Когда Бен прокручивал у себя в голове слайды с воспоминаниями из детства, почти на каждом из них была Обри – остальные можно было пересчитать по пальцам. На одном снимке она, с торчащими кисточками белокурых хвостиков и мороженым, которое шоколадными струйками стекало по пухлой руке, восседала на багажнике велосипеда Бена, пока тот не спеша колесил в сторону Даун-ривер. Июль в том году выдался невыносимо душным и почти безветренным, что было настоящим нонсенсом для Липлэйка, растянувшегося этаким бумерангом вдоль северо-западного берега Сантории. Спасаться в такую неожиданную жару приходилось охлаждёнными кислородными коктейлями, которые в двух кварталах от центрального парка наливали в конусообразные картонные стаканчики. По крайней мере Бен их выпивал – хотя скорее всё же съедал – до дюжины в день. Стоило такое лакомство недорого, всего полтора кранса, а удовольствия приносило массу. Хотя Обри чаще отдавала предпочтение традиционному эскимо или фисташковому пломбиру с двойной посыпкой.

Соседские мальчишки после нескольких порций коктейлей часто выстраивали стаканчики в несколько рядов на главной аллее парка и состязались в слаломе на роликах. Пристроившись на скамейке неподалёку, слишком долго перевязывая шнурки, Бен любил наблюдать, как юноши постарше вырисовывали на асфальте замысловатую вязь. Как их ноги, словно существуя отдельно от тела, пускались в причудливый танец, лавируя и огибая преграды с ошеломляющей ловкостью и грацией, сплетаясь и расплетаясь вокруг расставленных конусов. Это зрелище по-настоящему завораживало, Бену казалось, что он мог наблюдать за этим удивительным действом весь день. Но Обри очень скоро начинала канючить, или же вовсе выбегала на аллею, пытаясь повторить своими ножками в миниатюрных туфельках движения умельцев. Юноши в свою очередь бросали на девчонку косые взгляды, сторонились, боясь задеть в очередной витиеватой змейке или восьмёрке. И Бену становилось перед ними стыдно, он спешил увести Обри, увлечённую подражанием роллерам, хотя, конечно, не сердился на неё за это.

На другом кадре Бен и Обри, вооружившись садовым шлангом и сочащимися мыльной пеной губками, пытались на заднем дворе отмыть мистера Хоркинса – девятилетнего лабрадора – после того, как тот извозился в грязи так, что естественный кремово-белый цвет шерсти проглядывался лишь вокруг носа и пасти. Благие намерения детей тогда не увенчались успехом – бесспорную победу в этой схватке одержал пёс, который, пару раз встряхнув шкурой, забрызгал Обри и Бена так, что отмывать пришлось уже их.

Мистер Хоркинс был полу-бродячим псом – его хозяйка, мисс Тули, одинокая молчаливая старушка, жившая через дорогу от дома Обри, не смогла перенести второго инсульта. Родственники женщины забрать собаку не захотели, и лабрадор остался на улице. Первое время мистер Хоркинс не отходил от хозяйкиного дома, выставленного на продажу. Он то и дело с надеждой заглядывал в окна, бороздя когтями штукатурку под подоконником и заливая улицу тоскливым лаем, днями напролёт лежал у двери – на том самом коврике с надписью «Добро пожаловать», на который в щенячьи годы не раз справлял нужду. Соседи регулярно приносили ему еду, но пёс практически ничего не ел, лишь бесцельно бродил по улицам, понуро свесив голову и потеряв ко всему интерес, из-за чего под конец месяца усох так, что пересчитать его обтянутые шкурой рёбра не составило бы особого труда.

Но шло время, и мистер Хоркинс наконец начал осознавать и свыкаться с мыслью о том, что хозяйку уже не вернуть, и понемногу стал возвращаться к нормальной жизни. Он резвился с соседскими детьми на лужайках центрального парка, охотно гонялся за фрисби и приносил палку, кормился у ресторанчика «Куатро» в конце рабочего дня остатками пасты и фрикаделек. Даже выходил рыбачить с матёрым морским волком Эктером на его корявом доисторическом баркасе, нещадно изъеденном солью и червями. О лабрадоре заботились всем кварталом, поэтому ничейным его было трудно назвать. Скорее он был всеобщим питомцем, которому были рады едва ли не в каждом доме вниз по Даун-ривер.

