Я прекрасно помню те летние каникулы тысяча девятьсот сорок первого года. И спустя десятилетия, события, разыгравшиеся на моих глазах, ничуть не потускнели в моей памяти, а как будто наоборот расцвели яркими красками.  

Гостить у бабушки было для меня делом привычным, и многие жители села знали меня в лицо. При встрече они либо улыбались и приветливо кивали, либо спрашивали:  

– Ну что Мишка, опять в гости к Матрёне Ивановне пожаловал? Смотри не озорничай, негодник!  

Да, я хоть и не числился заправским хулиганом, неоднократно был порот и оттаскан за ухо моей строгой бабулей. И поверьте, за дело.  

Село было большое, образцовое и проживало в нём несколько тысяч человек. Здесь всегда было чем себя развлечь и друзья-товарищи, у меня, столичного жителя, не переводились. Особенно приятельствовал я с Никиткой – сыном колхозного бухгалтера. Он был моим закадычным другом и непременным соучастником всех проказ с самого раннего детства.  

В Залесске жили разные люди – весёлые и грустные, работящие и ленивые, но особенно меня всегда удивлял пожилой мужчина, которого все называли не по имени-отчеству, а просто – Ангел. Мы с Никиткой много раз пытались разузнать у взрослых, за что его так окрестили, но в ответ они либо меняли тему разговора, либо говорили, что у нас ещё «нос не дорос» такое знать.  

Надо сказать, что ничего ангельского в облике этого мужчины не было. Вполне себе стандартная внешность, по крайней мере, тогда мне так глупому пацану казалось. Он был среднего роста, худой, но жилистый, с седой копной волос на голове, развевающихся на ветру, такого же цвета усами и бородкой. Серые неподвижные глаза смотрели на мир спокойно, и я бы даже сказал устало. Жил мужчина бобылём в доме на отшибе, в колхозе числился механизатором и большую часть свободного времени проводил в одиночестве. Бывает, станешь спозаранку, а Ангел уже в своей лодочке, с удочкой в руках, на волнах озера качается.  

Одет он был всегда в рыбацкую темно-зелёную куртку с замком и такого же цвета брюки, заправленные в хромовые сапожки. В общем, пенсионер как пенсионер, ничего особенного.  

С местными он всегда вёл себя приветливо, правда, говорил мало, в основном предпочитал слушать. Чаще всего я видел Ангела на лавочке возле почты в компании деда Матвея – старого хромого казака, разменявшего восьмой десяток, но гордо носившего георгиевские кресты за храбрость пожалованные ему ещё в царские времена. Наверное, Матвей был его единственным другом, ведь только ему, он редко улыбался и всегда сопровождал старика до дома.  

Молодо-зелено. Стремясь разгадать тайну странного прозвища, мы не раз устраивали за Ангелом слежку, воображая себя юными разведчиками. Крались как два дурака за ним по пятам, и даже в ограду к нему слазили. Правда и здесь ничего необычного не нашли. Маршрут его был всегда предсказуем – работа, дом, посиделки с дедом Матвеем и снова дом. А бывало, что мужчина мог пару часов просто простоять на берегу озера, уставившись в одну точку. Странно, да? Мы бы, шалопаи, так точно не смогли.  

В конце концов, бросили мы играть в детективов и занялись делами поинтереснее. Рыбалка, охота за куропатками, ночные походы в развалины графской усадьбы, да мало ли чего увлекательного придёт в голову мальчишкам.  

Рано утром, двадцать второго июня, я с пацанами отправился в лес за грибами. Оставляли село сонным и безлюдным, все ещё спали и только клочки утреннего тумана клубились в низинах и под стенами домов, цепляясь за наши голые ноги. Вернувшись к вечеру с полными корзинами лисичек и опят, мы словно попали в другой мир.  

Улицы были полны встревоженно галдящих людей, все куда-то торопились, женщины плакали, а мужчины хмурились. Именно тогда я впервые услышал это страшное слово – ВОЙНА.  

