Лето осталось за морем. Сегодня рыжее солнце в последний раз несмело показалось над чёрной гладью и вновь исчезло, оставив в памяти лишь отблески на снегу и горькую улыбку. Вот и попрощались. На этот раз надолго – я знаю. Почти на полгода. Я провожаю его, стоя у кромки воды, почти задевая носками унтов свежую ледяную корку. Тающее на востоке зарево, словно огни уходящего экспресса. Эскимосы называют это «калаунао» - хвост огненной рыбы. Я наблюдаю его впервые, но не вижу ничего особенного. Обычный полярный рассвет, мгновенно становящийся закатом. С той лишь разницей, что завтра солнце не появится вовсе.
Фьорд медленно погружается в темноту. Заледенелые рифы вдали уже почти скрылись из виду, окунувшись в густую дымку. Совсем скоро она достигнет берега и расползётся вокруг липкой, непроглядной кляксой. Я дождусь её и вдохну, впущу в лёгкие терпкий аромат наступающей ночи.
Под ногами камни, холодные и влажные, словно упавшие сюда с другой планеты. Порой мне кажется, что они постоянно движутся, в хаотичном порядке меняя положение на берегу. Странная иллюзия или всё дело в убывающей луне.
Когда я впервые очутилась здесь, то подумала, что это видимо последнее место на земле, где суждено было жить человеку. Эти суровые, но прекрасные места Господь рисовал чёрной тушью на ослепительно белом холсте. Наверное, изначально Старик задумывал этот край для себя, но, как это часто бывает, не завершил начатое. А может, по рассеянности забылся и оставил как есть. Гренландия – эскиз рая. Вполне возможно…
Наша экспедиция прибыла сюда в конце апреля, когда прибрежные льды только начали обнажать каменистое плато, словно робкий жених грудь стыдливой невесты. Остров встретили нас шквальными ветрами и неожиданно налетевшей метелью. Это был первый урок. Всё, что ты изначально планируешь, здесь летит ко всем чертям. Мы разбили лагерь у старого маяка, служившего верным ориентиром для кораблей лет сто назад, судя по дате над кованой дверью. Он оказался вполне добротным сооружением, и за годы бездействия почти не пострадал от стихии. В нём разместилась наша полевая лаборатория. Предстояла уйма работы, но погода решила всё по-своему. Большую часть недели мы провели в бездействии под яростное тремоло бурана.
Странно, но первые месяцы лишь частично отложились в памяти. Я без оглядки, с головой ушла в исследования. Дни пролетали, как кадры диафильма. Мы бурили ледники, брали всевозможные пробы и ныряли на самое дно залива. Работали вместе, всей командой, сплоченно, как и всегда. Биологи, климатологи, гидрологи – мы знали друг друга ещё с магистратуры, все свои, объединенные чувством взаимной поддержки и единства интересов, а ещё дружбой и общими историями, корни которых уходили лет на десять назад. Но в этот раз что-то пошло не так с самого начала, с первого нашего шага на Острове. И дело было во мне.
С каждым днём всё острее ощущалось, что я нахожусь чуть поодаль от других, словно между нами незримая преграда. Ко мне, как к доктору биологии, в группе относились с особым уважением, но время шло, а я всё чаще работала в одиночку, словно загнанная. Разговоры становились короче, улыбки реже. Возможно, уже тогда мне в кровь попала частичка этой загадочный земли, или я просто устала делать вид, что всё в порядке. Вскоре закончилась и работа. Я целыми днями пропадала на берегу, просто блуждая без цели или кидая в море гальку. Когда кто-то проявлял обеспокоенность, то это меня раздражало. Коллеги не узнавали меня, а я и не пыталась играть. Тогда я верила ещё, что бежать на край света – вовсе неплохая идея, когда дома тебя ждут лишь письма без обратного адреса.
Не вышло.
Не получилось, как это часто в жизни бывает, быть самой собой, когда так холодно даже среди друзей. Мысли вновь улетают куда-то, сорванными листками календаря. Я не жалею о том, что осталась здесь. Не сожалела даже в первое утро, когда проснулась на опустевшем маяке совсем одна. Институт разрешил мне продолжить исследования и остаться до конца зимы. В группе, узнав об этом, на меня посмотрели, как на сумасшедшую. Хотя я уже долгое время слышала в свой адрес лишь дежурные приветствия, мне, наверное, было всё равно. Я понимала их и вовсе не винила. Даже в дружбе есть свой предел. Мы натянуто попрощались. Никто не обернулся, когда они уходили в туман.
Я осталась ждать зимы. У эскимосов в соседнем посёлке было достаточно топлива, чтобы обогревать мою небольшую коморку на маяке. Раз в неделю ко мне наведывалась упряжка. Неуни, так звали румяного мальчишку, управлявшего лайками. Каждый раз, выгружая торф, он рассказывал свежие новости и болтал без умолку, видимо считая, что мне безумно скучно здесь одной. Я слушала, но его слова доходили, как сквозь толщу воды, расплывчатыми, малопонятными. Когда же упряжка, под задорный лай хасок, удалялась от моего маяка, я чувствовала облегчение. И вновь оставалась наедине с северным ветром, хозяином снежных равнин, шепчущим свои молитвы давно забытым богам.
От экспедиции мне осталось всё, что может понадобиться для зимовки в заполярье. И более того, почти всё оборудование так же осталось до весны. Я, правда, использовала разве что снегоход, на котором порой преодолевала огромные расстояния. Даже в компасе не было нужды. Океан и звёздное небо над головой не давали заблудиться.
В конце сентября, воспользовавшись последними ясными днями, я добралась до городка Канак в сорока милях к северу. Нужно было запастись горючим, к тому же я хотела позвонить маме. Она наверняка обиделась, когда группа вернулась без меня. А может, уже простила. Обиды мельчают на расстоянии.
Среди однотипных приземистых зданий без труда нашлась почта. У входа сидело на корточках с десяток детей – молчаливых, неулыбчивых, с непроницаемыми щёлками глаз. Я прошла мимо них и почувствовала взгляды на спине. Стало как-то не по себе, наверное, я просто начинаю отвыкать от людей. Дозванивалась долго. Наконец, мама взяла трубку, - даже не дослушала толком, разревелась и всё спрашивала, когда я приеду. Ответить не получилось - связь внезапно оборвалась, и равнодушный голос оператора возвестил о неполадках на линии. Ничего не оставалось, кроме как собираться обратно.
Сейчас, возвращаясь вдоль берега к своему маяку, млечный путь освещает мне дорогу. Лишь мне одной на всей земле. Далёкие контуры угрюмых холмов тонут в полумгле. За ними лишь пустая темнота. Где-то там, за хребтами окованных в базальт скал, в глубине острова – вечная мерзлота. Как в моей душе. И так хочется забыть, что забыть не в силах. Тот вечер, как миг, застывший на одной высокой ля. Когда ушёл Кай. Равнодушный стеклянный взгляд тусклых глаз, в которых я ещё отражалась, но уже не жила. Эти глаза, что швырнули меня в вечную мерзлоту. Неловкие слова, нелепое прощание. Просто так бывает в жизни, что мужчины уходят. Да, так бывает, что нечем крыть и ты пасуешь.
Посреди осени остались я и Сэм, наш старый лабрадор, в слишком большом доме, потерявшем уют.
И так хочется вернуть, что вернуть не суждено.
Вернуть Сэма, который спасал меня, когда я выла ночами, уткнувшись в подушку. Когда ползала на коленях по грязному полу, собирая осколки разбитой гордости. Он был рядом со мной, мой Сэм. Был рядом до конца, до последней секунды своей короткой собачьей жизни.
Он умер в начале зимы, и я похоронила его в саду, возле дома. Там, где он крошечным щенком стал первым подарком счастливым молодожёнам. Хотела позвонить Каю, но подумала, что сейчас он встречает Рождество и ему это вовсе не понравится.
В тот день одиночество стало оглушительным.
Оставалось лишь бежать, всё дальше и дальше, чтобы вновь ощутить, что я живу или попросту не сойти с ума. Но мир, похоже, оказался слишком мал...
Снег, мой безмолвный рыцарь, тает на ладони, как былые признания. Осталось ли ещё что-то в моём сердце, кроме этого пепельно-печального шума волн? Есть ли ещё что-то дальше этого берега, кроме смерти? Гренландия – моя обречённость. Вполне возможно…
С тех пор, как я живу здесь, я словно не в фокусе жизни. Вне пределов ракурса времени. Судьбы родных мне людей пересекаются где-то бесконечно далеко за горизонтом, в точке, которую уж никак не увидеть с моего маяка. Сколько ни всматривайся вдаль. Их так же, как и меня заносит метелями этой странно злой зимы, но у них есть телефонные звонки, горячий капучино и театр на Ваур-стрит. А ещё, зонтики и улыбки близких. А у меня лишь море и ползающие камни. И туман, заполняющий всё вокруг, обволакивающий мысли, отзывающийся в костях.
Почему я здесь? Потому что стоит лишь оглянуться, и я увижу его прямо перед собой. Обрыв. Край мира. Предел. Я знаю это. Я уже смотрела в его разверзнутую глубину накануне Рождества, когда не стало Сэма. В эту Вечность, сошедшую с рельс.
Я больше не оглянусь.