Следующий снимок в воображаемом фотоальбоме Бена запечатлел Обри под лучами софитов на сцене актового зала частной школы Бронтейла в компании своих сверстников. Она находилась на финишной прямой тернистого пути в виде базового образования, на её лице сияла безмятежная улыбка, а большие светло-карие глаза с зелёными вкраплениями излучали целое соцветие эмоций – радость, облегчение, волнение от торжественности и знаменательности момента, даже усталость в какой-то мере. Прижимая к груди пластиковую корочку аттестата, она стояла там, в толпе других выпускников, в чёрной атласной мантии с золотистым воротником и шапочке-конфедератке. Напыщенные чины из министерства образования уже давно упразднили эту традицию, назвав её пережитком прошлого и неуместным анахронизмом современного мира, но в школе Бронтейла всё ещё чтили сей почти священный ритуал. И определённо не зря – на Обри этот наряд смотрелся настолько сногсшибательно, что хотелось во что бы то ни стало написать её портрет, не теряя ни минуты, не упуская ни единой искорки её распахнутого ликующего взгляда. Но Бену оставалось лишь сделать очередной снимок и сохранить картину происходящего где-то на подкорке, в потайном закоулке своей памяти. То, как Обри махала ему со сцены, а Бен аплодировал ей, присвистывая и выкрикивая её имя, переполненный чувством гордости, словно на помосте находилась она одна.

Таких снимков были сотни, а может, даже и тысячи. Обри всегда была рядом, в буквальном смысле слова сколько Бен себя помнил. Конечно, когда он сам был сопливым мальчуганом в ярких фланелевых шортиках и с неизменными пластырями на коленках, ему скорее навязывали Обри, эту маленькую вертлявую егозу, которую приводили к ним в гости и заставляли развлекать играми, какие нравились Бену, но в каких ещё ничего не смыслила она. Впрочем, даже тогда ему не была в тягость забота о сестре, а уж чем старше они становились, тем чаще и охотнее проводили время друг с другом – и это не смотря на разницу в два года, которая для детей зачастую оказывалась настоящей пропастью на пути общения.

Развивались Бен и Обри по-разному. Обри всегда была очень подвижным ребёнком – усидеть на месте дольше пары минут для неё было за гранью возможного. Она представляла собой этакий сгусток энергии, которую просто необходимо было выплёскивать, иначе, казалось, она могла лопнуть, как воздушный шар, разлетевшись на тысячи частиц. Обри вечно куда-то бежала, карабкалась, ползла. За ней нужен был глаз да глаз – стоило на секунду отвернуться, как её уже и след простывал.

Бен же на первый взгляд был полной противоположностью своей сестры. С ранних лет он проявлял себя как смышлёный, сосредоточенный, без преувеличения не по годам развитый ребёнок. Он увлекался настольными играми, детскими кроссвордами и ребусами, конструкторами, рано освоил судоку и прочие головоломки – одним словом, его интересовали все те развлечения, где нужно было проявлять смекалку и включать логику.

Ещё Бен обожал делать что-то своими руками. Когда мальчику было не многим больше шести лет, он почти самостоятельно соорудил в парке, в тени почтенного широкоплечего дуба, будку для мистера Хоркинса – отец тогда помогал лишь самую малость. К домику на дереве, на этот раз на заднем дворе дяди Дэррила – отца Обри – Бен тоже приложил свою руку, и как же приятно было раскинуться навзничь на щербатом полу этой кособокой хижины, осознавая, что половину гвоздей ты забил сам.

Даже различие характеров и интересов не мешало Обри и Бену проводить вместе время. Пока Обри бомбочкой ныряла с трамплина в бассейн, Бен успевал построить из конструктора целый город, тщательно продумывая, где для крошечных человечков лучше расположить больницу, а где пожарную часть. Пока Бен из подручных средств мастерил кормушку для птиц в гостях у дяди Дэррила, Обри разучивала сальто на батуте. Они часто ходили в походы, и даже в этом случае увлекались обычно каждый своим – Обри прыгала с тарзанки в реку, вскарабкивалась на верхушки деревьев, чтобы осмотреть панораму лесной чащи, а Бен тем временем строил шалаш из сосновых веток или сооружал самодельную удочку. И всё равно им было хорошо и комфортно друг с другом. Они оба ощущали родственность душ, эту сильнейшую незримую связь, которая магнитом притягивала их друг к другу, и такие полярные темпераменты при этом не схлёстывались в несуразной какофонии, а удачно смешивались из двух контрастных красок в один новый оттенок.