Последующие дни и недели были полны лихорадочных хлопот. Кто-то уезжал, нагрузив на телеги свой нехитрый скарб, другие всё бросали унося лишь чемоданчики и связки с вещами. Домой меня бабушка отправлять не стала. После того как разбомбили железную дорогу и мост через реку, Матрёна Ивановна, сказала, что здесь мне будет безопаснее чем в Москве, что с родителями обо всём договорилась и до конца лета я останусь в селе. Ох, как же она ошибалась!  

Собираясь в шумные компании, залессчане убеждали друг друга в скорой победе над захватчиками, фальшиво смеялись и шутили, показывая окружающим газеты (тогда они ещё до нас добирались) с оптимистичными прогнозами. Шёпотом же люди говорили, что наши войска несут большие потери и отступают перед противником.  

Одно оставалось неизменным, каждый день в полдень, все жители собирались на площади возле почты, чтобы послушать сводку с фронтов и обращения руководителей страны к советскому народу. То есть к нам. Это стало чем-то вроде ритуала. Хотя тогда я, вечный троечник, таких слов ещё не знал.  

К сожалению утешительных новостей не поступало. Фашист брал город за городом, полным ходом двигаясь к столице, несмотря на отчаянное сопротивление Красной армии.  

В один из августовских дней все сельчане традиционно сгрудились возле громкоговорителя. Мужчины, женщины, старики и дети ожидали, что вот-вот репродуктор, закашлявшись, оживёт и поведает им страшную правду. Лишь совсем немногие надеялись на хорошие новости, от которых отвыкли. Но на этот раз громкоговоритель не включился. Вместо этого на площадь вышел председатель колхоза товарищ Сергеев и объявил всем, что немцы уже близко, а связь, водоснабжение, подача электричества нарушены. Комкая кепку в сильных, узловатых пальцах рук, он призвал всех мужчин вооружаться и вступать в партизанский отряд.  

Ответом ему была мёртвая тишина. Никто этого не ожидал, ведь только теперь многим стало ясно, что война пришла к ним в дом. Она не за тридевять земель, не в заморских странах, она подобралась проклятая к нашему порогу.  

Через два дня несколько десятков молодых парней и взрослых степенных мужчин ушли в лес (если бы они только знали, что многие расстаются со своими близкими навсегда), а ещё через день в село зашли немцы.  

Я как сейчас помню этих красномордых солдат в серой военной форме, мгновенно заполнивших улицы и переулки. Они были везде, и иностранная речь больно ударяла по ушам.  

Новая власть, новые порядки. Первым делом фашисты расстреляли всех работников местной администрации, не пожалели даже пенсионеров и женщин. Сделано это было показательно в присутствии всех жителей предусмотрительно согнанных отовсюду.  

Когда шеренга людей, обливаясь кровью, рухнула на землю, толпа содрогнулась. Женщины и дети закричали, заплакали, а мужчины угрожающе заворчали.  

Почти полчаса немцы усмиряли толпу и во всей этой сутолоке и беспорядке, только Ангел, да дед Матвей оставались спокойными. Они были словно две гранитные скалы в бушующем море, о которые разбивалась людская паника, недовольство и сомнения. Словно по волшебству вокруг мужчин оставалось свободное пространство. Людские волны нахлынув, откатывались, не причинив им вреда. Мы, с Никиткой раскрыв рты, наблюдали за этим чудом, не имея никакого объяснения. В памяти моей так и запечатлелись их фигуры: сгорбленная опирающаяся на трость деда Матвея и прямая с задранным вверх подбородком, Ангела.  

Так как связи у нас с родителями всё ещё не было (да и вряд ли скоро появилась бы) мы с бабушкой, решили начать учебный год в сельской школе, на которую фашисты внимания будто и не обращали, только сорвали красные флаги с фасада здания. Уже в сентябре я начал учёбу правда продлилась она недолго. Наши партизаны начали действовать.  

Лиха беда начало. Немецкие патрули стали исчезать по ночам, была взорвана цистерна с горючим, которую фашисты установили неподалёку от здания железнодорожного вокзала, на мине подорвался грузовик с солдатами.  

