P.S. в виду габаритов произведения пришлось побить текстовку.

Мама

- Миш, ты куда саженец повез?
- Как куда, баба Зин, ясно дело – домой!
- А зачем оно тебе? Ладно б яблонька, или смородина, смородина то у тебя, Миш, совсем чахлая – ее б и посадил, а то сор с леса домой тащишь – елку облезлую.
- Баб Зин, это ель – красавицей вырастет!
- А зачем ж она тебе – ель красавица?
- Для наследничка, баб Зин, для наследничка! – и Мишка широко зашагал вперед, толкая впереди себя тележку с маленьким еще совсем, даже без веточек, тоненьким стволиком ели.
- Миш! Погоди! Маринка на сносях что ли?
- Что ли. Да, баб Зин, забеременела она. – и пошел дальше поскрипывая вихлястыми колесами тележки.
- Хорошо, что понесла, а то уж второй год замужем и все как в девках, а люди то хорошие, ладно б плохие были… - так и говорила баба Зина, потихоньку ковыляя до своего просевшего крылечка.
* * *
- Марин, как ты? – Мишка, здоровенный бугай, с ладонями, больше похожими на лопаты, замер в нерешительности у кровати, где лежала непомерна округлившаяся жена.
- Плохо да, Марин, пора, да?
- Да, Мишаня, пора. – Марина утерла бисеринки холодного пота с белого лба. – Ты бы уже шел…
Мишка остановился на секунду, соображая. В голове был полный кавардак, короткие обрывки мыслей, желание поскорей бежать и желание не оставить…
- Марин, тебе может надо чего? – вбежал он уже из прихожей, с нахлобученной на голову ушанкой и валенками надетыми прямо на голые пятки, но до сих пор не в тулупе – в одной лишь майке.
- Нет, беги, поскорее, Мишенька. – И Марина снова вцепилась в податливую плоть перины, да так, что костяшки побелели – снова схватки.
- Ага, сейчас! – и Мишка на всех парах, как был – без тулупа, вылетел в ночной февральский холод. До ладного дома бабки Нюры, повитухи, он добежал минут за пять, так и не заметив ни обжигающего холода, ни пронзительного морозного ветра.
Подбежал, перепрыгнул через низкий забор палисадника и затарабанил в окно – во дворе басовитым лаем отозвался Трезор, огромная беспородная псина.
- Баб Нюр! – закричал Мишка и снова затарабанил в окно. – Баба Нюра!
В комнате вспыхнул слабый свет спички, мерно разгорелась керосинка. К окну подошла растрепанная со сна старушка укутанная в пушистую шаль. Она вопросительно вскинула седые брови – Мишка во весь голос заорал:
- Рожает уже! Маринка рожает!
Баба Нюра кивнула, отвернулась и вышла вон из комнаты. Мишка остался стоять и ждать на снегу. Только сейчас он почувствовал как мороз нещадно обжигает руки, ледяным ужом вползает под майку. От холода он начал пританцовывать на месте. Мишке показалось, что успела пройти целая вечность, прежде чем загремел засов на воротах.
И все то время, что он стоял мысли неотступно кружились вокруг бледного, искаженного болью, лица Марины и побелевших костяшек пальцев…
Дверь заскрипела и на улицу спешно вышла баба Нюра, укутанная в теплый тулуп и обмотанная поверх все той же шалью.
- Не топчись. – сердито сказала бабка. – У меня там цветы сажены.
Мишка быстро перелез обратно.
- Ужо подтекает? – деловито спросила бабка.
- Подтекает? – не понял Мишка.
- Воды отошли? – рассердилась бабка.
- Нет, когда уходил, еще нет. Скорей. – Мишке хотелось подхватить семенящую мелкими шажками бабку Нюру на руки и побежать с ней скорее к дому.
- Ты б меня, старую, не погонял. Сам домой бежи скорее, а то вон уж синий весь. Воды теплой пока заготовь, не кипятку только, тряпки какие ненужные – токмо чистые! Понял? – Мишка кивнул. – Раз понял, бежи.
И Мишка побежал! Прибежал в дом, бросился в низенькую баньку, там еще со дня должна была остаться горячая вода – банька хоть и неказистая с виду, а все ж тепло хорошо держит.
Так и есть - половина бадьи у каменки, и вода еще – аж пальцы обжигает. Быстро подхватил да через дворик – в сенцы, а там хоть уши затыкай – Маринка кричит, надрывается, аж кровь холодит. У Мишки руки затряслись и реветь захотелось от бессилья.