***

Вечер плакал холодной зябкой изморосью. С трудом очистив ото льда замочную скважину, я отворила дверь в мое жилище. Перед лицом клубился пар, в нос ударил запах пыльной затхлости. Маяк успевал остыть за пару часов, теперь, чтобы согреться ночью, нужно будет долго топить печь. В здешних местах борьба за тепло – извечная забота.
Торф уже тихо тлел в очаге, когда с улицы до меня долетел непривычный звук. Сначала отдалённый и невнятный, а потом столь отчётливый, что мурашки побежали по спине. Тонкий, надрывистый вой, режущий, словно стеклом по камню. Сомнений быть не могло, так воют только волки.
Первая мысль – я рехнулась окончательно. На этой широте они едва ли встречались. На берегах бродили медведи, то и дело встречались песцы, не считая мелкой живности и шумного базара морских пернатых. За всё лето волков я не видела ни разу, хотя известно, что на южном побережье встречается приземистые невысоклики, больше напоминающие лисиц, но относящиеся к семейству волчьих. Однако их ареал ограничен, в первую очередь температурой. Что заставило их зайти так далеко на север, понять не представлялось.
Ещё долго я сидела без движения, вслушиваясь в бормотание ветра за окном, но странный звук больше не повторился. Постепенно он стал казаться лишь плодом моего воображения. Я списала произошедшее на резкое понижение давления, другого объяснения у меня в арсенале не нашлось. Больше не хотелось думать об этом. Какой-то первобытный страх, сковавший меня в те секунды, был слишком реален.
Сны, как и всегда, пришли не сразу. Тихо ступая по тёплым отблескам очага. Успокаивая, окутывая, унося бесконечно далеко…
Мне приснился Сэм. Мы бегаем с ним в океане вереска под раскидистыми яблонями нашего сада. Начало мая. Запах свежей листвы дурманит голову, а в пряном воздухе мелькают непоседливые пчёлы. Сэм гоняется за ними, прыгает, пытаясь поймать на лету. Я смеюсь, а он виляет в ответ хвостом и вновь бросается в погоню. От свободы и лёгкости перехватывает дыхание. То ощущение полёта о котором пишут в книгах, для этого не нужно подниматься невообразимо высоко к облакам, мне достаточно бежать без оглядки, как когда-то, по заросшей тропинке в саду. Этот сон, как рисунок огня на стене, странная иллюзия, игра теней и сполохов. Он продолжается до тех пор, пока ни начинает казаться явью. Когда трава щекочет босые ноги, и я обнимаю Сэма, зарываюсь лицом в загривок, вдыхая его запах. Прежний запах, в котором нет ни болезни, ни старости, – такой знакомый и родной. Живой. Когда я, кажется, снова счастлива. Тогда в мой сон, незваным гостем, проникает туман. Весь мир вокруг становится одной блёклой дымкой, и Сэм растворяется в ней, так же внезапно, как появился. Даже когда я держу его крепко-крепко, он всё равно исчезает в ней. А на смену нашему саду приходит очередное промозглое утро на Ледяном Острове, на этот раз лишённое даже света зари.

