Тем летом мы с родителями приехали в местечко Литораль, чтобы забрать к себе престарелых деда и бабушку.
Когда-то это был веселый портовый городок со множеством узких улочек, опутывающих белые каменные дома, рыболовецкими лодками, пришвартованными у пристани, шумными торговками, наперебой предлагавшими свой товар и делящимися друг с другом свежими сплетнями. Прекрасные юноши уходили в море со своими отцами, а печальные матери и юные девушки оставались ждать их на берегу, погруженные в бесконечые дела.
Вечерами бабушка расказывала мне эти истории о том, каким Литораль был в годы ее молодости. А я не верила, настолько разительны были перемены. Из шумного, густо населенного городка Литораль за какие-то полвека превратился в полуразвалившуюся, заброшенную деревеньку, в которой осталось всего с десяток рыбачьих семей, да и те разъезжались с каждым годом.
В то лето мне исполнилось девять, и я считала себя достаточно взрослой, чтобы бродить по окресностям одной. Мама запретила мне это делать, сказала, что здесь слишком много старых зданий, которые могут развалиться при первом же порыве ветра. Я думаю, она преувеличивала, хотя, действительно, от городка мало что осталось. Почти все некогда белые дома обтрескались и осели, большинство из них пустовало. Камни мощеных улочек раскрошились и покрылись мхом, влажный морской ветер свободно гулял меж домов, отрывая со временем створки дверей и окон... Относительно целым остался только старый каменный маяк на берегу, низкий, с прогнившей дверью и сломанным фонарем, он, кажется, существовал здесь всегда, никто из жителей города, как говорила бабушка, не помнил, кто его построил.
А мне было прекрасно. Пока родители разбирались с переездом, уговаривали бабушку оставить здесь старинный сервант, который был ей чем-то дорог, я почти бесприпятственно носилась по развалинам Литораля, отыскивала интересные камешки, плела венки и воображала себя средневековой принцессой, заточенной среди обломков волшебного города. О, как мне это нравилось! Я чувствовала себя такой свободной и прекрасной, мне казалось, что весь мир принадлежит мне, когда стояла на вершине холма, и море простиралось перед моими глазами, такое огромное, необъятное, что невозможно было охватить его взором. Мне казалось, что ветер наполняет меня изнутри, и я лечу, лечу в его холодных потоках, легко и безмятежно...
Мне стало безумно нравиться приходить на этот холм вечерами и смотреть, смотреть, впитывая в себя каждую травинку, каждый новый цвет, в который солнце окрашивало небеса, каждый блик в разбивающихся о берег волнах. В эти моменты я была по-настоящему счастлива.
Я отчетливо помню тот вечер, когда, надев любимое желтое платьице и взяв в качестве спутницы тряпичную куклу Марию, тихонько проскочив мимо комнаты, где взрослые снова о чем-то беседовали, я выбежала на улицу и во весь дух понеслась к холму, надеясь показать Марии закат. Я с наслаждением вдыхала влажный солоноватый воздух, кружилась и напевала какую-то песенку, а отбежав на приличное расстояние от дома, сняла сандалии и побежала босиком по сочной траве, волнуемой ветром и струящейся зелеными волнами вдоль земли.
И я снова смотрела на море. В тот день оно было необычайно взволнованно, волны то и дело накатывали на берег, разбиваясь и доламывая об пристань одинокую рыбацкую лодку, неизвестно как сохранившуюся.
Не помню, о чем я думала. Помню лишь, как в какой-то момент резкий порыв ветра вырвал Марию из моих рук и, подбросив высоко вверх, скинул с вершины холма.
Вскрикнув и топнув ножкой от негодования и злости (Мария, моя Мария, моя любимая кукла! Противный ветер!), я попыталась поймать ее, но поскользнулась босыми ногами на траве и, тихонько пискнув и закрыв глаза руками, кувырком покатилась вниз по склону.
Больно ударившись и поранив руку об острый камень, я несколько минут не двигалась, глотая слезы и боясь пошевелиться. Но вокруг было тихо, лишь шумные волны разбивались о берег, и свистел неугомонный ветер.
Утерев кулачками слезы, я приподнялась. Было уже довольно поздно, и на берегу становилось ощутимо холоднее. Еще немного похныкав и зализав царапину на руке, я поднялась, твердо решив найти Марию. Не могла же я бросить ее там одну, такую легкую и беззащитную! К тому же, я тогда была абсолютно уверена, что моя бедняжка Мария боится воды... Я просто не имела права ее бросить.
Сурово нахмурившись и поджав губы, стараясь не обращать внимания на дрожь в коленях, я сдула с лица челку и, аккуратно наступая босыми ногами на камни, побрела по берегу, высматривая Марию. Мне казалось, что я такая смелая, такая храбрая, этакая дева-воительница, спасающая боевую соратницу из лап коварного врага!
Однако, Марии нигде не было видно, и я уже хотела снова заплакать, как вдруг мое внимание привлек маяк. Одинокий и полуразрушившийся, он стоял у самой воды; сама не заметив, я подошла так близко, что стало страшно - снизу он казался таким громадным и таким зловещим, что ноги подкашивались, и все внутри начинало предательски дрожать. Невольно отступив на шаг, я вздохнула и хотела уже уйти, поискать Марию в другом месте, но тут мне показалось, что в узком арочном окне на маяке мелькнула чья-то тень.
Сначала я решила, что мне привиделось. Тряхнула головой, закрыла и снова открыла глаза. В окне никого не было. Как странно.
Темнота сгущалась все больше, и в отдаленных лучиках уже почти зашедшего солнца я смотрела на окно, стараясь не моргать, затаив дыхание и приготовившись бежать при первом же звуке. Но ничего не происходило.
Обрадовавшись и расстроившись одновременно, я уже собралась уйти, но тут ясно, совершенно отчетливо увидела чей-то сгорбленный силуэт, медленно проплывший мимо окна.
Мне показалось, что сердце мое остановилось. Замерев от ужаса, не дыша, я неотрывно смотрела, как он исчезает за рамой, темный, едва различимый на фоне стремительно чернеющего маяка, но остатки солнечного света падали почти прямо в окно, и я видела, я определенно видела этот силуэт!
Он исчез, и я только успела выдохнуть, как он появился снова, будто мельком увидел что-то и вернулся рассмотреть. Мне показалось, что на мгновение наши взгляды встретились, и жуткие глаза его, кем бы он ни был, вдохнули в меня такой мрак и холод, что я, не раздумывая больше, бросилась бежать.
Как я бежала! Даже нет, летела, едва касаясь босыми ногами земли, забыв о Марии, об оставленных на холме сандалиях, обо всем на свете! Единственное, чего мне хотелось тогда — убежать, как можно дальше и как можно быстрее, чтобы только не видеть больше этих жутких глаз.