- Тряпки… тряпки ж надо… - торопливо забормотал под нос мишка и бросился в захламленную летнюю кухню – ларь, здоровый, еще от матери достался – дореволюционный. Откинул тяжелую окованную крышку, в нос ударила пыль, еле сдержался, чтобы не чихнуть. Ухватил первое, что попалось – широкая рубаха, спина прожженная, - это на гулянке, пьяный был – у костра сел и не заметил как полыхнуло. Спину до волдырей обжог, и только утром больно стало, видать уж сильно пьяный был. Встряхнул, полетела пыль – нет, мало рубахи будет, схватил еще тряпицу – сарафан, нет – красивый шибко, да и Марине дорог. Под ним скатерка старая, красивая, только в пятнах вся – сойдет.
Подхватил отобранные вещи и в дом, а там уже и баба Нюра подошла, тала развязывать тугую вязь шали, скинула заснеженные валенки, и тут же сбросила прямо на табурет толстый тулуп.
- Вода где?
- Вот…
- С ковшика полей, руки помыть. Бадью к роженице, таз есть какой? Туда же.
Мишка подхватил мореную бадью и занес в комнату, посмотрел на Марину и обмер: волосы, насквозь промокшие от пота и слипшиеся в пряди, разметались по подушкам, бледное как мел лицо, посиневшие губы и застывшая мука в глазах.
- Чего встал? – баба Нюра толкнула его в бок. – Иди отседова, не надо тебе это видеть. Сбегай лучше к Евдокии, пусть поможет, и чтоб с дочками приходила! Пущай поучатся. Да куда ж ты опять голышом! Сляжешь же! Оденьси!
Мишка бросил еще один взгляд на жену и побежал прочь из дома, на ходу натягивая доху.
Через полчаса они уже вчетвером с Евдокией – грузной бабой, и двумя ее дочками – ростиком поменьше, но такими же широкими в обхвате, с круглыми румяными лицами, - зашли в сени Мишкиного дома.
- Ты тут сиди. – властно сказала Евдокия и вся троица чинно прошла в дом.
Мишка остался в сенях. Сначала скрутил самокрутку, подымил, нервно ходя из угла в угол, всякий раз вздрагивая при диких криках Марины. Один раз в сени выглянула толстощекая дочь Евдокии:
- Еще тряпки давай.
Мишка быстро притащил из ларя старые простыни, холщовые штаны и целый ворох малых тряпиц, оставшихся неизвестно от чего. Когда толстощекая девка развернулась, Мишка не выдержал:
- Как она там?
- Хорошо, хорошо все. – бросила она даже не оглянувшись и громко хлопнула дверью. И снова грянул отчаянно громкий крик Марины – у Мишки даже сердце сжалось, по спине пробежал холодок. Он снова нахлобучил треух и пошел к дровнику, где у него еще с осени лежали огромные липовые чурки – все времени не было их наколоть, да и желания возиться с тяжеленными колодами не было.
Подхватил из сарайки тяжелый колун, откатил здоровую, в целый обхват колоду от дровника, замахнулся и саданул от души. Клин колуна глубоко засел промерзшей чурке – назад не шел и Мишка обушком топора стал загонять колун поглубже.
Одна колода легла аккуратными поленцами в дровник, выкатил вторую, побольше. Замах, удар, звонкий перестук обуха о колун, треск откалываемого поленца. Сколько прошло времени, Мишка не знал. Он только видел, что тяжелых колод у дровника почти не осталось, а ночную глубокую синеву уже стала прорезать блеклость предрассветной белизны.
Во двор вышла одна из дочерей Евдокии.
- Мишань! – громка окликнула она его, перекрикивая перестук обуха о колун. Мишка поднял голову, рывком распрямился. – Мишань, пошли.
Он отбросил в сторону топор и спешно зашагал следом за девкой в дом. К комнате подошли молча, почему-то Мишка боялся спросить, что там…
Бабка Нюра подошла к нему в самых дверях и тихо, на ухо прошептала:
- Сын у тебя, только Марийка совсем плохая – прощайся.
Мишку подкосило, он с трудом устоял на ногах, вцепился рукой за косяк.