Шли годы, неугомонная энергия росла и развивалась вместе с Обри и всё настойчивее требовала применения. Решение оказалось очевидным – спорт, и после рассмотрения всех возможных вариантов выбор девочки пал на большой теннис. И она определённо не прогадала. С первых месяцев тренировок Обри начала показывать ошеломляющие результаты, будто навыки и характерная сноровка были у неё в крови, заложены на каком-то генетическом уровне. Как только её нога ступала на корт, она становилась абсолютно другим человеком, этаким тореадором, ловко и изящно отражающим нападки противника и поражающим ответными ударами. Слившись воедино с ракеткой, которая очень скоро стала естественным продолжением её руки, Обри порхала по синтетической траве, словно в гипнотическом трансе, ни на секунду не спуская глаз с мяча, чувствуя себя комфортно в этой атмосфере и обстановке как рыба в воде. Наблюдение за игрой сестры пленило и восхищало Бена не менее искусных роллеров из центрального парка. С каждым выигранным геймом он убеждался, что Обри сделала правильный выбор, что она нашла своё призвание, и ни в каком другом амплуа уже не мог её представить.

Вознаграждение за успехи не заставило себя долго ждать, и очень скоро усердные тренировки начали приносить заслуженные плоды. Побеждая сет за сетом, турнир за турниром, она взлетала на ступеньки пьедесталов, оставляя соперников далеко позади, с невероятной лёгкостью. Словно её победа – что-то само собой разумеющееся, и другого исхода игры не могло быть в принципе. Нет, Обри ничуть не страдала манией величия, что было даже странным для такой успешной спортсменки. Ей всегда казалось, что она приложила недостаточно усилий, что могла бы сыграть лучше – даже в тех случаях, когда противники свергались практически всухую. Наверное, такая строгая самокритика и стала для Обри своеобразной инъекцией от звёздной болезни. А вот Бен без угрызения совести гордился ею. Он часто посещал её тренировки, неизменно присутствовал на всех знаменательных турнирах и едва не разрыдался от счастья, когда Обри вырвала победу и стала золотым призёром в открытом чемпионате Сантории по теннису.

К сожалению, из всех членов семьи успехи Обри радовали только Бена. Её родители в принципе не особо интересовались её жизнью. У матери, Ханны, был сложный характер и определённые психологические проблемы. Её настроение менялось, как кардиограмма, от малейших колебаний и перемен окружающей среды или же по одной ей известным причинам. Она часто замыкалась в себе, подолгу утопала в депрессиях, с отсутствующим видом слоняясь по дому, а иногда наоборот вела себя неестественно оживлённо и возбуждённо, что тревожило родных ещё больше. Честно говоря, матерью Ханну и назвать было трудно, учитывая, что забота и контроль ей требовались куда больше, чем её дочери.

Дядя Дэррил был поджарым широкоплечим мужчиной с посеребрёнными сединой висками и покатым лбом, а его тёмно-карие глаза всегда глядели тяжёлым буравящим взглядом, словно видели тебя насквозь. Он днями напролёт пропадал на работе, но даже в свободное время не спешил уделять Обри должного внимания или хвалить за достижения. Зато он охотно общался с Беном. Когда тот гостил у них дома, дядя Дэррил часто садился в любимое ротанговое кресло на заднем дворе и раскуривал одну из своих гаванских сигар, чьи томная горечь и вкрадчивые нотки кедра Бен ощущал, только завидев мужчину, даже когда он ещё не закуривал – настолько этот запах вплёлся в подсознание мальчика. Пока Бен собирал очередной конструктор или трансформер, дядя Дэррил, откинувшись на спинку кресла и устало выпуская в вечернее небо клубы густого дыма, с интересом наблюдал за племянником, одобрительно кивая и похваливая, когда тот справлялся с нужной деталью. В другие же дни он мог сыграть с ним в монополию или шахматы, которые, благодаря отцу, Бен также освоил достаточно рано. И всё это происходило в то время, как Обри в одиночестве плескалась в бассейне или набивала ракеткой мяч.

