Короткое описание: Выходит, теперь во мне вообще не осталось сердца. Выходит, Кай знал про кишки. И то сердце, которое он так хотел, - было съедено нашим несуществующим ребенком.
Тускло поблескивая. Катится. Кружится. Вырывается из-под ног. «Дзынь. Дзынь». - Эй, придурок, что там? Невзрачный стеклянный шарик попытался замаскироваться, но его рассекретили. Он все еще старается припасть к земле, чтобы слиться с куском лужи. Но это невозможно – с его-то телом! - Да вот, нашел че-то… - Пошли домой, идиот. Оставь ты это. Я всегда хотел знать, что же там – внутри этих загадочных разноцветных шариков, снующих у меня под кедами. Размера они небольшого – один такой с легкостью уместился бы у меня в ладони. Кто-то мне сказал, что это яйца пришельцев. Вроде как чьи-то невылупившиеся детеныши, затерявшиеся в вечной суете прохожих. В лабиринтах домов, которые, должно быть, кажутся им невероятно гигантскими. Ну не абсурд ли? Сегодня мне повезло. Шарики сгрудились вместе, как-будто сбились в акварельный ком,…я изловчился и схватил один такой. Он был почти-прозрачно-голубым – как пленка неба на внешней стороне окна - и теплым, несмотря на свой неприветливый вид. Хотя сложно судить о чем-то таком – он ведь все-таки шар. Он однороден со всех краев, к нему никак не подобраться. Рискнешь заглянуть внутрь – он разлетится на кусочки и забрызгает тебя твоей же кровью. Но давайте о приятном. Мое нутро ликовало. Я воровато оглянулся, бережно положил трофей в карман и направился домой. Позвольте представиться: Кай. Я – не человек. Я ворсинка из нависшей над городом сероводородной материи. У меня есть около тысячи родственников – и все мы безжалостно протыкаем то отвердевшее тело, которое чувствуем под ногами с самого рождения. Один из многих. Такой же – покрыт серым грибком, отчего настолько невзрачен. И только сейчас я немного отличаюсь от других – в моей ладони уютно устроился хрупкий шарик. Он сам закатился мне в ладонь. От безвыходности, вероятно. Будь это галлюцинацией – я бы уже давно подавился собственной слюной и очнулся. Так всегда: стоит мне дойти до кульминации сна – слюнные железы выходят из-под контроля, и язык начинает сочиться невообразимым количеством слюны. Жидкость затекает мне в горло, перекрывает дыхательные пути, точно капустный слизняк. То ли это из-за пылинок на таблетках, то ли потому что неудачники всегда отключаются в таких неблагоприятных позах. Так или иначе – шар у меня. Еще есть закат, совсем забыл про него. Окна натянули его макет поверх здания. Но что мне до фальшивого солнца? У меня теперь есть свой круглый кусок тепла – без пятен, шероховатостей и зависимости от часовых поясов. Я больше не одинок. *** Прошла неделя. Кстати, у Юты все хорошо. Это я его так назвал, да – и теперь невероятно горд. Юта – это шарик. М-да, а вот у меня не все так благополучно, как у него. Он – что? Он не ест. Не дышит. И проблем, в сущности, никаких. Каждый вечер я укутываю его в замшевую простыню и воображаю. Что же такое возникает в моей голове – я сам не могу понять, но после этого становится туго внизу живота. Я представляю, как шероховатые ворсинки утыкаются в гладкий стеклянный бок Юты – ни с чем ни сравнимое ощущение. Я оставляю сферу на подоконнике и ухожу в другую комнату, попутно расстегивая ширинку. Когда я кончал – почти физически чувствовал, как злорадно Юта поблескивает со своего ложа. Хотя, возможно, таким образом он переговаривался со своими забрызганными грязью собратьями. Юта радовался, взирая на них, а они, в свою очередь, лишь суетно катались по шероховатому полураздетому асфальту, надеясь ускользнуть от прохожих в узкий сырой переулок. А иногда я наблюдал, как