Немцы начали разыскивать семьи партизан. Всех конечно им задержать не удалось, но два десятка человек снова согнали на площадь и казнили, предварительно объявив, что Третий рейх будет карать всякого посягнувшего на жизнь германского солдата и власть им установленную.  

Мы с Никиткой плакали, как девчонки, нисколько не стыдясь этого. Среди убитых оказалась наша школьная учительница Тамара Григорьевна и Стас с Валеркой – двое ребят чуть старше нас, с которыми мы буквально накануне играли в «красных партизан» в ближайшей роще.  

Но на этом всё не закончилось. Новые убийства немцев заставили их предпринять попытку прочесать лес на другом берегу реки. Для этого фашисты собрали почти две сотни солдат и, погрузившись в грузовики, и бронетранспортёры уехали, оставив взвод вояк в деревне. Залессчанам приказали сидеть по домам и не казать носа на улицу.  

Я хорошо помню этот момент. Белобрысые мерзавцы, позвякивая оружием и похлопывая друг друга по плечам, распевали песни, подыгрывая себе на губных гармошках. Двое офицеров, сидя в автомобиле, лениво командовали, попивая, что-то крепкое из металлической фляжки. Их я ненавидел больше всех. Первый – толстяк с оплывшим лицом, в такой же, как у солдат мышастой форме всё кривил губы, а второй в чёрной, и в фуражке с черепом (именно он командовал расстрелом) подшучивал над ним. Они были уверены в успехе, – подумал тогда я, наблюдая как машины, скрылись за поворотом дороги, разбрасывая в стороны комья грязи.  

Жизнь в селе замерла. Никто не решался ослушаться приказа фашистов и вызвать их гнев. Бабка даже закрыла меня в чулане, боясь, что я сбегу к Никитке. Но я не собирался так как был слишком напуган произошедшим.  

Однако видимо не всё в лесу пошло так, как немцы планировали. Спустя несколько дней (уставшие ждать своих, фашисты, даже разрешили детям идти в школу), на площадь, перед администрацией, виляя из стороны в сторону, заехала пара бронетранспортёров и два грузовика с грязными и злыми солдатами. Куда девалась остальная техника, мы могли только догадываться.  

Сначала все обрадовались. Ведь это означало, что наши всыпали им по первое число, но вскоре даже я почувствовал опасность, повисшую в воздухе.  

Из грузовика стали вытаскивать тела мёртвых немецких солдат, много тел. Первым вытащили толстяка офицера. Лицо его было залито кровью, а волосы на голове слиплись. Гестаповец долго стоял над телом товарища, а затем, вытащив из кобуры на боку пистолет, отдал гортанную команду, подозвав к себе солдат не занятых выгрузкой тел.  

Всё это, я, Мария Ивановна – наша библиотекарь и ещё два десятка ребят наблюдали из окна своего класса. Когда офицер, широкими шагами меряя двор, направился к школе, она ахнула, схватилась за сердце и закричала на нас:  

– А ну ребята бегом прячьтесь! Кто куда он за вами идёт.  

– Чего это? Мы у себя дома, – шмыгнув носом, произнёс Костик Лисин, сунув руки в карманы штанов.  

– Да вы что? Он же вас убьёт!  

Некоторые из нас бросились врассыпную, но куда спрячешься в школьном классе? Мы с Никиткой остались на месте, только теснее придвинулись, друг к другу и с замиранием сердца, слушали шаги немцев, грохотавших на лестнице.  

Они быстро всех переловили и пинками, ударами прикладов выгнали из класса. Марию Ивановну гестаповец схватил за волосы и выволок в коридор. Она кричала от боли и пыталась схватиться руками за дверной проём, но тщетно.  

Видя это Костик, с храбростью, на которую способны только мальчишки, бросился к офицеру. Он клюнул его маленьким кулаком в плечо, но оказавшийся рядом солдат нанёс ему сильный удар прикладом в голову.  

Мой одноклассник рухнул на пол, заливая всё вокруг кровью, её было так много, что у меня не осталось сомнений в том, что Костик уже умер.  