- Иди… - баба Нюра легко его подтолкнула и он пошел: медленно пошел, будто боясь повалиться на предательски слабых, как ватных ногах, подошел к кровати – насквозь промокшей, розовой от кровавых родовых вод, и все же не выдержал – бухнулся, повалился на колени, и боясь поднять глаза, уцепился за тонкую бледную руку жены, прижался к ней щекой.
- Миша… - голос у Марины был слабый, дрожащий. Миша медленно, через силу, поднял голову, посмотрел в обескровленное лицо Марины – она улыбалась.
- У нас сын, Миша, - Вова родился.
И тут его словно прорвало: он вскинулся, обнял жену, прижал к себе и горячо зашептал:
- Марина, золотко, любимая моя, хорошая…
И все шептал и шептал, горячо, навзрыд, не замечая как горячие слезы струятся по щекам, как холодной дрожью сотрясает тело, словно от буйных рыданий.
- Мишенька, не надо так… - ее холодная ладонь легла ему на щеку. – Не надо, Миш… - голос ее слабел. – Пусть Вову принесут.
- Ребенка дайте. – сквозь слезы прогнусавил Мишка, подошла Евдокия, осторожно вручила младенца Мишке, тот положил его на грудь Марины.
- Вовочка, кровиночка ты наша, - Марина нежно погладила его по маленькой сморщенной голове, в уставших глазах ее мелькнуло счастье…
До рассвета Марина не дожила, умерла тихо – незаметно отошла, как будто уснула, а не померла. Схоронили быстро, благо Михаил плотницкое дело знал: гроб сам сбил, а Вовочку маленького, пока хлопоты были, отдали Евдокии и ее младшей дочери – та как раз недавно двойню родила, молока хватало, да и отцу пока надо было в себя прийти – это Евдокия так решила, а Михаил и не против был.
Заходил конечно, проведывал, да только тяжело это ему давалось – Вова в мать пошел, пока конечно не сильно похож, да только нет-нет, да и проглянется Марина через сына… Тяжело…
Сына к себе Михаил только через два месяца забрал. Кормилица отдавать не хотела, даже в слезы ударилась – все ж наравне со своими любила, а с младенцами только так, как же иначе? Улыбнется он, глазенки заблестят, ручонками да ножками засучит и все так неумело, неуклюже – как такого не любить? И как бирюку отдавать? Михаил то, как Марина представилась, совсем нелюдимым стал: бороду отпустил черную с сединой, и все больше бурчал, не разговаривал, хотя вроде не пил.
Евдокия сама ребенка Михаилу отдавала, еще в придачу вещей дала. Ее то внучаткам уже по четыре месяца исполнилось – им вещи эти уже и не нужны были. Михаил заплатить хотел – за вещи, Евдокия не взяла, только посмотрела строго и Михаил все понял – ушел.
Сначала тяжело приходилось – хоть разрывайся: за Вовкой следить надо, и работу опять же не бросишь. Ладно, с совхоза ему разрешение дали – дома сидеть, а что со своим хозяйством делать?
Михаил приноровился: брал работу на заказ – кому что смастерить, кому наладить, а мастерил прямо дома – в одном углу верстачок у него, в другом Вовка в кроватке.
А если что по большому счету сделать надо: поле перекопать, картошку опять же посадить – это уже к Евдокии шел, просил чтобы присмотрела.
И главное – ведь расцветал! Не сказать, что такой, как прежде стал – нет, но уже не такой бирюк был. И поговорит, порой даже пошутит, но на гулянки не ходил и девок не привечал, его уж и прозвали – бобылем.
Девки поначалу хаживали, а потом забросили: он на них как на пустое место смотрел, а кому такое приятно?
И никто не знал, что вечерами он не пел Вове колыбельных, а рассказывал ему какая мамка у него хорошая была, да про то, что она для него во дворе своими руками ель посадила, чтобы когда сынок рос и дерево б его росло с ним вместе. И когда новый год, чтобы хоть елку дома ставить и нельзя, как еще с шестнадцатого года повелось - после первой мировой, но Марина – мамка его, привыкла, чтобы праздник был и деревце красиво было наряжено. А если кто про запрет тот от шестнадцатого года вспомнит – так и не елка это, а ель.
Так и повелось, что разговор про мамку, тут и же и про ель, а как про ель, так и про мамку словцо-другое…
Первый раз, они с Вовой ель наряжали в тридцать шестом году, когда Вовке уже три года полных было. И раньше бы – в тридцать пятом отпраздновали бы, и ель бы нарядили, да только Вова приболел и не до нового года уже было.
