Я остановился возле раздетой осенью ольхи. Вдохнул сырого воздуха и посмотрел вдаль, где закатное солнце, точно раскаленное докрасна пушечное ядро, вонзалось в землю. Краткий день угасал, обесцвечивая засыпающую природу. Сереющий мир закрался сквозь глаза в душу, отчего сердце тронула тоска, которая вскоре преобразилась в злобу.
Меньше всего я хотел писать статью о пойманном недавно маньяке по прозвищу «Кукольный Потрошитель». Подобный сорт нелюдей вызывал во мне не столько отвращение или же презрение, сколько дурман ненависти. Гнев опьянял, воруя трезвость сознания. «Этот психопат убивал детей, детей, а затем потрошил, будто скотину. Чувства – прочь, я на работе, я обязан быть беспристрастным и держать разум в холоде. Я лед – во мне нет эмоций, во мне только лёд.»
Набросился промозглый ветер, будто сорвавшаяся с цепи сторожевая псина. Я поднял воротник пальто, взял под мышку портфель и засунул руки в карманы брюк. «Я – лёд»: согласившись с этой мыслью, я снова замешал шагами грязь, продвигаясь все ближе к административному корпусу психиатрической лечебницы, где желтел в окнах свет.
Подойдя к входу, я открыл громадную дверь, что податливо ухнула. Запах хлорки и шарканье тряпки по больничному кафелю разъело скрипящее приветствие моющей пол пожилой женщины:
– Ноги вытирай!
В спину толкнула закрывающаяся дверь.
– Я говорю: ноги вытирай, – рявкнула уборщица.
– Да, обо что я их вытру-то, здесь ни тряпки, ничего…
– Вот, – женщина кинула к моим ногам тряпку, – вытирай.
– Хорошо, хорошо, – отозвался я, растирая по тряпке грязь с подошвы, – а как пройти к Леониду Евгеньевичу?
– Вверх по лестнице на второй этаж. Потом налево и до конца коридора, затем направо и упрешься в его кабинет.
– Спасибо.
В ответ уборщица буркнула что-то неразборчиво-кряхтящее.
Следуя указаниям уборщицы, я без труда отыскал кабинет заведующего психиатрическим отделением. Постучал в дверь, дернул за ручку – закрыто.
Сзади раздались шаги. Обернувшись, взгляд напоролся на мужчину в белом халате с зачесанными назад русыми волосами.
– Вы по какому вопросу? – Спросил он.
– Я журналист из «Честной газеты». Мы с Леонидом Евгеньевичем договорились сегодня о встрече, вот, жду его.
– Максим Красногвардейцев? – русоволосый растянул улыбку, обнажив три золотых зуба.
– Так точно. А вы, наверное, Леонид Евгеньевич?
– Это я, – заведующий достал из кармана халата ключ.
– Здравствуйте.
Крепкое рукопожатие двух заочно знакомых человек задало дружеский ритм встрече.
Щелкнули два оборота замка.
– Вы проходите, присаживайтесь – заведующий указал рукою на кресло.
Я вошел.
В кабинете плавал запах сигарет. Справа от входа вешалка, на которую я повесил пальто. Вдоль стены тянулся шкаф, примыкая к занавешенному окну, рядом с которым располагался стол в форме буквы «Т». Слева на стене картина, с недвусмысленным сюжетом; центральное место занимал измученный старец, вокруг которого плясали изуродованные рыла демонов.
Я плюхнулся в кресло и поставил к ногам портфель.
– Может чаю? – спросил заведующий.
– Да нет, благодарю, хотелось бы ближе к делу.
– Понимаю, понимаю.
Леонид Евгеньевич взял со стола трубку беспроводного телефона, натыкал кнопок, подождал, затем проговорил:
– Виктор Алексеевич, будьте любезны, приведите ко мне в кабинет Андрея Гулина.
Отложив в сторону телефон, заведующий обратился ко мне:
– Может все-таки чаю?
Второй раз отказывать не хотелось.



Грянул железный засов одиночной палаты психиатрической больницы. Вошли два медбрата.
Андрей Гулин лежал на боку и мямлил нечто несуразное, что с натугой походило на мелодию.
– Чё это с ним?
– Да он целый день бормочет какую-то ахинею.
– Надеюсь, ты ему не делал овощной прививки, а то Евгенич задаст нам жару.
– Обижаешь, всю неделю только таблетки – никаких уколов.
– Смотри мне, а то всю ответственность на тебя солью.
– Да ладно Вить, чё ты начал-то? Говорю же – только таблетки никаких уколов.
– Ща все и узнается. Закатай ему рукав.
Спустя буквально секунду после укола послышался отчетливый голос Андрея, и теперь два здоровяка различили муторную песенку.
– Раз, два – Фредди заберет тебя.
Руки Гулина потонули в рукавах смирительной рубашки, затем скрестились на груди.
– Три, четыре – запирайте дверь в квартире.
Рукава опоясали туловище Андрея двумя обручами, что замыкались узлами.
– Пять, шесть – Фредди всех вас хочет съесть.
На спине пациента лечебницы туго стянулись ремни.
– Ну, этот прям поэт.
Палату облил грубый смех с прихрюкиванием.