– Гад! Гад! – Мария Ивановна оставляя в руках гестаповца клок своих волос, извернулась и впилась ногтями в щёку фашиста.  

Тот вскрикнул и ударом ноги швырнул её в стену. Подняв руку с пистолетом, он, не целясь, дважды выстрелили ей в грудь.  

Всё было как в тумане. Мир свернулся до серого квадрата лестничного проема, по которому меня словно куклу тащили вниз. Я даже не заметил, что оказался на улице. Меня заставили упасть на колени в грязь, и влага проникшая сквозь ткань брюк привела меня в чувство.  

– Мишка, Мишка ты прости меня, если что, – хныкал рядом Никитка, теребя меня за рукав – Давай прощаться. Ты был настоящим другом.  

Я видел, как по улице к нам бежали женщины, старики и немногочисленные мужчины. Они вооружились кто вилами, кто топорами и были полны решимости освободить своих детей. Однако после длинной пулемётной очереди остававшегося в бронетранспортёре фашиста, залессчане попрятались кто куда.  

Я понял, что спасать нас некому. Слёзы полились по моим щекам, и сколько не пытался я унять их, ничего не выходило. Вспомнил маму, отца, своего младшего братишку и свою комнату с письменным столом и глобусом, купленным по моей просьбе перед поездкой к бабушке. Нашу улицу с киоском мороженного на углу и почему-то часы с кукушкой висящие в коридоре.  

Я плакал не один и когда понял это, слёзы высохли на щеках. Вот ещё, доставлять удовольствие этим упырям, – подумал я и попытался подняться на ноги.  

Мощная оплеуха отбросила меня обратно, заставив больно ударится подбородком, о землю. Сквозь снова хлынувшие слёзы я увидел вдалеке мужскую фигуру, которая быстро двигалась между домами в нашу сторону. Пытаясь рассмотреть её получше я смахнул влагу с ресниц, но когда вгляделся, человек уже исчез.  

Гестаповец же тем временем заставил всех детей встать на колени. Дрожа от холода и страха многие навзрыд ревели, Никитка, как и я, закусив губу и нахмурившись, изо всех сил сдерживал слёзы.  

Офицер что-то начал с выражением говорить на немецком (прямо как в тот раз, когда расстреляли семьи партизан) и, остановившись позади меня, приставил пистолет к затылку. Я почувствовал холод и твёрдость металла и …  

В следующий момент голова фашиста в бронетранспортёре дернулась, и одновременно в воздухе растёкся хлёсткий звук выстрела. Второе попадание наповал сразило стоящего слева от Маши Жуковой немца, а затем рухнул солдат стоящий позади Коли Мешкова.  

Гестаповец заголосил и, вздёрнув меня с земли, потащил за собой, на ходу отдавая команды. Три десятка фашистов бросились туда, откуда послышался выстрел, но пока они добежали до угла ближайшего дома, рухнуло ещё трое.  

Немцы рассыпались по площади используя для защиты любое мало-мальски пригодное укрытие. Спрятавшись за тумбой с афишами, офицер жестами и утробным рычанием приказал своим людям подняться и атаковать, и солдаты, подчиняясь двинулись вперёд прижимаясь к земле. Некоторое время ничего не происходило – ни выстрелов, ни криков. Только кто-то из девчонок плакал позади нас.  

В следующий момент события понеслись вскачь с немыслимой скоростью. Что-то упало с крыши на землю мне под ноги, и, подняв голову, я увидел спрыгнувшего в грязь Ангела. В руке он держал топор, которым не преминул воспользоваться, метнув в ближайшего к нему солдата. На ходу подцепив автомат убитого, Ангел, несколькими короткими очередями изрешетил четырёх оставшихся на площади немцев. В него тоже начали стрелять. Я видел, как одна из пуль угодила мужчине в бедро. Прихрамывая, он добежал до бронетранспортёра и прыгнул рыбкой в его раскрытое чрево.  

