Как много историй начинается со слов: «Это был обычный [летний, весенний, осенний, зимний] день»! Мне всегда казалось, что людям и придумать больше нечего, знаете, оригинального там чего-нибудь, цепляющего, живого, резкого, меткого – такого, что прочитаешь и не остановишься до самого последнего слова, пока тебя не отпустят невидимые цепи, приковывающие к литературной координатной плоскости того или иного текста. Мне всегда чудилось, что из всего миллиона «обычных летних дней» есть лишь один такой вот день, по-простому гениальный, который удостоен внимания, а всё остальное сваливается в этакую пропасть, куда, впрочем, много чего сваливается и в которой существовать тоже можно, но это не то, чего хочется моей – давайте назовём её – душе.

Думал я, значит, так и думал, пока в один прекрасный день не пришёл к сужающему капилляры ледяным ужасом осознанию того, что вот и я подобрался к моменту, когда мне нужно увековечить свой «летний день» без наличия особых претензий на гениальность. А делать ведь нечего: рассказывать надо. Поэтому я решил смухлевать: начну чуточку иначе – быть может, так рождаются тропинки, уводящие от пропасти. Я не знаю.

Так вот.

Это вовсе не был летний день. И от «обычного» в нём тоже было немного. Это был день в самой середине зимы, но той самой зимой не пахло совсем. Я закрыл дверь своего дома и, глубоко вздохнув, почувствовал бодрящий предстоящими событиями день. Солнце было в том зените, в котором по прошествии последних двух недель его уже и не надеялись больше заметить. Тёплый воздух и передающиеся с ускоренной диффузией запахи неожиданных для этого время года цветов приятно льстили общему настроению и рождали смелые надежды на успешное проведение дня.

Мне нужно было добраться до ближайшей железнодорожной станции, где я собирался сесть на поезд, который отвез бы меня на встречу, о которой я ещё с вечера договорился, а прямо перед выходом лишний раз удостоверился, что это не было сном. Всё дышало каким-то приторным, но вполне реальным всеобъемлющим покоем и умиротворением.

Дорога до станции заняла у меня минут 25 шарканья по мокрому от утреннего дождя асфальту. Сколько раз я ходил по этой дороге! Казалось бы, те чудаки, утверждающие, что знают маршрут так, что способны пройти по нему с закрытыми глазами, есть просто самоуверенные негодяи, но я берусь отстаивать их права, подтверждая, что это возможно. Рано утром, поздно вечером, изливаясь потом от зноя и подгибая брюки до колен в преодолении очередной лужи – я испытывал этот маршрут в его разных проявлениях. Либо он испытывал меня. Так или иначе, но когда я закрываю глаза, то от меня не теряется представление извилисто-стремительного шоссе, которое соединяет меня с внешним миром так, что я чувствую каждый градус подступающего поворота, всякий бугор уложенного нерадивым работником дорожного бетона и приближающиеся сквозь отверстия в придорожных кустах порывы северостремительных ветров. Наверное, из-за своей приобретенной принадлежности к жизненному хронотопу этой конкретной дороги я затратил на 10 минут меньше в пути, чем заняло бы такое же путешествие у вас. На станции я был за 17 минут до отправления поезда.

Я сел на узкую алюминиево-стальную скамейку и прислонился спиной к высасывающему тепло ограждению. Это не особо помогло: солнце, переключившись с дружелюбных заигрываний, начинало безжалостно накалять атмосферу. Я почувствовал инициацию некомфортных процессов моего организма, призванных урегулировать теплообмен, чего я допустить никак не мог: мне нужно было выглядеть и пахнуть презентабельно на предстоящей встрече. Я снял куртку, сложив у себя на коленях.

За 3 минуты до назначенного времени отправления железнодорожные пути пустовали, давая возможность пустым пластиковым бутылкам взлетать и падать на раскаленные шпалы под действием скучающего ветра.

Я взглянул на табло – поезд был задержан на полчаса.

В такие моменты мне всегда трудно описывать своё состояние. Это, знаете, такой сложный комплекс непростовыражаемых чувств: смешанные в идеальной пропорции злость, беспомощное отчаяние, облегчение из-за освобождения от ответственности за опоздание, циническая ирония, направленная на всю транспортную инфраструктуру, и холодно-рациональное понимание того, что судьба человека никогда не находилась, не находится и вряд ли будет находиться в его собственных руках, будучи подверженной миллионам окружающих и не предугадываемых факторов.