***

Недвижный панцирь сковал залив, превратив морскую гладь в одно сплошное тусклое зеркало. Я впервые вижу, чтобы стужа так быстро приручила стихию. За одну ночь.
Ледяной ветер бодрит, своевольно разбрасывает волосы. Я спускаюсь к океану, на ходу повязывая шарф, когда под ногами замечаю след, вереницу следов, огибающих холм. На свежем снегу ярко отпечатались когтистые лапы поистине огромных размеров, и они принадлежали уж никак не медведю, скорее крупной собаке или… волку. Поначалу это было похоже на странный розыгрыш, однако шутить здесь было явно некому. В голове ожили воспоминания вчерашнего вечера. Нет, не может быть. Вероятно, это одна из лаек сбежала из посёлка эскимосов. Хотя и для хасок такие размеры несвойственны. Судя по расстоянию шагов, животное должно было достигать в холке около метра, что само по себе невероятно.
Мысли прогуляться по свежему льду улетучились сами собой. Оставив странную находку, я вернулась на маяк и пролистала все имеющиеся пособия по зоологии, где хоть как-то упоминалась Гренландия. Мои знания меня не подвели, здешние волки имели более чем скромные размеры и так далеко за полярным кругом почти никогда не встречались. Я сделала записи в блокноте и ненароком подумала, что возможно нашла прекрасную тему для диссертации, как бы иронично это ни звучало.
На часах полдень – в небе дрожат звёзды. Метаморфозы полярной ночи на Острове ставят с ног на голову привычный ритм жизни, да и восприятие времени, как токового. Здесь оно словно растягивается, теряет нить своего извечного хода. То ли плутает во льдах, то ли тоже скучает без солнца.
Чай давно остыл, завтрак оказался пресным и холодным. Поразмыслив, я всё же решила вернуться к следам с фотоаппаратом и сделать несколько снимков, на всякий случай. Освещение, конечно, оставляло желать лучшего, но хотелось попробовать - не каждый день такие редкости попадаются на глаза биологу. Однако моим планам в этот раз не суждено было сбыться. Отдалённый собачий лай возвестил о скором визите моего снабженца. Я встретила их на улице, шумная свора по-свойски закружилась у моих ног, норовя запутать в уделах. Неуни приветственно отсалютировал, как заправский капрал.
- Привет, храбрец, - я невольно улыбнулась, наблюдая, как розовощёкий погонщик пытается приструнить своих игривых подопечных.
- Извините, я сейчас, - приговаривал он, вызволяя меня, а заодно и себя из клубка верёвок. – Вот бестии! Так и знал, что опять спутают. Всё отцу расскажу!
- Что-то много на сей раз поклажи, - я обратила внимание на доверху заваленную упряж.
- Так вы же не знаете, - ответил он и как-то странно посмотрел на меня из-под меховой шапки. – Грядёт большая буря, ураган. По радио передавали, что в Канаке и Нуре закрывают порты. Отец сказал, такой шторм не видывали даже наши прадеды. Мне велели отвести Вам побольше торфа или, если вы захотите, помочь добраться до города. В Канаке сейчас безопасней, многие уезжают.
- И ваша семья тоже?
- Нет, - он смущённо улыбнулся, - У нас в деревне есть шаман. Отец говорит, что он сможет отогнать саэ, и они не тронут наши яранги.
- Кто это, саэ? – моё любопытство всё же взяло верх над вежливостью по отношению к культуре эскимосов.
Повисла неловкая пауза.
- Это духи льда, – ответил Неуни, внезапно став как никогда серьёзным. – Так говорит шаман. Они приходят с моря и охотятся на людей. Беда тому путнику, кто встретит бурю без огня или кострища.
- Другими словами, люди замерзают? Погибают на морозе?
- Наверное, - мальчишка задумчиво отвёл взгляд. – Я точно не знаю. Так просто говорят…
- Ладно, давай выгружать, что привёз, - я улыбнулась как можно дружелюбней, пожалев уже, что задала все эти ненужные вопросы относительно их эпоса.
- Может Вас всё же отвезти в город?
- Нет, - мой голос слегка дрогнул. – Я пережду ненастье здесь. Не беспокойся, всё будет в порядке.
- Вы уверены?
- Конечно.
- Просто отец велел обязательно Вас отвезти. Там, в Канаке, есть гостиница, где тепло и всегда есть свет. Там…
- Довольно! – перебила я, быть может резче, чем подобало. – Я останусь. Спасибо за заботу.
Выгрузив всю поклажу, Неуни заторопился в обратную дорогу. Собаки в нетерпении переминались с ноги на ногу, видимо предчувствуя надвигающийся буран. Все мои неуклюжие попытки оживить разговор ни к чему не привели. Маленький эскимос был явно больше не настроен на беседу. Когда упряжка тронулась с места, он широко улыбнулся и помахал мне рукой. Я повторила его жест, наблюдая, как сани удаляются под звонкое соло хлыста.
- А как выглядят эти саэ? – крикнула я им вслед, не особо надеясь на ответ.
Неуни обернулся в мою сторону, но лица погонщика не было видно за снежной позёмкой. От скалистых уступов отразился его совсем ещё детский голос.
- Они похожи на чёрных волков. Берегитесь их!

***

Шаг. Разорот. Реверанс. Раз-два-три. Раз-два-три. Как здорово! Как неожиданно, что я всё ещё помню, как танцевать вальс. Раз-два-три… Давно это было. Свечи, ресторан и вальсирующие пары. Да, возможно когда кружишься в одиночку, он теряет добрую половину своего очарования, но мне так хочется танцевать, в этой пьянящей тишине перед бурей. Разворот. Раз-два-три. К счастью, здесь никто не может мне этого запретить. Или высмеять, или посчитать сумасшедшей. Лишь снег скрипит под моими ногами в такт незримому оркестру.
Раз-два-три…
Нет. Я не сумасшедшая. Я всего лишь танцую ночью совсем одна.
В моей тесной келье на маяке стопка книг перекочевала на кровать. Нужно будет чем-то себя занять во время шторма. Под книгами нашлось чьё-то забытое зеркальце. Моё отражение в нём, как опрокинутое блюдце – то же, но потерявшее смысл. Кажется, что это вовсе и не я, а рисунок карандашом, довольно неудачный к тому же. Словно я неживая, словно я… тень.
Чушь всякая в голову лезет. Может меня не стало гораздо раньше. Ещё до того, как ушёл Кай. Он из-за этого меня и бросил – та, которую он любил, осталась по ту сторону океана. Я так и не смогла добраться до Гренландии вся.
Огонь мерно потрескивал в очаге, играя бликами на стенах, рисуя кистями искр загадочные письмена. Если долго всматриваться в них, то начинает казаться, будто вот-вот разгадаешь их смысл, суть тех слов, что поведало пламя. Тех заклинаний, что слышали разве что шаманы, купаясь в эйфории транса, умирая и вновь рождаясь в танце снежных ветров. Голос Острова, которому они внимали под песнь рожка и бубна. Ту правду, что разливалась по их венам дымом древних капищ, морской вязью, волчьим воем…
Я проснулась от холода, обнимая колени, тщетно кутаясь в отсыревшее одеяло. Встав с ледяной постели, что бы проверить огонь в печи, ненароком уронила книги, которые пролистывала вчера. Зеркальце тоже упало и разбилось. Взгляд скользнул по тускло освещённой комнате. Запертая с вечера дверь была приоткрыта. У дальней стены в темноте хищно сверкнули жёлтые глаза.