с его изящного тельца стекал липкий ацетонистый дождь. Я размазывал сперму по ладони, а дождь слизывал с крыш остатки гудрона, осевшие крики мазохистки из ближайшего квартала, птичий помет – и падал этим порочным телом на эфемерно-хрупкое стекло. Но мой Юта, не смотря ни на что, оставался таким же акварельно-аквамариновым и симметричным. Дождь бился об его тело, и, обессиливши, падал к его ногам, если представить, что они были. Но все хорошее когда-то заканчивается. Вот и я – пришел в себя от того, что ребрами улегся на что-то твердое. Когда я, в беспамятном ужасе, приподнялся – тело Юты было усеяно паутинкой трещин. Он спал со мной – поэтому. Казалось, будто его завернули в вытянутое кружевом перьевое облако. Или в съежившийся от нагревания полиэтилен. Моё наполняющее вжалось в самого себя – только бы не шелохнуться. Но стекло, больше похожее на скорлупу яйца, продолжало разрушаться и оседать внутрь себя. Я зажмурился, перешагнул через испорченное тело, натянул штаны, и пространство выплюнуло меня с отвращением. Целый день я скитался среди вонючих людей и обездоленных собак. Фобия моя обострилась – меня окружали абсолютно несимметричные сооружения, и оттого, мысли наскакивали друг на друга, смешивались, вытекали из себя, подобно желтку в обыкновенной глазунье. Нагромождение этих самых мыслей ощутимо покосилось и, казалось, сейчас они разорвут мне уши и глаза своими острыми неровными гранями и высыпятся из порванных промежностей, зацепив все мое нутро, начиная с носоглотки. Повергло ли это меня в ужас? – Вовсе нет. Я презирал такие формы, считал их этакими смазливыми уродцами. Двускользкими, несуразными, как дети с параличом. Несимметричную сферу будто что-то раздирает изнутри, её грани вылазиют друг из друга, словно под давлением внутренних микровзрывов – позывов к предательству и непостоянству облика. Думаешь, почему я подобрал Юту? Он идеален. Мой взгляд может обхватить его полностью, ощупать каждый миллиметр – там не найдется ни одного лишнего изгиба. Форма шара – это симбиоз множества кусочков форм, искусно переплетенных между собой. И если хоть одна его грань неровная – это уже не шар. Это - как дом с отвалившимся кирпичом. Накренившийся на одну сторону, изборожденный множеством трещин-морщинок, он стонет по ночам – когда ветер впивается когтями в зародыши разрушений. В его занавешенных болью глазах можно прочесть: «Я рухну». Какой бы не была та боль: вуалево-голубовато-воздушной, замшево-багрово-тяжелой или же ромашково-прокурено-терпкой – отовсюду сочится это его «рухну». И не существует обратного процесса. Как только ты стал несимметричен – ты обязательно сломаешься. Вынести это способен лишь тот, кто обладает потребностью в саморазрушении. Я знаю как это. Когда саднящий мазохизм протыкает кончики пальцев и заставляет тебя отрывать куски кирпича от собственного тела. Удовлетворяет. А потом ты чешешь зудящий от образов затылок и заходишь в собственную квартиру. Молочно-белое размазано по воздуху над кроватью – настораживает. Похоже, будто мой глазной нерв подожгли с обеих сторон. Как фитиль. Иначе откуда столько галлюцинаций? А клякса постепенно материализуется в нечто вполне реальное. И вот я уже могу различить ступню с поджатыми пальцами. Простынь корчится и ползет, пытаясь скрыться от моего взгляда. Стыдно ей, что ли? Набираюсь мужества и влетаю в комнату. Если бы я умел широко распахивать глаза от изумления, как это делают розово-мозговые девицы, то так бы оно и было. Как вы думаете, каково это – когда на твою кровать падает голый парень? Ну как снег на голову, честное слово. И снег ведь весьма кстати – сложно представить нечто настолько же точно