Гестаповец, орал разбрызгивая во все стороны слюни, призывая своих солдат обратно на площадь. Ствол пистолета он вдавил мне в щёку, да так, что по скуле потекла кровь. Люди его начали по двое-трое выскакивать на пустое пространство перед зданием почты поводя стволами винтовок и автоматов в разные стороны.  

Пулемёт заработал неожиданно и мне показался рычанием какого-то дикого зверя. Его тяжёлые пули безжалостно вырывали куски плоти из бегущих фашистов, отрывая им руки, ноги и разнося головы вдребезги.  

Через десять секунд всё было кончено. Оружие захлебнулось, ствол его окутался дымком и только тела убитых замерли посреди площади, превращая грязь в кровавый кисель. Хромая Ангел вышел из бронетранспортёра и, подняв с земли валявшуюся в грязи винтовку, направился к рекламной тумбе, где прятался гестаповец. Он так и продолжал прижимать меня к груди, тяжело дыша и потея от страха. Я хорошо видел идущего к нам мужчину, сквозь пулевое отверстие размером с яблоко, в плакате кинофильма «Конёк-горбунок», который мы смотрели с Никиткой пару раз ещё вначале июня.  

Ругнувшись под нос и оттолкнув меня в сторону, офицер выскочил из-за укрытия, стреляя из пистолета. Повернувшись к противнику боком он, двигаясь по дуге, раз за разом с остервенением нажимал спусковой крючок оружия. Но то ли стрелок он был не важный, то ли рука дрожала, но первая, вторая и третья пули угодили в землю у ног Ангела. Только четвёртая вскользь задела его колено. Даже не изменившись в лице, наш спаситель поднял винтовку и быстро выстрелил в кувыркавшегося по земле гестаповца. Кусок свинца угодил точно в голову, и на секунду комично замерев на месте, немец шлёпнулся в грязь, выдохнув в холодный воздух облачко плотного пара из лёгких.  

Хромая на обе ноги Ангел поднял меня, внимательно ощупал и, убедившись, что я не ранен, бросился к замершим посреди площади на коленках одноклассникам. Неужели всё? Я не верил своим глазам.  

Что-то негромко щёлкнуло металлом неподалёку от меня. Буквально в паре шагов от Никитки наш спаситель обернулся в мою сторону, словно тоже услышав этот звук. Выражение его лица изменилось, Ангел попытался поднять винтовку, но точная очередь из автомата опрокинула его на спину. Стрелявший, обливающийся кровью немецкий солдат, совершив свою месть, раскашлялся, закатил глаза и навсегда затих на земле среди тел товарищей.  

Расплёскивая грязь, я бросился к Ангелу, который судорожно сжимал и разжимал кисти рук, плотно сдвинув губы. Наверное, ему было очень больно потому, что он побелел и часто задышал. Это продолжалось всего несколько секунд, а затем тело его расслабилось, подбородок уткнулся в грудь. Положив его голову себе на колени, я посмотрел в его серые глаза. И вот ведь, что странно, не увидел в них привычного отпечатка усталости, только спокойный взгляд. Расталкивая тискавших детей родителей, на площадь влетел дед Матвей. И куда только подевалась его хромота?  

– Хочешь знать, почему меня называют Ангелом? – спокойно произнёс наш спаситель и улыбнулся.  

– Не хочу! Не надо! Главное выздоравливайте! – закричал я, окончательно потеряв самообладание. Слёзы снова хлынули из глаз, и рядом со мной на колени рухнул старый казак.  

– Саша! Саша! Миленький, ты не смей мне тут умирать! Ты понял меня, – тормошил он Ангела. – Ты же три войны прошёл чего тут-то с этими сморчками дух испускать! Ты подожди сынок! Я тебе как бывший командир приказываю!  

Но Ангел не слышал его. Ясная улыбка на его лице замерла, и грудь перестала вздыматься.  

– Стервец ты Сашка! – заплакал дед. – Ну, зачем ты меня закрыл в избе? Зачем? Может быть, я тебе и пригодился чем. Вечно ты всё по-своему делаешь. Я же старше! – спрятав лицо в морщинистых руках, запричитал он. – Меня не жалко. Пожил уже! Вот и Елена твоя такая же была – всё сама, да сама.  