Дядя Дэррил всегда мечтал иметь сына – это было заметно невооружённым взглядом, поэтому общение с Беном доставляло ему куда больше удовольствия, чем с собственной дочерью. И хотя сам юноша хорошо относился к дяде и ему была приятна его компания, одновременно с этим ему было искренне обидно за сестру. Ему казалось, что он отбирает у Обри то, что по праву должно принадлежать ей и чего она заслуживает. Бен всячески старался привлечь девочку в их времяпрепровождение с Дэррилом, но Обри всегда оставалась за чертой внимания отца.

Бен часто встречал Обри после тренировок. Когда позволяло время, он любил прийти пораньше, чтобы лишний раз понаблюдать за игрой сестры. Посещать тренировки Бен любил гораздо больше, чем соревнования. Конечно, победа Обри на значимых турнирах вызывала у него неимоверную эйфорию, но сидеть на пустой трибуне, в отсутствии скандирующих болельщиков, ему нравилось куда больше. Эгоизм ли это был, или своеобразная ревность – Бен не знал, но почему-то юноше не хотелось, чтобы незнакомые ему люди болели за его сестру и гордились ею так же, как он.

Один свой визит на тренировку засел в голове Бена прочнее остальных. В тот день Обри играла с каким-то особым остервенением, рьяно, со свистом вспарывая воздух ракеткой, вкладывая в удар по мячу всю силу, словно он олицетворял для неё что-то особое. Или кого-то. Теннис всегда был для девушки отдушиной, позволяющей выплеснуть эмоции, скопившиеся неприятным саднящим комком где-то под грудью, но такое исступление шло вразрез с её привычным поведением на корте.

Сет тогда был выигран с большим отрывом, однако реакция Обри была бы характерна скорее для фатального проигрыша. Проигнорировав одинокие аплодисменты Бена и одобрительные слова Клиффорда, её тренера, девушка лишь закинула полотенце за шею и, плеснув в рот воды из бутылки, проследовала в раздевалку.

Они шли вниз по всё той же Даун-ривер, по которой при желании могли бы спуститься и с закрытыми глазами. По дороге, которая была пройдена ими вдоль и поперёк, которая, казалось, до сих пор хранила где-то внутри, под слоями асфальтной крошки, следы их детских ножек и беззвучно отзывалась их резвым топотом.

Тёплый майский ветер трепал собранные в хвост золотистые волосы Обри, а рыжий закат на горизонте окрашивал её лицо мягким свечением.

– Ты сегодня была на высоте, – прервал Бен затянувшуюся паузу, за время которой его сестра молча спускалась по склону, невидящим взглядом смотря себе под ноги. На самом деле, Обри всегда была на высоте, но юноша всё равно не упускал возможности ей об этом напомнить.

Девушка хмыкнула:

– А толку.

– То есть? – спросил Бен, хотя догадывался, к чему она клонит.

Обри подняла голову и взглянула в сторону алеющего с каждой минутой заката.

– Полка над моей кроватью трещит от кубков и наград, а если бы я надела все свои медали на шею, то, скорее всего, сломала бы позвонки… – она горько усмехнулась. – Но моего отца больше бы обрадовало, если бы у меня между ног вырос член.

– Обри, – вымучено выдохнул Бен и закачал головой, несмотря на то, что ему было трудно с ней не согласиться.

– Скажешь, нет?

Вместо ответа Бен лишь высунул руку из кармана и почесал затылок, так ничего и не сказав.

– Именно, – кивнула сестра. Кажется, она была рада, что брат наконец убедился, что спорить с ней на эту тему не было никакого смысла.

– Самое обидное во всём этом то, что моей вины в этом нет и я ничего не смогу исправить, – продолжила Обри, когда дорога плавно ушла вправо и на горизонте показалась поросшая диким кустарником верхушка утёса Хатмун. – Я завидую тем детям, от которых родители ждут хороших результатов в учёбе, творческих успехов или идиллии в личной жизни. Они могут на это повлиять, им есть к чему стремиться. От меня же ничего не зависит. Я не могу оправдать ожиданий своих родных, потому что их нет, ожиданий этих. Им на меня попросту плевать.

– Ты преувеличиваешь, – всё же возразил Бен, хотя и сам заметил, что прозвучало это как-то неубедительно.

– Да уж скорее преуменьшаю.