***

Осень раскрасила сад золотом и багрянцем. Листья – печальные странники, шелестят под ногами, зовя с собой в дорогу, улетают со старых яблонь вслед за летом.
Я снова дома.
Тихо ступаю по пёстрому покрывалу, счастливая и невесомая. Тёплый ветер вторит сонму увядающих деревьев, играет колыбельную на тонкой свирели. Где-то вдали поёт по солнцу неведимка-соловей. За спиной кто-то нежно назвал меня по имени. Я знаю, если оглянусь, там будут те, кого не вернуть никогда.
Я закрываю глаза, улыбаюсь и оборачиваюсь. Осенний сад и дом, мои обиды, моё прошлое, моих любимых – всё замела метель. Я вижу лишь одинокий маяк на холме, верный проводник забытых кораблей, посреди беснующийся ледяной стихии. Вижу себя, уставшую и отрешённую, в настежь открытых дверях.
Я не знаю правды о судьбах людей и волков. Не знаю, зачем любить и может терять без возврата. Я просто смотрю на бушующую силу природы, губительную и воскрешающую, на буран – разбитое зеркало неба. А у самых моих ног, неподвижно и гордо, лежит чёрная волчица. Саэ. Моя Вечность, сошедшая с рельс.
Она нашла меня. Или я её. Или мы вместе неумолимо приближались друг к другу.
В её глазах - последняя дорога сквозь туман. В её диком зове – извечный ответ.
Когда-нибудь мы дойдём до него. До края мира. Предела. И сядем бок о бок у обрыва. Мои пальцы зароются в шерсть, цвета полярной ночи, и мы вместе посмотрим вниз…

Я не в Фокусе...

- Да, вот вы, молодой человек. – я оглянулся по сторонам, но сомнений не было, - ухоженный, с лакированным ногтем, палец фокусника указывал прямо на меня. – Вставайте. Смелее, смелее! Идемте.
И под нарастающий грохот аплодисментов я поднялся со стула и на негнущихся ногах пошел к сцене. Все смотрели на меня и от этого мне делалось невыносимо стыдно, страшно – дико, до дрожи в коленях.
- Так, осторожно, здесь ступенька. Здравствуйте. Представьтесь.
Почти в лицо мне ткнулся микрофон и я тихо промямлил:
- Вит… Виктор.
- Дорогая публика, поприветствуем Виктора! – шквал аплодисментов ударил по ушам. И пока в зале хлопали, гремели, фокусник быстро сказал мне.
- Витя, успокойтесь.
- Угу. – кивнул я и мне почему-то и вправду стало чуть спокойнее.
Фокусник сделал быстрый резкий жест, и в зале разом наступила тишина. Он дьявольски улыбнулся, вскинул руки и спросил у зала:
- Слышали ли вы о похищении душ? – зал молчал, хотя от него ответа и не требовалось. – Слышали ли вы, о глубоком трансе? О состоянии, когда…
«О боже, зачем я пошел на это представление» - думалось мне тем временем, - «ведь никогда же не любил ни фокусы, ни фокусников, так зачем же?» Да и фокусник попался какой-то странный. Обычно они сразу переходят к представлению, а этот распинается, руками машет, и помощницы у него нет.
- Итак, Виктор, вы согласны отдать мне свою душу и ввергнуть свое тело в пучины транса?
- Что? – не понял я, а потом быстро сказал в подставленный к носу микрофон. – Да.
- Замечательно, он согласен. Реквизит! – он вскинул руки, и в это же мгновение парочка плечистых работников сцены вытащили на сцену большое, не вид невероятно древнее, зеркало в витой раме.
- Почтенная публика! Не будет ни черных ящиков, ни пустых пассов руками. – он внезапно оказался рядом со мной, рука его змеей обвила плечо. – Виктор, посмотрите в зеркало, посмотрите в глаза своему отражению. Смотрите! Ему не ведомы чувства, оно только ваше отражение. Хотите поменяться с ним местами? Хотите перестать мучаться совестью? Хотите?
Зал притих, и когда мои глаза встретились с глазами отражения, голос фокусника прогремел под сводами зала:
- Он дал согласие!
В одно мгновение мир перевернулся, все изменилось, поменялось…
Я увидел зал, фокусника, публику, ожидающую чуда, и себя – пустое тело с пустыми глазами, что уставилось в меня незрячим взглядом. Уставилось в зеркало…
Я подался вперед, но почувствовал преграду. Твердую, холодную, непробиваемую: как самое чистое, отмытое до бесконечной прозрачности стекло.
- Выпустите меня, выпустите меня отсюда! – я истово замолотил кулаками о преграду. – Эй, ты! Выпусти!
В зале появилось замешательство. Люди смотрели то на мое тело, то на меня, на отражение, бившееся за невидимой преградой. И вдруг сверху на зеркало упала черная полупрозрачная ткань. Все закрылось темной дымкой, и из зала меня больше не видели. Смутно, через тонкую пелену ткани, я разглядел, как мое тело послушным болванчиком, исполняет приказы фокусника, как оно гнется под невероятными углами, как сгибает в моими руками железные прутья…
Все то время, сколько длилось выступление, я бился, бился о стекло как муха. Я пробовал его на прочность плечом, бил ногами, я кричал, я надрывался, но все тщетно. Я устал. Я стек по стеклу, размазывая по нему слезы. А потом я оглянулся…
Огромный зал, такой же как и там, за стеклом. Только сидят в нем не люди, а пустоглазые болваны. Лица манекенов. Полный зал манекенов, и у всех стеклянные глаза бусины. Мертвый театр. Тут были все, только фокусника тут не было.
Я облизнул пересохшие губы, было рванул вновь на стекло, но запутался в ногах и рухнул, под невидящим взглядом толпы. Зал ожил, зал взорвался аплодисментами, аплодирующие манекены, все как один. Я рванул прочь, прочь из зала, туда, откуда двое рабочих выносили это древнее зеркало. Выскочил и наткнулся на них, на тех самых рабочих сцены. Врезался в одного грудью, тот отшатнулся, упал, начал медленно подниматься. Медленно и механически, словно упрямая кукла. Я смотрел во все глаза на его неподвижное лицо, которому только лакового блеска не хватало, для того чтобы он стал куклой полностью.
Бежать, бежать отсюда. Стремглав по захламленным коридорам, вверх и вниз по лестницам, от двери к двери – лишь бы поскорее вон. Вырвался, улица, полная людей, полная манекенов. Идут, двигаются, едут, гуляют. Но все мертвецы, все пустые. Я кинулся в подворотню, и замер за проржавелым мусорным баком. Оттуда, я во все глаза смотрел на этих… Они вели себя как люди, полностью как люди, но только были они не живые. И даже улыбки были на их не живых лицах, но улыбки вечные, располосованные, застывшие.
Я долго прятался там, пока один из манекенов, не свернул в мою сторону и механической походкой не пошел ко мне. Я вжался в стену, замер и дышать перестал. Манекен подошел, мазнул по мне невидящим взглядом, и так же механически перевернул пустое ведро в мусорный ящик. Развернулся и пошел обратно.
Я выглянул, и проводил удаляющийся манекен взглядом. Тот не оглянулся, не остановился, он просто дошел до поворота, свернул, и пропал за углом. Я осторожно пошел следом, остановился, так и не выйдя из тени подворотни, и стал смотреть. Они все шли и шли, но никто не обращал на меня никакого внимания. Я шагнул на свет, влился в поток и пошел. Было страшно: я пытался не оглядываться по сторонам, я старался думать, что все в порядке, что все как надо, но то и дело озирался по сторонам. Лица, пустые лица. Встречные, идущие рядом – кругом пустые. Особенно пугали дети. Непривычно было видеть их, таких радостных, таких живых там, в моем мире, и таких ненастоящих здесь.
Я шел домой. Вот только постоянно приходилось поправляться. Глаза узнавали окружающее, а ноги несли в другую сторону – вместо влево, вправо.
Я свернул на очередном повороте, и врезался в красивую девушку. Она отлетела, упала, и стала медленно подниматься. Глаза её, уставленные в одну точку, смотрели в никуда. Я смотрел за этой понтамимой недвижно. Я ждал. Я хотел, чтобы она сейчас вскочила, закричала на меня, врезала бы от души мне своей красной сумочкой или бы злобно на меня зашипела. Ничего этого не было. Она поднялась, одернула задравшуюся юбку, и снова пошла вперед, прямо на меня. Все так же механично, все так же не живо. Снова врезалась, уперлась, остановилась, как робот у которого произошел сбой в программе.
Я сделал шаг в сторону, и она пошла вперед, как ни в чем не бывало. Я встал на дороге у мужчины, тот, не сбавляя шага, ткнулся в меня корпусом, я отшатнулся, и он прошел мимо. Они меня не видели. Никто меня здесь не видел, только те, в зале, чему-то аплодировали. Может быть мне, а может быть и чему-то другому. Но я был в их мире, я был материален, я был здесь…
Домой я не пошел. Зачем куда-то идти, чтобы улечься, посидеть – если все это можно сделать где угодно. Хоть прямо на улице, лишь бы на тебя никто не наступил. Я вошел в мебельный магазин, улегся на кровать, и тупо стал смотреть на происходящее. Манекены заходили в магазин, манекены выходили из магазина, манекены покупали, манекены платили деньги и забирали товары. Если не придираться, если не приглядываться – они могли бы сойти за людей. Почти живые, но только почти…
Вечерело. Магазин опустел. Остались только манекены продавцы. Они механически закрывали замки, опускали жалюзи, проверяли выручку. Дверь в последний раз звякнула, вышел последний из продавцов, погас свет. Я закрыл глаза и уснул. Промелькнула дурацкая мысль: «может когда я проснусь, всё встанет на свои места».

Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Распахнул глаза, вскочил, испуганно посмотрел – это был всего лишь покупатель. Он невидящим взглядом смотрел прямо впереди себя и руками проверял матрас на мягкость. А то что ему под руки попало мое плечо - всего лишь стечение обстоятельств.
Я поднялся, протер глаза. Хотелось есть, хотелось пить, хотелось уйти отсюда куда-нибудь, где не будет всех этих не живых, но с последним было куда сложнее. Найти еду и питье – было делом простым. Зашел в нужный магазин: взял, съел, выпил. Сначала я выпил минералки, а потом посмотрел на манящие полки с алкоголем. Бутылки были красивые, свет на них падал нежно, отливая блеском на покатых их боках.
Подошел, бесцеремонно отпихнул плечом пузатый манекен, взял пиво. Поморщился. Не мне же оплачивать банкет. Рука потянулась к картонной упаковке, скрывающей в своих недрах действительно хорошее, судя по цене, бренди. Распаковал прямо там, на месте, свинтил пробку и отпил прямо из горла. Сивухой чуть отдает. А так – нормально.
Бутылку в сторону. Новая картонная коробка, теперь вроде коньяк, её вскрыл, пробка визгливо вывернулась из горлышка, отпил – это получше. Жаром накатило. Ну вот и хорошо. Прямо с бутылкой пошел дальше по рядам: выбирать закусь. Набил карманы шоколадом, понапихал туда же сырных косичек, упаковки нарезки, сухие колбаски, еще какую-то снедь и со всем этим вышел из магазина на улицу. Душа просила отдыха.
В ближайшем дворе разместился на лавочке, вывалил из карманов чуть запасов, и приступил к попойке. Пилось легко и приятно, заедалось тоже не без удовольствия. Коньяк кончился на удивление быстро. Я пошел затариться еще, только на этот раз я был мудрее – взял сразу две бутылки.
Через часок, мне уже казалось, что детишки, резвящиеся в песочнице – настоящие, что люди вокруг вполне живые, и что всё в принципе не так уж и плохо. А я все пил и пил, и становилось мне все лучше и лучше. Очень смутно припоминается, как свинчивал пробку с третьей бутылки, как ходил отливать куда-то, как упал где-то, как поймал кого-то и что-то пытался ему втолковать, а тот все трепыхался, трепыхался, пытался вырваться и шел дальше своим путем…
На утро ужасно болела голова. Трещала, просто лопалась. Я долго не открывал глаз, и все только думал о том, что болит голова, ужасно болит голова, нестерпимо болит голова…. И всё. Когда же веки мои распахнулись, я ничего не понял. Я смотрел в беленый потолок, с потолка свешивалась неплохая хрустальная люстра, где то на периферии зрения расположился шкаф. Судя, по мягкости под головой, уложена она была на подушку, а вспотевшее тело и тепло говорили о том, что я еще и одеялом накрыт.
С трудом поднялся с кровати, едва не упал и шатаясь побрел по незнакомой квартире. Вышел в коридор, огляделся, увидел дверь с привинченной табличкой мальчика под душем, и вломился туда. Вода из крана полилась звонко и радостно. Сунул голову под прозрачную струю, и только когда в голове чуть перестало гудеть, начал пить. Жадно, яростно, громкими глубокими глотками. Жить стало немного легче. Когда брал полотенце, увидел ссадины на костяшках кулаков. Наверное вчера с кем-то подрался. Хотя как тут подерешься, когда ты для них не осязаем абсолютно.
Сел на край ванны. Как попал в эту квартиру? Не знаю… Попытался хоть, что-нибудь вспомнить, но в голове осталось лишь то, как держал какого-то упитанного мужика, и кричал ему о том, что они все тут слепые, что они манекены, а я один такой – живой. Может это я его и бил. Хотя нет, он вроде бы ушел: вырвался и как ни в чем не бывало зашагал дальше, а я упал в кусты у тротуара.
В дверь ванной постучали, и веселый голос спросил:
- Что друг, проснулся?
- Угу. – буркнул я, и, превозмогая качку у себя в голове, поднялся и распахнул дверь.
Передо мной стоял высокий, поджарый парень в семейных трусах и с огромной татуировкой во все плечо. На лице его белела яркая улыбка, на голове растрепанным ежиком торчали непокорные волосы.
- Плохо? – спросил он уже не громко и даже участливо. – У меня пиво есть, будешь?
- Угу. – я снова мотнул головой и побрел следом за парнем на кухню.
Он распахнул холодильник и в его прохладной белизне я увидел великое множество бутылок, колбас, тортов, фруктов и прочей снеди. Но взгляд приковывало конечно же пиво, прохладное, в запотевшей бутылке, открыть пробочку с легким «чпок» и будет оттуда виться этакий дымок-парок с ароматом хмеля.
Парень достал бутылку, сделал тот самый «чпок» и вручил мне холодную бутылку. Я тут же припал к горлышку, кадык заходил ходуном. В голове промелькнула веселая мыслишка: «а жизнь то налаживается!».
- Недавно здесь? – спросил парень, когда я оторвался от горлышка.
- С позавчерашнего. – ответил я быстро, а потом вкрадчиво спросил. – А где это «здесь»?
- Здесь это здесь. В Фокусе. – он сделал широкий жест рукой.
- Где?
- В Фокусе. – он усмехнулся. – Я сюда через фокусника попал, он там что-то с зеркалом мутил, и вдруг я здесь. Жуть конечно. Вот я это все Фокусом и назвал. А ты сюда как?
- Тоже, через фокусника. А ты здесь уже сколько?
- Хм… - парень задумался. – Наверное уже месяц, а может и больше. Я как-то внимания не обращал.
- И как ты тут. – я приложил бутылку ко лбу – хорошо.
- Как, замечательно я тут! Жрать есть, пить есть, все что надо есть. А эти… Эти пускай себе бродят, мне они не мешают.
- Не мешают? – я даже удивился. – Они же… они же не живые.
- Умоляю тебя, не живые. Я в морге работал, знаешь сколько я там на этих не живых насмотрелся? Так что все путем. – он встал, достал из холодильника виноград и вдруг схватил меня за руку. – Денис.
- Виктор. – выпалил я, едва не вздрогнув.
- Будем знакомы, Вкитор.
- Будем.
Дальше мы сидели молча. Я все никак не отваживался его спросить, что он думает делать дальше, а он просто трескал виноград, то и дело сплевывая косточки в пепельницу.
- Чья квартира? – спросил я несмело.
- Моя. Мой же этот, двойник, там – с фокусником остался, а я вот тут. А ты, кстати, чего домой не пошел?
- Да знаешь… Подумал, что зачем мне домой? Тут же можно где угодно завалиться.
- Правильно подумал, но опрометчиво. Меня один раз чуть машина не сшибла. Тетка толстая знаешь как ногу отдавила? Во! – и он бухнул пяткой о стол. Действительно, тетка наступила ему на ногу не слабо: нога была чуть опухшая, на костяшках темнели синяки. – Я ее догнал потом, такого пенделя отвесил! А ей то что, она ж болванчик. Носом пропахала и дальше пошла.
- Слушай, а ты не знаешь, кого это я вчера? – протянул вперед одну руку, показывая сбитые костяшки.
- Это. Это ты Кузьмича с третьего подъезда. – он увидел, как испуганно взметнулись мои брови, и успокаивающе добавил. – То есть его болванчика. Ты его, мне кажется, вообще – убил.
- Убил?! – я вскочил, стул вылетел из под ног.
- Ну да. Ты сядь, чего нервничаешь. Это болванчик. Кукла, пустышка. Я их… - и он внезапно замолчал, закусил губу, а после добавил. – Короче, не заморачивайся.
- Ладно… - согласился я, поднял стул, уселся за стол. – Я еще пива возьму?
- Да я тебя умоляю! Хоть весь холодильник выгреби – супермаркет за поворотом.
- Спасибо.
- Как выбираться думаешь? – спросил я, пока шарился в холодильнике.
- Выбираться? А за нафиг? Тут же хорошо. Тепло, светло и мухи не кусают.
- А как же... – я повернулся к нему, пространно махнул ладонью. – Как же наш мир?
- Наш мир – говно. – сказал он серьезно. – У меня там кредит, у меня там алименты, у меня там справка о судимости.
- А тут?
- Тут у меня полный холодильник, магазин за углом, солнышко светит и никому от меня ничего не надо.
- Не знаю, мне кажется я бы с ума сошел… Еще эти тут…
- Да ладно, привыкнешь. – он отмахнулся, сунул в рот целую пригоршню винограда и стал сосредоточенно жевать. Только сейчас я заметил в его глазах сумасшедшие искорки, странный какой то блеск. А еще заметил в углу кухни бейсбольную биту. С вмятинами. Мытую, но с маленькими, размазанными красными потеками.
- Я пойду?
- Угу. – ответил он, продолжая жевать.
- Ну, пока.
Он проглотил виноград и сказал весело:
- Пока. Ты это, заходи если что.
- Конечно.
Я прошел по коридору, и вышел из квартиры. Спускаясь вниз по лестнице, я увидел разводы крови на стенах, а кое где и кровавые отпечатки ладоней. Почти свежая кровь, еще до черноты не успела высохнуть. Приложил ладонь к отпечатку – моя. Наверное всё таки убил…
По лестнице, навстречу мне поднималась девочка. Хорошенькая такая, ухоженная, с бантиками на длинных косичках. Я покорно отошел в сторону, она прошла рядом, не посмотрев в мою сторону. Все как всегда. Только теперь не так страшно. Привычно уже что ли. Может и прав Денис, может и правда – тут не так уж и плохо? Живет же как-то. Надо полагать и другие тут живут, все те, кто через фокус прошли. Вот, теперь мы все в фокусе.
На улице ярко светило солнце, на улице шумела зеленая листва, на улице ходили манекены с мертвыми глазами и я. Я решил пойти проведать тот самый театр, через который я сюда попал. Пойти, и спокойно, без нервов, посмотреть на это чертовое зеркало, облазить его, обстукать, ощупать – может и найду чего. И вообще – дурак был, когда рванул оттуда бежать. Зачем торопился? Куда торопился? Хотя… Тогда-то я ничего не знал о этом мире. И все эти стеклянные глаза, весь этот кукольный театр – пугает.
Рядом с домом я увидел измятые кусты, сплошь заляпанные бурыми пятнами крови. Трупа конечно же не было. Если бы убил, то его конечно же к утру прибрали бы. Хоть это и мир манекенов, но живут они по человеческим законам. Надо будет потом к Денису зайти и узнать, где этот Кузьмич живет… ну или жил.