***
Безжизненно... Гладкая темная поверхность, разлитые лунными бликами капли по осколкам стекла, соленый воздух, напоенный влагой... Как же хочется вдохнуть, вдохнуть полной грудью и забыться наконец, уплыть куда-то наверх, к мириадам звезд, и забыть... забыть все, как страшный сон.
Что же сказала ты, ведьма?.. Что?.. Почему так долго не удается мне найти ответ?..
Неужели и не суждено мне уйти, неужели я обречен на вечные скитания?..
Эти печальные синие глаза, знала бы ты, как часто вижу я их перед собой, как часто терзают они мою измученную в бесконечных поисках душу, и как мечтаю я забыть их ясность и чистоту.
Что же ты могла сказать?..
Мы молча шли по длинному коридору, и я видел, как сквозь зарешеченные дверные окошки за нами следят глаза монахинь, погребенных заживо в своих кельях. Шаг за шагом, гулко отдававшимся в каменных сводах, я приближался к своей погибели, даже не подозревая об этом. Внутри я был спокоен и холоден, меня ничего не взволновало, да и не могло — я делал это не раз.
В дальнем конце коридора была лестница, по ней мы спустились вниз и остановились у тяжелой, окованной железом двери. Я отпер ее своим ключом, зашел, впустил моего спутника и снова запер изнутри. Отсюда шло ответвление в правой стене и второй коридор, за ним еще одна дверь, а за ней - место казни.
Это было маленькое, низкое, сырое подземелье, внешнюю стену которого омывало море. Каменные поверхности будто покрывала испарина, и мерный, выводящий из себя стук капель вторил гулким шагам в мертвой тишине. В дальнем углу этого мрачного склепа, тускло освещенного факелами и фонарями, два монаха-каменщика в черных рясах молча перемешивали раствор извести, от которой в затхлом воздухе поднимались клубы горячего пара. Рядом аккуратными рядами лежали отесанные камни, а в стене чуть поотдаль виднелась вырубленная ниша, напротив которой стояло тяжелое деревянное кресло.
Я остановился, чуть придержав полы своей белой рясы, пребывая в меланхолии. То, что должно было произойти, уже давно не вызывало во мне никаких особых чувств, я привык, и со временем начал получать какое-то извращенное удовольствие, глядя на это действо.
Я ждал. Монах, сопровождающий меня, покачивался с пятки на носок и бормотал молитвы. Каменщики все еще размешивали известь, от паров которой мне становилось дурно, и иногда поглядывали на дверь.
Я ждал. Как и сотни раз до этого.
Наконец в коридоре послышались тихие нежные голоса, поющие латинскую заупокойную молитву. Дверь открылась, монахи прекратили работу и отошли, а через проем попарно прошли восемь монахинь с закрытыми вуалями лицами, встали в ряд у стены и замолкли. За ними вошла обреченная — женщина, совсем еще молодая, с младенцем на руках в сопровождении еще двух монахинь, и последним — священник с распятием. На нем была черная сутана, и его полубезумное лицо оставалось открытым.
Я не смотрел на жертву. И снова что-то в самой глубине души порадовалось тому, что никто из присутствующих не может видеть моего лица, закрытого остроконечным колпаком. Лишь глаза в прорезях белой ткани, и лишь за них цеплялся отчаянный взгляд несчастной, словно взывая о помощи. Напрасно.
Она увидела нишу и кучу дымящейся извести, восковое лицо ее побледнело еще больше, запекшиеся губы раскрылись, хватая затхлый воздух, она содрогнулась и упала бы, если бы не поддерживающие ее монахини, - они подхватили ее, подвели к креслу и опустили в него, застывшую, неживую.
Время. Я медленно сдвинулся с места и встал перед осужденной.
- Братья и сестры мои! - звучным голосом, эхом отозвавшимся от каменных сводов, проговорил я. - Эта грешница обвиняется в ведовстве и сношении с дьяволом! Да будет она, а вместе с нею и дитя ее греха оставлена наедине с господом Богом, дабы он поступил с ними по своей воле!
Но она даже не слышала меня, ни приговора, ни последовавших за ним увещеваний. Она сидела, бездумно глядя в стену, и прижимала к себе младенца, тихого, завернутого в потрепанное одеяльце. Я говорил, говорил, сам не воспринимая своего голоса, и видел только маленькое белое личико; по какой-то причине оно привлекло мое внимание, чего я не замечал за собой раньше. Я как будто раздвоился: одна часть меня все еще оставалась ортодоксальным монахом-доминиканцем, выполняющим свою работу, другая же, появившаяся неожиданно, часть просто человека, неважно, во что верящего, смотрела на этого ребенка и не понимала, зачем?.. Внезапно младенец открыл глаза, и в свете факела они мелькнули на мгновение печальным синим огнем, заставившим меня содрогнуться.
- Заблудшая сестра, - медленно произнес я, перекрестившись и отступив на шаг. - Не хочешь ли ты сказать нам что-нибудь, пока уста твои не умолкли навеки?
- Да, хочу! - ответила она чистым, не дрожащим даже голосом. - Да, я хочу вам сказать, что умираю с чистой совестью, ибо если я и согрешила, то только против обычая, а не против Бога. Пусть даже меня обманули, пусть моя свадьба была ненастоящей, как мне сейчас говорят, - я этого не знаю, - для меня она все равно останется истинной и святой, и душа моя чиста перед Господом. Вы осмеливаетесь говорить детям божьим: «Не смейте любить!» - и убиваете их за любовь друг у другу. Но ваше изуверство обернется против вас самих. Попомните мои слова, оно обернется против вас и против церкви, которой вы служите, и тогда служители и церковь падут, а имена их станут проклятием в устах людей!
Шепот изумления и страха пронесся по подземелью.
- Она рехнулась! - гнев появился внезапно и наполнил меня изнутри. - Она потеряла разум и богохульствует в своем безумии! Не слушайте ее! Напутствуй ее, брат мой, - обратился я к священнику в черной сутане. - Да поскорее, пока она еще чего-нибудь не наговорила!
Чернорясый поп, шаркая, приблизился к осужденной, сунул ей под нос свой крест и что-то забормотал. Но она резко поднялась с кресла и оттолкнула распятие.
- Поди прочь! - вскричала она. - Не тебе меня исповедовать! Я покаюсь в грехах перед Богом, а не перед такими, как ты, убивающими людей во имя Христа!
От этих слов я пришел в ярость. Как эта грешница смеет даже думать так, не то, что говорить?! С горящими глазами я толкнул ее к нише, взметнув полами своей белой рясы.
- Отправляйся же в ад нераскаянной, проклятая! - крикнул я, а поп, злобно скривившись, втиснул ее в нишу, ткнув в шею распятием. Я, задыхаясь, сорвал с головы колпак и жадно вдохнул прогнивший воздух. Мне было плохо, и темные круги перед глазами вызывали головокружение, я часто моргал, пытаясь прогнать их, но они заполоняли мой взор снова и снова, не давая увидеть даже собственных рук. Пошатываясь, я отвернулся от ниши и медленно, едва перебирая ногами, пошел к двери.
Женщина жутко, безумно расхохоталась, в глазах блестели слезы не то отчаяния, не то злости, и, возведя на меня свой затуманенный взор, она проговорила:
- Слушай меня, монах! - я машинально остановился, чуть повернувшись в ее сторону, тяжело дыша и обливаясь потом. - В последний свой час молю я Бога, чтобы ты сам погиб от рук фанатиков, и еще более страшной смертью, чем я! И не успокоится душа твоя и после смерти, ибо я обрекаю тебя на вечные мучения! - я повернулся и пошел к двери. Ребенок на руках несчастной снова проснулся и заплакал. - Вечные мучения, слышишь?! Ты будешь скитаться, будешь гнить в долгих и безуспешных попытках найти ответ, до тех пор, пока...
Последние слова ее потонули в плаче младенца и грохоте захлопнувшейся двери, и, выходя по коридору наверх, я слышал только ее предсмертный вой, тяжелый стук опускаемых друг на друга камней и свое бешено колотящееся сердце.

***

Я не могла не вернуться. Тем вечером, забежав в дом, я забралась в кровать и долго лежала, размышляя, почему же так испугалась этого силуэта. Ну силуэт, и что? Может быть, это просто какой-нибудь старый смотритель маяка, или рыбак, или еще кто-нибудь...
Выбравшись из кровати, я осторожно проскользнула в комнату, где мама упаковывала в коробку бабушкин чайный сервиз.
- О, здравствуй, дорогая, - улыбнулась она. - Мы что-то совсем тебя забросили, столько хлопот!.. Что ты делала все это время?
- Играла во дворике, - ответила я, разглядывая коробку.
- Надеюсь, ты не уходила далеко?
- Нет, я... была здесь. Мам?..
- Да? - она отодвинула коробку и присела в старое плетеное кресло. - Ох... будем надеяться, оно не развалится, - добавила она, подмигнув.
Я улыбнулась и села на пол возле ее ног. Папа в кухне пытался убедить дедушку, что не стоит брать с собой в город рыболовные сети, но тот упрямо заявлял, что они пригодятся. Бабушка там же что-то варила, тихонько посмеиваясь.
Я немного понаблюдала за ними, думая, какими глупыми иногда выглядят взрослые, даже не подозревая об этом, и повернулась к маме.
- Ты же знаешь старый маяк на берегу?
- Конечно. Надеюсь, ты туда не ходила? - тут же нахмурилась она.
- Нет-нет, - поспешно ответила я. - Я видела его с холма, когда мы с Марией плели венки из тех красивых синих цветочков, помнишь?
- И где же они?
- Кто?
- Венки? - мама улыбнулась.
- А... - протянула я задумчиво. - Мы оставили их там... Как ты думаешь, на том маяке кто-нибудь живет?
- Ох, конечно же нет! - засмеялась она и потрепала меня по голове. - Этот маяк едва на земле стоит, там невозможно жить!
- Совсем невозможно?.. - упавшим голосом спросила я. - Может, хоть кто-нибудь?..
- Нет, дорогая. Там никого нет.
Но я видела. Я же видела, совершенно точно! И Боже мой, там же моя Мария!
- А я видела... - я упрямо надула губы.
- Что ты видела?
- Человека в окне.
- С холма? - мама снова нахмурилась.
- Да! Это было днем, еще было светло, и я точно кого-то там видела! - я вскочила и принялась ходить по комнате кругами. Думаю, маме вовсе необязательно знать, что это было далеко не днем, и далеко не с холма.
- Чудесная история! Иди, расскажи папе и дедушке с бабушкой.
- Это правда! - возмущенно воскликнула я. - Почему ты мне не веришь, почему, почему?
Она только смеялась. Ну как мне заставить ее поверить? Как убедить ее в том, что я говорю правду?
Не придумав ничего лучше, на следующее утро я вернулась на холм и начала ждать, неотрывно глядя на окно маяка. Солнце нещадно припекало, мне было то холодно, то жарко, то страшно, то интересно, глаза устали смотреть в одну точку, но я упрямо сидела и ждала.
Мне так хотелось доказать маме, что она ошибается! Только бы он снова появился, этот силуэт, только бы появился...
И он появился. Снова под вечер, неожиданно, когда я устала уже настолько, что глаза слипались, а это злосчасное окно мерещилось мне даже когда я на него не смотрела. На этот раз он стоял дольше, как будто разглядывая меня. С холма было плохо видно, но мне показалось, что у этого человека длинные волосы и он сгорблен. Это какой-то старик. Точно, какой-нибудь старый рыбак!
Сорвавшись с места, я помчалась обратно в дом и с самого порога заявила, что снова видела человека в окне маяка. И снова мне никто не поверил! Даже бабушка и дед!
- Ничего! - обиженно заявила я. - Ничего, я вам его покажу! Вот завтра же!
На следующий день я снова пришла на холм, сказав родителям быть где-нибудь поблизости, чтобы в случае чего они быстро подошли. Они расположились на полянке, захватив корзинку с едой.
- Дорогая, может, ты хочешь пить? - крикнула мама.
- Нет! - буркнула я, не отрывая взгляда от маяка.
Мы просидели там весь день, и я уже почти отчаялась, но на закате, когда волнующееся море снова осветилось красноватыми бликами, в окне снова появился силуэт.
- Вон он! - воскликнула я, резко вскочив на ноги. - Вон он, он там, идите скорее! Скорее, скорее!
Мама с папой, уже несколько раз собиравшиеся уходить, вернулись и нехотя поднялись на холм.
- Ну и где же твой человек? - спросил папа, вглядываясь в окно.
- Да вон же он! - я в отчаянии замахала руками. - Вон он, стоит и смотрит прямо на нас!
Родители переглянулись со смущенными улыбками.
- Милая, там никого нет, - осторожно сказала мама, положив руку мне на плечо.
- Нет?! Как нет?! Да вот же он!!!
Я чуть не плакала. Ну как так, почему они смеются надо мной? Неужели они...
- Вы что... вы действительно его не видите? - они покачали головами, и меня пронзила внезапная догадка.
А что, если его могла видеть только я? Может, это знак, или еще что-то?..
Мы вернулись домой, и больше не говорили об этом. Однако, это вовсе не значило, что тот странный силуэт перестал меня интересовать. Напротив, я безумно загорелась идеей выяснить, кто он. Я могла думать только об этом, всю ночь ворочаясь в кровати и мечтая, чтобы поскорее наступило утро.
Днем я всячески старалась побольше попадаться на глаза взрослым, чтобы они думали, что я где-то тут, а сама постоянно поглядывала на часы. Время мне ни о чем не говорило, я не помнила точно, когда он появлялся, поэтому ждала только, пока солнце снова не станет рыжим и не начнет красноватыми бликами освещать маяк.
Наконец, после нескольких часов томительного ожидания, жутко нервничая и грызя ногти, я собрала небольшую корзинку с едой и отправилась к морю, незаметно выскользнув из дома.
Не помню, как дошла до маяка, кажется, реальность я начала ощущать только стоя перед полусгнившей, поросшей мхом и державшейся на одной петле дверью. На окно я даже не смотрела, будучи почему-то уверенной, что он там. Глубоко вздохнув, я аккуратно протиснулась в дверной проем и очутилась на каменной полуразрушенной лестнице, ведущей куда-то наверх. Воздух был спертый, пахло сыростью, и было трудно дышать. Похоже, мама была права — никакой нормальный человек не стал бы жить здесь!
Однако, я была абсолютно уверена, что тот, кого я видела в окне, сейчас наверху. Стараясь дышать потише, чтобы не вдыхать этот затхлый воздух, я осторожно пошла по выглядевшим так ненадежно ступенькам, то и дело оглядываясь и крепко прижимая к себе корзинку.
Поднимаясь, я считала ступеньки, чтобы успокоиться. Мне было безумно интересно, но в то же время жутко страшно, хоть я и не понимала толком, почему. Это же всего лишь старик, чего мне бояться?..
Несколько раз сбившись, я насчитала сто семь ступенек, и остановилась над небольшим люком в потолке. Наверху было тихо. Я замерла на мгновение, и затем, перекрестившись, поднялась в комнату.
Круглая, каменная, неуютная, она производила неприятное впечатление. У окна, в котором плескалось море, стоял круглый стол и два потрепанных кресла, обернувшись, я обнаружила небольшую, запыленную книжную полку. Больше в комнате не было ничего. Все выглядело таким заброшенным, таким неживым, сложно было поверить, что здесь действительно кто-то живет. Расстроившись, я повернулась обратно к столу и тут же, резко выдохнув, сделала шаг назад, чуть не свалившись вниз, на лестницу.
В одном из кресел прямо передо мной сидел он. Тот самый старик, которого я видела в окне.

