Копирование материалов с сайта без прямого согласия владельцев авторских прав в письменной форме НЕ ДОПУСКАЕТСЯ и будет караться судом! Узнать владельца можно через администрацию сайта. ©for-writers.ru
Мясом наружу (часть 2)
Степень критики: любая |
Короткое описание:
продолжение
http://for-writers.ru/publ/mjasom_naruzhu_ch_1/18-1-0-21995
Я посмотрел на свой мизинец. Тонковаты для такого дела. Хотя, если взять три штуки, то, может, и ничего.
- Вообще никак? Никаких ощущений?
- Вообще.
- И больно не было?
- Ни капельки.
- И что было дальше?
- А ничего. Я подумал, может быть, надо с человеком, вроде как, моральный аспект и все такое. Пытался представить, будто это человек, и оказалось, что мне совершенно некого представлять. Вообще! Я был в ступоре. Мне не о ком фантазировать, кроме этих сраных бактерий.
Что я мог ему сказать? Только посочувствовать. Пух отмахнулся.
- Ладно, хай с ним. Ты-то как? Произошло что-нибудь интересное? Может, мысли какие новые?
- Да какие мысли, - он все время у меня про мысли спрашивает. - У меня нет никаких мыслей.
- Но ты их все время высказываешь.
- Ничего я не высказываю.
- А ты попробуй записать. Ты чувствуешь потоки цвета, - сказал Пух. В глазах у него заблестело вдохновение. Он подался вперед. - Ты не видишь их, но чувствуешь, и непроизвольно стараешься быть поблизости.
Что за чепуху он болтает. Про какие-то потоки цвета. Я даже время через истинный цвет смотреть не умею. Сколько меня учили, а я так и не смог.
Пух как-то говорил, что мои цвета - черный и радуга. Мне нравится радуга, и черный нравится. Но ничего радужного у меня почему-то нет, одежда вся черная. Будь у меня деньги, я бы всю мебель, все предметы обихода, все на свете сделал бы черным. Черный цвет возбуждает меня. Я обращаю внимание на людей с черными волосами, и втихую зазнаюсь, что сам родился с волосами чистейшего черного цвета. А недавно я совсем повернулся башкой. Увидел на базаре премиленького барашка, обыкновенную игрушку, с улыбочкой на тупорылой морде и завитыми кудряшками. Я два часа вожделел этого барашка, не в силах уйти, а когда все-таки решился купить, выяснилось, что мне не хватает денег. Как я обрадовался! Так мне и надо. Нефиг тратить деньги на всякую чушь. Не заслужил барашков, ничтожество. До конца дня я был безутешен, все вспоминал этого проклятого барана. Вот такая трагедия.
- Ты чего загрустил? Я ляпнул что-то не то?
Я посмотрел на него. Предлагаю ввести закон, по которому за каждый вопрос "почему ты грустный" будут ломать по пальцу.
- Все, как всегда. Разруха, тлен и нищета.
- Почему? - неуверенно спросил Пух. - Честно, я не понимаю. Почему у тебя все так плохо? Вроде бы мы живем в нормальном городе, люди тут не наглые и не лицемерные, обычные, нормальные люди, как люди. У нас с тобой достаточно денег, ну, мы не голодаем. Но почему тогда... почему мы с тобой всем этим недовольны? Чего нам не хватает-то?.. Точнее, я был доволен, пока не обратил внимание на твои страдания и не начал сомневаться: окружающее благополучие - только иллюзия? В чем ты видишь несоответствие? Мы все ведемся на этот обман. Все, но не ты. Почему, скажи?
- Да никакого несоответствия нет, - я заглянул в кружку с сидром. Опять он начинает. Видишь несоответствие, не введешься на обман... Прямо пророк, гляди ж ты. - Просто я неудачник, вот и все.
- Почему? Да почему? Ну, давай, обоснуй. Приведи мне доводы. Докажи, что ты неудачник.