А сейчас – нарядили ель, красиво нарядили – Михаил сам игрушки выстругивал и раскрашивал, красиво получилось. Хоть и ель была с вершок всего, вроде больше должна была вырасти за четыре то года, но приболела что-то, в рост не пошла – чуть выше Вовки получилась. Зато наряжать было сподручней: Михаил петли на игрушках большие сделал, чтобы иголки лишний раз не ломать и Вовка, с такими петлями, игрушки разом надевал – не кололся, хотя один раз все же укололся – в нос прямо, разревелся.
- Ну что, Вовчик, гляди какая у нас с тобой красавица нарядная получилась! – и озорно щелкнул Вовку по красному от мороза носу. – Что скажешь?
Вовка открыл рот, замер и вдруг бросился к колючей ели, обнял ее по детски неуклюже, навалился – хрустнули тоненькие ветки, и громко сказал: - Мама!
Михаил упал в снег на колени, обхватил сына и, уткнувшись лицом ему в спину, беззвучно заплакал.
* * *
- Вовка!
- Чего?
- Куды пошел?
- На речку.
- Я те дам на речку! Все отцу твоему скажу! На что тебе костюм школярский пошили с картузом? Чтобы ты по речкам шлялси?!
- Ну, баб Нюр… - заканючил Вовка.
- Не бабкай! Иди, учися и чтобы я тебя до вечера тутава не видела!
Вовка послушно поплелся к клубу. Это по вечерам, да по праздникам там гармонист, дед Игнат, играл, а в простой день там школа была. Учил их городской, с самого Свердловска приехал – Геннадием Петровичем звали. Деловой, в костюме тройке, с бородкой, часы на цепочке у него были. Всегда, в начале урока он эти часы снимет, на стол положит, а потом ходит между лавок, диктует, рассказывает, - а сам на часы поглядывает. Как срок выйдет – перемена.
Говорил, что когда школу на взгорке достроят, там по звонку все будет: и урок, и перемена, а пока вот так.
В школу Вовка шел не торопясь. Он специально пораньше вышел, чтобы на речку сходить, даже полотенце с собой взял, чтобы школьную форму лишний раз не мочить. Остальные деревенские в школу ходили кто в чем, а вот для Вовки отец специально в город ездил в прошлом году, по осени, когда зерно на мукомольный завод отвозили. На вырост форму покупал, боялся, что не подойдет – мала за год станет. Нет, не стала – даже чуть длинновата, потому и рукава подвернуты и штаны подшиты – опять же, на вырост получилась даже в этом году. Особенно Вовке от формы картуз нравился: красивый, форменный, с твердым козырьком. Ребятня все просила на время дать, или примерить, но Вовка не давал. Может и дал бы, но только Женьке с соседнего двора. Только он и не просил – хороший человек, с пониманием: скромный и себе не дерет – не в пример остальным.
Он сегодня тоже хотел на речку пойти, только его мать попросила воды в баню натаскать – стирку она сегодня затеять хочет, а как все – в речке полоскать, она не может – руки больные, костяшки пальцев будто надутые и красные.
А вон и клуб с высоким крыльцом, веранда большая – стекленная и площадь перед крыльцом громадная, вытоптанная. А еще столб стоит толстый – лампа на нем и репродуктор, он по праздникам гремит – музыку передает и новости каждый день рассказывают.
Делать нечего, зашагал к клубу, а куда деваться? На улице жара, через сукно как от печки печет, а внутри – в клубе, тень, прохладно, и напиться воды холодной можно с крана. Можно конечно и с колонки на улице, но это уже не то.
Сзади подошел Геннадий Петрович, даже в такую жару затянутый в коричневый костюм тройку.
- Что, дитя, не терпится вкусить плоды науки? – он хитро посмотрел на Вовку через круглые стеклышки очков в тонкой проволочной оправе. – Или на речку ходил? А чего тогда сухой?
- На речку. – пристыжено опустил голову Вовка. – Баба Нюра погнала…
- Вот за что я тебя уважаю, Владимир Михайлович, так это за честность твою! – он похлопал его по плечу. – Снимай картуз, пошли – поможешь: сегодня с плакатами заниматься будем – машина с города приходила, материалу навезли – хочешь посмотреть?
- Ато! Конечно хочу!
- Ну пошли, школяр.