Леонид Евгеньевич оказался радушным человеком и с медицинским чувством юмора. Шутки заведующего не сказать, что веселили, но улыбнуться точно заставляли. Разговаривал он спокойно, с ленцой в голосе, отчего производил впечатление слабохарактерной личности.
Когда же я доедал второй пряник в кабинет вошел плотного телосложения молодой человек. Его нижняя челюсть слегка выпирала вперед, а под узким лбом бегали хитрые глаза.
– Ну что привели? – спросил Леонид Евгеньевич узколобого.
– Ага.
– Ну, так заводите.
Я одним глотком допил оставшийся в кружке чай и приготовился к встрече с «кукольным Потрошителем».
Два медбрата ввели щуплую фигуру в смирительной рубашке и усадили напротив меня. Один встал у двери, а узколобый сел рядом с «потрошителем».
Леонид Евгеньевич стоял возле окна.
Чахлый взгляд карих глаз маньяка упирался в стол. Худое лицо полосовала рябь морщин.
– Можете начинать, – сказал заведующий.
Я включил диктофон.
– Здравствуйте, меня зовут Максим Красногвардейцев – я журналист газеты «Честный город». Вы бы не могли ответить на пару моих вопросов для газеты?
Маньяк взглянул на меня, а затем резко посмотрел в сторону окна, обронив: – Здравствуйте. Задавайте свои вопросы.
– Представьтесь, пожалуйста.
– Андрей Гулин.
«Отличный знак, если этот психопат помнит, как его зовут, то можно рассчитывать хоть на какой-то диалог».
– Можно я вас буду называть Андрей?
– Можно.
– Андрей, как вы думаете, где вы находитесь?
– Я не думаю, я знаю.
– И где же вы, по-вашему?
– В дурдоме!
– А как вы считаете, за что Вас сюда, так сказать, определили?
– За то, что я продался Фредди.
– Фредди? Кто это?
– Фредди – так звали мою куклу, в которую вселилась злая сущность.
– В вашу куклу?
– Ну да. Я кукловод, – Андрей вздохнул – Во всяком случае, был им.
Выверенный план интервью разрушился безумием Андрея. Теперь дорога диалога зиждилась на импровизации.
– А нельзя ли поподробнее узнать об этой злой сущности?
– Я не знаю откуда она и как её звать, она не представилась, когда забралась в мою голову. Она гнусавила только одно слово: «Помоги».
Поначалу я думал, что это признаки докочевавшей до меня старости. Но с каждым новым днем её просьба усиливалась. Переродилась в жалостливое моленье, а затем и вовсе стала одним сплошным воплем. Этот голос начал сводить меня с ума – я потерял аппетит и приобрел расстройство сна. Однажды ночью не давая мне уснуть – эта сила меня довела ответить ей: где ты? Она сказала, что во Фредди. Я подумал, что точно сошел с ума, но обращаться за помощью к врачам вовсе не хотелось – я боялся, что загремлю в дурдом, впрочем, как видите – я здесь.
– А вы как-нибудь пробовали самостоятельно с ней бороться?
– Конечно. Когда она мне сказала, что таится во Фредди, я решил, что нужно уничтожить куклу, чтобы обрести свободу от этого голоса. Однажды ночью я добрался до пустыря и сжег куклу. По возвращении домой – я застал Фредди сидящего на полу в коридоре без следа, без намека на нем гари.
– Мистика какая-то.
– Не знаю, как это называется, но в тот день Фредди впервые со мною заговорил без молений. Он сказал, что после попытки от него избавиться, он будет мучить меня в десять, а то и в сто раз сильнее, нежели раньше. Что до этого он просто играл, а теперь игры кончились. И тогда я стал его молить прекратить пытку, оставить меня в покое. Фредди сказал, что отстанет, если я помогу ему обрести плоть.
– И каким же образом Фредди собирался обрести плоть?
– Он говорил, что ему нужны четыре жертвоприношения детей. И что необходимо будет после этого свершить определенные ритуалы. Я не хотел убивать детей, честно. Я даже пробовал убить себя, но все мои попытки Фредди стирал в порошок. Я противился ему до тех пор, пока не продал свою душу ему.
История маньяка приобретала мистический оттенок. Зародилась идея о кричащей статье, ужасной, пугающей, но в тоже время вызывающей читателя к сочувствию. Густой гипс идеи я быстро зафиксировал на кости полученной от Андрея информации.
Вдруг «кукольный потрошитель» заголосил:
– Раз, два – Фредди заберет тебя. Три, четыре – запирайте дверь в квартире.
Двое медбратьев взяли под руки Андрея и поволокли из кабинета.
Из коридора все тише доносилось:
– Пять, шесть – Фредди всех вас хочет съесть. Семь, восемь, кто-то к вам придёт без спросу. Девять, десять, никогда не спите дети…



Леонид Евгеньевич встал из-за стола, прикурил сигарету и молчаливо заходил по кабинету. Я же смирно сидел, точно пёс на выставке собак и выжидал, когда же заведующий выдавит ответ.
– Понимаете…
И тут пошел дождь психологической терминологии в разнообразной интерпретации. Складывалось впечатление, что заведующий защищал дипломную работу по одному из душевных заболеваний. Затем Леонид Евгеньевич перешел от мрака трудновоспринимаемой речи к способу лечения больного, что вовсе меня не интересовало. Привел список лекарственных препаратов, разнообразных методик и даже упомянул толкование нескольких образов из снов Андрея. Закончилось повествование заведующего шуткой – «Если не мы, то кто? Не они же нас?»
– Чего-то я совсем не улавливаю, как это связано с Фредди?
Вы уж простите, но не могли бы вы языком попроще мне все разъяснить.
– Вот как, а я думал подобные статьи, пишут люди, немного понимающие в психологии.
– В принципе было бы не плохо, но дело в том, что если бы я использовал в статье всю терминологию, которой вы так ярко оперировали, то рядовой читатель нашей газеты попросту остался холоден к ней. Журналист подобен переводчику…
– Вы правы, прошу прощения.
– Кто же такой Фредди?– я повторил вопрос.
– Вы же в курсе, что Андрей работал кукловодом?
– Конечно же, его поэтому и прозвали «кукольным потрошителем».
– Как бы вам попонятнее объяснить, – Леонид Евгеньевич защипал подбородок,– У вас есть автомобиль?
– Да.
– Вы же следите за ним; заливаете бензин, меняете масло, чините, когда нужно?
Я одобрительно кивнул головой.
– А теперь представьте: вы работаете таксистом: и ваш мозг в силу каких-либо причин, решил, что вся входящая информация стала скудной и теперь, чтобы поддерживать свою деятельность в «форме» разум сам привносит в реальность новую информацию, выдумывает её, так родились галлюцинации Андрея.
– Интересно.
– В случае с Андреем, ваш разум начал рождать галлюцинации, сплетя воедино вас и автомобиль. Накладывая ваши свойства и признаки на авто и наоборот перенимая от автомобиля на себя. Теперь, допустим, потребность автомобиля в бензине, вы бы ощущали, как жажду. Машина бы стала продолжением вашего тела, опухолью или же отростком, как угодно, от которой вам стало бы сложно себя оградить. Вы меня понимаете?
– С трудом, но что-то улавливаю.
– Ну что тут непонятного? Ваш разум сплел бы вас с автомобилем в одну личность. Хотя на самом деле часть подсознания, вырвавшись к сознанию наложилось бы на то, что рядом, в основном работа, в данном примере автомобиль.
– Но тогда бы Андрей не разграничивал бы себя с Фредди.
– Вообще то – это уже наша заслуга. Это большой шаг в лечении.
– Так Фредди, это вы условно назвали часть личности Андрея?
– Нет, это он сам её так идентифицировал и назвал. В случае с заболеванием Андрея – мы видим только верхушку айсберга, в то время как лечение предполагает возвращаться к тому, переломному, моменту в личности Андрея. Пока мы сделали только шаг назад, а сколько ещё предстоит?
– Ясно. Иными словами Андрей уже осознает часть своей темной личности?
– Более того, теперь мы видим, что он накладывал часть своего подсознания именно на куклу, которую звал Фредди. Он маскировал свои желания под желания Фредди, до того, как слиться с ним воедино, как я уже рассказывал. Да и мне кажется все таки спалил он тогда эту куклу.
Психология всегда казалась мне путаной вещью, а теперь я путался в ней ещё сильнее. Все эти признаки, подсознания, сплетения туманили ум, не предоставляя четкой картины, той, что так живо и явственно нарисовал Андрей.



Я топтал шагами затвердевшую от холода землю, покидая «склеп эскапизма», где в окнах гасили свет. Возле знакомой ольхи внезапно подумал о странной мысли: «Когда я шел на интервью, то ненавидел «кукольного потрошителя», а сейчас, возвращаясь – я жалею Андрея Гулина».