описывающее цвет кожи незнакомца. Однако мне сейчас не до метафор: я подскакиваю к парню, кричу что-то крайне оскорбительное и грубо скидываю его на пол. Взгляд лихорадочно мечется, пока не зацепляется за что-то мутно блеснувшее. Выплескивая ярость вперемешку с голосом, я сгребаю осколки Юты и бросаю парню в лицо. Меня трясет. Он испуганно смотрит, а стекла летят мучительно-медленно, будто пробираясь к нему сквозь желеобразное тело пудинга. Как в каком-нибудь паршивом боевике, я смотрю на это со стороны в замедленной съемке и понимаю – он ослепнет. Непонятно зачем замечаю – у парня глаза, как крики той самой мазохистки. Такого цвета не бывает – а у него были. И потому, вероятно, осколки проходят насквозь, утыкаются в стену и, безжизненно позвякивая, оседают на пол. - Я – Юта.. - Ты убийца. - Юта – убийца? - Нет. - А что «Юта» такое? - Отвяжись. *** Мы с приятелем стоим на станции метро. Моего приятеля зовут Юта. У него медно-кудрявые волосы – эдакая Медуза-Горгона. Он высовывается в то место, что за посадочной площадкой – хочет посмотреть электричку. Оступается и начинает неуклюже размахивать руками – вот-вот упадет. Чтож, поделом. Откуда ни возьмись появляется служащий и хватает этого недоумка за капюшон. Испускаемые мной волны недовольства достигают его уродского тела, и Юта виновато косится в мою сторону. Поезд напоминает афродозиак в оболочке, который принято пихать в зад смазливым паренькам – он также плавно скользит по кишечнику-тоннелю и примыкает к платформе, останавливаясь. Я специально захожу в другую дверь – подальше от этого недоумка. Когда створки закрываются и меня вдавливают в рыхлый сгусток препарата, заранее приправленного недюжинной концентрацией парфюма, я как-то не задумываюсь, что мое тело теперь часть гладкой продолговатой таблетки. Это же очевидно. Само собой, порошок заметил, что я все еще твердый и, будь уверен, он приложит все усилия, чтобы раздавить, разодрать на молекулы и смешать с собой всё, что еще заранее не утратило индивидуальность. Для него важно, чтобы все мы стали одним «оно» - единым действующим механизмом. И только то рыже-несуразное «оно» выглядит тут неприемлемо нелепо. Даже препарату в жопе педика оно не нужно – оно способно обесчестить всё благородство стального цвета своей угрюмой солнечностью. Оно пронизывает бурлящую симбиотическую серость насквозь – и снова все портит. И наш герой-подонок тут же осознает, что единственный симметричный тут как раз тот отрешенно-сонный человечишка, стыдливо отводящий виноватые глаза. Этот трухлявый гриб с запахом парфюма просто не может поглощать таких, как Юта. Просто не может. Такие люди, они будто специально в цветных непроницаемых шариках. Так сделай же что-нибудь. Смотри, мои глазные яблоки повисли в пространстве наравне с крупицами пыли. Я не хочу, чтобы чужая подошва, вымазанная в собачьем дерьме, стала последним, что я увидел в этой жизни. Давай же, шевелись. Потемнело. Слизистые сохнут и съеживаются, подобно выброшенным на песок водорослям. Они снимают с меня кожу. Вытекают изо рта, из-под ногтей и тщетно пытаются уцепиться за пуговицы чьего-то пальто. И хотя глазной нерв больше ни с чем не соединяется, я ощущаю скрежещую боль повсюду – там, где у людей должен находиться череп. Я больше не Кай. Я – повисшие на афродозиаковом теле глазные яблоки неизвестного мне цвета. Постойте-ка, а как это – цвет? Эти уродливые наружные выросты мозга – глаза – единственное, что осталось. И я стал ими, точно так же, как шар «Юта» стал Ютой-человеком. Я падаю. Да, это, в самом деле, происходит. Наше тело настолько рыхлое, что в него никак не впиться ногтями – никак не удержаться. Да и глазам, в