Геннадий Петрович не столько гонял Вовку плакаты развешивать, сколько хвалился всем тем, что ему привезли. И ведь было чем похвастаться: громадные как простыни клеенчатые карты, большие картонные листы плакатов – цветные, на нескольких были нарисованы гигантские чешуйчатые зверюги, все сплошь в каких то наростах, шипах и с рогами.
- Это чего? – не удержался Вовка.
- А это, брат, динозавры. Были такие доисторические ящеры много-много лет назад – я вам про них через неделю рассказывать буду. Ты, Владимир Михайлович, лучше сюда посмотри! – и Геннадий Петрович гордо выставил на стол самый настоящий глобус на толстой блестящей спице.
- Ух ты! – воскликнул Вовка и осторожно толкнул глянцевый бок глобуса – тот послушно повернулся, легко, беззвучно. – Вещь!
- Это ты верно говоришь – вещица знатная, а главное нужная! Может хоть теперь Горька ваш поверит, что земля не плоская.
- Не, Горька не поверит… - скептически почесал вихрастый затылок Вовка. – Ему как дед скажет, так он и верит.
Хлопнула дверь – один за одним стали подтягиваться остальные ученики. Были они разные: и малые и постарше, и уже совсем большие – мало кто обучен был наукам, а Геннадий Петрович в деревню только в прошлом году приехал, вот всю детвору в один класс и собрали.
Геннадий Петрович посмотрел на часы:
- Без пятнадцати десять. Опоздавших ждать не будем, через пятнадцать минут приступаем, - готовьтесь.
Ровно через пятнадцать минут, когда Геннадий Петрович громко захлопнул часы, во дворе захрипел репродуктор. Дети бросились к открытым окнам и замерли.
Из репродуктора дважды донесли позывные и тревожный, наполненный стальной твердостью голос заговорил:
- Внимание, говорит Москва, говорит Москва. Заявление советского правительства: граждане и гражданки советского союза, сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие…
Домой Вовка несся не то радостный, не то испуганный. Война – самая настоящая война! Сердце по-детски радовалось в предчувствии лихих подвигов, но со страхом – папка рассказывал про гражданскую войну и по его рассказам выходило совсем не так, как писалось в книжках про Владимира Ильича Ленина и Революцию.
Вовка влетел на тихое подворье – даже Азорка спал, спрятавшись в тени своей будки.
- Папка! Папка! – он влетел в отцовскую мастерскую.
- Чего? Ты почему не в школе?
- Папка, знаешь что! – Вовка дал паузу и громко выпалил. – Война началась!
Отец сразу как то осунулся, положил рубанок на стол, его потерянный взгляд, смотрящий в никуда медленно гулял по углам мастерской.
Вовка подбежал к отцу, ухватил его за мозолистую руку.
- Война, папка, с немцами война!
- Вовка… - рассеянно погладил по курчавой макушке отец, - где картуз потерял?
- В школе, в клубе забыл, я сейчас, я быстро сбегаю. – он уже собрался бежать, но тяжелая отцовская рука легла ему на плечо.
- Погоди, сынок. Сейчас соберемся и вместе пойдем, соберемся только…
- Куда соберемся? – не понял Вовка.
- В клуб, за картузом твоим.
Собирался отец не спеша, тяжело собирался. Взял документы, вытащил деньги, отсчитал чуть-чуть, остальное сунул Вовке в руки: «Бабе Евдокии отдашь, она позаботится» - взял вещи: рубахи, штаны, что поновее, сунул в рюкзак и сапоги.
Потом пошли на задний двор, к ели – высокая уже стала, выше отца. Подошел, приник лбом к тонким чешуйкам коры, коснулся тонких иголок.
- Прощай, Маришь, дай Бог еще свидимся.
Уходя, уже стоя в воротах, отец оглянулся.
- Вов, давай присядем на дорожку.
Вовка послушно сел на корточки, сердце в груди билось тревожно-тревожно, и он не мог понять - от чего. Отец присел прямо на рюкзак.
- Ну ладно, пошли за твоим картузом.
У клуба уже собралась почти вся деревня. Бабы ревели и все лезли к мужикам обниматься, Вовке даже стыдно сделалось на такое смотреть.
- А, вот и ты! – к ним, протискиваясь сквозь толпу, торопливо шагал Геннадий Петрович, и тоже с рюкзаком перекинутым через плечо. – Убежал, а картуз свой оставил! Держи, не забывай больше.
Он криво нахлобучил картуз на растрепанную Вовкину шевелюру, кивнул отцу, пожал ему руку.
- Чего слышно? – спросил отец.