На противоположной стороне улицы, рядом с мясной лавкой, нетерпеливо виляя хвостом топтался мистер Хоркинс, с надеждой глядя через стекло витрины на Виктора Праджа, который в это время показывал посетителю вырезку.

– Я и тебе завидую, – тихо призналась Обри, встретившись глазами с Беном.

Юноша громко выдохнул, что означало «не выдумывай».

– Серьёзно. По-доброму, конечно. Тебе очень повезло с отцом. Он поддержит любой твой выбор и встанет на твою защиту, что бы ни случилось. И мама… – начала было девушка, но, запнувшись, на мгновение притихла и виновато отвела взгляд. – Тётя Миллоу… Ты был для неё смыслом жизни.

В груди Бена моментально что-то больно сжалось, а перед глазами, как обычно при упоминании её имени, скорым поездом пронеслись картинки – больничная палата, залитая холодным светом люминесцентных ламп, букеты полевых цветов на прикроватных тумбочках, трубочки капельницы, канюли и проводки датчиков, которые соединяли медицинские приборы с телом его болезненно бледной матери.

Бен зажмурился, чувствуя, как к горлу начинает подступать ком – слишком свежими были воспоминания, слишком явственно он до сих пор чувствовал запах медикаментов, намертво въевшихся в стены клиники, и слабый, едва ощутимый пульс на запястье матери, который неторопливо отмерял оставшиеся секунды её жизни.

– Я знаю, – ответил Бен, замаскировав дрогнувший голос прокашливанием.

– Понимаю, что нельзя так говорить, – продолжила Обри после небольшой паузы, – но я бы всё отдала за мать, которая любила бы меня хотя бы на половину так сильно, как тётя Миллоу любила тебя. Даже если бы знала, что в скором времени мне предстоит её потерять.

– Не говори так, – вновь закачал головой Бен, прогоняя нахлынувшие воспоминания. – Ханна любит тебя, просто при её… особенностях ей непросто выражать свои чувства.

Обри хмыкнула:

– Безразличие она неплохо выражает. Они оба, – с губ девушки слетел долгий усталый вздох. – Просто хреново, когда тебя не поддерживают собственные родители.

– Я тебя поддерживаю, – напомнил Бен. – И буду поддерживать, что бы ты ни задумала.

Обри подняла глаза на брата. Её лицо заметно просветлело, и она даже изогнула губы в благодарной улыбке.

– Я знаю. Чёрт, не представляю, что бы я без тебя делала, правда. И симметрично же!

Бен усмехнулся. Это было их слово, которое означало «аналогично».

– Что бы ты ни задумал, – добавила она и кивнула в подтверждение своих слов.

В тот день, почти восемь лет назад, Обри действительно искренне верила в то, что говорила. Ей казалось, что она сможет поддержать любое решение двоюродного брата, однако всего полтора месяца назад ей пришлось отречься от своего обещания.

Они сидели в двух кварталах от центрального парка Липлэйка, в кофейне «Хармони Плэйс», где всегда было много людей, а музыка громыхала так, что тяжело было услышать собеседника, но где при этом готовили потрясающий кофе и миндальные пирожные.

Обри нервно вертела в руках картонный стаканчик с остывшим макиато. Она молчала уже несколько минут, отсутствующим взглядом уставившись в окно кофейни, и это затянувшееся молчание постепенно начинало беспокоить Бена. Поэтому, когда девушка наконец повернула голову в его сторону, словно внезапно вспомнив о его присутствии,  парень мысленно выдохнул с облегчением.

– Это сумасшествие, – процедила Обри так, что брату едва удалось расслышать её, а после добавила чуть громче: – Ты – сумасшедший!

Обри шёл двадцать четвёртый год, она на пол головы обогнала Бена в росте, но когда он смотрел на неё, до сих пор видел перед собой щекастую девчонку с торчащими белокурыми хвостиками.

– Может быть.

– Ты представляешь, чем всё это может кончиться?

– Одним из двух возможных вариантов, – пожал плечами Бен.

– И какова вероятность того, что воплотится худший из них? Ты хоть прикидываешь свои реальные шансы?

Бен улыбнулся:

– А какова вероятность того, что в эту кофейню сейчас войдёт тираннозавр в шляпе и лиловом плаще?