Так или иначе, но на душе у меня скребли кошки.

Мы договаривались встретиться ровно в 15:00 по местному времени, чего я – по всему очевидному – не мог совершить. К царапающим поверхность моего внутреннего мира животным добавилась грустная реализация того, что у меня нет никаких работающих средств связи, чтобы предупредить о моей задержке. Ко мне подошёл мужчина в безвкусных вельветовых штанах и спросил, удостоверяясь, действительно ли такая наглость с задержкой сервиса могла иметь место. Я подтвердил его худшие опасения.

30 минут пролетели относительно быстро.

Сначала я, было, хотел попросить у уже упомянутого мужчины телефон позвонить и сказать, что буду не позже 15:30, но он всё время с кем-то оживленно говорил, сетуя на судьбу-злодейку, а под конец тридцатиминутного периода и вовсе исчез с узкого перрона в неизвестном мне направлении. Рядом со мной была компания, в центре которой беременная женщина обсуждала какого-то нерадивого коллегу или соседа, упоминая при том то, что ей в своей жизни приходилось проводить время в местах не столь отдаленных. Я вдохнул-выдохнул и отошёл подальше.

Поезд пунктуально подкатился к единственному пути единственной платформы и распахнул свои двери так, будто извиняясь, что опоздал. Людей много не было. Добродушный проводник пробежал по вагону и, обращаясь к каждому, сказал, что мы пропустим несколько незначительных станций, чтобы нагнать потерянное время. Я благосклонно улыбнулся: у меня ещё оставался шанс быть вовремя.

Пригретый светом, преломленным толстым вагонным стеклом и направленным прямо на мой открытый лоб, я вывалился на конечной станции и взглянул на часы. Было 15:03. Могло быть и хуже. Тем более, договариваясь, я предупредил, что могу задержаться: всё-таки хорошо заранее продумывать кажущиеся сначала излишними и незначительными мелочи.

Перебравшись через дорогие для моего студенческого кармана турникеты, я проложил свой путь через дворы так, чтобы минимизировать свою встречу со светофорами, которые – учитывая мою везучесть – не сыграли бы мне на руку. Место встречи изменить было нельзя, и оно – насколько я помнил – располагалось на перекрестке двух пешеходных улиц в самом центре города, рядом с огромным фитнес центром, супермаркетом и популярным концертным залом, с которого, если быть до конца откровенным, всё началось и где, как я полагал, оно могло бы и закончится. Легко ориентируясь в знакомых закоулках залитых теплом улиц, я через минут 7-10 вышел на финальную прямую, на конце которой – я знал – мне стоило повернуть на 90 градусов вправо, как осталось бы оставить позади пару зданий перед тем, как мы бы оказались в поле зрения друг друга.

Я волновался. Или был просто эмоционально приподнят. Это не была первая наша встреча, но человеческая природа так странно устроена, что когда нет никаких очевидных поводов беспокоиться по поводу чего-либо ты всё равно чувствуешь надоедливую нервозность на задворках своего сознания. Мы встретились взглядами на пути, длина которого была около 20 метров, и поздоровались. Знаете, это было такое смущенное приветствие двух людей, которые едва знают друг друга, но которые по своим сокровенным причинам заинтересованы в этой встрече. Я получил естественно не ловкий приветливый взмах руки, разбавленный дружелюбной улыбкой, и ответил взаимным комплексом незамысловатых движений, которые на оставшейся дистанции позволили мне сохранить время, чтобы поправить груду разнесенных ветром волос, глубоко вздохнуть и, подобравшись вплотную, разлиться в извинениях и оправданиях своего позднего прихода. Несмотря на то, что я был на месте прощён, я без рассмотрения любых возражений заявил, что собираюсь воплотить своё сожаление за непунктуальность в виде чашки чая или кофе в каком-нибудь славном месте, в котором – я был уверен – мы бы оказались в той или иной части нашей встречи.

Дальше в таких ситуациях писатели говорят, что герои потеряли либо головы, либо счёт времени и следующие часы их жизни пронеслись как один момент. Я же, однако, и здесь выберу другой маршрут, сохраняя надежду быть хотя бы немного аутентичным.