- Война… - тяжело вздохнул Геннадий Петрович. – Председатель говорит грузовики часам к двенадцати подъедут.
- Скоро уже.
- Да. – Геннадий Петрович присел рядом на траву. – Совсем скоро. Говорят, в Свердловске не долго будем. День, может два и эшелоном, по железной дороге, может и на фронт даже сразу.
- Как на фронт? – подхватила баба из ближних и разом кинулась на шею морщинистого мужичка. – Не пущу! Слышишь, не пущу! Отвоевал уже свое, хватит с тебя, Никит, хватит, пущай другие повоюют, куда ж ты, Никит, одна я, Никит, на кого…
Мужичек неловко пытался успокоить бабу, гладил, хотел шепнуть что-то, да все не решался.
- на кого ж ты, Никитушка, одна я буду без тебя, кто я без тебя, Никитушка… - не унималась баба.
- Притихни, дура. – окрикнул ее басовито Толька, конюх. – Что ж ты его загодя хоронишь?
- Вов. – тяжелая отцовская рука легла ему на плечо. – Шел бы ты домой.
- Ты что, пап?
- Иди. – уже жестче, рука повелительно сжала плечо.

Извещение

Ваш Муж – лейтенант 3й роты
Мекшаков Михаил Владимирович
Уроженец Свердловской области
Пал в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив
геройство и мужество был убит 14 августа 1943 года

Похоронен с. Яковлево, Курской области

Муж видать по привычке написали, кому ж еще похоронку слать, как не мужу. А в письме, что с похоронкой пришло, еще живой отец рассказывал, что сдает немец позиции, что проиграл он на Курской дуге, танков положил не меряно и, что теперь то уж точно, победа за нами будет.
Вова даже читать не стал похоронку когда в себя, после контузии пришел – взял только с собой и письмо и похоронку, пошел к дому, к ели пошел – потому как больше никого у него не осталось кроме нее, только она еще руки матери с отцом помнила. Правда, когда шел, боялся очень, что и ели не осталось – если от дома только щепки, то и ель могло убить… Шел к дому опустив голову, чтобы издали не видеть – как там она, как ель его родная. Пришел, через завалы бревен, обломки досок перебрался, а голову так и не поднял, пока до заветного места не дошел и не уперся лбом прямо в нежные иголки и ствол весь иссеченный, ободранный не увидел. Устояла таки…
Сел под дерево, развернул письмо отцовское, вслух прочитал, чтобы и ель слышала, что до победы уже не так много осталось. А похоронку на сучок наколол – там же написано было, что жене…
* * *
Дом Владимир решил обязательно по новой построить, родной все же – тут и отец и мать жили, тут и ель стоит…
А пока место под новый дом кроил, нашел среди развалин и игрушки отцовские, и свои поделки неуклюжие – даже улыбнулся, ни знал ни гадал – что останутся они после бомбежки. И тот брусок нашел, в крови испачканный – еще не оконченный.
Как нашел, так и сел прямо там, на развалинах, достал нож и принялся дальше строгать, оглаживать тонкую стружку – красиво получилась, такая как тогда – прямо как живая. Весь день потратил, а не жалко – такая вещь не всякий раз получится, это считай что повезло – так ладно выстругать. Да и к месту… Он со Светкой с тех пор, как Евдокию убило, вместе и ходил – двое контуженных, два сапога пара.
А теперь уже семнадцать, в армию скоро идти, а ведь так хочется, чтобы ждал кто-то, чтобы письма писал. А тут такой подарок – самое то подарить.
- А что, завтра и подарю. – сам себе громко сказал Владимир. – И предложение сделаю!
Даже сам обрадовался своей храбрости, он давно все никак решиться не мог, боялся что откажет. Хотя кто знает, может и любит она его тоже – только вот как наперед все это узнать… То-то и оно, что никак…
- Вовка! – звонкий Светкин голос заставил Владимира подпрыгнуть на месте. – Ты чего расселся? Ни обедал, ни ужинал – чего здесь делал то?
- Ничего! – быстро выпалил Владимир и спрятал за спину резной портрет.
- Ой ли, ничего? – она хихикнула. – А чего тогда прячешь?
- Да ничего не прячу… Сижу тут… Думаю.
- Мыслитель, тоже мне – вон председатель пускай думает, работа это его. Ты мне лучше покажи, чего за спиной держишь.
- Да ничего у меня нету! – уже в сердцах воскликнул он.