Выкладываю за Волка

________________________



Лимб

Щелчок. Проснулся. Скинул одеяло, сел. Тихо шипел забытый телевизор, будильник, на тумбочке, в изголовье, отсчитывал секунды. Почему-то горел свет. Почему? Почему горел свет?
Артем встал с дивана, потянулся. Надо завязывать с этой привычкой – засыпать перед телевизором. Есть же нормальная кровать в комнате, а не это древнее чудовище в зале, после которого ломит тело, затекает шея. Но все же… почему горит свет? Вроде бы выключал. Вроде бы… С этой работой и не про такое забудешь. С этой работой не замечаешь, как засыпаешь. Сел и уснул. Лег и уснул. Казалось, что можно закрыть глаза и уснуть мгновенно, даже стоя, даже на ходу. Глянул на будильник: можно еще спать и спать – три часа до работы. Вот только уже не хочется.
Пошел на кухню, открыл холодильник. Пусто, как и с вечера. Откуда чему взяться, если вернулся домой в десятом часу – все закрыто, купить негде. Достал пакет молока, тряхнул у уха, какие-то капли тюкнулись о картонные стенки. Открыл – завоняло. Скисло, если не протухло…
Поставил молоко на стол, зевнул, пошел в зал и… Свет выключен, на кровати, укрытое пледом тело.

Запиликал будильник. Артем соскочил. Свет почему-то включен, за окном еще не рассвело. Шипит телевизор. Почему включен свет? Пошел на кухню. На столе стоит пакет молока…

– Артем, ты как? – спросил Верховцев как только зашел в раздевалку. Он чуть подался вперед, поправил очки, – Выглядишь не очень.
– Спал плохо. Затек весь.
– На диване опять? – со знанием дела спросил Верховцев.
– Да.
– Завязывай, – усмехнулся, – а то придется пунктик тебе в трудовой договор добавить: «спать на кровати». Тебе это для работы надо.
– Да знаю я.
– Смотри, я серьезно. Премию срежу.
– Понимаю.
Верховцев не злобствовал, Артем это понимал. Действительно для работы надо, чтобы он, Артем, был выспавшийся, чтобы бодрячком, чтобы не с похмелья и вообще – всегда благородно ухожен и вылизан. Надо для работы.
– У тебя сегодня двое. Сизов и Гатаулин.
– Сизов зачем? Он же овощ.
– Есть улучшения.
– Хорошо, Сизов, так Сизов, – повернул голову из стороны в сторону, чтобы размяться, в шее предательски громко хрупнуло.
– Ай-яй-яй, Артем, – покачал головой Верховцев, – дождешься. Вычеркну из проекта.
– В последний раз.
Верховцев развернулся, пошел меж шкафчиков к дверям, обернулся.
– Поторопись, у Сизова уже все готово, – и постучал ногтем по стеклу наручных часов, – на работу надо вовремя приходить.

Белая палата, белые стены, даже за окном и то белая стена соседнего корпуса и только тоненькой полоской по-над стеной этой тонкая синяя полоска неба. Все бело, кругом бело. И тихо, разве что приборы жизнеобеспечения тихо попискивают, искусственные легкие гонят воздух в опутанного проводами и трубками Сизова, что уже который месяц недвижно лежит на белой же кровати. Рядом каталка, пустая, это для него, для Артема. Холодно блестят никелированные поручни, застелена каталка свежим бельем со складками в клеточку – сестра-хозяйка всегда следит, чтобы на этой каталке белье было разовым. Зачем только?
Артем сел рядом с пациентом, уставился на умиротворенное лицо. Сизов. Избитый и замерзший. Доставили зимой. Думали помрет через день, через два. Выжил. Даже надежды подавал, поначалу… А потом заглох. Мозговых ритмов – ноль, погружаешься в него, будто в чернильное море в черную безлунную ночь и нигде ни проблеска, ни всполоха – абсолют пустоты, только пустоты материальной, липкой, будто жижа болотная – кисель. Безжизненный мрак с живой пустотой. Странно… Странно и страшно. Один раз только Артем погружался в такое, в почти мертвое сознание, и запомнил этот страх надолго, очень надолго, если не на всю жизнь… Виктору и Гере проще, им такие пациенты еще не попадались, да и не попадутся – теперь это четко отслеживать будут.
– Привет, Артем, – в палату, толкая впереди себя установку, вошла Лера Сухарева: пожилая, сухонькая медсестра с добрыми и такими же сухими, как ее фамилия, руками, – а Павел Андреевич сказал, что опаздываешь.
– Чуть-чуть. Спал плохо, под утро сморило. Проспал.
– Зря, тебе нельзя.
– Знаю.
– Готов?
– Не уверен. Точно активность появилась? Кто увидел?
– Гоша.
– Гоша… – вздохнул. Гоша товарищ ненадежный. Может всплеск болевой был, может еще что, кто знает. Хотя все это вранье. Гоша тоже не дурак, и все не дураки, в проекте дураков не держат. Просто Артему страшно, вот и все.
– Павел Андреевич проверил, все точно, ты, Тем, не беспокойся.
– Ну если Павел Андреевич.
– Подключаем?
– Подключаем.
Артем расстегнул рубаху, снял, повесил на плечики стула, лег на каталку, закрыл глаза. Лера работу знала прекрасно, до автоматизма: смазала гелем точки на теле, присоски электродов поставила, потом голова, холодный гель, присоски, щелчки установки, жгутом руку перетянула, на этот раз левую, короткая боль внутривенного укола и…
Сознание таяло медленно, нехотя, он будто растворялся в наваливающейся дреме. Расходился в ней частичками себя, пока не исбыл до небытия, пропал.

