Посчастливилось как-то мне пожить около моря. Приехал в августе, а уехал в ноябре, устав от беспокойного ветра и каменистых склонов. Не могу сказать, что на море хуже живется, но привычная равнина мне милее. Спокойнее, теплее, что ли. Не тянет душу тоскливая даль, в любую погоду словно затянутая паутиной, ветер не обыскивает под полами.
Я поселился в каком-то богом забытом пансионате "Палуба", где кроме меня жили только пожилой хозяин с дочерью-инвалидом, да несколько морячков с небольшого теплохода, стоявшего тогда на ремонте. Само по себе здание, в котором находился пансионат, когда-то служило общежитием мореходного техникума, от которого сейчас остались только полуразрушенные временем и молодежью корпуса.
Морячки днем были заняты на ремонте судна, а вечерами ходили на танцы в город. Возвращались с девушками, словно после морской качки, и разбредались по комнатам. Те, кому не посчастливилось сегодня привести подругу, собирались в столовой и говорили о чем-то одним им известном с держателем пансионата.
Сам старик-хозяин был не столько стар, сколько сед и морщинист, чем напоминал сложенную рыбацкую сеть. Трубка во рту придавала ему чрезвычайно лихой морской вид, особенно если он надевал старую мичманку. Он был несколько угрюм и недобро смотрел на гуляющих морячков, однако охотно с ними разговаривал.
Также охотно он разговаривал со мной, тем более что днем у него частенько не находилось других собеседников, потому что дочь запиралась в комнате и целыми днями не выходила никуда, кроме как в столовую или уборную. У нее не было левой руки, и тонкий рубец проходил на щеке, словно выскользнувшая прядка. Мне редко удавалось застать ее вне комнаты. "Она очень много читает" - отвечал отец, "и даже пишет что-то". Правда, того, что она пишет, никто не читал, и, думаю, вряд ли когда-нибудь еще прочитает.
Жил я довольно скучно, интересоваться было нечем, морские пейзажи после первого месяца стали навевать тоску и желание куда-то убежать, краски не ложились на холст, мольберт мок и по ночам пованивал морем, да и сами холсты стали какие-то влажные и неприятные. Возможно, стоило заранее посоветоваться с маренистами насчет этого, не учел. В общем, мало чего я наработал за первые месяцы.
Пожалуй, лишь в том мне улыбнулась удача, что хозяйствующее семейство проявляло ко мне приятную благосклонность. Старик добродушно посмеивался над моими холстами, качая головой : "не, не похоже...эта голубая фитюлька и морем-то не пахнет", и любил подолгу рассказывать о прошлых заслугах и приключениях. Его дочка, прежде совершенно замкнутая, подолгу рассматривала полотна, и выдавала уже знакомое мнение, что морем они не пахнут, однако обнадеживала, что краски нежные и тонкие и мне стоит поработать еще совсем чуть-чуть, чтобы получилось "самое то". Весь август на том наше общение и заканчивалось.
Я не планировал завести с ней роман или же помочь ей в чем-то, однако история ее жизни и литературное творчество ее возбуждали во мне живое любопытство. Потихоньку я стал выпрашивать у нее то маленькие рассказики, то стишки, за написанием которых заставал ее на балконе. Она, должно быть, давно хотела кому-нибудь их показать, но отцу не решалась, а морячков обходила стороной. Ее рассказы, написанные по-детски неаккуратным почерком, были также по-детски наивны и несколько чудны. Фактически это были сказки о прибрежных обитателях, о пансионате, в котором она жила. Даже мне была отведена в них роль "Унылого художника с говорящими кисточками". Стихи в основном пейзажные, изящные, но несколько однообразные в плане сюжета. Менялся только стиль и ритм, каждый раз напоминая мне нового поэта, то Блока, то Лермонтова, то Маяковского, то еще кого-нибудь. Возможно, вдохновение приходило к ней во время чтения чужих произведений.
Я видел, как она увлечена морем, и сама она, серокожая, сероволосая, с прозрачными глазами, казалась кусочком побережья. Однако, в отличие от отца, она никогда не плавала на корабле. Мне это казалось странным и я пытался заговорить с ней об этом, но она упорно отказывалась.
Дни тянулись достаточно однообразно, пока однажды я не вышел с мольбертом к морю рано утром и не увидел ее на берегу в одном купальнике,сидящей на маленьком коврике прямо на холодных октябрьских камнях, непринужденно, будто на залитом солнцем июльском пляже. На коленях она держала книжку, и периодически откладывала ее в сторону, чтобы растянуться на земле во весь рост и гладить шероховатые камешки единственной рукой.
