От русского русское слышать приятно. Оно и понятно, хотя непонятно. Но ладно, душа, расскажи как хотела, чтоб тело души наизусть уцелело.
Душа-то хотела, да ей непривычно, не страшно нельзя, но почти необычно услышать одно, а расскажешь – другое, не слишком совсем, но слегка неродное.
Меняется делаться главное что-то, не просто всё это, а то-то и то-то; и я понимаю, что я понимаю не то, что понятно, а что понимаю.
Какая, соратники, хилая почва, из шахт мусикийских неточная почта! Какие, болельщики, наши нагрузки – нам речью прочесть не бывает по-русски!
Вотще мы хлебали кощеево семя, нам сдвинут живот и отвинчено темя. В расстрелянной чаще, в намыленной роще не нужно почаще, неможно попроще.
Я вышел в большое и в тихую рыбу, в почетного пробу, в печатного глыбу, но нет мне учебы и нет мне совета, за что из меня получается это.
Я русскую руку рукой пожимаю и душу сказать по руке отпускаю, по поводу смысла, по памяти слова... Но знаю – надолго не будет такого.
1
Илье Кукулину
Уже за прочерком не видно, кто из нас, еще которому не надо о котором, как вдруг по скатерти копытами пегас в гостях набросится за этим разговором. Тогда раскольником старуха топоров похожа Лотмана в Саранске на немного – места помечены обмылком диалога: саднит орудие в усах профессоров.
Объявит радио перегоревший луч. В сортирах камерных исполнится музыка. С размаху попою глотнём кастальский ключ. Чтоб горлом выпала червивая гадюка. Горазд зашкаливать центонный громобой. Держать просодией леса, поля и реки. Печёнка звякает в народном человеке. Чревата Родина акустикой такой.
До боли вкалывать машинке языка! Сквозь треск поэтики, в числе коммуникаций закурит "ЛЕРМОНТОВ" цыплёнка табака, примерит лебедя накаркавший "ГОРАЦИЙ". Но понадеемся, кто это произнес, что речь сработает, а сколько раз – неважно. Молчать отважимся мажорно и протяжно до ранних прописей, до азбуки всерьез.
2
Я как-то помнится, что "А" хотел сказать, подвигав памятник защёчный! и чудесный; в нем речь кончается то дергать, то качать, то: в столбик синтаксис нарезать интересный. Богат, коллоквиум, промежностью, подчас, слегка, эротики, допустим, структуральной, из-под, веселые, мы, вылезли, печально, и, ну, затрагивать, культурных, васисдас!
Нам им чтоб хочется жилось наискосок – кривило зеркало и кофе мимо чашки; всё переставлено – попробуй, потомок? – там ударение, где вукбы на мубажке. До референции, до кладчика всерьез молчать заслушаем негромко и нарочно, что слово сделано, а кем из нас – конечно! такпо при ветствуем к тоэто про изнёс:
"Чшу Шлуя вем удне, ехайскиа можи, коде прываше вы? кугде бы на Аране, не гурувех целай бужасшваннея пане, кек жолевриный крин в чожиа лобажи. Чшу нед Эрредую кугде-ту пуднярся? Сай дринный вывудук, сай пуазд жолевриный! Я списук кулебрай плучар ду саладины: бассуннаце, Гумал, шогиа пелося".
СХОЛИИ
I
Здесь вечности разряжен автомат, и это хорошо, что он разряжен, поскольку, если б был бы он заряжен, я б изнемог от изобилья дат.
II
Здесь муторно, здесь выгодно. Смотри – ты бросил камень, но летит обратно, и сквозь него просвечивают пятна семьи и школы. С гоголем внутри.
III
Настолько здесь разъяты небеса, что рыбы заплывают в телескопы. Здесь очевидно, что уста Европы не плюнут в азиатские глаза.
IV
Здесь лотерея пряничной орды способствует размаху кругозора весталок, что выходят из фавора, чтобы войти в торговые ряды.
V
Здесь Греция, как черная вода, в косматой скифа булькает гортани, пока в словарной стуже, как в нирване, речь бороздят ахейские суда.
VI
Что костный мозг, мы выпили букварь и вмерзли в эйдос, и свеча горела... Душой едва разбавленное тело открыло рот и означало: царь.
VII
За то, что воздух выдан на века, благодарим тебя, о повелитель! За влажный окрик допотопных литер- атур, читай – за мясо языка;
VIII
за глухоту оливковую рощ, за местный мрамор, платную элладу, за мед кириллиц, принявших по блату чужих бессонниц праведную мощь;
IX
за эту плоть, отверстую теперь, за эту жидкость, бьющую по венам... Овца античных пастбищ, извини нам – ты не воскреснешь, одинокий зверь!