Сначала чернота, свет впереди. Почему-то всегда так, как какой-то длинный даже не тоннель, а коридор, донельзя вытянутая прихожка без входной двери. Обернешься, а там нет ничего. Сделаешь шаг вперед, снова обернешься, а коридор уже на шаг этот сократился и так с каждым шагом он все короче, короче, короче… Остается только идти вперед, чувствовать под руками упругую пустоту темноты, и под ногами тоже упруго, будто хочет коридор тебя из себя выплюнуть, выблевать в этот далекий свет впереди.
Артем шел и шел, свет слепил и, как всегда, он вывалился в Мир внезапно, разом – только что был в черноте и тут же посреди широкого поля. Почему-то всегда были поля, равнины, пустыни – всегда что-то громадное и пустое. Он посреди поля. Во все стороны вокруг него простирается ровная ухоженная зелень с плавными подъемами, плавными спусками – гармоничная, нежная зелень и нежная, безоблачная синева неба над головой. Солнца тоже не было. Иногда оно бывало, и облачка иногда тоже были, особенно у тех, кто был на краю жизни, а не смерти. Тут солнца не было.
Артем пошел вперед и мир пред ним менялся, чем дальше, тем ближе к сознанию, к угасающему, а может и разгорающемуся сознанию. Мимо, сквозь него и он сквозь них, проходили призраки, тени бытия, отголоски жизни. Казалось, что их можно ухватить за руку, казалось, что стены домов, что появлялись из ниоткуда и разом, станут препятствием, но нет. Все было иллюзорно, все было призрачно. В этом мире есть только двое, кто может коснуться, кого можно коснуться, и ухоженная трава под ногами. Артем шел, призраки расступались, они уже замечали его, некоторые улыбались, некоторые испуганно отступали. Это хорошо, если они его замечают, значит сознание живо, если они статично-замершие, остановившиеся в одном полудвижении – это хуже, это намного хуже.
Артем остановился. Перед ним в траве лежал Сизов. Такой же, как и там, в палате, только без трубок, без всей этой медицинской мишуры, и одетый не в эту дурацкую распашонку, а в просторные льняные штаны, косоворотку. Значит так себя представлял пред Богом, пред небом.
Артем сел рядом. Он надеялся, что Сизов его увидит, повернется к нему, скажет что-нибудь, но такого почти никогда не происходило. Разве что тогда, когда пациент уже был на грани выхода из комы, когда он уже рвался из нее сам, понимал где он, что с ним.
– Привет, – привычно начал Артем. Сейчас, по логике утвержденной программы, он должен был просто говорить с ним, рассказывать как прекрасна жизнь, ну или как она ужасна, напоминать ему про родственников, про то как они скучают по нему, про дела незавершенные – быть раздражителем, хоть как-то достучатся до сознания, оторвать его от небесного созерцания.
– Привет, – ответил Сизов. Артем вздрогнул, чуть не подпрыгнул. Сизов поднялся из травы, сел рядом.
Артем молчал, такой реакции еще никогда не было. Никогда.
– Вы, Игорь Валерьевич, себя как чувствуете?
– Хорошо. Тут всегда хорошо. Ничего не болит. Очень хорошо. Тебе сколько лет?
– Двадцать девять.
– Ты еще не понимаешь, значит. Вот перевалит тебе за сорок пять, поймешь, что это такое, когда ничего не болит.
– Вы здесь из-за этого?
– Здесь… Да, здесь. Знаешь, странный вопрос. Как на него ответить? Я здесь, потому что я тута. Так подойдет? Или ты считаешь, что можно так просто отсюда уйти? – он соскочил с места, заорал зычно, громко в безоблачное небо, – Эй! Вы! Отпустите меня! Слышите! – сел, – Ну вот, видишь, не слышат… Так-то.
– Такая активность, сознание. Вы меня видите, или только слышите? – он все еще надеялся, что есть какие-то сдерживающие моменты, не полное осознание окружения, восприятие, понять, почему организм до сих пор держится за кому.
– Все я прекрасно вижу. Тебя, себя, его.
– Кого?
– Не видишь?
– Нет.
– Он давно здесь сидит. Молчит. Думал – обычное дело. Всегда был.
– Где?
– А? – он повернулся, – Пора? Жаль… – снова повернулся к Артему, – Как тебя звать?
– Артем.
– Бывай, Артем, – он протянул руку, и Артем потянулся, и тут, через плечо его, он увидел, как трескаются небеса, темнеют, истончаются, как зелень полей жухнет, желтеет и истлевает в прах, и увидел силуэт, марево тени, намек на кого-то еще, того самого третьего, что был тут всегда…
Артем соскочил, побежал прочь, не оглядываясь, но снова оказался у Сизова, и снова тень, и снова бежать, и снова Сизов, но уже бледный, растрескавшийся, будто старый пергамент, и бежать, и спины, и он сам кругом, и бежит, и темнота наваливается, льет сквозь растресканные небеса, сгорают поля в ее черном огне, и мысль одна: «Прочь! Прочь отсюда!» и никак, никак… никак…

– Живой? – снова хлесткий удар по щеке, влажный холод на лице, – Лера! Дефибриллятор сюда! Лера, не стой столбом!
– Я в порядке, – голос не свой, мертвый, – Павел Андреевич, я в порядке.
Он открыл глаза, попытался подняться.
– Лежи. Не двигайся. Руку вверх, другую. Тошнит? Как себя чувствуешь?
– Слабость. Чуть подташнивает.
– Еще?
– Больше ничего. Он как?
– Кто? Сизов? Все, – Павел Андреевич бухнулся на стул, помотал головой сокрушенно, – Кончился Сизов.
Артем не ответил. И так было ясно.
– Что ты видел?
– Все схлопывалось, небеса, как стекло треснули, чернота. И видел…
– Смерть? Какая она?
– Силуэт только. Он, Сизов, говорил, что это не она, это он.
– Образ, просто образ… А тебе, Тём, отдохнуть надо. Пока отдохнуть. Дня два.
– С сохранением?
– Две трети.
– И на том спасибо.

Главное – не спать. Спать нельзя и спать не надо. Даже дремать нельзя. Без людей вокруг – нельзя.
Артем лег спать в комнате, на кровати. Это было в первую ночь после смерти Сизова. Лег и проснулся ночью. Проснулся от ощущения, что кто-то на него смотрит. Он проснулся, уставился в черноту дверного проема, и сидел так минут пять, пока не набрался храбрости, не встал, не подошел к выключателю и не нажал на него. Вспыхнул свет, никого не было, но вот ощущение… Он закрыл дверь. Он подпер дверь стулом с высокой спинкой. Он не выключил свет и снова улегся в кровать. Сон не шел. Он закрывал глаза, ждал, когда навалится дрема, но нет. А потом он услышал шаги. Шаги за дверью. Спокойные, уверенные. Не крались. Просто ходили.
Артем не стал, как герой фильма, хватать что поувесистее, да и было ли что такое в комнате? Разве что вешалка из шкафа, или переходная трубка от пылесоса – смех, а не оружие. Он не стал выходить из комнаты до рассвета. А когда взошло солнце – выглянул. В квартире было пусто. В прихожей горел свет. Включал? Возможно. А может и нет.
Он задремал днем у телевизора. Проснулся. Было страшно. Не знал почему. Главное не спать. Главное – это не спать.
Позвонил другу, пытался вести себя весело, непринужденно. Напросился. Приехал. Не пустой: стяжка баночного пива, на всякий случай коньяк, сухарики, шоколад. Друг был рад. Посидели, было хорошо, забыл даже о своем страхе, а потом… потом стемнело и надо было идти домой. Артем, когда друг ходил в туалет, наскоро поудобнее устроился на диване, закрыл глаза и сделал вид что спит. Глупо, по детски. Мог бы, наверное, сказать, что поздно уже уезжать, мог бы даже просто соврать что-нибудь и остаться, но поступил так. Друг вернулся, позвал тихо: «Артем». Артем не отозвался, рот открыл, засопел чуть громче.
Уснул. Хорошо уснул. Не просыпался. До утра.
– Темка, мне пора.
– Что? – Артем открыл глаза, уселся.
– Мне на работу пора.
– А, да… прости. Разморило что-то вчера.
– Бывает. А хорошо поговорили?
– Хорошо.
– Ты давай собирайся.
– Ага, – Артем потянулся. Чувствовал он себя великолепно: отдохнул, выспался в конце то концов без всяких этих просыпаний.
Уже уходя, когда курили по последней у подъезда, друг, щелчком отправив бычок в урну, сказал.
– Ну, давай, брат.
– Давай, – пожали друг другу руки.
Артем остался, а друг торопливо пошел прочь, к остановке, остановился на углу дома, крикнул.
– А я ведь думал, что ты все. Отрубился. А ты молодцом.
– Что?
– Ничего, удачи. И не заморачивайся ты про Сизова этого. Пока.
– Удачи. Пока.
Артем ничего про Сизова другу не рассказывал…