- Да потому что я гребаный трус. Я с людьми не умею разговаривать. Как-то раз я видел, как парень садится на велосипед, а у велосипеда болты на колесе оказались плохо закручены. И я не смог окликнуть и хотя бы пальцем ткнуть в эти болты. Я панически боюсь привлекать к себе внимание, даже если из-за этого страха кто-то умрет. А если я окажусь в ситуации, когда из-за моего страха погибнет ребенок? Вот что, если бы это был не велосипед, а неисправные качели, на которые полез бы ребенок? Я бы точно так же стоял и ничего не делал.
- Да брось, все не так страшно. Ну, подумаешь, навернется мужик, в другой раз будет внимательнее. Это его проблемы. А у ребенка должны быть родители, ты-то почему отвечать должен?
- Так ведь суть не в этом! Я вообще не умею говорить с посторонними. Для меня это пытка. Я поэтому бросил учебу, что не мог разговаривать с преподавателями. Ну, еще потому что я тупой, но главное - люди вокруг. Я боюсь их. До паники боюсь. Помнишь, как в начале общения с вами я сидел молча, вы еще психовали, "зачем сидеть в компании и молчать". А я не мог, просто не мог ничего сказать!
- Я думал, ты высокомерный, потому что мы болтаем всякую фигню.
- Я помню все, что мне говорят. "Такую высокомерную суку надо бить до тех пор, пока высокомерие не вылетит", - он уткнулся взглядом в стол. - Сколько раз мне советовали сходить к малиновому магу, который умеет вскрывать внутренний мир, как грудную клетку, и наводить там порядок. Все расставлять по полочкам. Не люблю, когда расставляют по полочкам.
- Знал бы ты, как я сейчас сожалею о тех словах. Язык себе вырвать хочется. Я понятия не имел, что кто-то может вот так молчать, потому что боится... По тебе не скажешь, что у тебя какие-то проблемы, - конечно, у меня нет никаких проблем. Какие проблемы могут быть у ничтожества? Только то, что оно ни на что не годно. Просто грязь с глазами. - У тебя богатый внутренний мир. Для тебя обыденно то, о чем другие не задумываются.
- Толку-то с этого мира. Толку с него, если я ничего не делаю? Когда я сдохну, что от меня останется?
- Мне очень интересно с тобой. Интереснее, чем с кем бы то ни было вообще в мире.
Опять он за свое.
- Ну, я нормальный в общении. Могу разговор поддержать. Потому что мы говорим о простых вещах. Я даже не знаю, в какой октаве началась Дрожь Земная*!
*Дрожь Земная - большая война.
- Ну и что? Я тоже не помню. Можно в справочнике узнать.
- Да какой справочник, это любой ребенок знает! Все это знают! Последняя деревенщина знает, в какие октавы земля дрожала. А я не знаю.
- Так ты узнай.
- Ну уж нет. Я должен был узнать это и запомнить давным-давно. Раз я не узнал, то, значит, все. Пусть меня кто-нибудь спросит, и я опозорюсь.
- У тебя фантастические требования к себе. И фантастические санкции. Я просто балдею с тебя. Никогда не видел человека, который настолько стремился бы к совершенству. И настолько не понимал бы, что оно недосягаемо. С другой стороны, меня только такие люди и интересуют.
- Кстати, о требованиях. А ты? Ты говорил, что всегда хочешь делать все наилучшим образом.
- Это другое. Я живу спокойненько и не напрягаюсь. Получится - шикарно, не получится - ну, что ж, значит, не получилось. Я не казню себя за каждую крохотную ошибочку.
- А я казню.
- И как? Помогает?
- Конечно.
- Позволь себе ошибаться.
- Не хочу.
Он всплеснул руками.
- Мы опять пришли к тому же, с чего начали.
- Я вообще не знаю, чего ты на этом так повернулся.
- Я сам не знаю. Ты - человек-парадокс, - он закрыл глаза. Лицо стало одухотворенным и лирическим. - Ты - как две противоположности, слитые воедино. Одна противоположность порождает другую. Бесконечно. И это замкнутый цикл. Попав в него, уже никогда не выберешься. Это бесконечный круговорот смыслов. Понимаешь?
- Красивые слова, - сказал я. - Слишком красивые для такого ничтожества, как я.