Спешу вас уверить, что наши головы были на месте. А вот внутри, тем не менее, происходило что-то воспалительное. Парой минут позже, когда мы следовали в северо-восточную часть города по незнакомому мне пути, я ощутил, что будто болен: какая-то невидимая инфекция в геометрической прогрессии распространялась по моему беззащитному организму, не способному произвести необходимое количество антител для поражения инородного патогена. Но это вирусное чувство определенной физической беспомощности нравилось мне: оно придавало свою лихорадочную забывчивость и за отсутствием полноценных сил стирало всю периферическую систему восприятия мира, концентрируя слабое, но почему-то очень цепкое внимание на том, что происходило в центре моей жизни.

Мне была предоставлена очень удобная позиция во всех дальнейших разговорах, где я имел возможность регулировать всё под тот темп и режим, которые я находил уместными в тот или иной момент времени. Какая бы тема ни была затронута, я всегда знал, как мне нужно ответить, чтобы либо проложить дорогу для дальнейших обсуждений, либо переключить предмет дискуссии на что-то, что привлекало меня более или имело выраженную актуальность на тот момент. По правде говоря, с такой ролью я был несколько незнаком и порой находил себя в ситуации, когда я не знал, как управлять этой огромной схемой из слов, жестов, улыбок, ухмылок, наклонов головы под определенным углом, специфического прищура, отрывистого выдоха, барабанной дроби по журнальному столу, южного акцента и запаха чисто выстиранного хлопка. Но как когда-то с велосипедом, на определенном этапе я достиг своего маленького профессионализма, и дальше все работало уже так, как – казалось – и не могло работать лучше, создавая необыкновенные области общения, из которых я узнавал много нового и где оставлял что-то интересное и, порой, даже персонально-значимое.

Находясь рядом друг с другом, мы по-своему преображались; в реальной жизни всё было сложнее, так как любое движение, звук и свет ускорялись и держали константную скорость реального времени, лишая святой возможности продумывать аккуратные ответы, выбирать правильные фотографии и говорить в нужном ключе. Всё было каким-то спонтанным, шероховатым и пугающе прямым, но в этой голой реальности была своя пьянящая красота.

В таком вот собирательно нездоровом, но вообще довольно любопытном для меня самого состоянии своей души и тела я открыл дверь, и мы вошли внутрь. То был маленький чайный домик, один из тех, что каким-то случайным образом бывают разбросаны в самых неожиданных местах любого города; в таких заведениях никогда не встретить столпотворения, но там всегда есть кто-то, заканчивающий главу интересной книги, смакующий свежеиспеченный сливочно-морковный торт или просто делающий заметки в ежедневнике перед началом трудового дня. Наш выбор пал на удаленное место в самом конце протяженного зала, где, прижавшись друг к другу, ютились два тёплых тёмных кресла, в которые мы и устроились. Мы быстро заказали два разных чая, чуть-чуть промедлив лишь тогда, когда я решил узнать отличие между двумя вариантами с разницей в 40 рублей, а официантка, приняв мой вызов, изумительно выдумала что-то про различительную гамму цветочного букета в одном и более простую ягодную палитру - в другом.

Мы говорили о вечном. Первой была поднята тема религии, а за ней – жизни, смерти и всего, что происходит после. К определенному градусу удивления, наши мнения в отношении такой противоречивой темы сошлись и на протяжении всех дальнейших дискуссий сохраняли схожие маршруты изменения, не отдаляясь друг от друга дальше, чем то позволяло стандартное отклонение. После религии речь зашла о любви. Дальше последовали темы семьи, дружбы, образования, богатых и бедных, добрых и злых, юмора, дешёвых парикмахерских, диетических программ, кафе быстрого питания, различий между разными языками, методов экономии, стирки, мексиканской кухни, песочных пляжей, общественной работы, дождя и солнца, музыки, самолётов, крикета, продажи аспирина и табака, концепции устойчивого развития и ещё чего-то, что я – честно – старался припомнить на протяжении достаточного времени, но так и не смог, поэтому заканчиваю это предложение с интригующей и вас, и меня незавершенностью.