Руки сами потянулись к мольберту и осторожно, но безжалостно содрали с него старый холст с неудачной картиной. Я обязан был нарисовать ее, пока она не оглянулась и не обнаружила мое присутствие.
Когда уже картина была закончена, я вернулся в комнату.
Акварель высохла, я осторожно свернул картину и убрал под кровать, для надежности. Я испугался, что кто-нибудь может ее увидеть. Днем я не выходил из комнаты, сославшись на работу над картиной, всю ночь не мог уснуть, выглядывал в окно, слушал сквозящий ветер, шагал по комнате, пытался читать старые журналы из чулана, но заснуть не получалось. Под утро я сел около окна и через щелочку в шторах смотрел, не выйдет ли она снова сегодня.
Так и вышло- около семи, когда стих недружественный ветер, она вышла в купальнике на берег и, теперь уже без коврика и книжек, легла на камни и словно заснула. Я осторожно выбрался из комнаты с мольбертом и прокрался с другой стороны, чтобы рассмотреть сверху ее сильную, прямую спину.
На следующий день повторилось то же, и на следующий, и потом... Первоначальный шок сменился постоянной жаждой нового утра, новой картины, новой встречи. Смущение исчезло, я перестал скрываться весь день от нее и ее отца, правда, готовые полотна я по-прежнему прятал под кроватью и старался запирать дверь в свою комнату.
Где-то в середине ноября она вдруг постучала ко мне. Я не мог не впустить ее, тем более что очередную картину я уже успел спрятать.
Она вошла и села на кровать. "Я хочу вам все рассказать".
Я испугался, что она каким-то образом догадалась, что за ней подглядывают. "Что?" - будто не расслышав, спросил я.
"Вы меня спрашивали, почему я никогда не бывала на корабле, я хочу вам рассказать". я успокоился, хотя давнее любопытство вновь показалось. Я сел рядом с ней и приготовился к рассказу. "мне было бы очень интересно" - сказал я. Она поправила рукой челку и начала рассказывать.
"Я вам врала, что никогда не была на корабле..Когда я была маленькой, я часто ездила на нем с мамой и папой, потому что он был моряк на исследовательском судне, а мама - биолог. Она изучала морских животных и растения. Да, это был редкий случай, когда семья моряка была рядом во всех рейсах" - она задумалась, - "Но в маму влюбился другой ученый, тоже биолог, ходил за ней. Но она ему отказала, потому что любила папу".
Девушка встала с кровати и отвернулась к окну. "А однажды он напился, взял топор и замахнулся на маму. А попал по мне. А потом мама закричала. А он толкнул ее. А она упала на палубу и умерла".
Минут десять стояла тишина. Я сказал ей: "А у меня для тебя есть сюрприз. Закрой глаза, пожалуйста, ненадолго".
Она посмотрела на меня удивленно. "Нет-нет, отвернись".
Я быстро достал из-под кровати все готовые картины и кое-как развесил их по комнате. Их оказалось так много, что я занавесил все стены и балконную дверь.
"Можешь повернуться".
Она открыла глаза и увидела картины. Медленно обернувшись, она стала подходить к каждой из них по-очереди, дотрагивалась до каждой, что-то шептала губами, тихонько всхлипывала. Потом подошла ко мне - "Можно я заберу одну?". "Забирай сколько угодно!". "Нет, пускай остальные будут у тебя". "Какую ты хочешь взять?". "Любую, мне все они нравятся. Теперь от них пахнет морем".
Лучшей похвалы, кажется, я не слышал за всю свою жизнь, и, наверно, уже не услышу.
Она взяла ближнюю к ней картину, которую я закончил последней, прислонила к себе и сказала, повернувшись:
"Спасибо тебе...больше мне ничего надо...".
И вышла в приоткрытую дверь.
Я сидел на полу, совершенно опустошенный, и пытался понять, что же произошло. Не зная, что делать дальше, я сидел на полу.
Проснулся я на следующий день от того, что в дверь постучали. Просунув голову в дверь, один из морячков посмотрел на меня и пробормотал: "Ей...тут такое дело...дочь нашего старика утопилась".
Не вставая, я вскрикнул: "Как?". "Утром тело нашли на берегу. Наверное, упала с обрыва или в глубоком месте оступилась".

На следующий день я, собрав свои работы, уехал с моря. Мне неизвестна судьба последней картины, наверно, лежит где-то на дне. На дне морском или на дне чулана. Не важно. Зато она пахнет морем.