- Ну и ладно, - улыбнулся Пух. - Может, стань ты нормальным, я бы разлюбил тебя. Иногда я даже боюсь этого. Ведь любят не за что-то, а просто так. Если за что-то, то это уже не любовь, а что-то другое. Интерес. Искренний, живой интерес. Как к книге. Знаешь, если б ты был книгой, я бы читал тебя непрерывно. Дочитал - и пошел читать снова. И так раз за разом, пока не объелся бы и не лопнул.
Мне вообще нечего было на это сказать.
- Слушай... - начал он. - Может быть, ты все-таки попробуешь что-нибудь написать, а?..
- Что я могу написать? Как маленькая девочка ходила и трахалась со всеми подряд? Я не могу простейшую мысль выразить.
- Да, напиши! Все с чего-то начинают. А твоего бы я и про девочку почитал.
- Да это чушь.
- О-ох. Ты лучше расскажи, что у вас с Терезой.
Я отвел глаза.
- Все как всегда. Она мне на днях рисунки прислала. Как она рисует, слов нет, - я сел поудобнее. - Еще один довод, почему я дерьмо. Я могу расплакаться от резкого слова, сказанного прохожим. Зато с близкими я - о-о! Я такая сука с близкими. Вот, взять ту же Терезу. Она такая талантливая, фантастически просто. Как она рисует. Можно часами рассматривать ее рисунки. И ей плевать на людей. Она может ходить по улице полуголая, если ей нравится. Она подходит к незнакомым людям и предлагает их нарисовать. Ей совершенно плевать, что о ней подумают. А я? А я ее матом. Ни за что. На пустом месте. Потом сам понять не могу, чего разбесился. Да мне язык надо вырвать и в жопу запихать за такое отношение.
- Ага, я помню, - сказал Пух, - сам был в шоке. Ни с того ни с сего я у тебя оказывался таким мудаком, что хоть стой, хоть падай. Просто не знал, как реагировать. Потом решил, что буду относиться к тебе, как к ребенку, который не понимает, что творит. И то ли так совпало, то ли правда подействовало...
Мне стало стыдно и в то же время смешно.
- Да, наверное, так и надо. Мы как-то с Бриссой гуляли, и я разошелся, уже не помню из-за чего... в общем, она мне подзатыльник дала. Хороший такой, не в шутку, а по-настоящему. Я сразу притих, иду, устыдившись. Думаю, значит, о своем плохом поведении. И она идет, молчит. Я думаю: она, должно быть, злится. Совсем я, значит, плохо себя вел. И мне еще хуже от этого. И тут она спрашивает: что, мол, сильно я тебя шибанула? Да нет, говорю, нормально все. Она мне: ну ты извини, что-то я перестаралась. А Тереза так не умеет. Я ненавижу себя, когда начинаю ее выводить, но остановиться не могу. Как бы, если она ничего не делает, значит, ей это нравится, а если нам обоим нравится, то почему я должен останавливаться. Я же знаю, что я пробесился - и все, у меня на душе птички чирикают. А она потом несколько дней отойти не может. Даже лекаря вызывали из-за этого. Когда ее на пол-октавы забрали домой в деревню, она так по мне скучала, что чуть не померла. Мы писали письма друг другу, и в этих письмах я был как всегда несдержан. Знаешь, по настроению. То пишу ей, ах ты солнышко мое гениальное, как я тебя хочу и люблю, а то она напишет что-нибудь, что мне не понравится, и я давай возводить города похабщины. Если б мне такое написали, я бы лекаря не дождался, на месте от стыда подох.
- Страшный ты человек, Каин, - сказал Пух, и я не понял, всерьез он это сказал или с иронией. Если серьезно, то и он скоро поймет, какая я дрянь и отвернется от меня. А если с иронией, то в его глазах я тут корчу из себя "чудовище", хотя на самом деле я пушистый барашек. Не знаю, что хуже.
