солнце.

- И последний… Этот Воробушек через неделю зацветет и будет цвести целый год.

- Чудеса, - выговорил пораженный барин, отложив в сторону последний камень. - А если бы я сказал: этот кучерявый превратит воду в вино? Сделает?

- Он сможет. - Я развел руками. - Но вот захочет ли…

- В смысле? - Барин мотнул головой, словно хотел сбросить наваждение.

- Нужно понимать природу, сущность этого ритуала, - попытался объяснить я. -  А вдруг он был трезвенником?

- Кто? - Винокуров ошарашенно уставился на меня.

- Кучерявый.

- Ты мне мозги не пудри!

- Даже не думал. Я хочу, чтоб вы раз и навсегда запомнили: Ольшанка - это нечто большее, чем родник с целебной водой. Здесь нельзя строить ни заводов, ни санаториев. Это место уже имеет предназначение и другому не быть.

Я очень старался, чтобы мой голос звучал как можно убедительней, но Винокуров все крутился по сторонам, потирал руки и видимо соображал, где и что разместит. Понятно: он не изменит своего решения, что бы я ни рассказывал. Его душа настолько прогнила мечтой об обогащении, что смысл жизни для него изменить уже никому не под силу. Даже волшебству.

- Так дело не в доме Сисюньи? - выдал он, словно Америку открыл.

- Нет.

- Тогда в чем же?

- В изгоях. - Я указал в чащу леса, потому что Хоботок был уже здесь.

Барин обернулся да так и остался сидеть, только рот его все больше открывался от увиденного, а голова задиралась все выше и выше, пока он чуть было не кувыркнулся назад.

Хоботок был великим и огромным в размерах изгоем, самым крупным из тех, о ком мне рассказывали. Его громоздкое, волосатое тело походило на тело мамонта, только сильно вытянутое, а маленькая головка с чудесным розовым хоботком пряталась в самых верхних ветках кроны деревьев. Толстыми, короткими ногами он топтался на месте, от чего медленно покачивался, глядя на нас сверху.

- Что это?.. Как это? - выдавил пораженный Винокуров. - Как вы его прячете?

“Давай, - мысленно убеждал я Хоботка. - Ты сможешь”.

Барин между тем стал пятиться назад, так же на четвереньках, боясь подняться и все время приговаривал:

- Я всем расскажу… Полиции… В министерство… обязательно. Они разберутся, что вы тут творите, какие эксперименты и опыты… вас тут быстренько прикроют…

“Ты сможешь, Хоботок. Это твой шанс. Избавь этот мир от ничтожества. Дома ты не смог и вина загнала тебя сюда. Сделай это и ты вернешься”.

Изгой не слышал моих мыслей, но я… я слышал каждую его эмоцию.

Хоботок тревожно протрубил, вытянув длинный нос, и развернулся к убегающему человеку. Ему хватило одного шага. Деревья натужно заскрипели, пропуская огромную тушу зверя. Над Винокуровым нависла тень. Он споткнулся и упал, закричал, прикрываясь руками, пытался отбрыкиваться, но тяжелая подошва ноги Хоботка накрыла барина, оборвав предсмертный визг.

Я отвернулся, когда захрустели кости, а когда посмотрел вновь, Хоботка уже не было. Лишь круглые поляны выпрямляющейся травы  напоминали о гигантском изгое, а успокаивающее журчание воды смывало дурные помыслы, освежая память.

Вдруг из-под примятого лопуха донесся шорох и стон. Я подошел и убрал лист. На траве в позе зародыша лежало удивительное существо. Нежное свечение исходило от хрупкого, почти человеческого тельца, но гораздо меньшего, словно детского. Почти человеческого - если бы не его прозрачность. Сквозь кожу - если она вообще была - просвечивали мутные мешки, в которых пульсировали внутренние органы. Множество кровеносных сосудов испещряли новоявленного изгоя, а внутри головы покоился большой и развитый мозг. Мутные веки дрогнули, вспыхнули  большие, глубокие синие глаза, куда  больше и глубже человеческих. Конечность с тремя длинными пальцами отслоилась от тела и потянулась ко мне.

Переполненный ликующим волнением, я приподнял его за невесомую голову.

- Ты… - Что же его спросить? Как ведут себя хранители при встрече изгоя? - Ты говоришь? 

Существо было слабо, но функции организма потихоньку восстанавливались. Это было заметно по ускоряющемуся потоку темной жидкости по венам, шевелению краев некоторых органов - они будто приспосабливались к новым условиям. Кожный покров стал более плотным и тусклым.

Изгой кивнул.

- Где я? - сорвалось с тонких бледных губ. Голос странный, совсем не детский, да и человеческим его назвать было нельзя, звучал он с почти осязаемыми оттенками и запахами.

- Ты в безопасности. В другом мире. Ты помнишь, почему попал к нам?

