За сто с лишним лет никто так и не написал подробной биографии Аманца Грессли, а потому многое в судьбе этого швейцарского геолога остаётся — да, по-видимому, и останется — неясным. Конец его был трагичен: он скончался в психиатрической больнице, долгое время страдая тяжёлым душевным недугом. Ещё задолго до смерти он сочинил текст своей эпитафии (надгробной надписи). В подстрочном переводе с латинского она звучит так:
Грессли умер, сражённый любовью к камням. Он собирал их везде, но не мог утолить свой голод. Как он завещал, мы положили эту глыбу; Покрытый ею, Грессли, наконец, насытился. "
Слабая какая перепонка делит разведенный спирт и теплый вечер, то гримасничает, то чепуху мелет. Чем же ей потом оправдаться? Нечем.
Всё потом, потом – кто поставил в судьи бедному сейчас невинное после? Стыд заискивает перед тем, что будет, будто чище спирт будет завтра розлит.
Все ближе ночь. Закат на зданьях чертит грядущие развалины. Проемы и окна углубляет. Как водой, тенями точит камни. Близость смерти ста облаков блистательному сонму пророчит. Точно пыли тонкий слой – на крышах светлые следы провидца, прочь от чужого будущего к дому идущего, глотая голос свой, в лучах которого кровь жирная струится по латам золотым. Наружу голубые, сырые внутренности. С плеч скатились головы большие. В глубоких ртах умолкла речь.
Зимою замерзают лужи от зерен ледяных, по образцу которых на асфальте коченеют. Так и душе и плоти нужен проникший плоть и платье и к лицу приникший свет, которому роднее, чем им самим, их будущее. Знаки небывшей жизни выступят наружу, как ложь сквозь строчки ветхого листа, в потерю превратится пустота, чужой песок – в Итаку.
То время, когда некуда идти, и есть Итака. Если это вечер, то, значит, вечер есть конец пути. И рубище, скрывающее плечи пришедшего, правдивей, чем о будущем и прошлом речи, не сказанные им. Никем не сказанные. Дождь для похорон на улицах готовит ниши, уже заросшие травой. И в длинных лужах видит он: случайной жертвой неба нищий висит вниз головой. Он ростом с облако, размером с потерянную веру в то, что придет домой.
Мох, клевер, подорожник сквозь кости проросли убитых, и отраженье вложено, как в ножны, в асфальт и ржавчиной покрыто.
В оконной раме тает белый лед грядущего. Пустеет тротуар. И скоро бледнолицый пар из синего стекла взойдет, из комнатной волны летейских вод.
Взгляд возвращается к привычным границам. В ржавых прутьях паутина. Балконные перила в голубином помете. Дикий виноград свисает со стены кирпичной, обвив похожий на себя шпагат.
Но мне ли, нищему и у чужих дверей сидящему, сказать: я Одиссей и я вернулся. Мне ли сказать: я узнан. Песни пели плачевные, и нынче льются слезы по моему лицу. Я позван облечь все то, что было прежде, блестящей ледяной одеждой.
И сумерки из окон выдвигают тяжелый, светлый отраженья ящик и бледное лицо перебирают, как связку писем, в пустоте лежащих, написанных рукою незнакомой. Ты на Итаке, но еще не дома.
Душа идет домой путями плоти, одетой в белые лохмотья, чтобы, придя к небытию, сказать: я узнаю и узнана. Оконная вода, пар заоконных отражений твердеют не в сияньи льда, из тайной мысли ставшего явленьем, а в издавна соседствовавшей раме, обнявшей жизнь смертельными брегами, на чьем песке только мои следы, неровные и полные воды.
Одежда ветхая прочнее прежней жизни. Разъятого былого очертанья сшивает ночь, как мертвая вода. Чужая смерть – зерно твоей отчизны, растущей из могильных изваяний, из облаков, застывших навсегда.
В.С.
Взгляд отведя от воды, по которой черный лебедь плывет, замыкая угол пены серебряной, видишь снова розовый рот говорящей: не то что покорны – мы к ним относимся словно к слугам. Небо над Ригою будто кусок иного круга: светлее, чем здесь, и выше.
В паузах слышен стук голубиных когтей о фарфор блюдец со скользким кремом и чашек с кофейною гущей, сахарный хруст на зубах у ребенка, сидящего рядом. Кроме хрустальных, глядящих в упор глаз и раскрывшихся губ, ничего здесь не сделаешь суше или влажней. Полчаса, и идти уже надо.
И остановка трамвая у входа в пустой переулок ближе на взгляд, чем окажется, если со стула встать и стаканы картонные скомкать. И становится твердым камень, который казался бесцветнее дыма. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Зренье ни капли сиянья не выплачет жидким потемкам. В бледной Москве проступил осязаемый город.