Когда с моей банковской карты сняли неприличную для чая сумму, мы вышли на улицу, где уже начинало темнеть, но ещё не было сумрачно: это такое состояние, когда небо, приобретая цвет кофе с молоком, ещё не до конца уверено, собирается ли день заканчиваться или нет. Выдергивая себя из состояния забвения, я глядел на часы, чтобы не пропустить свой обратный поезд, билет на который лежал у меня во втором отделе кошелька рядом со счастливыми автобусными билетиками и чеком из химчистки.

До поезда было порядка 2-3 часов, если я правильно разобрал своим туманным взглядом построение стрелок на циферблате.

Внезапно поступило предложение поиграть и послушать музыку. Я тотчас притворился, что эта идея никогда не посещала меня, хотя пару раз сам своевольно задумывался об этом. Нет сюрприза в том, что я с намеренно приглушенным рвением сразу же согласился, и мы свернули в сторону ближайшего парка, путь через который довёл нас до перекрёстка около городской ратуши. Сразу за ратушей располагалось уродливое здание администрации города, которое закрывало собой почти не заметный, зажатый с обеих сторон, невзрачный музыкальный департамент местного университета.

Убогость данного места искусства сразу исчезла, как только мы оказались внутри: проникнув за пуленепробиваемые дубовые двери с помощью чужого студенческого билета, я очутился в храме музыки. Мою душу – видите ли - сейчас тяжелит плотное чувство, которое трудно описать. Всегда, когда я подхожу к обсуждению книг, фильмов, кулинарных шедевров или, например, достойных мест в городе, которые мне когда-то довелось посетить – я всегда спотыкаюсь перед тем, как изъявить своё мнение. Будучи человеком бесталанным, мне совестно как-либо обсуждать что-то, в чём другие люди знают толк, а я не то, что лишен каких-то навыков в той или иной сфере, но подчас не имею даже маломальского представления об обсуждаемом явлении. Вот шли мы по узкому, способному поместить в себя ширину всего лишь одного в меру упитанного человека, коридору с издевательски красным ковром, и из-за закрытых дверей доносилось разное: завывания чего-то проникновенно тоскливого, бухтение труб с неизвестными мне именами, задорное бряканье гитары, протяжный голос какой-то практикантки и многое другое, что слилось в некую общую музыкальную радугу. Я был как восьмилетний ребёнок в лаборатории ядерной физики: завороженный видом и звуком, впечатленный и эмоционально ликующий, но не способный ничего вывести, понять и оценить, разве что на каком-то своём, субклеточном, уровне.

Комната, в которой мы в итоге очутились одни, была простой комнатой для практики. Идеальной квадратной формы, с отбеленными до стерильного состояния стенами, покинутым чёрным роялем в центре и узким окошком, впускающим проблески вечереющего города, она передавала настроение какой-то безвкусной рутины вместе с греющим комфортом педантичной аккуратности. Я взял стул, располагавшийся около вешалки, сел рядом и с видом полной интеллектуальной безобидности приготовился слушать.

За первой мелодией полилась вторая, за той – третья, и в определенный момент я уже не ощущал ни времени, ни места, ни действия. Я будто бы с головой оказался под толщей музыки, которая не давила, но захватывала. Какие-то композиции я опознавал и с гордостью заявлял об этом, а что-то было мне ново и незнакомо. Запах искусства и мастерства разносился по комнате: это кружило голову и немного утомляло. Мои чувства ослабели, и я боялся потерять счёт времени. За окном наступали сумерки.

В какой-то момент, когда я дослушивал отрывок десятый, напеваемый приятно усыпляющим голосом, с нами что-то случилось. Я до сих пор сомневаюсь в реальности произошедшего, но неожиданно я ощутил, что система моих координат своевольно начала меняться. Музыка затихла. Плоскость моего местонахождения сдвинулась так, что я очутился спиной к выкрахмаленной стене подле рояля. Вдруг кто-то сильно запел. Меня оглушило.