- Самое дурацкое, она много раз порывалась уйти. Может быть, ей и удалось бы однажды, но я находил повод ее вернуть. Одно крохотное письмецо - и она снова у меня дома, голая, в кровати. И рисуночки ее на столе. Я даже к подаркам ее всегда относился пренебрежительно. Не могу иначе, никак не могу. Я ведь понимаю, что мучаю ее, но я-то ее ни к чему не принуждаю. Я не держу ее. Даже не прошу остаться. Я просто дергаю за ниточки, как бы невзначай, а она танцует как миленькая.
- Это и есть твой талант.
- Талант мучить тех, кто любит тебя, кто заслуживает самого-самого лучшего? В жопу такой талант. В жопу меня вообще целиком.
- Но ведь ты можешь его использовать в правильную сторону. Я думаю, ты всеми окружающими управляешь, только не замечаешь этого.
- В таком случае, меня надо изолировать. Если бы это было на самом деле возможно, я бы закрылся в комнате и никуда не выходил, и двери бы не открывал никому, даже вам. Оставил бы окошечко для еды, и все. И так до самой смерти.
Он сглотнул.
- Это... жуть какая-то. А ты не думал с этим как-то бороться, лечиться?..
- Думал. Только я не знаю, как.
- Малиновые маги отпадают, это я уже знаю...
- Да.
- То есть страх перед магами сильнее, чем перед вот этим всем?..
- Да.
- Ну, это уже вообще глупость! Когда человек болеет, он идет к лекарю. Надо потерпеть немножко, чтобы потом стало хорошо.
- Они увидят меня насквозь. Увидят всю эту мерзость... нет, лучше уж так.
- Либо... подожди, я понял. Так тебе это все нравится?
- Получается, что да.
- Ну, а тогда в чем проблема?
- Ни в чем.
Он стукнул кружкой по столу.
- Но ты же страдаешь!
- Весь смысл - в страданиях, - развеселился я.
Пух потер лоб.
- Извини, я тут что-то болтаю, не понимая о чем. Пускай. Ты страдаешь, но тебе нравится... извини, если я тебя чем-то задел. Я, правда, хочу помочь. А главное - просто понять. Не знаю, удастся мне это когда-нибудь вообще или нет. Если честно, у меня иногда случаются приступы паники, когда я думаю о том, что мне это не удастся. Просто это... ужасно. Хотеть чего-то, непонятно чего, и понимать, что ты этого никогда не достигнешь. Мне кажется, прочие люди решают эту проблему очень просто: они придумывают себе веру, веру в правительство, или в духов, или кровь предков, и эти штуки решают все вопросы за них. Дают им пустышку с подписью "ответы на все вопросы". А мы... особенно ты, меня-то это не так беспокоит... не видишь в пустышке ничего, кроме пустоты. И все эти вопросы тебя морально убивают. А ты не понимаешь, что же это такое... очень сложно говорить о таких отвлеченных вещах... я просто пытаюсь выразить свои мысли. Это все интуитивно, но наверняка это пустая болтовня. Скажи, ты правда относишься к моим словам, как к пустой болтовне?
- Не знаю, - я задумался. - Я не совсем понимаю.
- Может, тебя раздражает, что я пытаюсь тебя убедить в том, с чем ты так категорически не согласен. Ну, когда говорю тебе, что ты обалденный и все такое.
- Не знаю... У меня потом пару дней какая-то активность начинается. Я убираюсь дома, у меня отличное настроение. Я даже подумываю, может, и правда что-то там есть, не зря же вы с Терезой так с меня балдеете.
- Это было бы здорово, правда.
- Но, к сожалению, вы ошибаетесь.
- Да хватит уже! Это невыносимо. Когда такой чудесный человек втаптывает себя в грязь, это ужасно. Это преступление против личности. Почему ты считаешь, что других людей обижать нельзя, что все такие распрекрасные, а тебя вот можно? Может, ты не человек? Чем ты хуже других?
- Всем, - сказал я.
- С тобой невозможно разговаривать.
- Просто я ничтожество. Тупое ничтожество.
Он тяжело вздохнул.