общем-то, непозволительно иметь ничего, кроме друг друга. Итак, я продолжаю падать. Я чувствую тепло и продолжаю падать. И чувствую тепло. Все это время я все также продолжаю падать. Даже когда я оседаю своим двукруглым существом в замшево-заботливое ложе – я все еще окончательно не упал. В этом своем падении я бы с удовольствием прикрыл ссохшиеся веки. Ну, если бы они у меня были. Я падаю. - Распахни крылья, идиот. Я падаю. - Открой глаза, принцесса. Я падаю. - Я засунул их обратно, слышишь? Я падаю… *** Вам понравилось происшествие в метро, так ведь? А хотите узнать, почему мы там оказались? Вот тут-то как раз все предельно просто. Юта забеременел. И мы отправились выбирать ему одежду. Скажу вам по секрету (шепотом) – отец того существа в животе Юты – я. Скажу вам по секрету (еще тише) – когда мой член был в его заднице, там было тепло, липко и просторно – ну прям как в приват-комнате хост-клуба. Скажу вам по секрету (читайте по губам) – моей спермы было так много, что, кончи я в монастыре посреди службы, и число непорочно зачавших увеличилось бы в десятки. Но есть вещи, которые меня настораживают. Юта, например. Он утверждает, будто в его животе что-то шевелится. Он говорит, что его сердце остановилось. Совсем уже накрыло. Он говорит, что существо внутри него – не человек, ибо только выношенный под ударами сердца организм имеет право называться человеком. Это означает, что нашему ребенку не суждено стать человеком. Юта говорит, у существа очень острые зубки, которыми оно откусывает от его законсервированного сердца кусочек за кусочком. Он говорит: «Я слышу, как его крошечные челюсти терзают мой эластичный орган». Он говорит – поэтому сердце больше не бьется. Он говорит и говорит. Я перерезаю ему горло. Он захлебывается. Кусок трахеи бледнеет снаружи разреза. Он пытается говорить. Я целую его. Эти твердые симметричные губы. Прокусываю резцом его упругий язык. Я глотаю кровь – помещаю внутрь себя его и нашего ребенка. Он захлебывается. Я прижимаю его к себе. Я все еще хочу, чтобы он выносил моего ребенка. Кладу голову ему на живот. Засыпаю, слушая, как наше дитя жуёт мое любимое сердце. Юта вспоминает свою предсмертную речь. Он у меня такой рассеянный. Он глотает кровь, и она тягучими червями сползает мне на шею, соскальзывая с торчащего куска трахеи. Он начинает говорить. А я засыпаю, лелея производную моей спермы. Я придумываю ему имя. Он говорит. Он – Юта. *** Посмертный рассказ Юты. Вам ведь интересно, как я смог уместиться в том крохотном шарике? А я вам этого не расскажу. Вам это не интересно (м-да, отвечаю за всех). Больше всего вам любопытно узнать (я уверен), как мне удалось забеременеть, не так ли? Ну слушайте, покуда я не захлебнулся. Начнем с того, что в моей квартире обои с крокодильчиками. Кухня, где я каждое утро ел желтый-желтый-желтый омлет. Спальня, где меня каждую ночь трахали-трахали-трахали. А еще была ванная комната, а в ней – целых три вещи первой необходимости. Во-первых, это унитаз. И нет – ни для банального «погадить». Это мой телепорт – каждое утро я отсылал по нему очередную порцию кишок, которую столь любезно оставляли мне партнеры. Во-вторых, это зеркало. Не мог же я ходить по улице с таким количеством засосов. Ну и в-третьих, моё сверхострое незаменимое лезвие. Смог бы я без него столь искусно засервировать собственную руку? Откуда б я взял натяжные сухожилия, как если бы не из себя? Ну так и вот. Сегодняшним утром приятель из зеркала выглядел неважно. Осунувшиеся щеки, потемневшие заостренные скулы. Твердое, лихорадочно-посиневшее лицо. Токсикоз – решил я. И как всегда направился на кухню, намурлыкивая прилипчивый мотивчик себе под нос. Я