***

Бесконечные скитания...
Та ведьма, проклявшая меня на пороге своей каменной могилы, та грешница, посмевшая посягнуть на законы божьи, та несчастная, выносившая в своем чреве дитя дьявола, оказалась права.
Много лет спустя я был послан в завоеванный Кортесом Анауак для обращения язычников и прославился там своей жестокостью. Да, я был жесток всегда, но я действовал во имя Церкви; там, в Америке, я уничтожал индейцев, не принимающих святую католическую веру, в Испании - еретиков, оскверняющих священные заповеди, я был абсолютно, непоколебимо уверен в своей правоте...
Но однажды я в своем святом рвении забрался слишком далеко и был захвачен одним из племен отоми, известным своей приверженностью к человеческим жертвоприношениям. Я стал их жертвой. Обрывки воспоминаний воскресили на мгновение в моей уставшей голове жертвенный камень, отвратительного идола, вокруг которого торчали колья с черепами, проклятых москитов, с каждым укусом будто отрывавших куски кожи, тугие, острые веревки, посмертно оставившие следы на руках... И перед смертью вспомнил я слова той осужденной, и синие грустные глаза ее ребенка.
С тех пор я мертв, как это ни печально.
Теперь, по прошествии стольких веков, я вспоминаю об этом с тихой и уже почти безразличной грустью, смирившись с судьбой. Я так и не услышал последних слов ее, и слова эти, предсмертные, самые важные, мучают меня все мое оставшееся существование.
...Ты будешь скитаться, будешь гнить в долгих и безуспешных попытках найти ответ, до тех пор, пока...
Пока что?.. Что?.. Что же должен я сделать, чтобы обрести наконец столь желанное успокоение?..
Я так устал. Так безумно и бесконечно устал...
Первые годы, длившиеся для меня десятилетиями, я бродил, неприкаянный, ни живой, ни мертвый, выл, жутко, отчаянно, дико, проклинал судьбу и просил прощения у Бога, моля его забрать меня к себе. Но он не слышал моих молитв, и я скитался по всей земле, бесконечно и и безуспешно, как и пожелала ведьма. Я пробовал узнать конец ее фразы, невидимым духом парил рядом с теми монахами-каменщиками, которые закладывали ее, но они не говорили об этом; искал того попа, но он исчез куда-то, а потом и умер, наверное; летал сквозь стены монастыря и годами висел перед нишей ведьмы, стараясь понять, угадать, предположить, что, что, что же я должен сделать...
Внезапный скрип двери внизу, и я удивился, но тут же забыл, - наверное, ветер.
Но шорох — едва слышимые шаги по лестнице, и в моей застывшей и уснувшей призрачной душе проснулся робкий интерес.
Смолк шорох, тихий вздох и...
Она. Та самая, которую я мельком видел на холме не так давно. Я думал, показалось...
Глаза. Большие, испуганные.
Синие. Синие. Синие... Такие же. Как те.
Как бьется сердце! Я слышал каждый удар, глухо отдающийся в моей голове, видел через кожу, как кровь бежит по ее венам, я чувствовал, или мне так казалось, идущий от нее жар, жар жизни, жар живого тела...
Живая... живая... Как давно не видел я живого человека...
Она стояла, такая настоящая, что я не верил, не мог верить, что это происходит на самом деле. И она видела меня, вот только...
- Сеньор! - воскликнуло это чудное созданье. - Вы меня напугали!
Отступила на шаг, нахмурилась, сдула челку с лица, прижала к груди какую-то корзинку. Я как завороженный наблюдал за каждым ее движением, все еще не веря... Столько лет! Столько лет ни одной живой души на моем маяке, и вдруг... Странно, непонятно, поразительно!..
- Сеньор?.. - девочка осторожно приблизилась, с опаской глядя на мои лохмотья. И ведь правда, от моей рясы ничего не осталось почти, наверно в ее глазах это больше похоже на старый серый халат. Но все же мне было никак не понятно, почему она...
- Сеньор, вы в порядке?..
… меня видит?.. Шок и безмерное удивление, сковавшее мои призрачные внутренности, не позволяли мне связно мыслить, я совсем забыл, какого это — разговаривать, все мои фразы, все слова, которые я когда-либо хотел произнести, звучали здесь, в моей голове.
- Сеньор, как вы можете жить здесь? - девочка поежилась. - Здесь же так холодно и темно... и вы можете заболеть!
Она что... беспокоится?.. Обо мне?..
- Меня зовут Камилли, - сообщила она, робко подойдя к столу и поставив на него корзинку. - Мои дедушка с бабушкой живут здесь, недалеко, я у них гощу... ну, то есть мы за ними приехали... ну, то есть нет, мы...
Недалеко... Она все говорила и говорила что-то, я никак не мог уследить, не мог заставить себя вслушиваться, воспринимать чужие звуки, чужую речь. Слова проскальзывали мимо, сливаясь в общий шум, цепляясь за крупицы разума и вновь растворяясь вокруг; я не понимал ни слова из того, что она говорила, но просто слушать ее с каждой секундой становилось все приятнее, легче, каким-то умиротворением наполнял меня ее чистый детский голосок.
Я слушал. Слушал теперь внимательно, кажется, она говорила что-то о родителях, о бабушке, о какой-то кукле, о погоде, море, голубых цветах, из которых она плела венки, а я только слушал, слушал и улыбался.
Интересно, почему?..

***
- … но я тогда убежала — вы меня напугали, и не забрала ее, - я сокрушенно вздохнула.
Старик чуть нахмурился, как мне показалось, может, ему скучно слушать то, что я говорю?..
Расстроившись немного, я замолчала. Он тоже молчал, только смотрел на меня из-под полуопущенных век, так и не сдвинувшись с кресла. Он сидел как влитой, недвижно, даже не моргая, что немного смущало меня. Тоненький, худой, тщедушный, со впалыми щеками и печальным, затуманенным не то мудростью, не то слабоумием взглядом, он создавал впечатление смертельно уставшего человека. Сероватые и как будто запыленные, как и вся эта комнатка, морщинистые руки замерли на подлокотниках, он застыл как статуя, и только зрачки в недвижимых глазах следили за каждым моим движением, внимательно, настороженно, как будто он чего-то опасался. Но чего, разве я могла представлять угрозу?..
- Я... принесла вам поесть, - робко подвинув корзинку и подняв со стола клубы пыли, сказала я.
- Поесть... - его сухие, как будто век не разжимавшиеся губы хрипло, едва слышно выдохнули слово. - Поесть... поесть... поесть...
Он повторял его медленно, удивленно, как будто впервые слышал звучание собственного голоса, туманные глаза смотрели куда-то внутрь, он, казалось, забыл о моем присутствии.
- Ну да... Вы, может быть, очень голодны?
- Поесть... Поесть...
- Почему вы постоянно это повторяете? - несчастно спросила я, отчаявшись понять этого странного старика.
- Почему?.. - его взгляд остановился на мне и стал чуть более проясненным, осмысленным. - Не обращайте внимания, дитя, я всего лишь одинокий старик, отвыкший от разговоров.
Я улыбнулась, обрадованная прерванным наконец его молчанием, чуть подпрыгнула, и подвинула корзинку еще ближе.
- Вы ешьте. Там булочки. Они вкусные очень! Их приготовила моя бабушка.
- Правда?.. Я... поем... позже... Спасибо вам, юное дитя.
- Не за что, сеньор! - звонко ответила я и рассмеялась — так легко и спокойно мне стало. - Меня, наверное, скоро будут искать, так что мне пора... Я еще зайду к вам, можно?..
Он посмотрел на меня, удивленно, но кивнул.
- Отлично! До свидания! - я помахала ему рукой и помчалась домой, намереваясь снова прийти завтра.