- Просто пробуй всякие разные вещи. Рискуй. Ну, боишься рисковать - делай то, чего не боишься. Я много раз слышал от тебя "а смысл", "да кому это надо", "все равно ничего не выйдет". Знаешь, я скажу жестко: вот в этом ты и правда ничтожество.
- Ну а я про что?
- Так надо это исправлять! Я не понимаю. Ты такой упорный человек, волевой, а на сущей ерунде сдаешься.
- Вот именно, что для меня эта ерунда - не ерунда.
- Ладно, - отмахнулся Пух. - Посмотрим, как будет дальше.
Я посмотрел по сторонам. В этой таверне совершенно не видно, что там на улице, ночь или день. И часов нет.
- Который сейчас цвет? - спросил я. Все нормальные люди умеют смотреть время через истинный цвет. Я один такой гений, что даже этого не умею.
Пух завел глаза в верхний левый угол.
- К желтому приближается.
- Давай собираться. Вечером на работу, а у меня еще домашние дела есть.
Солнца собрались в зените. Облака поглощали полуденный свет. Дождь все еще телепался, жалко и лениво.
Проходя мимо лавки, я вдруг решил взять бутылочку вермута. Я вошел, сделал два шага и на миг застыл с поднятой ногой: на полу пластом лежал мужчина, возле него собрались четыре человека из работников лавки.
- ...за водкой побежал! - заорал кто-то раненым зверем. Не знаю, к чему это он.
В первый момент я подумал, что у мужика эпилепсия. Я видел такое один раз, в другой лавке. Тогда все было так же: парень лежит у входа, возле него суетится пара работников лавки (остальные работают, как ни в чем ни бывало) и два-три человека посторонних, и всякий раз самые обеспокоенные, самые активно помогающие выглядят как заправские нищие, а приличные горожане гуляют себе, болтают и даже не смотрят на бедолагу. А чего смотреть, поди допился до беспамятства. Может, и заболел, мне-то что за дело? Пусть хоть голый бегает или кишки себе вскроет, мне все равно. Я же не лекарь. Хотя если кишки, то я, наверное, впаду в истерику или сознание потеряю. Я только выпендриваюсь, будто мне это нравится, а увижу такое в реальности - даже предположить не могу, какой будет моя реакция.
Я почему-то так радовался, взяв вермут. Предвкушал удовольствие. На лестнице передо мной шла молодая женщина. Она перегородила дорогу, и мне пришлось плестись за ней, потому что я не посмел сказать ей, что она мешает. Так же я смолчал, когда продавец затребовал больше денег, чем было написано. Я лучше ему все деньги отдам, лишь бы не пришлось спорить. Лежащий мужик тем временем начал приходить в себя со стонами и охами, и его радостно спрашивали:
- Ну, ты как? Куда ты встаешь, посмотри, у тебя вся голова разбита! - мне захотелось посмотреть на разбитую голову, может быть, увижу кровь, но продавец отдал мне бутылку, и больше ничто не держало меня в лавке. Я вышел, так и не обернувшись на мужика. Спиной еще услышал вопрос:
- Голова болит? - но ответ захлопнула дверь.
Сраные телеги, грязь из-под колес летит во все стороны. С крыш летят капли крупные и острые, будто с кусочками льда. Ненавижу, когда падают на голову, от них никуда не денешься, остается только терпеть.
Уже на самом подходе к дому я услышал обрывок разговора:
- ...три дня хуярил дождь. И не вот такой дождь...
Мне стало смешно. Это напомнило мне Пуха, когда он, еще давным-давно, с потусторонним видом вещал о зеленом цвете: "мало кто понимает, что это все не цветочки-песочки, а мате-е-ерия". Он постоянно что-нибудь вещает. Постоянно взбудоражен какой-нибудь идеей. Жаль только, что идеи его в основном пустые, но мне все равно иногда не хватает его вдохновенной болтовни.
Я прошел через пустой двор, заросший бурьяном и репейниками. Центр города, а поди ж ты - такая задница. Оно всегда так, вроде роскошь, красота, и вдруг бац - прямо посреди этой красоты обнаружится жопа. Никто в эту жопу не заходит, хотя в двух шагах сверкают хрусталем дворцы и парадная площадь. А здесь тихо.