мечтал об омлете. Я мечтал именно о сегодняшнем омлете – пятничные омлеты особенно вкусны. Первой странностью оказалось то, что мой живот уперся в обеденный стол. Я был в ужасе. Я не заметил. Живот был просто чудовищных размеров. А потом я вспомнил, что вчера закончились яйца в холодильнике. Это было еще ужасней. Неудачный день. Плюх. Плюх. Я спускаюсь по лестнице своего дома, в котором моя крохотная комнатка с обоями с крокодильчиками и моя уютная кухонька с холодильником без яиц. Я иду по лестнице, а звук крадется за мной. Плохой день. Я захожу в магазин. «Плюх. Плюх» следует за мной . Я засовываю руку в карман, чтобы расплатиться за покупку. Мысли две: либо я не надел куртку (что вполне очевидно), либо я засунул руку в собственный живот. Пальцы путаются в верхнем отделе кишечника, и я понимаю – второе. - Парень, там ты денег по-любому не найдешь. А живот настолько громадный, что я не могу полностью его осмотреть. Я подхожу к зеркальной витрине и поднимаюсь на цыпочки – так, чтобы этот кожно-мясной шар висел над витриной, и с явным недоумением созерцаю свисающий синюшно-орхидейный ошметок живота. Он великолепен. А дырка все растет и растет – кожа отрывается кусками мозаики и кружится, подобно чистейшему бледнеющему снегу. Я забираю яйца и говорю, что расплачусь позже. Я, раздетый до моего миленького маленького ребеночка, все еще мечтаю об омлете. Прохожие будто ослепли. Будто не замечают, что я беременен. Они не замечают, что наступают на мои кишки. Они их портят. А кишки ведь – мои. Люди совершенно невежественны. (Меня, конечно, тоже раздражает, что мои органы волочатся за мной. Но не могу же я стать понимающим по отношению к людям). На пороге моей комнатки с крокодильчиками кишка цепляется мне за ногу. Я запинаюсь и падаю. Яйца разбиваются. Я в ярости. «От этих кишок все равно никакой пользы!» - хватаюсь руками, пальцами, ногтями и что есть силы рву их. Живот лопается. *** Кай хотел ребенка. Но внутри меня – кишки. Вот ведь разочарование. Я – с порванным животом – созерцаю выпавший клубок органов. Они повсюду за мной волочатся. Это совсем не больно, не подумайте. Наверное, это часть моей жизненной ноши (у каждого ведь такая есть). Возможно, я слишком усердно расковыривал руку лезвием. Может, именно поэтому внутри меня всего лишь кишки. Я думал – там человек. Я думал – это он грызет мое сердце. Я надеялся – раз он это делает, значит ему нравится именно это сердце. Выходит, теперь во мне вообще не осталось сердца. Выходит, Кай знал про кишки. И то сердце, которое он так хотел, - было съедено нашим несуществующим ребенком.
Не умею понимать такие произведения. Хотя, наверное, они и не нуждаются в понимании *эээ...* Эпизоды, где про... эмм... гомоту говорится прямо и в лоб, не понравились. Как-то неэстетично, грязно, почти противно. Но понравились некоторые слова и образы. Про дом с отвалившимся кирпичом очень-очень нравится. Особенно вот это: В его занавешенных болью глазах можно прочесть: «Я рухну». Какой бы не была та боль: вуалево-голубовато-воздушной, замшево-багрово-тяжелой или же ромашково-прокурено-терпкой – отовсюду сочится это его «рухну». Хочется повторять вслух. Кай хотел ребенка. Но внутри меня – кишки. Вот ведь разочарование. И то сердце, которое он так хотел, - было съедено нашим несуществующим ребенком. А тут прям до мурашек пробирает Да и вообще здесь у вас много чего на цитаты растащить можно. Красиво, но цельной картинки не выходит. Мельтешит, мельтешит что-то, ну как в калейдоскопе. Зацепиться есть за что, но в итоге почему-то не трогает. И не не понравилось, и не понравилось. Уж не знаю, чего тут не хватает. А образы отличные. С уважением.
0