***

Не понимаю... Запутался. Замер. Завис над столом в тяжелых раздумьях.
Мог ли я еще пару дней назад предположить, что существование мое, столь бессмысленное все эти века, вот так нарушит этот неукротимый поток юности?.. Мне казалось, что я чувствовал ее мысли, обволакивающие меня теплым коконом, и чувствовал, как это тепло проникает в мою иссохшую душу... Неужели это Ты послал мне ее?.. Неужели Ты наконец простил меня?..
На столе все еще стояла корзинка. Я медленно протянул руку и попробовал взять ее, но моя призрачная рука, зарябив, прошла сквозь, и мне стало грустно, по-настоящему грустно, и так одиноко, как не было никогда ни при жизни, ни после смерти. Я выл, тихонько выл и метался кругами по комнатке, не зная, чем занять себя до рассвета.
Она обещала прийти... Нет, не обещала, она только спросила, можно ли... Но придет?.. Быть может, придет?..
Я снова замер, устремив беспокойный взгляд на море. Бушующие волны приносили мне облегчение, будто вся их сила и мощь выпивала мое отчаяние, поглощала дурные мысли и забирала бескрайнюю печаль, оставляя мне лишь холодную тягучую меланхолию.
Серые стены моей обители внезапно начали раздражать. Странно. Последние несколько столетий этот маяк был моим прибежищем, и никогда еще не возникало у меня желания его покинуть...
Из окна, в котором бушевало море, я видел полуразрушенную башню так печально знакомого мне монастыря. Того самого, где в нише подземелья погребена заживо проклявшая меня ведьма. После смерти каменщиков, слышавших ее последние слова, но так и не открывших их мне, я поселился здесь, на этом маяке, и часами, днями, годами смотрел на башню, ломая свою призрачную голову над последними словами ведьмы. Но уже отчаялся найти ответ.
Всю ночь провисел я перед окном, глядя на беспокойные волны и предаваясь тоскливым воспоминаниям, и незаметно пришел рассвет, прошел полдень, и только день начал клониться к закату, как я вновь услышал легкие шаги на лестнице.
- Сеньор! Сеньор, вы здесь? - девочка вбежала, запыхавшись, откинула назад черные, собранные в кудрявый хвостик волосы, и радостно улыбнулась. - А я принесла вам еще... булочек...
Ее голосок обиженно замер, она нахмурилась, глядя на нетронутую корзинку на столе, и укоризненно посмотрела на меня. Наверное, мне даже стало немного стыдно, но точно сказать я не мог, ибо давно не испытывал человеческих чувств.
- Почему вы не съели? Вам не понравилось? - в ее синих глазах мелькнула обида.
Я медленно повернулся к ней лицом, стараясь не отрывать ноги от пола. Неужели она видит меня даже при еще не зашедшем солнце?..
- Хм... Прости, мое дорогое дитя, я не был голоден.
Девочка чуть поморщилась, и прошла в комнату. Кажется, она не заметила, что первые пять секунд разговора я висел в воздухе?..
- Ладно, съедите, когда проголодаетесь, - она поставила вторую корзинку на стол и огляделась. - У вас тут ужасно грязно, сеньор. Я захватила с собой тряпочку, давайте я тут приберусь? Вам же будет приятно жить в чистой комнате!
Не дожидаясь ответа, она вытащила из корзинки тряпку, смочила ее водой из принесенной же бутылочки и принялась вытирать пыль.
Я был так удивлен, что даже не находил слов. Да и о чем я, пятисотлетний призрак мог поговорить с юной девочкой? Не хотелось этого признавать, но я просто не знал, как общаться с детьми. Большая часть моей жизни прошла в служении, и семьей я так и не обзавелся, и детей, помнится, ненавидел... О, как я ненавидел их, особенно таких... Синеглазых...
- А как вас зовут, сеньор? - спросила девочка, стряхивая пыль с кресел. - Я вам сказала свое имя, а вы нет...
Сказала?.. Я забыл... Как же ее зовут?..
- Сеньор? - она замерла, вперив в меня любопытный взгляд.
- Альфредо, - медленно ответил я. Как давно я не произносил своего имени... - Альфредо Талавера. Когда-то меня звали так...
- Когда-то? - удивилась девочка. - А сейчас что же?
- А сейчас... Ничего...
Как странно и непривычно было говорить о себе, казалось, что это не я, не обо мне, что такого человека вообще не существовало, и я придумал его сам, где-то в недрах своего воображения, обезумевшего вместе с разумом за эти века.
- Хм. А почему вы живете здесь, сеньор Альфредо?
- Здесь?..
- На маяке, - пояснила девочка. Как же ее имя?.. - О вас никто ничего не слышал, никто не видел вас здесь, и никто не знает, что вы здесь живете.
- Я... - лихорадочно соображал, что же ей ответить. По всей видимости она, глупое дитя, принимает меня просто за странного старика, за живого, живого человека... - Я... отшельник. Да, отшельник. Я поселился на этом маяке очень давно, пытаясь найти здесь успокоение.
- И как, нашли? - наивные синие глаза смотрели с интересом, девочка отложила тряпку и присела на краешек кресла.
- Нет... - печально ответил я, опустившись в кресло напротив нее. - Кажется, я не найду здесь ничего, кроме горечи.
По ее глазам я видел, что она не понимает, о чем я говорю, но так даже лучше. Так спокойнее. Для нее я просто обезумевший старик.
- Там погода хорошая, - внезапно улыбнулась девочка. - Пойдемте погуляем?
- Погуляем? - озадаченно переспросил я. - Как это?
- Ну... просто пойдем по берегу и будем разговаривать. Вам же не сложно ходить?
Ходить?! Мне захотелось расхохотаться, но я сдержался, потому как не хотел пугать ее. Это нелепое существо пытается вытащить меня из моего пристанища, места, которое я не покидал с тех самых пор, как обнаружил его, на тот момент, к счастью, маяк уже несколько лет как был заброшен, - и как же странно это, и глупо, и... трогательно. Я изумился, ощутив нечто вроде благодарности этому неразумному ребенку, хоть как-то разнообразившему мое скудное существование.
- Кхм! Ну хорошо... Пойдем.
- Отлично! - девочка вскочила и протянула мне свою маленькую ладошку.
- Нет! - отшатнулся я, и она испуганно отпрянула.
- Что такое с вами?
- Прости, дорогое дитя, - с запинкой ответил я, смутившись. - Я же всего лишь безумный старик...
Я попробовал изобразить виноватую улыбку, и, кажется, у меня получилось, поскольку она немного расслабилась и снова заулыбалась. Мы пошли по ступенькам вниз, она — размахивая руками и что-то напевая, я — медленно и молча. Так странно было передвигать ногами, стараясь каждый раз касаться пола, мне было немного неловко, когда приходилось идти по узкой лестнице вниз вместо того, чтобы преспокойно пройти сквозь стену, однако, это было необходимо — я не должен был напугать девочку. Во всяком случае, мне этого очень не хотелось.
- Ой, - сказала она и засмеялась, когда мы вышли на берег. - Наверное, я слишком много смотрела на солнце: мне кажется, что через вас все просвечивает!
Если бы я мог, то в этот момент обливался бы потом. Ну почему же для меня так важно, чтобы она считала меня человеком?
Потому, что ты не хочешь, чтобы она тебя боялась, ответил мне какой-то внутренний голос. Но ведь она ребенок, ей было бы интересно! Ты не знаешь этого наверняка.
И ведь верно.
- Да, наверное, это все обман зрения, - неуверенно согласился я, чувствуя себя ужасно сконфуженно. Каждая моя реплика казалась мне безобразно глупой, но я ничего не мог с этим сделать.
- Ну и ладно! - беспечно воскликнула она. - Альфредо! Смотрите, какой закат!
Я недоуменно поднял глаза от земли и посмотрел туда, куда указывала ее маленькая тонкая ручка. Увиденное потрясло меня. Я смотрел и с каждой секундой удивлялся все больше.
Алые блики струились по мирно колышущимся волнам, и горизонт, яркая сочная полоска разлитого по воде кораллового солнца, казался таким недостижимо близким, таким живым и нереальным, невообразимым, что я почувствовал нечто странное... чего никогда не испытывал раньше.
- Кажется, что и трех глаз не хватит, чтобы все это увидеть, да? - тихо спросила девочка и вздохнула, улыбнувшись.
- Да...