X
Наверное, и в этом есть резон, когда, домой вернувшись в полшестого, набравшийся аэд и казанова откроет отопительный сезон.
XI
Не холодно, но глупо умирать. В чем, в чем – а в смерти жизни не откажешь! На это, друг, ты ничего не скажешь. Мне тоже больше нечего сказать:
.никто по именному падежу, о чем на ты немедленно сужу, когда стоит падёж заглавной точки? На всю трибуну сварен пушкинист: пересолить пушистые листочки в архивный хор готовится солист.
2
Но с чем теперь на вкус твоя строка, что, верится, хвалили где река? как тело ты? кем дух твой без названья? Тут дело речь вовсю произошло, не потому, чтоб вымучить мычанье, а для того, чтоб грустно и тепло.
3
Велик словарь – предатель и герой. Склони тебя перед его горой, столь высоко закрытой в цвет заката, что ты, перстом вскочив на карандаш, туда стишка, едва стишком куда-то, слегка навек попишешь и отдашь.
4
Мне смерть – ОГО! а ты весьма сумел... Но разве телевизор твой удел, дабы питаться собственною тенью? нет, станешь – плачу – самое дитя, дождем-темнея, празднуя-сиренью и ангелом-летая, не летя.
5
Так навсегда не частые из нас, как много хорошо пока сейчас, – ну, кофеечек, юбочка, журнальчик... Была бы вечность, вот бы мы ее! которую запомнил очень мальчик: скамейкин двор и прочее свое.
6
Захочется чужого, да куда... Растет губам красавица вода, жаль, есть в конце, никак сказать, зараза? Алалия, десятая сестра, перевела, что зря обед заказан из музыки, любви и топора.
7
Казалось бы, увы? А не спеши. Приборов мимо лиру раскроши на тридцать три игрушки, не игрушки, и за столом веди себя народ, пустыней было что пропал пирушки, но справился – читать торобоан.
8
Хотя не читка пробует сердца, порви рецепты общего лица: не видя рая, побояться ада нигде ничем ничуть ни не за что ни с кем и не с кем никогда не надо!
9
Зато ни кто не будет как никто.
(Dis manibusque sacrum)
[...]
VII
Кто в хлеб стыда входил своих учеников, кого субботний дым размыл до половины, тому перепадёт ладонь квадратных слов, которую принёс потомок некрасивый.
Вот в слово мутное продёрнут человек, чтоб слышать ночь, и сад, и милый звон трамвая. Неосвящённый дом держа на голове, он прыгает во рту, сестрицу подзывая.
А дома – тихий шум в тетрадке чуть забыт. Полез бы на кровать, но понял: из столицы назавтра ждать гостей с плечами нереид, с вестями длинными, как пролетают птицы.
[...]
XII
Водопроводом не наяда, дриады ёлкой нет найти: идёт в Коринф глаголов стадо, претерпевая по пути. Они проснуться засыпают, их ночь ума, ага, светла – и соль земли не засыпает полунебесные тела.
[...]
ЦВЕТКОВ-АВАТАРА
Обмакни в копыто вчерашний мёд – кровь из раны завтра глотнуть попьёт, а хвостом шевеля в надир... Рядом комнат в травах родной сквозняк: "Как по швам расходится твой пиджак, так трещит, рассыхаясь, мир.
Так хватает мяса у молока от любой коровы, жены-быка, напоить в половине сна, где по буквам слова проводит рот, где внутри твердеет наоборот двусоставной водой десна".
Хорони пелёнок дневные сны – жаркий холод праны в костях страны, силурийский построен пляж. И выходят твари то тут, то там, где очки ли хрустнули пополам, позвоночник ли, карандаш,
ли меняли ялту на вавилон, ли бывали стих с четырёх сторон нашей правильной широты, ли Борей надутых машине щёк подарил, как мог, возвратить глоток пригодившейся немоты:
"Из груди усердствуй мычать извлечь, протекать по следу, как часто речь, чернозёмом беря глаза, ибо внятен зверю звериный вздох: – Зверь, в устах, где вымычен ЭТОТ Бог, ты не вымолчишь ни аза.
Замочи в подушку елей и дуст – пусть хозяин, добрый душа индус, на рогатой луне стоит, и не вол, но азбука-борода молодое млеко тогда туда возвращает за твой зенит!"