Видишь, как сумерками распорот шов между светом и тенью на камне, коре, рукаве, как разрезано имя зданий, деревьев, соседки? Она говорит: Спичек не будет? Спасибо. Я не была здесь лет пять – Сын вот родился, и все. А вы часто сюда? Не видали Зебру, Дюймовочку, Старого? Ярче горит черный табак, когда рот прекращает ронять звуки и пепел – рука. Но слова пустоту освещали.
На красноглиняной тверди зажглись желтые окна в глубоких квартирах, синие лестниц пролеты с идущими вверх и вниз. Так же поспешно звезда прибавлялась к звезде на небе свежем в четвертый день существования мира.
Влага, однажды в зазор между зрачком и сидящей напротив влившаяся, застилает лица мимоидущих, непрочный узор ряби в пруду и бледные ногти молча сидящей. И как чешуя на зеницах – ветхая пленка потопа, ставшая цветом и снов и улиц, блещет на дне кругозора, взглянув в чью пропасть вещи от края ее отшатнулись.
Поздно. От ветра качнулись волосы, тополь, облако в тверди воздушной и в каменном небе белье. Ночь заменяет на краткий лед влагу былого, глаза окружая чужою и нежной кожей, не веками и не вещами, слов не оставив между губ, их лишая и звуков и цвета, взгляд отведя от воды до рассвета.
А.Н.
1
Скользкий кафель, известь цвета легкого пепла изображают скрытую ими стужу снаружи, от стужи спасают, как от лица чужого имя или иней от света.
Кто не спит до зари, тот и скажет заря иглам света в стекольном льду, не о них, но о боли своей говоря и о том, как отыскивал сон до утра мнущий простыни, как в неувиденном сне мну сухую траву сквозь снег, и о том, как найду
то, что видел вчера, то, что видят другие сейчас, – череду оград для чужих, для вчерашних глаз, бесконечный ряд оболочек ночи – белую розу.
Едкий как время воздух шевелит ее, льется по венам, шлет и тленье и шелест, говорящий о тленьи, розе, подснежной траве, человеку в постели.
2
Приблизит тленье ли к цвету летящего в траву сухую снега сухую траву?
Найти ли, глядя в себя глядящего и как после смерти стекло целуя, Москву
и в щель между дыханьем и отраженьем просунуть голубоглазое лезвие?
Связать нельзя ли лица разрезанных на тыл и лица зрением, временем вещей
и их чужой, вчерашний их оборот? Произнесет ли не по-немецки рот, стекло туманя: тот человек, тот год?
3
Которому вредно время. Чем дольше взгляд, тем гуще темень стекол, лгущих губным теплом, заоконным снегом лица, тем правдивей свет стен в изразцах.
Нет, невозможно, нет. Боль ли сделает из плоти близнеца снега и успеет убелить былое, меж собою и виною пустоту переступить?
Нет, невозможно пить воздаянье как воздух губами, глазами ли губы измучив стеклами ночи и глаза пропущенными снами, говорящими: не верь, время не пламя и не спасет от пламени.
Генрих
Ты плачешь?
Семен
Просто так.
Генрих
Случилось что-то?
Семен
Так, ничего.
Генрих
Не мучь меня, скажи.
Семен
Я не хотел – мне страшно захотелось стать коммунистом. Это как болезнь – сильней меня.
Генрих
Так, может быть, пройдет? Болезнь сдается, если мы приказы ее не выполняем и о ней никто не знает, кроме нас самих.
Семен
Я подал заявленье о приеме.
Генрих
Тогда прощай.
Семен
Нет, Генрих, погоди. Ты смотришь так, как будто обвиняешь меня в предательстве. Но разве в прошлом году меня не отпустили вы из нашего отряда? Я считал, что я вполне свободен.
Генрих
Ты свободен. Но у меня есть сердце, и оно надеялось, пусть вопреки рассудку, что ты, Семен, вернешься к нам, а ты избрал иное.
Семен
Выслушай меня. Так получилось. Я ходил в райком без всякой цели – просто отдохнуть, послушать то доклад, то сообщенье, в которых столько ясности и правды, не сознавая, что в моей душе давно уже творится. Секретарь райкома проницателен, как всякий, кто никого не любит. Он заметил, что я не пропускаю выступлений пропагандистов; что дрожит мой голос, когда докладчику я задаю вопросы. И сегодня он прочел то на моем лице, что утаить не мог я, раз не ведал, что со мной. И он спросил, хочу ли я вступить в ряды, в шеренги – знаешь сам.
Генрих
И ты?
Семен
Ответил да и подал заявленье.