***

- Где ты была? - спросила мама, когда я тихонько пробралась в дом.
- Ээ... гуляла.
- Уже поздно. Куда ты уходишь каждый вечер? - мама чуть нахмурилась и поставила передо мной стакан лимонада и тарелку с бутербродами. - Перекуси.
Я забралась с ногами на кресло и принялась за еду, радостная и довольная. Мама стояла рядом и смотрела, мрачнея с каждой минутой.
- Ты опять ходишь к тому маяку? - грозно спросила она.
Я перестала есть и робко посмотрела на нее.
- Нет... А что?
- Я запретила тебе туда ходить, помнишь?
- Помню. Но я же не ходила.
- Точно?
- Да. Можешь спросить у Марии.
Мама фыркнула и потрепала меня по волосам.
Мне запретили ходить на маяк. Я была очень расстроена, но все равно умудрялась ускользать из дома на часок-другой и гулять с сеньором Альфредо по побережью. Он оказался очень милым, хоть и немного странным старичком. Когда я спрашивала его о чем-то, он отвечал не сразу, будто еще обдумывая, или замолкал на середине своей фразы, погрузившись в себя, или смотрел на меня молча, так странно смотрел, как будто не видя, или говорил какую-то ерунду о средневековых монахах. Я многое не понимала из того, что он говорил, а когда спрашивала, он только качал головой и усмехался.
И каждый вечер мы смотрели на море. Альфредо оно безумно нравилось, он говорил, что каждый раз замечает в нем все новые и новые грани, и никогда не устает восхищаться красотой этого Божьего дара. И я любила море. Оно дарило мне радость и упоительное ощущение свободы, безразмерной, всепоглощающей, от которой хотелось летать. А Альфредо только тихонько посмеивался надо мной, когда я пыталась загрести руками воздух и слепить из него солнце.
Грустно было сознавать, что уже через пару дней я уеду, а этот милый старичок останется здесь в одиночестве, однако тогда я мало задумывалась об этом. Разве что по ночам, и мне становилось так жалко его, что я долго плакала в подушку, а потом засыпала, вконец расстроенная.
Но все равно, в те пару часов перед заходом солнца, когда море становилось поистине прекрасным, мы гуляли по берегу, снова, и я рассказывала Альфредо про свою жизнь в Сарагосе, про школу, друзей и своих кукол, а он слушал и улыбался, кивая головой, а полы его белой накидки плыли по камням и ноги едва касались земли. Однажды я спросила, как ему удается так мягко ходить, на что он тихо рассмеялся и сказал, что это жизнь несет его на крыльях старости.
- Почему? - спросила я. - Разве ты так уж стар?
- Ох, моя дорогая девочка, - улыбнулся он. - Ты и представить себе не можешь, насколько.
Хоть мысленно я и называла его старичком, но никак не могла осознать, что жизнь его подходит к концу. Он казался мне вечным, как бабушка с дедушкой, и даже в мыслях моих не было того, что когда-то этого забавного старичка не станет.
Сама того не заметив я привязалась к нему. С ним можно было поболтать о чем угодно, ему все было интересно, ему можно было рассказать о своих тайных мечтах и страхах, и он хмурился, думал и старался понять. И так радовался всякий раз, когда я прибегала к маяку, уже не находя его там — он теперь частенько сидел на камнях и бесконечно любовался морем.
В последний мой день в Литорале, за несколько часов до отъезда, я, чуть не плача, побежала искать Марию, про которую совершенно забыла, но никак не могла позволить себе оставить ее здесь.
Вечерело, но было пасмурно, и беспокойное море было прекрасно в своем волнении, когда я в отчаянии бегала по берегу, пытаясь найти свою любимую куклу.
- Камилли, - услышала я тихий знакомый голос совсем рядом.
- Альфредо! - радостно воскликнула я и обернулась. Старичок стоял рядом, тоненький и худой, мне казалось, что бешеный ветер, яростно разбивающий о берег волны, сдует и его, подхватит, как травинку, и унесет.
- Если ты ищешь свою куклу, то она вон там, зацепилась за куст, - он показал тонкой морщинистой рукой на небольшие заросли посреди камней, растущие почти у стен маяка.
- Моя Мария!
Я со всех ног понеслась туда и вытащила ее, замызганную, потрепанную, прижала к себе и заплакала.
- Мария, моя Мария, прости меня! Не понимаю, как я могла бросить тебя здесь одну! Что с тобой сделали птицы?.. О, как же я могла тебя оставить?..
- Камилли, идем на маяк, тебя продует, - обеспокоенно сказал Альфредо.
Я, вытерев слезы, поднялась вслед за ним в круглую каменную комнату, в окне которой буйствовало море, и ветер колыхал ветхие, готовые сорваться занавески, цепляющиеся за осколки давно разбитого оконного стекла. Все выглядело так угрожающе, и каменные стены никогда еще не наводили на меня такой ужас. Я замерзла, промокла от моросившего дождя и меня трясло; я крепко прижимала к себе такую же промокшую куклу и глотала слезы.
- Ох, мое прелестное дитя, - печально вздохнул Альфредо. - Ну почему же ты плачешь? Могу я помочь тебе?
- Нет, - всхлипнула я и через слезы улыбнулась. - Все в порядке, я просто... Я уезжаю, Альфредо.
- Уезжаешь?.. - медленно переспросил он, как будто удивившись.
- Да, - несчастно ответила я. - Мы же приехали только за бабушкой и дедушкой... Мне так не хочется уезжать! Я буду так скучать по морю, в Сарагосе нету моря, и по тебе тоже буду очень скучать, Альфредо... Ты такой хороший! Ты мой самый-самый лучший друг!
Я подбежала к нему и обняла, почувствовав себя при этом так, как будто я обняла сгусток воздуха, но не обратила на это внимания.
- Никогда не забывай меня, ладно? - я снова заплакала. - Никогда-никогда! Я всегда буду о тебе помнить!
- И я, - хрипло ответил он, и мне показалось, что в его глазах тоже заблестели слезы. - Ты — лучик теплого заходящего солнца в моей ледяной душе, Камилли. Ты научила меня видеть красоту и быть за это благодарным. Ты примирила меня с самим собой и помогла мне понять самого себя. И ты будешь жить вечно, прекрасный ребенок, прекрасный синеглазый ребенок, ты будешь жить, пока будет жив мой дух, ибо лучики твоей доброты навсегда согрели мое ледяное сердце.
Его глаза были полны слез. Настоящих, живых слез. До этого я никогда не видела, чтобы взрослые плакали, и мне стало так больно, так тоскливо от того, что больше никогда наверное мы не встретимся с моим странным другом, никогда больше я не увижу его скользящих шагов, не услышу тихого, будто шуршащего смеха, и никогда больше, поднимаясь на закате на холм с голубыми цветами, не увижу его силуэта в окне маяка.
- Пусть она останется у тебя, - вытирая соленые дорожки с щеки, сказала я, посадив Марию на одно из кресел. - Она будет напоминать тебе обо мне, хорошо?
Он кивнул.
- Прощай, Альфредо, - сказала я. - Мне будет очень не хватать тебя и нашего моря. Но, где бы я ни была, знай: я всегда буду о тебе помнить, потому что ты мой друг.
- Прощай, Камилли. И спасибо тебе... За все.
Я кивнула и, уже не сдерживая слез, побежала вниз по лестнице, через поднимающуюся бурю, сдуваемая ветром, обратно, к дому и уже загруженной машине. Напоследок я оглянулась с холма и увидела такой знакомый темный силуэт в окне, и прекрасное бушующее море вокруг.
- Камилли! - кричала мама. - Камилли!
Я сорвалась с места и побежала, спотыкаясь от ветра и застилавших глаза слез. Обеспокоенные родители и бабушка с дедушкой уже стояли у машины.
- Ну где же ты была? - спросил папа, нахмурившись, а мама облегченно вздохнула и обняла меня.
- Я искала Марию, - всхлипывая, ответила я.
- Не нашла? - сочувственно сказал дедушка, когда мы сели в машину.
- Нет...
Зашумел мотор, и мы отправились в путь. Я смотрела в окно на яростно вздымавшиеся волны вдалеке, и безжалостный ветер срывал листья с деревьев и поднимал пыль, а все усиливающийся дождь приминал ее обратно; и как же холодно, наверное, сейчас бедному старичку Альфредо в насквозь продуваемом маяке! И как безумно плещется море в его окне, обмывая соленой влагой вековые камни!
Машина увозила нас все дальше от будто умирающего прямо на глазах Литораля, увозила последних жителей, помнящих еще его жизнь, и он заметался пылью, смывался дождем, скрываемый влажной листвой за первым же поворотом.
И вряд ли кто-то вспомнит еще о маленьком городке на берегу Бискайского залива, давно уже превратившемся в развалины, но таком прекрасном в те ясные часы перед самым заходом солнца, когда живые, радостные алые блики играют на мирно плещущихся волнах...

***
Она ушла. Оставила мне на память свою куклу и ушла. Это юное милое дитя, пробудившее во мне любовь к прекрасному, такое невинное, чистое сердце, задевшее во мне ту самую струну, звучание которой и позволяет людям дорожить чем-то, как многого, Боже, как многого не видел я, не понял, не прочувствовал, будучи живым!
Она научила меня чувствовать мгновенье, просто видеть, просто ощущать, и быть счастливым только лишь поэтому. Она показала мне красоту, истинную красоту, красоту того, что окружает нас, а мы и не замечаем, никогда не замечаем, как прекрасен может быть простой камень, лежащий на дороге, или травинка, подхваченная ветром, настолько изящная, настолько совершенная, что ничего лучше и не может быть создано человеком!
Она показала мне, что существует любовь. Мне, никогда не признающему это чувство! Мне, верившему в Христа, но в самой глубине души не понимающему всепрощающей любви к ближнему! А она показала. Я полюбил это дитя света всем своим призрачным существом, и лучше этого чувства ничего не может быть на свете...
Море внезапно утихло в окне моего маяка, и алые блики как и прежде засверкали на покачивающихся волнах, живыми, теплыми лучиками робко проскальзывая в мою обитель. Я парил над полом, спокойный, умиротворенный, и мои глаза закрывались почему-то, а рыжие лучики плясали на веках, вызывая у меня улыбку.
Как хочется... спать... Закрыть глаза и парить свободно над морем, и пусть меня обдувает тихий теплый ветерок, а ласковое солнце помашет мне вслед своим сиянием...
Я знаю, что это все... Не конец, нет. Но и не начало. Просто все.
Я догадываюсь, что ты сказала тогда, женщина, которую я назвал ведьмой. Но это уже неважно... Я сделал то, о чем сказала ты, хоть и понял это только сейчас. И я ухожу, наконец ухожу, со спокойной душой туда, куда-то наверх, к мириадам звезд, где меня уже давно ждут.
И спасибо тебе, юное светлое создание, за то, что ты показала мне мир своими глазами. Своими синими прекрасными глазами...
И сверкающее в свете заходящего солнца море, плещущееся в окне моего маяка, всегда будет помнить о тебе...

… Ты будешь скитаться, будешь гнить в долгих и безуспешных попытках найти ответ, до тех пор, пока такой же чистый и невинный ребенок как тот, которого обрек ты на смерть, не проникнется к тебе светлым чувством, которое отзовется и в твоей прогнившей душе, и только тогда, тогда ты наконец успокоишься...