Дверь театра: старая, большая, лакированная, открылась нехотя, со скрипом. Я прошел в темное фойе, нагло прошагал рядом со спящей женщиной, сидящей за столом при входе и поднялся вверх по лестнице ко входу в зрительный зал.
В зале шла репетиция. Актеры заученно бубнили роли, взмахивали руками, ходили из стороны в сторону, падали на колени. Вот только все это они делали бесчувственно и даже как то бессмысленно.
Я прошел меж рядов к сцене, легко запрыгнул на помост, и в наглую ввалился за кулисы. Интересно, где же они тут хранят это чертово зеркало? Я долго бродил в полумраке, пока не заметил черный проход. Вошел туда, нашарил рукой выключатель, зажегся свет.
Огромный зал сплошь и рядом забитый гобеленами, отрезами ткани, вдоль стен выстроились рядами вешалки с нелепыми костюмами, а еще там стояли стулья, кресла, тумбочки, высились картонные щиты декораций и еще много-много мусора. Почти в самом центре зала стояло то самое зеркало, завешанное черной тканью.
Я боязливо подошел к нему, Медленно протянул руку, ухватился за край черного полотнища и сдернул покрывало. Холодная зеркальная гладь отражала зал за моей спиной, стены, весь тот хлам, что был навален, но меня в нем не было.
Осторожно прикоснулся к стеклу: холодное, почти морозное. Подошел в упор, попытался вглядеться в зеркальную глубину, в то, что скрыто за отражением, уперся лбом в стекло, замер…
Я ощупал раму зеркала, я надавил на каждый выступ, на каждый сантиметр её поверхности. Я обходил его, я простукивал его и сзади и спереди, я искал на нем надписи, я извозил пальцами по нему как слепой, по лицу собеседника. Я вглядывался в него, я пытался давить на него, я пытался разобрать его – все тщетно. Зеркало было простым зеркалом и оно все так же отражало зал, позади меня. И оно отразило, как в зал этот вошел рабочий сцены, как он взял один стул, как вышел и выходя погасил свет. Стала темнота. И холод под моей рукой – холод зеркала, которое могло отразить всё, кроме меня.
- Что же ты за дрянь такая. – тихо спросил я в темноту. – Как выйти через тебя. Как!
Врезал кулаком по стеклу, под рукой зазвенело, острая боль прорезала кожу. Я почувствовал, как тоненькой струйкой побежала по костяшкам кровь.
- Тварь.
Развернулся и в темноте, спотыкаясь и оступаясь, пошел прочь от зеркала. К выходу. Мелькнуло что-то. Я остановился, оглянулся. По зеркалу тонкими холодными всполохами бежали искорки света. Точно там, где должна была протянуться кровавая струйка. Во всполохах было видно, как затягиваются ломкие трещины в зеркале, как пропадает в его глубине кровь, и течет уже там, с другой стороны – в зазеркалье. И, главное, за зеркалом я стал видеть другое: во всполохах света было моё отражение.
Я бросился обратно. С остервенением стал мазать кровавым кулаком о зеркало, почти черные в белом свете вспышек, разводы крови мерцали и оказывались на той стороне прямо на глазах, и я видел – видел свое отражение, видел свои сумасшедшие глаза и дикую, радостную ухмылку на своих губах.
- Есть! Что-то есть! – как я вылетел из театра, я не помнил. Слишком был радостный, только удивился, что уже вечер наступил, пока я там лазил пальцами по этому зеркалу. Я бегом бросился к Денису. Хоть он и говорит, что ему плевать на тот мир, хоть он и улыбается радостно, но если он нормальный человек – он тоже захочет вырваться от сюда, вырваться из этого чертового фокуса!
Я едва не пробежал мимо его двора, влетел в его подъезд, быстро, перепрыгивая через две ступеньки, взлетел на его этаж, плечом распахнул дверь и остановился.
На меня диким зверем смотрел Денис. Или то, что было сегодня утром Денисом. На его поджаром теле тугими жгутами вспухали мускулы, его вроде бы доброе лицо было искажено жутким животным оскалом, и кровь. Кругом кровь. На его лице кровь, на руках его кровь, на груди его кровь – кругом кровь. И перед ним, на полу, маленькое тело всё сплошь в бурых пятнах. И только один бантик можно различить в кровавом месиве, бантик, лишь слегка забрызганный.
- Ты… Зачем ты пришел! – он шагнул ко мне, и я не поверил тому, что это человек. Клыки его будто выросли, будто мешали говорить, скрюченные пальцы застыли как когти, хищно опущенная голова, острый взгляд исподлобья и вздувшиеся жилы на лбу. Прохрипел: – Зачем?!
- Зеркало… - тупо сказал я. – Я зеркало нашел.
- Вон! – заорал он и я отшатнулся назад, дверь захлопнулась у меня перед носом, щелкнул замок.
Только когда я увидел рейки двери у себя перед глазами, до меня дошло, что там происходит.
- Денис! Денис, сука! Дверь открой! – я с разбегу врезался в закрытую дверь. Она чуть промялась, но устояла. Еще раз, затрещало дерево, ногой – хруст замка, и дверь распахнулась.
Не разбираясь, я влетел в квартиру, с разбегу подхватил Дениса и врезался с ним в стену.
- Не трожь её! – заорал я, дико молотя кулаками по телу под собой. А он смеялся, хохотал, гремел своим смехом подо мной.
Легко, как пушинку, он сбросил меня на пол, прижал к земле, и склоняясь разбитыми губами прямо к моему лицу, произнес жарко.
- Думаешь они куклы? Думаешь они пустые болванчики? – кровь с разбитых губ длинными каплями протянулись к моему лицу, потекла по моим щекам. – Нет, они живые. Только не долго. Всего секунды, секунды перед смертью. Слышишь? Им в глаза надо смотреть, в глаза! У них там жизнь, за секунду до! За секунду! Попробуй! Ведь ты уже почти убил. Один раз. Почти. Почти.
Его лицо яростно кривилось, рот брызгал жаркой кровью и слюнями.
- Попробуй, ты должен это почувствовать. И они будут с тобой. Они остаются с тобой. Навсегда. Попробуй, она почти готова, еще чуть-чуть и она уйдет. Забери её себе – дарю.
- Нет! – я выгнулся всем телом, но он меня легко удержал.
Он встал, ухватил меня за шиворот и потащил к девочке. Я брыкался, я хватался, я выгибался и рвался всем телом, но он тащил меня не человечески легко. Он поднял меня, и бросил на распластанное на полу маленькое тельце. Я увидел вблизи заляпанное кровью личико. У девочки были закрыты глаза. Она была настоящей. Живой. Теплой. Дышашей.
- Убей. – процедил он сквозь зубы и я, оглянувшись, увидел как красным огнем горят его глаза, как вьется живой змеей татуировка на его плече. – Убей её!
Я протянул руки к девочке. Маленькая, слабая, почти мертвая. Руки дрожали, я зажмурился, почувствовал прикосновенье к её коже, к волосам. Пальцы медленно заскользили ниже, к шее, обняли её, но не сжали – не было сил убить. Я не мог убить, я просто не мог пойти на это.
- Ну! – голос гремел нечеловечески.
Я попытался, я напрягся, но пальцы замерли недвижно, не в силах перешагнуть невидимую грань убийства.
- Нет… - тихо сказал я. – Я не могу.
И тут же меня отбросило. Врезало об стену всем телом, я застонал от боли, скрючился и увидел, как Денис, совсем уже не похожий на человека, шагнул к девочке. Он медленно опустился на колени, пальцы с выгнутыми когтями легли потянулись вперед.
Я тяжело поднялся, бессильно зашарил глазами вокруг, и увидел валяющуюся на полу бутылку из под пива. Схватил её и со всей силы врезал по голове демону. Денис взвыл диким рыком, в одно мгновение обернулся, ухватил меня за горло и припечатал к стене. Его клыкастая пасть уперлась мне в лицо. Когтистая лапа нещадно сдавливала горло, а другая молотила то мне по лицу, то под дых, то снова по лицу. А я раз за разом втыкал острые осколки розочки в его живот, в его грудь и проворачивал там. Бил и проворачивал, проворачивал…
Меня толкали в плечо. Я с трудом разлепил заплывшие веки. Двигаться не хотелось, не хотелось ничего. Всё болело, всё горело огнем. Прямо на меня смотрели глаза девочки. Не мимо, не в пустоту, а на меня. Только я уже не удивлялся, мне было не до того.
- Дядя, дяденька, очнитесь. – голос у нее слабый, тихий, из-за шума в ушах почти неслышный. - Дядя, вы живы.
- Да. – я медленно поднялся, повернул голову в сторону, и уперся взглядом в мертвые, остекленевшие глаза Дениса. Лицо его уже было человеческим. Посмотрел на девочку, сказал тихо. – Уходи отсюда.
- Дядя. – на глазах у нее навернулись слезы.
- Уходи.
- Может надо позвать кого-нибудь? – она почти плакала.
- Уходи, всё будет хорошо.
Она поднялась, развернулась и пошла прочь. Уже как манекен, а не как человек. Будто не она только что говорила со мной, будто не она только что смотрела мне прямо в глаза. В дверях она обернулась, глаза стеклянные, не живые – значит уже всё хорошо, значит она не умрет. Она ушла.
Я попытался подняться. Ноги скользили в крови. То ли в моей, то ли в Денисовой. Тяжело, страшно тяжело и страшно больно. Встал, опираясь о стену, опустил глаза и увидел разодранную в клочья футболку на животе, кровь. Когтями изодрал, до мяса. Все внутри горело. Медленно пошел прочь из квартиры, медленно вниз, крася кровью перила и дальше – через мир отражений, через мир не видящий меня, к театру, туда где зеркало. Идти не далеко, путь короткий, всего ничего пройти и будет темная комната с театральным реквизитом, а в ней будет зеркало.
Я шел вдоль стен. Я падал, я полз. Тяжелая театральная дверь не хотела открываться. Я давил, я скрежетал зубами, я протиснулся в тонкую щель, дверь больно сдавила изодранное нутро. Я пролез, я вошел. Медленно, удерживаясь обеими руками за перила, на второй этаж. Вошел в зал, упал и вниз к сцене ползком, с трудом перевалил тело на подмостки, и в тот зал. Прямо. Зеркало должно быть где-то здесь. Тут. Нашарил, вскарабкался по раме, кровь замелькала на зеркальной глади переходя в мой мир. Я прижался всем телом к холодному стеклу и почувствовал, как сиянье окружает меня.