- Если ничего, то и ладно, а если чего, то и не ври. Давай я сама посмотрю. Ты сиди, не вставай, я не гордая – обойду, посмотрю. – и ведь пошла! Полезла через почерневшие бревна, через вздыбленные доски.
- Ладно, смотри. – он честно протянул ей поделку, Света ее весело взяла, улыбнулась, посмотрела и замерла.
- Это ж я!
- Да. – стыдливо подтвердил Владимир, чувствуя как наливаются краской щеки. – Восемь лет тебе тогда было, тогда еще вырезать начал, это тогда, ну когда бомбежка была…
- Красиво как. – Света неотрывно смотрела на маленькую поделку, не веря оглаживала пальцами гладкие линии. – Как же ты так сделал?
- Руками. Как же еще?
Она уселась на бревно рядом с ним.
- Вова, давай я тебе одну вещь скажу, только ты не смейся, ладно? – он удивленно посмотрел на нее, но она тут же спрятала глаза, только дрожащие ресницы видно.
- Ну давай.
Она подсела поближе, и почти в самое ухо – аж дыхание теплое чувствовалось, еле слышно прошептала.
- Люблю тебя…
И сразу отодвинулась подальше, глаза спрятала и руками нервно давай волосы свои оглаживать.
- Свет… - голос почему то хрипел, Вовка кашлянул в кулак. – Света…
- Давай, кляни меня дуру глупую. – неожиданно громко вскрикнула Света и всхлипнула.
- И я тебя, Свет, люблю. – он подсел поближе, взял ее тонкие ладошки в свои руки. – Сильно люблю, Света.
Она подняла лицо и они встретились взглядами: у обоих слезы, у обоих светлыми искрами счастье…
- Только, Свет, благословения надо у родителей попросить… - он отвернулся.
- Конечно! Сегодня и попросим, как только домой придем.
- Нет, Свет, у моих родителей. Пойдем.
Она хотела что то сказать, но промолчала, взяла руку Вовы своего и пошла следом – до заднего дворика, где стояла высокая, уже оправившаяся от бомбежки смолистая ель.
- Вот. – он отпустил руку Светы, подошел к дереву, положил руку на чешуйчатую кору. Света смотрела, но ни слова не говорила.
- Вот мам. Это невеста моя, Света. Из Волковых она, Евдокия ей бабкой приходилась. Вот так мам…
* * *
От деревни уже почти ничего и не осталось. Дворов то всего ничего, только старики одни и остались. Остальные в Екатеринбург подались, будто им там медом намазано. И что за имя такое – Екатеринбург, до этого то Свердловск был, а тут на тебе – Екатеринбург…
Дед Владимир сидел себе не лавочке, морщинистые руки обнимали гладкий набалдашник клюки – не те годы стали, уже просто так не побегаешь, ноги дрожат – лярвы какие, свои же ноги, а дрожат! Обидно даже.
И не то обидно, что просто дрожат, а то что к Светлане своей не сходить, на ногах таких, приходится детей ждать – когда с города приедут, на родительский день и только тогда, вместе до кладбища, к Светику. И чего только так долго живется, давно уже пора, за бабкой своей – на тот свет, все ж полегче будет, хватит уже небо коптить – пожил, ан нет – все живется и живется!
Да и по хозяйству тоже дела делать надо. Курей покормить, огород опять же – куда без огорода то, - никуда. Он один и кормилец. Еще по осени только бывает выйдешь за грибами, за ягодами, только вот все реже и реже – тяжело до леса идти, хотя вот он – недалеко: за калитку вышел два дома проковылял – и вот он, лес то! Только уж больно трава высокая, если там идти – поросло все, и дорога поросла, и огороды домашние тоже поросли – не пройдешь, ежели только с мачете идти – как Геннадий Петрович на уроках про путешественниках в Африке рассказывал.
Так и говорил – с мачетами ходили, чтобы джунгли рубать, потому как те непроходимые совсем.
Эх, где ты сгинул Геннадий Петрович, войны то не дошел – всего ничего, в сорок пятом, под Берлином полег. А ведь хороший же человек! Жалко… Стольким вещам детишек учил, да с задором так – с огоньком! А про ящеров тех древних – динозавров, так и не рассказал. Говорил через неделю расскажешь, а кто ж знал, что вот оно как обернется?