Звякнуло тоненько так, как стекло звякает. Не лесной звук, уж больно чистый, фильтрованный - городской. Я притих, стараясь не вспугнуть ночную темень, тихонько приподнялся с койки. Руки в темноте ухватили «сайгу». Оружие хоть и не боевое, но ужаса можно с такого навести не хуже чем с боевого помповика. Выскользнул из под одеяла бесшумно, берцы будто сами под ноги встали, только зашнуровывай да выходи.
Я все еще слушал ночь, но та уже молчала своей привычной тишиной: с поскрипываниями, с гулкими перестуками – так, как и должно быть. Дверь в домике, не скрипела - элитный детский лагерь, тут такое не допускается, даже тогда, когда сезон заканчивается и пустые домики остаются на милость сторожа. Вышел на крыльцо, легко соскочил вниз, в траву и замер, прислушиваясь.
Ничего, даже комары не звенят, еще тепла моего не почувствовали. Вроде бы от крайнего домика звенело, может стекло там выбили? Деревенские могут. У них в их клоповнике давно никакой работы нет, так для них что-нибудь подворовать – это самое благое дело. Но и пугаться их не стоит: один раз в воздух пальнут, и побегут так, что пятки засверкают.
От домика к домику вдоль низенько стриженных кустов акаций, чтобы всегда в тени, чтобы не высунуться на призрачный лунный свет.
Крайний домик. Тихий, спокойный, такой, каким я его и оставил после вечернего осмотра. Правда двери не видно, луна с другой стороны светит, а это плохо. Подходить неудобно. Встал и быстрым шагом по газону, по траве, чтобы галька тропинки под ногами не хрустнула и, не сбавляя скорости, в черную тень крыльца. Там остановиться, перевести дух, а потом уже к двери. Замереть на секунду и тихонько приоткрыть, самую щелочку. Внутри темно, может и не заметят. Сантиметр за сантиметр проход в темноту распахнул и быстро протиснулся внутрь, замер со вскинутой «сайгой». Вот теперь уже все, теперь надо действовать.
Резко ладонью по выключателю, свет на короткое мгновение почти ослепил, а потом… Потом я увидел пустой домик на шестерых богатеньких сынков, бедные здесь не отдыхали никогда, совершенно пустой. И все по описи на месте: три телевизора, один ноутбук, две игровые приставки со свернутыми шнурами, койки заправленные и даже подушки парусами расставлены. Хоть прямо сейчас сюда детишек заселяй. И окна все целые, без трещинок.
Сглотнул. Носом воздух втянул, еще раз осмотрелся, не опуская «сайгу» и только потом свет выключил.
Может кому то и покажется странным, что мне чудятся всякие звуки в ночи. Но это тому так покажется, кто не был за гранью, а я там был. Понесло дурака денег подзаработать на боевых. Контрактником в первую чеченскую компанию. А там Грозный, там тонкий иней на черных от дыма стенах, выбоины от пуль, бетонное крошево под ногами и дыры в стенах. А еще там страх. Особенно страшно было, когда остановились на ночь в подвале, а утром просыпаюсь: слева и справа ребята уже не живые, лица спокойные, а у каждого по полбашки нет. Ночью кто-то рядышком проходил, услышал тихое сопенье спящих и через оконца с глушителем, тихо-тихо, нежно. Добрый человек. А мне утром жутко. А если бы и я, так же, под оконцем прикорнул?
С тех пор многое чудиться началось. Может это и паранойя, вот только с такой паранойей легче в охрану устроиться, берут чуть не с радостью. Нас таких любят в охране, если человек на галюны кидается, то настоящий шум точно услышит.
Я спустился вниз с крыльца по коротенькой лестнице, потянулся, полной грудью вдохнул свежий ночной воздух. На луну посмотрел: красивая она, полная, и свет яркий, чистый, серебряный.
Обратно шел беспечно и легко, пружинисто. Ночью почему-то всегда так у меня ходится, будто крылья вырастают. Запрыгнул на крыльцо, оглянулся, и вроде краем глаза увидел, как мгновенно погас желтый свет в окне. И то ли был он, то ли его не было – уже не понять. В том самом домике, где только что был. Достал сигареты, выщелкнул из мятой пачки одну, закурил. Пойти что ли еще раз проверить? Глупо конечно, но может оно того стоит?
Сел на крыльцо, «сайгу» рядом поставил, и стал ждать. Если они там, если только зашли, то еще пошумят, а если это опять мои фантомы шутят, то пускай резвятся. Сигарета в ночном, наполненном прохладной влагой воздухе, тихонечко шкворчала, когда я затягивался, горький дымок вился призрачными струйками в серебряном свете луны. Затяжки были чистые, приятные, так днем никогда не бывает. Ночные хулиганы больше не появлялись. Я докурил, щелчком отбросил окурок на гальку дорожки, взял «сайгу» и вошел в свой домик.
Можно и поспать.
Зевнул так, что чуть челюсть не вывихнул, бухнулся на скрипучую койку и в последнем проблеске сознания промелькнула короткая мысль: «надо было сходить, проверить».
* * *
Работа в этом летнем детском лагере вообще-то не пыльная. Спокойная даже, а иногда и попросту скучная. Ничего не происходит: вокруг территории высокий забор с колючей проволокой по верху, ворота из профнастила – по таким особенно не полазишь, а если и полезешь, то на весь лес слышно будет. Скучища! Но платят хорошо, вернее – очень хорошо. Работал бы простым охранником в каком-нибудь ЧОПе, такие деньги, какие тут за месяц выходят, я и за полгода бы не увидел. Просто хозяин пуганный. У него, в прошлую зиму, все подчистую увели. Все его телеки, приставки новые, ноуты, постельное уволокли, и даже пару дверей сняли. Ну там еще по мелочи: стекла побили, стены измалевали, один домик вроде даже подпалить хотели. Потом двоих деревенских по сворованным дверям и вычислили, они их у себя в доме навесили. Вот только двери и нашли, а больше ничего.
Но хозяин прижимистый попался. Был бы человек, тогда бы как минимум двоих нанял, а еще лучше бы парных сменщиков. Да, по деньгам конечно куда как больше бы выскочило, но держать только одного охранника на такую территорию и без общения – это тоже не дело. Когда он подходящего работничка искал, ему первые двое ребят отказали, решили что овчинка выделки не стоит. Но это они. У них жены, у них дети. А у меня. У меня «сайга», охотничий билет, и две могилки в деревне – родители. А еще долги от загулов. У меня загулы по первости сильно лихие были. Сны глушил, глюки свои прятал от себя. Стакан замахнешь, и может не проснешься посреди ночи с криком, хотя… может и проснешься. Но я хотел, чтобы наверняка, чтобы уж точно спать бревном. Вот и пил немеряно.
А теперь уже сжился с прошлым. Оно лезет, в глаза тычется, в уши ползет, а я привык. Просто внимания не обращаю. Там тень мелькнет, тут ухнет что-то, где-то что то затрещит – не обращаю внимания. Это все мое, все во мне – оно материальным ценностям не опасно.
Я прогуливался по лагерю как всегда, привычными, отработанными уже маршрутами. От периметра к центру, неспешно. «Сайгу» с собой днем я не брал. Тяжелая, да и кто посреди дня на серьезное дело пойдет, даже в лесу. Только охотничий нож с хищной ямкой кровостока в кожаных ножнах на поясе висел. Хватит, если кого-то придется припугнуть.
Периметр обходил с особенным тщанием: придирчиво оглядывал забор, траву у стены ногой распинывал, может подкопались? На колючку поверху поглядывал: может кто залезть пытался? Спокойно все. Ничего нет. Все как всегда. У ворот остановился, открыл ключом дверь в вороротине, вышел наружу. Посмотрел налево, посмотрел направо.
Хорошая дорога струной натянулась оттуда туда, из ниоткуда слева и в никуда вправо. Красивая, без трещин, без ухабов, и разметка красивая, как вчера нарисованная. Только ни одной машины ни отсюда и ни оттуда. Сколько работаю, ни разу не видел, чтобы кто-то проезжал. Только вначале, когда привезли меня сюда на служебной газельке, припасы все мои выгрузили, ручкой сделали и уехали. И один раз ночью слышал, как пронеслась машина за воротами. А может и не слышал, может это опять, моё, в голове моей только.
Дорога и сегодня была пустой: красивой и пустой. И оттого становилось еще тоскливей, грустнее, поганее. Сейчас бы хоть с кем то пообщаться, поговорить, сигарету на пару выкурить, посидеть. Нет никого. Только с собой и разговаривай.
- Да, брат. Только с тобой и остается лялякать. Ну, что скажешь? – дал паузу, и ответил сам себе. – А что тут скажешь? Глухомань. Скукотища.
И все. Даже сам себе скучен, рано мне в Робинзоны записываться, ой как рано. Пробовал в телевизор лупиться. Надоедает до бесконечности. Сидишь, смотришь в пустой этот ящик как животное, и не помнишь уже, что сегодня видел. Одна только жижа размазанная. И все еще хуже, все гаже становится. Больше телек не включал.
Докурил, бросил бычок под ноги. Странно, вроде каждый день тут по сигаретке выкуриваю, а бычков под ногами всего ничего. Может ветром их сдувает? А может еще что… Может дождем смыло? Кто его знает.
Пошел обратно, замок на место повесил, дернул его еще для надежности. Дурацкая привычка, но никак от нее избавиться не могу. Пошел дальше в обход. Сейчас надо по территории прогуляться, а потом домики все проверить, свериться с наличием ценностей согласно описи.
Маршрут знакомый, ноги сами по нему идут, как и вчера, как и позавчера, как и месяц назад. Сейчас поворот в аллею. Тенистая, хотя теперь уже и не такая, как поначалу: листья частью опали и в неряшливые прорехи острыми лучами било холодное, неласковое солнце – осень. Слева скамейка, справа щит с картой лагеря, и тропинка тонкая вьется от него. Там, говорят, в советские еще времена, стояли туалеты типа «М» и «Ж». Теперь уже не осталось их, только пятачок засыпанный землей и заросший травой, а вот тропинка осталась. А дальше, там, где пятна света лежат… Стоп!
Я замер. Не было этой прорехи в кустах акации у дороги. Просто не было. Наглая такая прореха, щербатая. Будто кто-то специально кусты там выламывал, чтобы пройти.
Сглотнул. Клапан на ножнах с тихим щелчком откинулся, рукоятка легко и привычно легла в ладонь.
Тихо, чтобы не спугнуть, вдоль акаций. Почти неторопливо, почти неспешно. Тут спешить нельзя: чуть быстрее дернешься, и можно в ящик сыграть.
Вблизи прореха была еще заметнее. Такое ощущение, будто тут пьяный барахтался, все сучья переломал.
Перехватил нож поудобнее и рывком подался вперед. Огляделся. В акацию соваться не решился. Постоял рядом немного, с ноги на ногу попереминался. Под ногой хрустнула сухая ветка. Ну теперь все, теперь меня только глухой не услышал бы.
- Эй, мужики, вылазьте. Спалились уже. – наглым басом выкрикнул я. И легко, с ленцой добавил. – По хорошему давайте. У меня ствол есть. Миром разойдемся.
Из кустов никто не вышел. Тогда я вздохнул, шагнул вперед, чтобы таки сунуться в эти чертовы кусты, и только тут приметил небольшую деталь. Акация давно сломана. Вон уже, и ветки почернели по слому, и кора высохшая, скукоженная. Неделя, если не больше.
Неужели эта дыра тут и раньше была? Я прищурился: может следы остались в траве, а там, прямо под акацией, вообще земля чуть взрыхленная – садовник старался. Следов нет. Ничего нет.
- Совсем крыша едет. – нож мягко вошел в ножны, клапан закрылся.
Пошел в домик, взял «сайгу», закинул на плечо, фонарь достал здоровый, как фара, и снова пошел к тем кустам. Хотя на что надеялся? Всякий нормальный криминальный элемент к этому времени давно бы смылся куда подальше. Но, если это кто из деревенских, то может залегли, ждут – у них, у местных, башка еще дурнее чем у нас, контрактников.
Дырка была на месте и за время моего отсутствия ничуть не изменилась. Зажег фонарь, уставил его в черноту дыры, свободной рукой «сайгу» придержал и теперь уже вполне уверенно крикнул.
- Ребят, я сейчас дробью долбану. До трех считаю. – я погасил фонарь, отпустил его, оставив висеть на хлястике, вскинул ружье. – Раз! Два! – себе под нос. – Ну вы сами так решили. – громко. – Три!
Выстрел грянул непривычно громко, рвануло листья с ветвями акации внутрь, в черноту, и больше ничего. Никто не заорал от невыносимой боли, не было и короткого вскрика, оха, как бывает, когда сразу убил.
- Ребят. У меня патронов во! До вечера шмалять могу. Вылазьте.
Был бы кто в кустах, вылез бы обязательно. Да что там говорить, если бы я сам в этих кустах сидел, - там бы не остался. Либо стрекача даванул, либо руки в гору и вперед. А тут все нормально. Только далеко, за территорией лагеря, на озере, громко закрякали потревоженные утки.
- Точно крыша едет. – закинул «сайгу» на плечо. – Лечиться вам надо, батенька, лечиться.
И пошел дальше обход делать. Неспешно, неторопливо. В каждый домик заглянул: все пересчитал, посмотрел как на заправленных койках аккуратными треугольниками стоят подушки, на пыль матовую на плоских экранах телевизоров посмотрел, и пошел обратно, к себе.
До темноты оставалось еще четыре часа. Бесконечно долгое, бесконечно скучное время.
Почему у меня нет никаких увлечений? Сидел бы сейчас и рисовал бы, ну или стишки бы в блокноте мельтешил наклонными строчками. Нет, ничего нет. Ни альбома с рисунками, ни блокнота – ничего. И душа к этому не лежит. Читать тем более. Сразу в сон клонит от скуки.
Я привычно стал разбирать ружье. Цевье, ствол, патроны все из обоймы выщелкать, тряпицей нагар протереть – все таки сегодня почин у «сайги» моей: в первый раз свое слово сказала.
Потом на служебном сотовом будильник выставил на виброрежим: как темнеть начнет, зажужжит у меня в кармане. И на боковую. Все как всегда, все как изо дня в день – всё до боли привычно.
И «сайга» привычно рядом, чтобы если что, рука сама за цевье ухватила. И сон, как всегда, упрямо не шел. Ветер на улице разыгрался, ветки мельтешат тенями в пятнах света на стене, даже через закрытые веки чувствуешь, как они туда-сюда ходуном ходят. И вроде бы и сплю, а вроде и нет – тревожная полудрема. От такой больше устаешь, чем высыпаешься. И чудится постоянно, что что-то на улице то звякнет, то скрипнет, то еще что. Только всё это чудится, ничего там не звякает, ничего не скрипит и не стучит. Вор до темноты не сунется, даже если он совсем с головой не дружит. И силишься, и то падаешь во мрак сна, то оттуда вырываешься, и сердце бьется быстро.