– Готов? В норму пришел? Странностей не было? – Верховцев, как всегда, задавал все вопросы сразу.
– Нормально. Хорошо все.
– Ты, главное, не думай, что это твоя вина. Человеку время вышло. А тебе не повезло. Да?
– Да. Понимаю.
– Хорошо.
– Слушай, что то вид у тебя. Может тебе еще отдохнуть? Ты скажи, я пойму.
– Да все нормально.
– Ну хорошо. Лера, приступай.
Артем лег на кушетку рядом с пациентом – Колмогорцев. Попал сюда недавно. Авария. По пьяни влетел на своем сверхдорогом внедорожнике в автобусную остановку, хорошо, что хоть никого не сбил – повезло, а то бы еще и грех на душу взял. Хотя кто его знает… может и есть грех, вон ряха какая, морда родом из девяностых, нос перебитый.
Артем закрыл глаза. Все как всегда: укол, растворение сознания, тишина, черный коридор и свет впереди.
Артем шагал по коридору. Не один. Не он шел, им шли. Уверенно, не останавливаясь, дыша ему в затылок. Он хотел оглянуться и не мог. Он бежал на свет, бежал спеша, будто там, в сознании Сизова от того прозрачного силуэта, только теперь наоборот – спешил вперед. А коридор не давался, хватал за руки нитями темноты, хлюпал под ногами жижей болотной мрак. Не давался коридор, не давался…
Артем выпал на пустую снежную равнину. Он, почему-то, был голый. Завывал ветер, в лицо острым крошевом била пурга. Холодно, до костей пустила корни стужа, голые ступни в кровь сбивались об острый, но не твердый наст, проваливались, по колено проваливался, оставлял кровавые следы и шел, шел вперед. Сил оглянуться не было. Вот только… Призраки, такие привычные, такие обыденные в мире коматозных снов щерились на него, хватали его, оставляя глубокие царапины на коже, цеплялись. Он бежал, бежал вперед и слышал дыхание за спиной.
Поле, в снегу заиндевелая сгорбленная фигура. Испуганная. Замершая, обледенелая в своем ужасе, под коркой льда перекошенная гримаса, широко распахнутые глаза и живые зрачки. Живые.
Артем шагнул. Еще шагнул. На плечо легла холодная рука, холоднее льда, холоднее ветра, холоднее… Он замерз. Обмерз. Застыл глыбой льда. Почувствовал, как что-то проходит сквозь него, промораживая его насквозь, вместе с сердцем, с душой, с мозгом и провалился в черноту.

– Артем! Да черт возьми! Артем! Открой глаза! – и снова хлесткие удары по лицу, только не больно от них. Все болит, все тело горит огнем, в ушах тонко пищит на одной ноте. Больно, очень больно.
– Я… нормально, – голос сиплый, хриплый, скрипучий. Мертвый голос. И язык сухой во рту, шершавый, царапает небо острыми песчинками своих неровностей, – живой… сейчас…
– Лера! Твою мать! Где дефибриллятор!
– Живой я, не надо.
– Заткнись! Включай! Ну, миленький, ну, давай… – нарастающий звук – дефибриллятор собирается с силами и… – Разряд!
Артем распахнул глаза, сел рывком и увидел, как Верховцев склонился над телом, уже телом Колмогорцева. Разряд! Только теперь Артем понял, что это не в ушах у него пищит – кардиограмма ровной полосой светит на экране и только в разряд вспухает пиком.
– Еще разряд!
И снова вздрагивает тело, снова пик на ровной линии. Нет смысла. Уже нет смысла совершенно. Артем в этом уверен.
– Что ты там натворил?! – Верховцев гневно кричит ему в лицо, – Что ты натворил? Что ты наделал? Что сказал?
– Не знаю… Не знаю. Мне больно.
– Что ты ему сказал?
– Ничего. Я ничего не успел сказать. Он был на грани.
– Он был на грани выхода из комы! Был! Я, понимаешь, я знаю! Что ты сделал?
– Ничего. Я ничего не сделал. Там была снежная пустыня. Он уже вмерз. Только глаза двигались. И темно там было. Он был на грани.
– Артем! – ноздри Верховцева гневно раздувались, верхняя губа подрагивала краешком, будто он хотел ощериться, – Артем… Иди домой. Пожалуйста. Уходи сейчас. Мы поговорим. Позже. Может быть.
Верховцев развернулся, вышел, громко хлопнув дверью. Только Лера осталась. Маленькая напуганная старушка, что поглядывала то на Колмогорцева, то на Артема, и ничего не могла сказать, только рот ладошкой прикрывала, а из глаз ее невольно текли слезы.
– Что же это, Тём, как же это…
– Не знаю, – Артем накинул рубаху, пошел, застегиваясь на ходу, оглянулся. Хотел сказать что-то на прощание, но не придумал ничего. Вышел и прикрыл за собою тихо дверь.
Все. Можно считать работа окончена. Получил расчет. Все эти отборы с синергетичностью, все эти тренировки с ощущением собеседника, подстройки и прочее и прочее и прочее – все пошло крахом. Обрушилось в один момент. В один момент…