У дверей дома на лавочке сидела Тереза, художница, как всегда прямая, гордая, она знает себе цену. Я посмотрел на нее и подошел к дверям.
- А поздороваться ты не хочешь? - раздраженно спросила она, поднимаясь. Мне стало стыдно. Я придержал дверь, ожидая, пока Тереза войдет. Она держится, как королева, и я знаю, что она настоящая королева, потому что внутри у нее нет высокомерия. Она искренняя и непосредственная, как радуга. Но мне на нее плевать.
Дом - уродина, старая, тухлая и вонючая, и живут здесь дряхлые уроды скандального нрава, брошенные собственными детьми; я боялся этих вонючих призраков старины, проскочил мимо них, от страха сунув язык в жопу. Тереза тоже их боялась. Даже Пух - и тот не знал, как себя с ними вести. Уродство провожало нас до порога комнаты, а дальше - извини-подвинься: ему хода нет. Я без сожаления запер дверь изнутри, и мы свободно выдохнули, и нам плевать, что кто-то сочтет нас трусами. В комнате ободранные стены и мебель со свалки, но пахло цветом - Тереза натащила всяких масел, розы, мяты, корицы. Приятно зайти. На полках стояли фигурки фантастических существ, тоже благодаря Терезе. Слов нет, как я люблю этих уродцев, они такие милые. Надо только пыль с них стряхивать иногда, а то красоту не видно. В углу есть даже крохотный алтарь цвета. Это единственный клочок радуги во всем, что меня окружает. Самое странное, что я сам его сделал, почти случайно, просто надо было куда-то убрать банки с краской, которые подарил Пух. Получился очень красивый уголок, посмотреть приятно. И, конечно, самое сокровенное - фациограф. Эта машинка для производства музыки подарила мне больше счастливых моментов, чем все человечество, вместе взятое. Не считая Ультара Скаввена, конечно. Его творчество всегда будет для меня чем-то вне категорий.
- Я испекла тебе печенья, - сказала Тереза. Я распечатал бутылку, хлебнул и предложил ей. Она, как всегда, отказалась. Она ненавидит, когда я пью.
- Спасибо, - сказал я. Я не ем печенья. Я вообще ничего не ем. Вместо меня ест Пух.
- Как у тебя дела?
Я задумался. Все вроде хорошо. Есть работа, друзья, прекрасная влюбленная в меня девушка. Возвращаться домой в Фиолетовые Небеса меня не заставляют. Если честно, то лучше бы братья охотились за мной, подсылали наемных убийц или похитителей. Мне было бы, с чем бороться и за что. Может быть, если бы я выбил свободу потом и кровью, то и ценил бы, а не маялся, что с этой свободой делать. Наверное, в этом и была хитрость матери, чтобы я понял, что ничего хорошего на "свободе" нет, и сам бы вернулся, как нашкодивший щенок. Только я лучше прыгну с крыши, чем вернусь в ледяной Дом.
- Мне просто все лень, - сказал я. - Даже спать, и то - лень. Представляешь? Я даже дышу, потому что так надо. Не знаю, зачем надо и кому надо, не мне - точно. Невероятное усилие воли.
- Тебе надо выпить чего-нибудь бодрящего, - обеспокоено сказала Тереза. Почему-то меня всегда раздражает, когда она проявляет заботу. Как будто она сомневается, надо или нет, или можно не напрягаться. Наверное, она просто не знает, как проявить именно ту заботу, какая мне нужна. Конечно, ведь даже я сам этого не знаю. Так что она заботится о чем угодно, лишь бы заботиться. Стреляет вслепую. Не помню, чтобы она попала хоть раз.
Она собрала свои рассыпанные по столу рисунки. Они уже были заляпаны чем-то.
- Меня корежит от наслаждения болью, - сказал я Терезе. Она говорит, что ей тоже нравится боль, нравится страдать от безответной любви ко мне. Или не нравится. Я до сих пор не понял ее, хотя она ничего не скрывает. Я не понимаю и поэтому отношусь к ней пренебрежительно.