Вдалеке по тракту пронеслась машина. Владимир поднял голову от клюки, проводил взглядом удаляющийся шум – может ко мне кто едет. Хотя рано еще. Завтра только – родительский день завтра, вот завтра и приедут и Коля и Машка – жинка его, хорошая конечно девка, но все ж бесхозяйственная какая-то, а Колька то и прощает. Зря конечно, но это их дело. Вот только интересно – до внука то доживу? Какой там сейчас у Машки месяц? Вроде уже восьмой пошел – хорошо, недолго ждать осталось, через месяц другой разродится – хоть погляжу я на внука, а то вон уже седьмой десяток скоро разменяю, а внука все нет и нет. Тоже, взяли моду, - детей «заводить» когда в зрелости будут. Что им, ребенок тот – собачка какая, «заводить» его. Детей не заводить надо, детей рожать надо, а Машка все заладила – «Владимир Михайлович, Владимир Михайлович, на ноги мы еще не встали, уж вы потерпите» - тьфу! Тоже мне, знающая она – на ноги они не встали. Мы вона со Светкой Кольку состругали только с армии вернулся – еще сапоги с армии начищенные были, а Светка уже на сносях. Вот так надо с дитями, а не то что – рано еще.
Припекает чего то… Пойти, прогуляться что ли?
Владимир тяжело поднялся и медленно заковылял вокруг дома – в тень пошел, к лавочке за домом, на заднем дворике – у ели. Лавочку поставил давно, еще когда дом строил – это тоже после армии было. Как только Свету на солененькое потянуло, так Владимир и за стройку взялся – не жить же со стариками, надо и честь знать.
Дошел, уселся, все равно не то – сам весь в тени, а голова в мятой кепке на солнце торчит как поплавок. Что ж такое, куда от этого проклятущего солнца деться? Уже в глазах черные мошки кружатся – это с перегреву, так и есть, с перегреву – напекло.
Он снова встал и заковылял уже к ели своей, уселся прямо под нее и так хорошо – удобно: ковер из хвои опавшей мягкий, хоть весь день сиди, и тенек тебе тут же и запах такой свежий, ну прямо как у отца в мастерской.
Владимир уселся поудобнее, приставил клюку к стволу, а сам ноги вытянул, закрыл глаза. И как когда то, давным-давно, еще когда отца на фронт забирали, приснился ему сон, что сидит он тут – молоденький еще, шкет совсем – и десяти лет нет ему, а рядом папка, только не в домашнем, а в форме, с каской под мышкой и сидит не один, мама у него под боком – все в том же зеленом сарафане и улыбается так по доброму, тонкой ладошкой своей его гладит, нежно так и почему то он – Вовка, чувствует, как ладошка эта его оглаживает, а не отца – прохладно так, приятно. А подле них, в ситцевом сарафанчике, и Света сидит, - тоже еще, девчушка совсем, лет восемь, девять, - не больше. А глаза такие озорные, поглядывает на Вовку, посмеивается.
- Сынок. – голос мамы был тихим, нежным. – Иди к нам.

Шуховская башня

Шаболовка. Желтый гвоздик в небе - полуденное солнце, - бьется в глаза,
мешая смотреть влево. Вот она - возвышается, гордая, сероватая, высокая и
величественная, как старая ель, Шуховская башня. И металлические прутья ее,
словно ветви - уложенны строго, четко, по порядку.
Сто шестьдесят метров телепередач!
Легкая, грациозная, словно сотканная из мириадов иголок, воплощение
инженерной мысли и законов природы. Кто бы мог подумать, что антенны,
венчающие шесть последовательных гиперболических секций, подают сигналы не в
космос, к неземным цивиллизациям или хотя бы к спутникам и околоземным
станциям, а в наши дома, на наши телевизионные приемники, презрительно
именуемые "ящиками". Кто не исполнится гордостью, сознавая, что его
увеселению служит такая великолепная красавица?
Высокая, подвижная, танцующая башня - такова была изначальная задумка
Шухова. И что же? Думал ли Владимир Григорьевич, что его детище будет
покрываться ржавчиной, что уникальная конструкция будет испорчена в попытке
укрепить ее? Вряд ли. Защитить металл от ржавчины в наше время легко,
сложнее не поддаться искушению усовершенствовать что-то могучее, великое. Усовершенствовать, чтобы самому причаститься к величию.
К башне не подойдешь. Огорожено. Только издали можно лицезреть ее,
устремленную в небо, могучую, как старая ель, и легкую, как молодая береза -
Шуховскую башню!