Что это? Было что-то? Или нет? Темно уже: свет через окно не бьет, сумрак густой, даже закатной красноты уже не осталось. Быстро нащупал в кармане сотовый, достал, посмотрел на экранчик – за пять минут до пробуждения, до того как вибро будильник должен был сработать. От чего же проснулся?
Прислушался к ночи. Да все нормально, вроде бы. И тут так вкрадчиво, будто по поджилкам – шкреб-шкреб. Будто кто-то веточкой о стекло скребет.
Рука легла на цевье, ноги сами в берцы попали, только шнурки завяжи. Бесшумно скользнул к оконцу, с теневой стороны выглянул краем глаза. Опять луна полная, круглая, ярко светит. Все хорошо видно под окном. Никто не скребется, никого тут нет, во всяком случае – не видно. От окна только шагнул и снова: шкряб-шкряб – на самой грани слышимого.
К двери. Открыл шпингалет, дверь приоткрыл и наружу. Тенью в тенях. Остановился, огляделся. Ничего не шумит, рядом с домом никого. Вот только это шкряб-шкряб… Хотя… Может оно и моё, в голове у меня шкрябает.
Крадучись, пошел вдоль тропинки, держась все время в тени. По сторонам вглядываюсь, а сам думаю, что дурак – выскочил и даже куртку не накинул. Холодно уже, не месяц май.
Вон клумбы с высокими остями сухостоя серебрятся в лунном свете, вон валун подставил бок призрачному лунному сиянию, вон колышется легонько ветвистый куст какой-то, вон виднеется в просвет между деревьями стена забора с тонким блеском проволоки по верху, вон…
Я даже к земле припал. Ладно, про дыру забыть – это не такой страшный глюк, но теперь то точно! Приподнялся, пригляделся – так и есть: идет кто-то. Спиной ко мне маячит. Медленно идет, враскачку чуть, тяжело. Пьяный он что ли? Как только сюда смог перелезть? Хотя, русский человек на пьяную голову и не на такое способен.
Я вынырнул из-за кустов, быстро метнулся к тени от стены дома, и вдоль нее, до другой тени и так дальше, от домика к домику, от тени к тени. Спина все маячала в серебристом свете, раскачивалась, и чем ближе я подходил тем отчетливее видел её. Неправильная она, не должно бы тут такой спине быть. В камуфляже вроде бы, и по зимнему, с воротником, а еще штаны дутые в берцы заправлены. И голова… Не разглядеть её, но видно, что что-то в ней не так.
Два дома до него осталось, метров пятьдесят. Я в очередную тень метнулся, за углом остановился. Сейчас глубокий вдох, выскакиваю и окликаю его.
Глубокий вдох. Рывок, крик из груди:
- Стоять!
Вот только кричать уже некому. Ни спины, ни дутых штанов – ничего. Пустая поляна. А ему до домика ближайшего так быстро не добежать при всем желании, тем более с его то походкой.
- Эй, друг! – «сайга» нервно рыскала из стороны в сторону своим вороным рылом. – По хорошему прошу. Мы же оба люди. Давай, чтобы греха не было. Выходи. – сам пошел в ту сторону, где был нарушитель. – Я тебя не трону. Просто не положено. – место, где я его видел в последний раз, почти у меня под ногами. – Я тебя за территорию выведу и все. Мне неприятности тоже не нужны. – ну нет тут никого, хоть убей. И прятаться тут негде – ровно все, трава одна, да пара тропинок рядом. - Друг. Эй. Алё, гараж!
Зачем кричу? Итак ясно, что это опять моё было. Всё от начала и до конца. И силуэт, и камуфляж, и берцы – всё моё, из башки, оставшееся от той бесснежной зимы в мертвом городе. Только никогда раньше так сильно не было. Краем глаза тень, краем уха звук… А тут я на него смотрел, тут я его видел, долго, тут походку его неживую, ломкую за пьяную посчитал.
- Твою мать! – нервно зашарил руками по карманам штанов. Ну где эти чертовы сигареты, когда они так нужны? Вот! Рывком вытащил мятую пачку балканки, та не удержалась в дрожащих пальцах, выскользнула и упала в траву. – Черт!
Упал на коленки, зашарил руками в траве…
- Ай! – отдернул руку. Медленно, может быть все таки показалось, может что-то другое, потянул руку обратно.
- Нет, не мог он… - пальцы нашли, ухватили и вытащили из травы то, чего там не должно было быть, то, чего там попросту быть не могло – окурок. Еще не совсем затухший, еще с тлеющим угольком. Обжегся об него. Но не-дол-жно его здесь быть! Такого не может быть!
Сел в траву. Тупо уставился на бычок. Поднес к носу, по глазам ударил тонкий сизой дымок, глаза сразу заслезились – бычок еще курился.
- Вот и всё. – я встал, позабыв про потерянную пачку. Верить в то, что крыша моя съехала совсем, не хотелось. А может и правда, приперся какой-нибудь шустряк из отслуживших. В камуфляже, в берцах, в военке – так даже удобнее. А сейчас сидит этот спринтер за углом и тупо на меня смотрит, думает, что сторожа клинит.
- Ну ты у меня сейчас, сука, попляшешь. – зло процедил сквозь зубы, и бросился к ближайшему домику.
До утра я, не смыкая глаз, носился по всему лагерю: от домика к домику, по всем рощицам, по всем закоулкам, с фонарем вдоль периметра на два раза прошел, даже пачку балканки, которую выронил, нашел. Всё было на своих местах, периметр был цел, замки на воротах и на двери – не тронуты.
С первыми лучами рассвета я повалился в койку, как убитый. Проснулся далеко за полдень. Наспех обошел лагерь, сверился с наличием матценностей, еще раз убедился, что ничего не пропало, проверил дырку в акации – она тоже была на месте. Бычки у дороги тоже проверил – столько же, сколько и раньше.
Когда со всем закончил, до заката было еще полтора часа. Ложиться не стал, сел в углу комнаты на кресло, «сайгу» рядом поставил и стал ждать. Как в армии, когда на посту оставляли. Долго и муторно. Но привычно.
Тени ветвей, как всегда ползали по пятнам света на стене, а сам свет тускнел, наливался кровью. Голова становилась тяжелой, руки чуть подрагивали, глаза слипались…
Шкряб…
Тоненько-тоненько, как прутиком по стеклу.
Цевье в руке. Секунда на то, чтобы понять где я. Кресло. Ноги затекли. Озяб.
Поднялся, и чуть не упал – засиделся. Вышел из дому.
- Шкряб…
Где? Где звук? Откуда? Может он опять там?
Рысью метнулся в ту сторону, где вчера заметил камуфляжную спину. Никого там нет, пустая поляна залитая лунным сиянием. Замер. Только сейчас дошло. Почему Луна опять полная? Почему ярко светит. Почему все так видно?
Поднял глаза на черное небо. Луна, одна луна, на черном небе, без звезд. Большая луна. Белая.
- Шкряб…
- Где! – заорал я во все горло. – Где ты, падла! Вылазь!
Вскинул «сайгу», грянуло в ночи. Никто не отозвался. Только гильза, блестящая латунным боком, упала в траву.
Всю ночь я проходил из стороны в сторону по лагерю. Страшно было, как никогда раньше. Но я ходил, потому что сидеть было еще страшнее. И нигде ничего не было, только это тихое: «шкряб», а потом скоренько, будто ежик лапками «тук-тук-тук». А может это и сердце мое выстукивало… Кто его знает?
С первыми утренними лучами, когда мрак ночи стал тускнеть в своей глубокой синеве, я вернулся в домик и уснул. Ружья из рук я не выпустил.
Когда я проснулся, первым делом достал телефон. До этого я его только как будильник использовал: удобно и бесшумно, но теперь. Быстро прощелкал кнопками, нашел в записной книжке «босс», нажал на вызов. В трубке только щелчки и тишина. Подождал несколько секунд, потом еще раз нажал на вызов – та же история. Посмотрел на антенку в верхнем левом углу – нет сигнала. Совсем нет.
Тогда я взял свою «сайгу», закинул на плечо ремень, одел хлястик фонаря на руку и пошел к воротам, туда, где я каждый день останавливался у дороги, выкурить сигаретку. Подошел к двери, достал ключи, потянулся вставить ключ в замочную скважину… Руки остановились на полдороге. Замок был открыт, откинутая дужка продернута только в одну проушину.
Может я забыл вчера его закрыть? Хотя вроде всегда закрывал, а потом еще и одергивал для верности. Правда, вчера у меня нервы были ни к черту. Может и забыл. Ну и бес с ним!
Я рывком открыл дверь, решительно шагнул к дороге.
Всё, плевать! Прочь отсюда, к людям, в деревню, и пускай оно тут все хоть огнем горит!
В деревню – это налево и таким вот пешим манером часа три. А может и четыре. В деревне я ни разу не был, мне про неё водила, который сюда вез, рассказывал.
Посмотрел на небо – холодное солнце висит высоко, но уже перевалилось за верхнюю свою точку. Оно уже падало: медленно и неотвратимо.
- Успеть бы.
И пошел.
Ровная дорога: ни трещинки нигде, ни ухаба, ни выбоины. И лес по сторонам от дороги вниз гнется, словно эту полоску узкую в себе ужать хочет, раздавить, смять. И силится он страшно, вот только не хватает его для этого. Самую малость и не хватает.
Солнце садилось как раз меж стен деревьев, словно тоже шло по этой же дороге. Оно уходило холодно, почти не омыв на прощание земли багрянцем: было и не стало, и вот уже почти темно и звуки становятся сильнее, страшнее, чем днем. Ночные звуки становятся. Морозные…
Я остановился, поправил на плече «сайгу», и зашагал дальше.
Опять полная луна светила ярко, только лучше бы её света не вообще. Слишком все вокруг призрачно становилось в её серебре. Лес холодным стал, будто замерз, инеем покрылся и мне морозно стало тоже.
Когда идешь, когда страшно, лучше под ноги себе смотреть, озираться поменьше. А то начинает всякое казаться. А мне… Мне тем более…
Я опустил глаза, уперся им серебряную реку асфальта меж деревьев, и шел вперед, следом за своей тенью, что вытянулась далеко вперед меня.
- Шкряб…
- Тук-тук-тук…
Метнулась тень на самом краю, не мог я её глазами увидеть, но почувствовал. Снял «сайгу», фонарь взял в руку, вперед посмотрел. Серебряная река прямой линией льющаяся вперед, бесконечно далеко, на сотни и тысячи лет. И дальше вперед. Глаз луны над головой медленно закрывался, заволакивало его тучами. Серебро уже не лилось, оно струилось тонкими струйками, потом капало, а потом стала чернота. Полная.
И тишина.
Полная.
Только шаги, стук моих башмаков о асфальт.
Бух. Бух. Бух.
Шкряб…
Медленно поднял фонарь, щелкнул выключатель – ЛИЦО! Злое, мертвое, глаза в глаза, из ниоткуда, сразу передо мной. В глазницах чернь плещется. Смрад. Волна, смрада. Холод. Мертво всё. Холодно всё…
- ПРОЧЬ!!!
Кто? Я? Он? – Прочь!
Чернота. Фонаря нет. Бег. Дыханье. Холод. Смрад. Дыханье. Назад. Бежать. Не падать. Вскочить. Бег. Дыханье…
Лагерь. Будто и не уходил. Не шел много часов. Луна светит со звездного неба уже не полная, рожки полумесяца кверху вздернуты. И дверь в воротине приоткрытая. Ждет.
Вошел. Всё также, как и всегда. Только без яркого лунного серебра. Сумрак ночи. Но не страшный, а настоящий. Ночь и должна быть такой: темной, живой, настоящей.
По тропинкам, вперед к своему домику. Спать. И пусть вся эта чертовщина пока побудет там, за дверью. А сейчас спать. И курить.
На ходу стал шарить по карманам. Где же эта чертова пачка. Вечно она теряется.
- Вот ты, стерва! – победно достал пачку, и вступил в желтый квадрат света.
Медленно поднял глаза. Свет в окне моего дома. Силуэт в окне моего дома. И силуэт этот вглядывается в ночь за окном, туда смотрит где я стою и не двигается. Почему он не двигается? Я же тут? Меня же видно… Вот он я, весь тут. Ну? Как же мне все это надоело!
- Ну! Чего ждешь! Эй! – заорал во все горло.
Силуэт еще постоял с минуту, отпрянул от окна и ушел в глубину комнаты.
Да что же это такое? Ну ты у меня сейчас попляшешь, устрою я тебе. «Сайга» на дороге осталась, но нож с собой. Клапан щелкнул, удобная рукоять в ладони. В дверь, с разбегу, с занесенным ножом!