Посреди ночи к театру приехали машины. Много машин: скорая, две ЧОПовские машины, и пара милицейских воронков. Двери театра распахнулись, машины встретил охранник. Он махнул рукой и народ, повыскакивавший из машин, ломанулся следом за ним в глубь театра. Ближе всех к охраннику широким шагом шел доктор в белом халате с железным чемоданчиком.
- Где он? – деловито спросил он у охранника.
- На втором этаже. Где декорации.
- Состояние?
- По моему не жилец. – прямо ответил охранник. – Еще дышит, только… Весь в крови. Весь! И располосованный.
Они быстро поднялись наверх, взобрались на сцену и вошли в ярко освещенный зал. Около зеркало распластанное тело. Изрезанное, окровавленное. Доктор на ходу распахнул свой чемоданчик, выдернул оттуда тоненькую ручку фонарик, упал рядом с телом на колени. Схватил запястье, сосредоточенно прислушался к ощущениям, потом пальцами раздвинул опухшие веки, посветил на зрачок. Тот сузился.
- Живой. – сказал доктор. – Носилки сюда.
Милиционеры не двинулись, оба с глупым видом смотрели на доктора. ЧОПовцы разом развернулись и бегом бросились прочь, к скорой за носилками.
Окровавленный парень хрипло выдохнул, и, едва приоткрыв глаза, прохрипел:
- Я не в фокусе.
- Тише, тише. Молчите. Вам надо молчать. – доктор, суетившийся около чемоданчика и уже всадивший иглу шприца в какой-то пузырек с раствором обернулся, погладил парня по голове. – Все хорошо.
- Я не в фокусе. – повторил парень и улыбнулся.