Клубится сизый дым, пошлый красный свет от барной стойки ложится на лакированный столик перед Артемом. В черной керамической пепельнице на столе забытый окурок, длинная полоска пепла перед ним – истлел. На столе пустая стопка, пустой бокал, пустые бутылки…
Артем грустил. А было ли с чего? Что ему этот проект? Что ему этот Верховцев, что ему эта работа? Не найдет денежнее? Найдет. Платили не так, чтобы очень много. Что ему эти коматозники? Не сроднился он с ними, хватит уже, поблуждал по паутине сознания, вот только…Первый сенсорик в мире – как первый в космосе, первый в вегетативном сознании, первый и, пока, единственный – как Леонов в открытом космосе, и первый в умершем сознании… это уже как те собачки, что перед Белкой и Стрелкой. Путь в никуда. А хотелось, все же очень хотелось, чтобы вошло в историю имя – Артем Анатольевич Волков. Первый сенсорик. Первый… теперь нет уже его имени в проекте, не оставят. Вытрут из истории, будто и не было. Не будет греметь фамилия в медицине, в никуда все эти тренировки по синергетике, угадывание настроений с закрытыми глазами у окружающих – все зря. Еще с детства это было его отличительной чертой, его суперспособностью можно сказать. Он умел находить общий язык, он умел быть таким, каким его хотят видеть, он умел видеть сквозь улыбку, сквозь смешинки глаз глубинное горе человеческое. Он всю жизнь шел к этой работе, он для нее родился, а теперь что? В продавцы? Ходить по домам и продавать китайские будильники? Он это может, он это умеет – проходил через это, был лучшим по профессии, потому как умел почувствовать и умел втюхать ненужное. Но не хочется. Не хочется менять гремящую медь славы, на звон щербатых медяков. Не хочется. Очень…
– Свободно? – не дожидаясь ответа, напротив села миловидная брюнетка.
– Садитесь.
– У вас горе?
– Вы с подругой?
– Почему вы так подумали?
– Почувствовал.
– Да, с подругой, – с вызовом сказала брюнетка, – и что?
– Я – спор? Развести меня на пару коктейлей или что?
– Почему же так сразу… – смутилась.
– Потому.
– Мне уйти?
– Зачем так сразу. Считайте что спор вы выиграли. Если вам будет не сложно… Себе закажите что-нибудь, ну и мне, бутылочку беленькой.
– Одному?
– Да не пугайтесь вы так, я всю не одолею.
Брюнетка поднялась из-за стола, красиво, а не пошло, покачивая бедрами, пошла к барной стойке. Интересно – это будет считаться выигрышем или проигрышем? Ведь не он ей купил, а она себе взяла, хоть и за его счет. Но все одно – одному оставаться сегодня не хотелось абсолютно, а частить к другу – моветон.

Кровь. Всюду. Руки будто из черных вязких сгустков ее, и тащит он в себя ее – кровь, забивает в свое нутро. А она не хочет. Шипит, хрипит истошно, в мозгах рык отдается, остро сквозь нее, сквозь черный багрянец, торчат и будто бы вспухают, когти, зубы, глаза бешеные, налитые яростью, бешенством и будто горящие черным пламенем. А он тащит все это в себя, стягивает из заполненного мраком угла, в котором смутными очертаниями кровать с высокой спинкой, а на ней, на кровати, мечется под напитым кровью покрывалом что-то. Визжит глухо, сдавлено, и все слабее, слабее, тише, исчезая, истекая с каждой секундой, замирая… Кровавая кишка кончается, последние капли ее, сгустки на длинных слизистых соплях, он в себя втащил, запихал, руки из живота вытащил – скрюченные, изломанные, будто сплошь из суставов, из диких сочленений. Пальцы перед глазами. Застыли, подрагивают, скрючились.
Обернуться, и смотрит на него из зеркала он, черный, белозубо ощерившийся ярый и рьяный, злой, веселый от злости своей – он. Зеркало трескается, но не правильно, не по нему, за ним, вокруг, но не по нему. Трещит стекло, будто стеклорезом тянут по нему, лопается с тихим «дзэньк!», а он недвижим, и застывшая белозубость его страшна.
Бежать! Вон отсюда! Бежать!
Стены, углы, коридоры, двери. Обувь под ногами, падающая вешалка разлапистым, крючковатым спрутом хватает за отворот кофты, и держит, пока не трещит ткань. Дверь на себя, ручку холодную, слякотную, скользкую от крови вверх и вниз, рывок – свет! Подъезд!
Артем захлопнул за собою дверь, привалился к ней спиной, вновь уставился на свои руки – белые, ногти ухоженные, ни капли крови, разве что пальцы также скрючены, как и тогда. Провел по лицу, снова на пальцы уставился – чистые, чистый, он чистый. Вот только он уверен, что обратно ему нельзя. Что она, Ира, брюнетка – мертва. В этом он был уверен, уверен абсолютно. Мертвая. И виноват в этом он.
Он пошел вниз по лестнице, но не смог сдержать страха, уже через пару пролетов он несся, перепрыгивая разом через пару ступеней. Громыхали ботинки о бетонные, выкрошенные ступени старого подъезда, натужно ухали перила, за которые он хватался на лестничных маршах, взвизгивали резиновые подошвы.
Улица. День. Солнце светит ярко. Легкий теплый ветерок чуть покачивает ветви деревьев, овевает лицо. Артем закрыл глаза, глубоко вдохнул яркий весенний воздух. Открыл глаза и только сейчас увидел перепуганных старух, что горбатой стаей стервятников гнездились на лавочке.
– Здр... – вырвалось у него привычно, и он, стараясь идти как можно беззаботнее, пошел прочь.
«Может стоит позвонить Верховцеву?» – думалось ему на ходу, и тут же понимал, что бессмысленно это. Ну позвонит, ну расскажет, может быть Верховцев его даже и выслушает, а потом пришлет добрых санитаров, что повяжут его, с должным пиететом, препроводят куда следует… Может и не столь грубо все будет, может просто направит на беседу с психоаналитиком знакомым, который на поверку окажется психиатром. Да, скорее всего именно так оно и будет. Именно так. А Ира… Она мертва. Мертва.
Он достал мобильник, пролистал записи, вот она. Надо позвонить и… и что? И будет у полиции наводка по последнему номеру. Они придут к нему домой, будут спрашивать, а он будет говорить им какие-то глупости. Они его расколют, они умеют. Вернее они поймут, что он врет и что тогда? Рассказывать им правду? Всю правду и ничего кроме правды… Нет, тогда уж лучше к Верховцеву, там хотя бы все ласковее будет, нежнее.
Он прошел мимо кабинки телефона автомата, остановился, сделал шаг назад. Именно! Именно это! Позвонить из телефона автомата. Глянул в сторону – ларек «Роспечати» в двух шагах. Подбежал, купил карточку, отдал последнюю сотню из кармана, и снова к телефону.
Пока он бегал, пока покупал, пока набирал номер, крепла в нем уверенность, что все это он, все это его перенапряжение, все это смерть Сизова, а потом и Колмогорцева. Просто перенервничал, просто чуть сдвинулся шифер по крыше, и сейчас он ей позвонит, она возьмет трубку и спросит, какого черта он так свалил? Спросит, не псих ли он, скажет гневное: «не звони мне больше!», трубку бросит и все будет хорошо. И не помешает ему вовсе побеседовать и с психоаналитиком, и с психиатром, если уж на то пошло. Главное – все будет хорошо.
Долгие гудки. Тишина. Никто не берет трубку. Гудки. Гудки. Гудки. Щелчок! И снова гудки, но теперь уже короткие, безнадежные, как морзянка «SOS». Он ее правда никогда не слышал, но думается, что она должна быть именно такой – резкой, рубленной, бессмысленной.
Он повесил трубку, оглянулся по сторонам, будто кто-то следил за ним и, нахохлившись, пошел домой.