Подняв голову верх я увидел собравшихся вокруг залессчан. Наверное здесь были все кто ещё остался. Трудно поверить, но столпившиеся люди все как один обливались слезами. Женщины не скрываясь, мужчины стирая слёзы кепками и воротниками. Наверное, так и должно быть, когда погибал Ангел, – подумал я.  

* * *  

Через два дня в деревню вернулись наши партизаны и забрали нас всех к себе. Правда, село к этому времени почти обезлюдело. Я как то резко повзрослел даже бабушка заметила это и перестала меня шпынять и воспитывать. Даже не возмутилась когда я сказал, что буду партизаном.  

Товарищ Сергеев побеседовал со мной о произошедшем и рассказал мне историю Александра Валентиновича Воропаева – Ангела, как привыкли называть его мы.  

Оказывается ещё совсем молодым парнем, он воевал в Первую мировую войну пулемётчиком под командованием деда Матвея, уже тогда опытного ефрейтора. Старший товарищ в одном из боёв был ранен и Александр вынес его из-под обстрела к своим. К сожалению, серьёзное ранение не позволило продолжить службу в армии и Матвея комиссовали. После окончания войны однополчане так крепко сдружились, что пулемётчик переехал жить на родину старшего товарища в Залесск. Здесь Воропаев женился, появились дети и если бы не новая война жил бы, да поживал себе в удовольствие. Призванный на службу он три года отвоевал на фронтах Гражданской войны не получая писем от родных, а когда вернулся домой узнал, что жену его и детей сожгли в доме бандиты в 1921 году. Никто в селе кроме деда Матвея даже не попытался заступиться за норовистую девку не побоявшуюся перечить убийцам. Казак был избит до полусмерти и долго винил себя в смерти родных Александра. Воропаев снова ушёл на фронт и воевал с китайцами и другими врагами родины там куда его посылали. В начале тридцатых он вернулся в Залесск, да так здесь и остался. Только разобрал по досочкам пепелище своего старого дома на другой стороне озера, чтобы не напоминало оно ему о разыгравшейся здесь трагедии, да перехоронил своих близких на холме за городом.  

– А почему Ангел? – задал я вопрос Сергееву.  

– Так их, пулемётчиков, стало быть, Ангелами то и называли. Сколько людей они за бой то на тот свет отправляли? Без счёту. Тут особый склад характера нужен и крепость нервов. Ангелы-смерти, не иначе.  

– Не людей, – поправил я председателя. – Врагов.  

Наверное, спросите удовлетворило ли меня объяснение Сергеева? Не знаю. Откуда появилось такое прозвище у Воропаева, мне было теперь уже не важно, ведь для меня и моих одноклассников он в любом случае оставался Ангелом. Ангелом-хранителем совершившим чудо.  

* * *  

Я закончил Великую Отечественную в Венгрии с лёгким ранением в плечо. Конечно, стал военным и никогда не жалел об этом. Служил, воевал, как положено – честно и с высоко поднятой головой. На гражданку ушёл полковником. Сейчас я сам уже пенсионер и понимаю многое, что тогда было недоступно разуму испуганного подростка.  

Залесск превратился в город. Одну из улиц которого построил известный советский архитектор Никита Павленко. Несмотря на свою важность, он так и остался для меня закадычным другом и товарищем по проказам – Никиткой. Кстати улица эта носит имя Александра Воропаева спасшего ценою своей жизни осенью 1941 года, два десятка детей. А самая большая школа в районе названа в честь Констанитина Лисина, не побоявшегося вступится за учительницу против вооружённых до зубов фашистов. Вы не поверите, но на открытии школы у нас был почётный гость – дед Матвей, который оказался долгожителем и умер в возрасте ста четырёх лет.  

Наверное, совсем старый я стал. Всё чаще снится мне сон, в котором мы вместе с Ангелом стоим на берегу озера. Что делаем? Ничего, просто молчим. Но молчание это куда красноречивее многих разговоров.