Когда носилки грузили в машину скорой помощи, рядом с театром уже собралась толпа зевак. Среди них особенно выделялся высокий импозантный мужчина одетый в стильный черный костюм. Он проводил взглядом носилки и сказал тихо с досадой в голосе:
- Сорвался.

№1. Очень красивые описания, легко читается. Так все красиво.. у меня слов нет. Отдаленно напоминает "Белую мглу" именно описаниями, не сюжетом. И концовка весьма хороша. Лично мне придраться не к чему, очень сильное творение.
Жень-Шень, ты не перестаешь меня удивлять.
Единственное, у тебя упоминаются собаки.
"Когда же упряжка, под задорный лай хасок". Насколько я знаю, Хаски не склоняется. Но может и ошибаюсь.

№2. Тоже замечательный рассказ. Прямо по теме, сурово и... сурово)) Сюжет, конечно, не ахти, да и глупо ждать чего-то нового. Все эти зазеркалья, зафотоаппаратье и прочая лабуда прочно вошли в нашу жизнь. Сильный, хороший рассказ. Что мне не понравилось, так это повествование от 1-го лица. Я,я, я,я... бррр. В одном предложении можно насчитать до 4-х этих "я". Не круто, совсем. Вот в рассказе твоего оппонента такое повествование выглядело естественным и необходимым. А у тебя... надо было ваять от 3-го.

Голос рассказу №1. Таких классных описаний я давненько не встречал на сайте. Браво.

Дуэль закрыта.