Шкряб…
- Да что же это? – сторож опять выглянул в окно, облизнул пересохшие губы. Он долго вслушивался, долго всматривался, но ничего не увидел.
Достал сотовый, набрал телефон жены.
- Лена, я уволюсь.
- Что, опять? – встревоженный голос.
- Да, все по новой. Не могу я так. Всю ночь…
На том конце долго молчали, а потом недовольный голос жены сказал:
- Ну как знаешь. – и все, сразу отбой, короткие гудки. Правильно, есть повод злиться. Деньги сейчас сильно нужны, а он увольняться собрался. Но не может он тут работать, не может. Страшно ему. Каждую ночь звуки, шкрябанье это, свет в домиках загорается и гаснет. Жутко. А еще чувство бывает, что кто-то рядом ходит в темноте, когда он спать ложиться. И тогда вообще жутко становится, до того, что холодом пробирает до самого сердца и будто лед в венах течет.
Это все наверное прошлый сторож шалит. Его в аллее убили, во время ночного обхода. Он забыл дверь закрыть на замок, кто-то залез. Подкараулили его в аллее. Он вроде и с оружием был, да и сам не из простых – ветеран, а все равно – убили. Они наверное в кустах прятались, а он шум услышал. Посмотреть пошел. Вот в кустах его и кончали. И получилось, что ни за что: шуганулись, что человека зарезали, и деру дали – ничего не сперли. А теперь вон, шалит…
- Уволюсь. – повторил новый сторож, улегся в койку, накрылся одеялом, даже глаза закрыл. Но света гасить не стал – страшно…

Трогательная, наивная история дружбы девочки и привидения. Читая последние строки невозможно не улыбнуться. Хорошо проработаны диалоги, скромно – описания.
В повествовании есть очень красивые фразы, фразы-жемчужины, к примеру «А Альфредо только тихонько посмеивался надо мной, когда я пыталась загрести руками воздух и слепить из него солнце.», что лично для меня является очень важным показателем. Рассказ гармоничен и выдержан, удачно решена непростая задача - главная героиня мыслит и действует вполне соответственно своему возрасту, а это говорит о многом.
В общем, очень достойная работа. Да, сюжет незамысловат, однако его простота с лихвой окупается крайне симпатичными и живыми персонажами. Читать было легко и приятно.

А, пока не забыла…
…Ты — лучик теплого заходящего солнца в моей ледяной душе, Камилли.
…и теплый свет заходящего солнца как будто немного согрел мою заледеневшую душу.
…лучики твоей доброты навсегда согрели мое ледяное сердце.
(эх, старый инквизитор подрастерял метафоры)

№2

Хороший рассказ у Волчека получился. От первого лица мастерски исполнено - мысли и эмоции героя, как на ладони. Здорово. Впечатлило. Больше и сказать нечего.

Итог: честно скажу, искренне болею в этой дуэли за ЛетучуюМышш. Хорош рассказ получился, к тому же, на ветеране КК место свободного от медалей и орденов нет. Дорогу молодым!
Однако, оценивая "выстрелы", абстрагируемся от личностей авторов и получаем, на мой взгляд, логичный итог. Обе работы безусловно удались. Волчек явно опытней и посему выдал более грамотный текст. Однако бескомпромиссно проиграл в изначальном сюжете.
Ничья была бы справедливым результатом в этой баталии. Голос обоим или никому.)

С Новым Годом! С победой! Слава России! Слава Лимону! С нами бог! Ура!!!

Дуэль закрыта.