Она вздохнула с таким видом, будто я нерадивое дитя, и не понимаю, о чем говорю. Меня это всегда бесит в ней. Ведет себя, как мамочка.
- Да где тебе меня понять, - сказал я со злобой. Я принялся ходить по комнате туда-сюда, не зная, куда себя приткнуть. Я резко запрокинул бутылку, заливаясь вермутом. Капли попали на плечо. Я слизал их. Какая гадость.
- Конечно, я тупая, - безразлично отозвалась она. - Куда мне до тебя.
Я соскальзываю. Соскальзываю с этого ее деланного равнодушия. Я кидаюсь на нее, но ледяная гора неприступна. Я понимаю, это хорошо, что она защищается. Но мне закрывает глаза кровавой пеленой.
Если бы она хоть раз раскрылась при мне, разрыдалась в голос, закатила истерику... я знаю, что она не может этого. Ее разъедает изнутри, но она не может вывести чувства наружу. И я, как одержимый, ищу лазейку, трещинку во льду, сквозь которую смогу проникнуть и уязвить ее в самое нутро.
- Почему ты смотришь в стену, как будто меня тут нет? - спросил я. Мне хотелось ее пнуть, чтобы она не сидела тут с этим сраным задумчивым видом. Чтобы была здесь, сейчас, со мной, а не шлялась по другим мирам. - Задолбала думать о своем, когда мы вместе. Сидела бы дома!
Совсем как Пух тогда. "Тебя надо бить, пока высокомерие не вылетит".
- Я хочу быть с тобой, - как будто даже удивленно сказала она. Хотелось ударить, наотмашь, чтобы пощечина зазвенела сладкой музыкой.
- Так и будь. Со мной! Здесь! А не где-то там, в других оттенках мироздания!
- Я не могу, - тихо сказала Тереза, и я в изнеможении закатил глаза. - Ты же знаешь.
- Затрахала эта твоя... творческость! - как можно презрительнее сказал я. Она резко повернулась ко мне и впилась взглядом в глаза. Мне стало не по себе. Такое я дерьмо. Стоит посмотреть на меня жестким взглядом, я тут же смирнею. - Чего уставилась? Ты же мечтала стать творческой. Стать художницей. Ты стала. Так чего ты не радуешься? Всегда с презрением относилась к простым людям. Теперь получай, красавица.
- Я никогда не относилась с презрением.
Проклятие. Все насмарку. Зря я это сказал, потому что сказал полную глупость, и эта глупость оказалась тем трупом, которым она зашпатлевала трещину в своем льду.
- Тереза, - тихо сказал я, - ты же понимаешь, что я буду тебя доводить.
- Я знаю.
- Откройся. Или уходи.
- Не могу.
Я прерывисто выдохнул и сел на кровать.
- Ты же понимаешь, что мне все равно.
- У тебя глыба льда за пазухой.
- Я знаю.
Она посмотрела на меня, совсем как в тот раз, только на этот раз в ее глазах была не сталь, а слезы.
- Я так люблю тебя, - сказала она. Я поднялся.
- Извини.
Это выматывает меня. Она просто молится на меня. Я единственный, кто возбуждает ее как женщину и вдохновляет как художника. Но я ничего не испытываю в ответ. Восхищаюсь ее талантом - но если нам нравится картина, еще не значит, что нравится художник.
Я запустил фациограф на красный спектр. Стены содрогнулись от музыки. Хочу скорчиться, чтобы спину исполосовали, чтобы задыхаться от боли, и чтобы кровь била из ладоней, и чтобы умирать. Блаженство. Несколько минут я сидел, бессмысленно уставясь в стену, и только слушал, слушал каждой клеточкой тела. Мне хотелось умереть от этой музыки. Умереть от музыки было бы высшим наслаждением, а потом можно хоть в камеру вечных пыток, можно вытерпеть что угодно.
Я взял нож и с силой резанул по руке, прикинув, будто режу хлеб. Убить себя я не смогу, так хоть порежу. Но то ли нож тупой, то ли моя дурацкая шкура слишком толстая, только от ножа осталась продольная вмятина, а не порез. Ни капли крови.