Когда во время шторма волна оттягивается, чтобы в следующий миг ещё сильнее обрушиться на берег, человек, оказавшийся в центре этой волны, сильно-сильно несчастлив. Так ощущал себя я, когда не мог бороться с происходящей алогичной психоделией моего настоящего. Но через момент всё успокоилось и сменилось звенящей тишиной, на смену которой секунд через десять пришло тепло и человеческое единство. Я вдруг понял, что неимоверно счастлив. Вот понимаете, стоял там и осознавал это. Что-то, начавшееся тремя часами ранее, достигло своей апогеи и теперь ключом билось в самой середине моего мироощущения, заражая всё вокруг. Я никогда не верил во всякие там ауры и прочую фанатическую белиберду, выдуманную для того, чтобы туманить разумы людей и извлекать денежную пользу из их карманов, но сама эта концепция сгустков энергии как ничто иное может передать, что я чувствовал. Нечто непостижимое для видимого спектра человеческого зрения заполнило собой крохотную пианинную комнатку, стремясь вырваться за прозрачную дверь. Два человека говорили на каком-то своём беззвучном языке, передавая друг другу неизмеримо много в момент времени: куда больше, чем уместилось бы в простые слова. Люди прониклись искусством и с улыбкой на лицах наслаждались этим гордым величием. Кто-то в соседней комнате завывал серенаду из учебника, на улице мелькали мигалки проезжающих спецслужб, вентилятор комфортно фыркал под потолком, а запах студенчески дешевого порошка раздражал рецепторные клетки, вызывая пугающую щенячью радость всего естества. Два человека стали одним, и этим событием просто должно было ознаменоваться какое-нибудь кометопадение, взрыв на солнце или что-то иное по своей природе, но такое же могущественное и всесильное.

Внезапно появилась тревога. Нет, я в прямом смысле: пронзая барабанные перепонки, пожарная сирена донеслась до меня откуда-то извне. Не успел я вернуть свой прежний мир в то состояние, в котором оставил его, войдя в это здание, сигнализация утихла. Что это было: сбой электричества, курящий школьник в туалете или, быть может, знак с того самого «свыше»? Мы так и не узнали, да и не особо хотели узнать. С выступившим ледяным потом и втащенные обратно в реальность, мы взглянули на часы и обрадовались, что такая совершенно случайная оказия вернула нам ощущение времени и контроля над всем происходящим. Была пора возвращаться обратно.

Наивно подумав, что 30 минут более чем просто достаточно, чтобы дойти до станции и сесть в поезд, я размечтался, расслабился и пустился в длинные и легкие, как сладкая вата, разговоры о древних языках, трансплантации органов и о том, что планирование играет существенную роль в успехе всех наших начинаний. Отвлекшись от разговора во время паузы, вызванной красным человечком по ту сторону улицы, я понял, что у меня осталось 11 минут, а до станции ещё около трёх кварталов.

Мы решили попрощаться в центре городской площади, около памятника, где почему-то не было так много людей в то время суток. Прощание, наверное из-за дефицита времени, прошло как-то быстро и привычно, будто мы знали друг друга минимум лет 5 до того дня. Взмах, вдох, выдох – мы простились в спехе и, как две столкнувшиеся молекулы, тотчас же разбежались в разные стороны. Я, обегая выходивших из баров пьяниц, спешил успеть на последний поезд.

Моя фигура стояла и тяжело дышала на перроне за 3 минуты до отправления. Взойдя на борт этого деревенского вагончика, я показал женщине в безвкусной униформе свой билет и нашёл мягкое сиденье, где сразу же откинулся назад, всецело обессилев. За окном уже давно был мрак, и я думал, что просплю всё околочасовое путешествия обратно до дома, но мне никак не удавалось уснуть, несмотря даже на успокаивающую музыку, жужжащую в наушниках. Моя голова была в процессе переработки произошедшего. Я думал, что всё то, что случилось, обязательно имело какой-то смысл, который мне пока не до конца был очевиден. Я старался понять, что я упустил или где, наоборот, интерпретировал всё совсем не так, как оно подразумевалось. Мысли неукротимым роем носились по моему сознанию, не приводя меня ни к какому-то конкретному выводу, что слегка раздражало, но, в общем и целом, проливало бальзам на мою впечатлительную душу.

Примечательно, что в вагоне было очень тихо. Лишь рельсы слегка скрежетали на поворотах, жалуясь на свою судьбу, но, раз превысив норму допустимого шума, возвращались к своему будничному фоновому треску. Приличное количество людей в вагоне не создавало – как то бывает обычно – базарный шум, а, наоборот, вселяло пугающее спокойствие и уверенность.

Люди тоже думали.