Генрих
Что ж, этим да со мною ты навеки прощался и прекрасно это знал. Могу ли я, нацист, антисемит, тебя, как прежде, видеть каждый день и помнить, что у сердца ты хранишь жидомасонский партбилет? Прощай. Не плачь, Семен, ты выбрал сам разлуку.
Семен
Мне отказали, Генрих.
Генрих
Отказали?
Семен
Да, отказали, и надежды нет.
Генрих
Выходит, большевицкий секретарь дал волю проницательности, только чтоб щегольнуть уменьем разбираться не в классовых одних конфликтах, но и в сердцах людей? Завидное уменье! Тщеславие, достойное марксиста!
Семен
Он не тщеславен, он правдив. Но мне – мне плохо, Генрих. И сейчас впервые я понимаю, сколько вынес ты, полжизни умолявший о приеме в число борцов за чистоту славянской и просто русской крови. Пусть тебя не принимали, ты не перестал ни верить в идеалы высшей расы, ни, главное, содействовать партийной организации. Ты лучше всех мое утешишь горе.
Генрих
Стой, Семен! Ты говоришь не принимали, будто под вечной резолюцией с отказом стояла подпись не твоя, а чья-то чужая! Будто встретив не тебя во френче черном с вышитым орлом, я раз и навсегда поклялся жизнь борьбе с евреями отдать! А ты меня в архивы только посылал, хвалил мой ум, но формы так и не дал. Ты запер от меня волшебный мир, где льется кровь, витрины бьют и крики агонии и торжества слышны! Я и не говорю про детский сад.
Семен
Про "Юную славянку"?
Генрих
Про нее. Когда в отряде приняли решенье ночами строить садик judenfrei, я так хотел в бригаду записаться, а ты сказал, что из меня строитель такой же, как боец.
Семен
Зато сейчас ты самый там любимый воспитатель.
Генрих
Но всякий раз, когда туда вхожу, мне чудится, встречаю укоризну в глазах детей и слышу тихий шепот: не он, не он построил эти стены, и ради нас не он не спал ночей.
Семен
Я думал, Генрих, ты великодушней. Когда я разуверился в нацизме и бросил наш отряд, ты мне сказал, что на меня не держишь зла. А позже ты согласился видеться со мной, хотя я в штатском и постыл мне китель, владеющий твоим воображеньем. Простив однажды, навсегда простить – не в этом ли достоинство партийца?
Генрих
Легко сказать прощаю. Как забыть, что и светловолосые малютки, и кровь, за них пролитая, и пламя, сжигающее пыльные страницы, – всё, всё, что стоит жизни и восторга, сошлось в твоих глазах, Семен, в твоих губах, произносивших отказать! А голос занимающих твой пост, хоть скажет да, всё будет как-то пресен.
Семен
Мои глаза и голос – как у всех, кто отвечает за прием в отряд. И ждут тебя полуночные стройки, погромы, схватки: дети – всюду дети, кровь – вечно кровь, огонь – всегда огонь. Перед тобою – жизнь. А я один.
Генрих
Всю жизнь отряда ты унес с собой. Вот и надежду отнял. Но вернемся к тебе. Сейчас один – и вдруг звонят, и голос в трубке говорит: ты принят. Я много лет такого ждал звонка и знаю: ожиданье пуще членства привязывает к партии. Ты будешь рыдать при виде здания райкома и даже поворота к переулку, ведущему туда, но посещать открытые собранья парт-ячейки не перестанешь, за секретарем следя: не пригласит ли в кабинет, не скажет ли: мы рассмотрели снова твое, товарищ, заявленье, и –
Семен
Не издевайся надо мною, Генрих. Я знаю: шансов нет.
Генрих
Пусть нет, хоть странно, что коммунисты, при своем хваленом уменьи кадры подбирать, тебя совсем не ценят!
Семен
Генрих, перестань. Всю жизнь ты смотришь на меня глазами юнца из гитлер-югенда. В райкоме не дети – трезво на меня глядят.
Генрих
Мерзавцы и слепцы. Но я не это хотел сказать. Ты бойся не отказа – иное страшно: страшно полюбить приемную райкома, где твои сосредоточены мечты и горе, сильнее, чем партийную работу, которой чаешь, – чем листовки, марши и митинги. Вот истинное горе: вдруг чудо, солнце, партбилет – а ты не в силах отказаться от бесплодных, протоптанных маршрутов. Плачь, Семен! Что слаще слез? А у меня их нет.
Н.
Близнецы, еще внутри у фрау, в темноте смеются и боятся: "Мы уже не рыбка и не птичка, времени немного. Что потом? Вдруг Китай за стенками брюшины? Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай".