Обри непонимающе нахмурилась, а после закатила глаза и раздражённо хмыкнула:

– Не знаю, одна многомиллиардная процента. Причём здесь это?

– Пятьдесят на пятьдесят, – покачал головой Бен, а когда сестра удивлённо вскинула брови, пояснил: – Либо войдёт, либо нет.

Какое-то время Обри неотрывно смотрела на брата, анализируя его слова, пытаясь вплести услышанное в канву своих многочисленных мыслей, от которых так трудно было в тот момент отвлечься, и в конце концов всё же вымученно усмехнулась.

– Так и со мной. Либо я умру, либо нет. Пятьдесят на пятьдесят. А это всё-таки очень даже неплохие шансы.

Мимолётная улыбка, на мгновение озарившая лицо Обри, тут же испарилась, и она снова нервно завертела в руках картонный стаканчик.

– А какова вероятность того, что мне удастся тебя отговорить? – прохрипела девушка, не отрывая взгляда от кофе.

Бен вздохнул. Он был полностью готов к тому, через что ему предстояло пройти в ближайшем будущем – так ему тогда казалось, по крайней мере, по его скромным представлениям. Но Бен и не подумал – просто не успел, не хватило времени – о том, что придётся пережить Обри, его самому близкому человеку из ныне живущих, если худший из вариантов действительно осуществится.

– Эй, – нарушил молчание Бен и, обхватив руки сестры своими, заставил её посмотреть на себя. – Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, и прекрасно понимаю твои опасения. Но я принял решение и отступать не собираюсь. К тому же, ты ведь обещала меня поддерживать, что бы я ни задумал, помнишь?

Обри всхлипнула и медленно моргнула, заставив одинокую слезу проложить путь от её щеки до остывшего кофе.

– Ты бы поддержал меня, если бы я решила покончить жизнь самоубийством?

– Не вздумай хоронить меня раньше времени, – на лице Бена дрогнула натянутая улыбка. – Я иду туда не умирать. И сделаю всё, что от меня зависит…

– От тебя зависит только твоё решение. Пока ещё не поздно, – перебила его Обри, а затем наклонилась к нему ближе, словно опасаясь, что кто-то мог их подслушать, хотя из-за громыхающей в кофейне музыки это в принципе не представлялось возможным. – Потому что там от тебя не будет зависеть ничего.

Бен не ответил, только смерил Обри виновато-усталым взглядом, из которого она сделала вывод, что переубедить брата ей не удастся. Прислонив ко лбу сложенные козырьком руки, девушка лихорадочно закачала головой. Отчаянные всхлипы участились.

– Да как я без тебя, чёртов ты засранец?!

– Обри.

Резко убрав руки, она сердито взглянула на брата сквозь пелену слёз.

– Ты ведь понимаешь, что, даже если ты не умрёшь…

– Прошу, не говори так.

– Даже! – настойчивее повторила Обри, нацелив на Бена указательный палец. – Даже если ты не умрёшь, ты выйдешь оттуда совершенно другим человеком. И я говорю не только о физических травмах.

В висках Бена неприятно застучала кровь, а тело охватила внезапная усталость, словно кто-то огромными ручищами давил ему на плечи. Он знал, что ему предстоял серьёзный разговор с сестрой и что он в любом случае не изменит своего решения. Но Бен не представлял, насколько тяжело ему будет объясняться с Обри и как паршиво он будет себя при этом чувствовать.

– По крайней мере, на это у меня есть шанс повлиять, – выдохнул он, растирая шею.

Девушка с горечью усмехнулась и, закатив глаза, с побеждённым видом снова уставилась в окно – кажется, окончательно осознав, что переубедить Бена у неё не получится. Эта идея изначально была обречена на провал – Обри прекрасно знала, что, когда её брат ставил себе цель, отговорить его не представлялось возможным. Вот только цели эти никогда прежде не были настолько безумными.  

Некоторое время они сидели молча, погрузившись каждый в свои мысли, а после, немного успокоившись и промокнув покрасневшее лицо салфеткой, Обри поинтересовалась:

– И с чего ты планируешь начать?

Бен и не думал, что когда-нибудь ему предстоит сказать следующие слова. Но он уже определился с тем, что собирался сделать в первую очередь, поэтому поднял взгляд на сестру и проговорил вполголоса:
  – Для начала мне понадобится пистолет.