- Что ты делаешь, - прокричала сквозь музыку Тереза.
- Ненавижу себя.
- Да в чем дело-то! Зачем ты все это делаешь? Ты совершенно нормальный парень. Ты умнее многих, да ты умнее абсолютно всех, кого я встречала, включая ученых. Так почему ты... такой?
Терпеть не могу, когда наши ссоры заканчиваются вот так, когда они ничем не заканчиваются. Уходят впустую.
Она сделала музыку тише. Почему люди рождаются с ненавистью ко всему живому? Бывает, среда делает их такими. Когда мать бьет родное дитя. Но меня никогда не били. Моя семья - клан холода, они в жизни не повышали на меня ни голос, ни руку. Может быть, в этом дело? Меня надо было лупить, как сучку, а они этого не делали. Я где-то читал, что обезьяны, наши далекие предки, дергали своих детей за хвосты, чтобы те всегда были настороже. А если не дергать, то человек зазевается, точнее, обезьяна зазевается, и ее проглотит какая-нибудь змея. Может быть, мои инстинкты решили, что раз мать меня не дергает за хвост, то ее саму уже проглотила змея? Поэтому мне так плохо, что я с младенчества одинок, а поблизости где-то бродит змея, которая без лишнего шума глотает взрослых?
Я попытался ей все объяснить.
- Я когда сюда ехал... надеялся найти что-то. Какой-то смысл. Ну, призвание, может быть. Дело, в которое можно было бы вкладывать цвет.
- Ты еще найдешь себя, - твердо сказала Тереза.
- Да какое там! Ты с детства умеешь рисовать. Пух вечно что-то выдумывает. У Эрики есть стихи. А я родился в клане чистого цвета - и что? Вообще ничего. Врожденный талант, который мне развивали с детства - и тот у меня на нуле. Скажешь, в моей семье плохие учителя? И в двух учильнях плохие? Нет, это я никчемное дерьмо, которое даже простейшим вещам научиться не может. Я сейчас ножницы починить не смогу, не то, что более сложный механизм. Я даже не ноль. Я полнейшее ничтожество, не пустота, а минус бесконечность.
- Ты просто пьян, - заверила она. Я раздраженно сделал большой глоток вермута.
- Я всегда ничтожество. Был им, есть и буду.
Мне больше нечего было ей сказать. Она просто не знает, какое я дерьмо на самом деле. Так что я буду молча сидеть и пить.
- Ты ломаешь себя, - с горечью сказала она. Я оживился.
- Да, так и надо! Ломать себя, калечить, наказывать. Иначе со мной не справиться.
Она помолчала, а потом заговорила, и я по голосу понял, что это говорит ее кровь из-под ледяной скалы. Она говорила глухо, будто ворочая огромные камни.
- Похоже, мне это тоже нравится. Нравятся эти мучения. Люблю и мучаюсь. Но мучаюсь больше.
Ей нравится. Что я могу сказать? Ей нравится, хорошо. Только мне ее жертва сроду не сдалась.
- Тебе, наверное, на работу вечером, - сказала Тереза. Додумалась.
- Да.
- Так ложись спать.
- Допью и лягу.
Я залпом допил вермут и вытянулся на кровати. Тереза легла рядом, обняла меня. Какая она теплая и мягкая. Я закрыл глаза, думая о том, как мне вырвут ногти раскаленными щипцами, вырвут с мясом, и будет много крови. Какое блаженство. Жаль, что спать осталось всего три часа, придется засыпать, а не фантазировать.
|
| Свидетельство о публикации № 22151 | Дата публикации: 19:57 (17.04.2014) © Copyright: Автор: Здесь стоит имя автора, но в целях объективности рецензирования, видно оно только руководству сайта. Все права на произведение сохраняются за автором. Копирование без согласия владельца авторских прав не допускается и будет караться. При желании скопировать текст обратитесь к администрации сайта.
|
| Просмотров: 390 | Добавлено в рейтинг: 0
Данными кнопками вы можете показать ваше отношение
к произведению
|
Оценка: 0.0
|
|