Подступал вечер, наваливалась ночь темнотою. Выла во дворе сигнализация, до поры, до времени, пока не пискнула испуганной псиной, не затихла. Алкашня под окнами выясняла отношения. Сначала орали просто, потом песни, потом ругань и снова песни. И они стихли.
Артем вышел на балкон, достал сигареты, покрутил пачку в руке и снова сунул ее в карман. Курить уже не хотелось совершенно, не хотелось кофе, что стоял в черной кружке на столе в зале – до тошноты и накурился, и напился. Надо было признаться себе в том, что он боится уснуть, в том, что боится остаться один. Надо… Да и признался он уже, если честно, уверовал, но и оставаться с кем-то он тоже боялся. Особенно с кем-то, кому можно позвонить, к кому можно напроситься в гости.
– Мужик, – крикнули снизу, он глянул в темноту под балконом. Внизу стоял грузный мужик в белой кепке. Наверное один из тех алкашей, что до этого орали под балконом.
– Что?
– Курить есть?
– Есть, – без сожаления Артем достал из кармана наполовину початую пачку, кинул, – лови.
– Должен буду.
– Сочтемся.
Артем задумался. Может к ним, во двор выйти. Бутылка у него есть – компанию ему составят, посидят душевно с криками да ором, пофилософствуют… а что потом?
– Эй.
– Чего.
– Полтос будет?
– Не хватает?
– Чуть.
– Сам на мели.
– Понимаю. Спасибо, мужик.
– Обращайся.
А потом, если вдруг все это не плод его воображения, он снова будет убегать, и снова боятся появления полиции. Снова. Не хочется. Лучше так, когда страшно одному, чем страшно за других.
Медленно, шурша шинами, во двор вкатилась машина полиции. Мужик, что торчал под балконом оглянулся, дал деру, в далеких кустах тоже зашебуршились, под светом единственного целого во дворе фонаря промелькнуло два силуэта – ну правильно, на троих соображали. Кого-то они достали, какая-то старушка звякнула, куда следует. Артем зевнул, сплюнул, и вернулся в зал, туда где шумел телевизор, где на столе стояла кружка с крепким, до дикой горечи, кофе.
Взял пульт, пощелкал каналы. Скучно. Отхлебнул кофе – холодный уже, противный – чистая горечь. Его перекосило.
В дверь позвонили. Артем глянул на часы – двенадцатый час.
– Кто? – глазка в сплошной железной двери не было.
– Полиция, откройте.
И тут же разом вспомнилось все то, что гнал из головы: Ирина, окровавленные пальцы, бьющееся под бурой скатертью тело…
Артем открыл. На пороге двое: один побольше, потолще, но при очках и с физиономией шахматиста, второй субтильный, снулый, но с лицом отморозка.
– Волков? – спросил тот, что был похож на отморозка.
– Да.
– Собирайтесь. Документы возьмите.
– С вещами?
– Шутим?
– Даже не думал.
– А то смотри, у нас шутки любят.
Здоровяк в очках осклабился, правда все одно так и остался похож на шахматиста. С таким лицом и в правоохранительные органы?

– Артем, правильно, Артем? – Артем кивнул, – Артем, простите за поздний визит, но лучше по горячим следам.
– Понимаю, – кивнул Артем. Следователь, ну или дознаватель, он особо не разбирался, кто сейчас должен был с ним беседовать, ему, в принципе, даже нравился. В возрасте, почему-то не в форме, а в гражданке – в простом, чуть мятом костюме, лицо не то что доброе, а породистое, как это говорят в фильмах.
– Вы знали Сыпачеву?
– Сыпачева… нет.
– Ирина Сыпачева. Вы познакомились с нею в баре вчера вечером.
– А, Ирину, да, знаю.
– Знали. Сегодня было найдено ее тело. Скорее всего вы были последним, кто с нею общался. Подруга Сыпачевой показала, что вы вместе ушли из бара. Уже ночью.
– Да. Я проводил ее до дома. Сами понимаете, не хорошо, ночь и девушка одна, – улыбнулся глупо и виновато.
– Только до дома?
– Нет. Она пригласила зайти меня на чашку кофе.
– Вы остались?
– Нет, – чуть быстрее, чем нужно, ответил Артем и следователь тут же напрягся, нахмурился. Заметил неправильность, – мы с ней сначала посидели, потом… – он сглотнул, – я бы не хотел говорить.
– Почему?
– Первое свидание, вернее встреча, а мы… может у нее с парнем разлад вышел. Просто так быстро это…
– Вы вступили в половую связь?
– Да.
– Потом?
– Потом я ушел.
– Сразу?
– Да. Было уже поздно.
– Вас видели у подъезда утром.
– Я приходил. Снова. Свободный день, понимаете, ну и я подумал… я подумал, что может нам стоит встретится еще, пообщаться. Она же красивая, интересная… была, – он опустил взгляд на сложенные на коленях руки.
– Просто так зашли?
– Да.
– С цветами и конфетами?
– Нет, спонтанно. Просто рядом проходил.
– А почему просто не позвонили? У вас телефон с собой.
– Да, вот, – Артем с готовностью выложил телефон на стол, – телефон в других джинсах забыл. Да и так, спонтанно… мне показалось это будет романтичнее.
– Романтик? Джинсы у вас дома лежат те?
– Какие?
– В которых забыли.
– Да, конечно.
– И вы их конечно в шкаф убрали, или в грязное бросили?
– Нет. На диване… по моему. Бросил.
– Это лучше. Почему про телефон вспомнили?
– По карману хлопнул и… что за вопросы? Я уже подозреваемый?
– Не исключено. Поведение у вас странное. Хоть от чего она умерла? Убили? Застрелили? Как?
– Остановка сердца.
– Ну, а я тут причем? Я ее довел что ли? Как я мог ей сердце остановить?
– Вы работаете в медицинском учреждении…
– Я там работал! Работал. Меня уволили. К тому же у меня нет медицинского образования. Я сенсорик, хотя… вы не знаете. Мне не нужно медицинское образование для работы. Было… Там другое. Созвонитесь с Верховцевым, это руководитель проекта, он вам все подробно расскажет и скажет: есть у меня медицинское образование, или нет!
– Не волнуйтесь. Во всем разберемся. Вы крутились в соответствующем окружении, вы могли услышать…
– Да что за бред! Вон… – он потерялся в словах, закусил нижнюю губу, – любой школьник может забить в интернете: «как вызвать остановку сердца» – и все! Теперь всех, у кого инет есть подозревать будете?
– Во сколько вы вернулись домой от Сыпачевой?
– А я что, помню? Я пьяный был, мы из бара же… к тому же после, – усмехнулся, – интимной связи. Меня время не интересовало. Понимаете?
– Не помните?
– Нет.
– Хорошо… Кто-то может подтвердить, что вы у нее на ночь не оставались?
– Нет! Может она сама умерла! Зачем эти вопросы? Зачем! Остановка сердца… бред. Знаете сколько у нас там, в больнице, от остановки сердца народу перемерло?
– Знаю. В последнее время некий гражданин Сизов и Колмогорцев. Причем при схожих обстоятельствах.
– Значит с Верховцевым связывались.
– Да.
– А то что они на тот момент в коме были? При том что травмы у них были и прочее – это ничего?
– Три смерти. Причина одна и та же.
– Ну зашибись!
– Закурите?
– Да, – сунул руку в карман, вспомнил про полупустую пачку, что он скинул мужику, – забыл. Сигареты дома остались.
– Угощайтесь, – следователь нагнулся, чтобы открыть ящик стола, Артем вздрогнул, глаза его расширились от ужаса. Следователь достал из стола сигареты, толкнул пачку к Артему, – Сам не курю, бросил, а для таких ситуаций держу. Понимаю. Что с вами?
– Ничего, все хорошо, – Артем дрожащими руками взял пачку, достал сигарету, закурил, – перенервничал.
– Бывает.
– Я свободен?
– Почти.
– В смысле? Подписку о невыезде должен написать или что?
– И это тоже, – пододвинул к нему бланк, – и ночь вы тут проведете.
– Почему?
– Завтра поедем на место преступления, вы все покажете, расскажете. Простите, Артем, но мне показалось несколько странным ваше поведение.
– Прекрасно, просто прекрасно. Из-за вашего показалось, мне теперь в КПЗ с гопотой ночь торчать. Замечательно!
– Нет. Сегодня пусто. Если только подвезут кого.
– Ну это в корне меняет дело!