Взгляд его затуманился после моего вопроса. Нужно было поддержать его, сделать так, чтобы он не испугался, но и не навредил ни себе, ни нам. Обычно изгоев гонит чувство вины. Они перерождаются в Ольшанке, опустошаясь, возможно, несут наказание за грех, свой или чей-то. Всегда по-разному.

- Мне нужно научиться жить без Изморози, - поделился изгой, полностью расслабившись.

- Мы научим тебя, - пообещал я и улыбнулся гостю. Вроде бы получилось. Я смог.

Сбегав по-быстрому к ручью, я набрал в ладони воды и напоил гостя. Ему стало заметно лучше. Он приподнялся и сел, облокотившись о высокую траву. Его тело двигалось изящно и легко.

- У тебя есть имя? - спросил изгой.

- Тёма, - я расплылся в глупой, детской улыбке, как первоклассник впервые получивший “отлично”. - А у тебя?

- Метелица.

Как же мне хотелось в тот миг бежать со всей дури в деревню и рассказать всем о новом изгое, и в первую очередь маме и Маришке. А потом, конечно же, друзьям и Улюляю. А уж Колька-то как обзавидуется. Все проблемы как-то сразу отошли на второй план. Но сначала я дождался, когда Метелица окрепла и сама отпустила меня.

Несся я домой, как влюбленный болванчик.

Выскочив из леса, я врезался в толщу влажной жары. Парило как летом. От небольших островков снега, что еще попадались в овражках по пути на Камушки, и след простыл.

Бежать в сапогах было тяжело, поэтому я их резво скинул и запомнил место у двух берез. Босиком-то гораздо веселей!

Ворвавшись в дом, я склонился, чтоб отдышаться. После яркого солнца глаза в момент затуманились в полумраке комнаты. За столом и у плиты - никого.  Поднял табурет, валяющийся у печки, придвинул его к столу.

- Мам?

Тикали часы. Исправные, но неправильные. За окном, громыхая плохо прикрученным багажником, проехал на велосипеде почтальон.

Я развернулся, чтобы выйти и покричать на дворе. И тут заметил полосатые носки, висящие среди одежды. Я встал как вкопанный. Дотронулся до носка пальцем и сразу отдернул руку. Сердце скрутило щемящей болью. Я поднял глаза и увидел черноту открытого прохода на чердак, а там…

Не помню точно, кричал я или выл, но выйдя на улицу я упал плашмя в ароматную траву и лежал так долго лицом к земле. Иногда замечал, как пробегали мимо соседи, заходили в дом, а выходили, охая и требуя валидола. Оказалось, что  я сразу снял маму и положил на пол, но это как-то вылетело из головы. Хотя нет, ощущение того, как обхватываю ее, родную, любимую отпечаталось надолго. Все-таки не осилила жить вот так… А если бы не вина передо мной?.. Столько всего лезло в голову ненужного, отравляющего опустошенное сердце.

Больше никто не ходил и не охал. На лавочке, под которой остался еще клочок снега, сидела Маришка и звала меня к себе. Вот только это была лавочка под дубом возле дома Ромашки. Я, помедлив немного, сбитый с толку, подполз к ней и прижался к теплым, нагретым солнцем, ногам. Ее пальцы блуждали в моих волосах, успокаивая.

- Какой же ты у меня уже большой, - говорила она. - И все никак не научишься жить после смерти мамы.

Слова больно кололи, но я не противился: голос Ромашки растворял страдание, будто я не только что нашел мать повешенной, словно было это давно. 

- Хочу, как Метелица, - прошептал я свое желание, - стать изгоем и уйти в другой мир, чтобы меня научили.

- Так и есть, Тёма, - Маришка нежно гладила по волосам. - И я жду, когда же ты вернешься ко мне из своего путешествия. У этой самой двери ты стоял, потерянный, прошлым летом, сразу после смерти мамы. Так начался твой путь. Тут он и завершиться. Все будет хорошо, поверь мне.

Конечно, мне хотелось в это верить.

В тот момент я гнал прочь мысли о том, что будет завтра, или о том, что может быть лет через десять, я просто пытался найти место тому, что уже случилось в прошлом и сложить эти минуты, стремящиеся затенить настоящее,  как можно глубже. Чтобы освободилось время для света.

Она встала и взяла меня за руку. Подвела к синей с облупленной краской двери.

В памяти всплыл день, когда я уже стоял вот так же, но один, и хотел даже войти, но Аксинья отговорила. Но когда это было? В чьей жизни?

- Заходи, - говорит Маришка. - Не бойся.

Видя мое смятение, она объясняет:

- Тому, кто занял свой уголок здесь, - кладет руку себе на грудь, - найдется место и в моем доме.

Смятение прошло, и я вижу, как страх исчезает, а океан становится прозрачным.