Артема провели до камеры, что была в дежурке. Маленькая, аккуратненькая, с лавочкой-нарами, вроде и не скажешь, что «обезьянник», пустая – никого. Ни пьяни, ни гопников, ни проституток – никого. Он зашел, за ним закрыли замок, он уселся на нары, посидел, лег. Чувствовался легкий кислый запах, все же кто-то здесь проблевался, но после все хорошо вычистили, вымыли.
– А тут кормят? – спросил Артем у дежурного.
– Это не тюрьма. Тут ждут.
– Ясно… А я голодный. С обеда не ел.
– Перерыв будет, схожу, – дежурный, молодой паренек, показался Артему неплохим человеком, но, после разговора со следователем, он решил что внешности в этом заведении доверять нельзя.
– У меня деньги есть, – на всякий случай сказал Артем.
– Хорошо.
Дежурный даже не глянул в его сторону. Ну и славно. Артем устроился поудобнее на нарах, сложил ладошки лодочкой под головой и попытался уснуть. Тут он спать не боялся – слишком уж тут все было каким-то правильным, официальным, насквозь исключающим и суеверия, и мистику. Ему даже поспокойнее стало от того, что теперь он не один со своими страхами. Есть люди, они разберутся, они поймут – не один, главное, что не один… И даже можно забыть, что он увидел, как в кабинете у следователя, когда тот нагнулся за сигаретами, за его спиной неправильно, гротескно и бредово выгнулся мрак из угла, гуще стал, багровее, будто кровью налился и разом все это исчезло, будто не было. Даже про это можно забыть. Лишь бы уснуть, лишь бы поспать, почему так хочется спать?
Хлопнула дверь, Артем соскочил, сел. Дежурного не было. Мигала лампа дневного света под потолком: гасла и с тихим «звяк» снова загоралась, снова гасла. За стеклом будки дежурного никого, в вестибюле темно, пусто и гулко. Артему даже показалось что это едва слышное «звяк» от лампы дневного света множится едва различимым эхом в этом огромном пустом помещении. Наверное сейчас он остался один во всем здании полиции. Нет, конечно же это не так, да и дежурный вернется минут через десять – круглосуточный магазинчик тут же, рядом, за углом, но…
Артем снова лег, снова закрыл глаза, но сон не шел. В мозги его вползали непрошенные, плохие мысли. Если он проснулся от хлопка двери, то почему, почему он не услышал шагов дежурного по этому огромному пустому холлу? Должны же были быть. Почему его силуэт во мраке не увидел, не услышал скрипа больших, высоких деревянных дверей с огромными, под стать старому зданию, кованными ручками? Почему?
Артем силился уснуть. Он гнал мысли, но ничего из этого не выходило. Все думалось и думалось, мысли неслись дальше, а потом еще и хуже стало. Ему показалось, что услышал он то ли шорох, то ли шепот. Он не открыл глаза, наоборот, зажмурился еще сильнее, как когда-то, в детстве, когда ему было страшно и он прятался под одеяло и там, под одеялом жмурился крепко и сильно, лишь бы не увидеть сквозь тонкую ткань пустого пододеяльника какую-то тень в свете ночника. Теней тогда не было, конечно же не было, разве что ветки за окном качались, отбрасывая свои скрюченные тени в его детскую комнату – обычный детский страх, но теперь…
Скрипнули нары, будто кто сел рядом, Артем испуганно, рывком, поджал ноги, сощурился. Глупо, но хотелось думать, что если это те, то… если это оно, то может оно подумает, что он, Артем, спит и уйдет. Пускай оно так и будет. Пускай оно посидит рядом и уйдет, пускай. Лишь бы ушло. Лишь бы… Снова шепот-шорох, и будто уже ближе, будто уже почти горячо, прямо над ухом, и снова чуть скрипят нары и… Держатся, держаться… щеки коснулось легкое дуновение и Артем испуганно распахнул глаза.

Утром он знал, что следователя больше нет. Звонить было больше не кому. Он собрался. Вышел из дома. Сел на автобус. Доехал до больницы. Цикличность. Все должно закончится там, где началось.
У сестры хозяйки взял ключи. Его еще не уволили, про то что он больше не работает здесь, знали только мертвецы. Он выкатил тележку с установкой, вкатил ее в палату, подключил все датчики к лежащему на койке коматознику. Прицепил к себе датчики, как то делала Лера. Сам затянул жгут, сам поставил себе укол. Лег на каталку, посмотрел в сторону коматозника. Там никого – пусто, даже койки нет. Посмотрел в другую сторону – там каталка. Пока пустая. Открылась дверь. В палату вошел Артем, сел напротив койки. Почему он не видит, что напротив лежит он, не кто-то, а он! Почему! Артем захотел сказать, закричать во все горло: «Это я! Не надо!», но не мог. Лекарство уже подействовало, сознание медленно растворялось. Уже на самом краю беспамятства он увидел как в палату вошел Верховцев, следом Лера вкатила установку.
Артем заснул.
Артем, что сидел на стуле, снял рубаху, лег на каталку. Белье на каталке, как всегда, было свежее, из прачечной. Сестра хозяйка всегда следила за этим. Один сеанс, одно сменное белье.
– Ты готов? – спросил Верховцев.
– Да.
– Лера.
Лера с готовностью сделала укол, Артем посмотрел в сторону, на коматозника и лишь на один короткий миг ему показалось, что это не Сизов, а он, сам Артем. Глаза закрылись, сознание растворилось.
Тьма…
Цикл…