В это самое время зелёные запахи стреляли мне в поясницу. Бывает, когда ползёшь на войне по первой весенней траве, ещё нестриженой - и думаешь, то ли смертью сегодня пожертвовать за отечество, то ли драпать в тылы без оглядки ради жизни дальнейшей. А пули роятся вокруг со пчёлами вместе; и хорошо, если только ужалит в задницу, там мягкое место - но может ведь и по голове злостно чвакнуть, оставив свинцовое жало.

Вот такой аромат извергает нынче природа. Ядрёный, как с дикого похмелья, когда ничего пить не хочется, никого есть - а ужасное отторжение человечьего мира, кроме как на земле поваляться, вновь пресмычённо заползая в утробу родной матери.

- Коварная ты, - сказал я флоре с укоризной. - У тебя здесь мужик расслабился, над цветами сомлел, пустив умилительную слезу. А ему вечером домой возвращаться к ежедневным заботам. И даже к обузе. - Я глубоко вздохнул, уже собираясь погрузиться в тяжёлое бытиё. Кроны деревьев сочуственно закачали мне шляпами.

Тут передо мной появилась целая банда, настоящие разбойники. Хитрая лиса, заяц барабанщик, вооружённый медведь, с фингалом кабан, и раненый волк. К серому я сам подошёл, и сдёрнул с него лоскут кожи. Он сморщился от боли: - Тише ты, не рви.

- Промыть надо, кровь запеклась. Может, рана уже гноится.

Волчара зыркнул на меня не зло, но отчуждённо: - Жалеешь? а ведь я от твоих родычей пострадал. Ты с кем? – у него белые зрачки, и тёмная закопчённая морда.

- С нами он, - буркнул медведь, не дав мне опомниться. - И смотри, мужик, если что, - щёлкнул он курком допотопного музейного пистолета.

- Вы хоть расскажите, чем восстание кончилось.

- Резнёй. - Кабан оскалил клыки. - Нашими потрохами выложили дорогу.

А заяц, пряча мордочку, слушал его и плакал. - Вя-вя-вя, вя-вя-вя. - Лиса жалела трусишку, приговаривая: - Надо нам было сначала посекретничать с простыми людьми, организовать рабочую партию в защиту природы. Люди всегда так делают.

- Дууура!! - от гнева взвыл волк, или снова от боли. - Вся их помощь уйдёт в болтовню! Опять понавешают плакатов на каждом столбе, а прикрываясь ими, станут пуще нам гадить.

- Сам дурак! - огрызнулась хитрюга, пряча за спину свой пышный хвост. - Тогда б у нас были печати, мандаты и авторитет в человеческом обществе. Мы могли обратиться в международный союз. А сейчас что? даже знамя сгорело.

- Хватит ныть. Сошьём новое. - Я перестал картавить и заикаться, представляясь сторонней букашкой, интеллигентом. Теперь я герой, можно даже сказать - хулиган. И именно меня весело пригласит бравый капитан на допрос с наручниками.

- Уррра!! - Звери очень обрадовались новому главарю. - Ты же больше знаешь, чем в башке помещается. - Щуплый зайчишка утёр слёзки, цвикнул через губу: - Последний смех останется за нами.

Я нёс домой во чреве своём полубеременные планы войны; я шёл с горделивой статью полководца, облечённый славой великого гения, который не жалея себя жертвует солдатами. Всю ночь думал; и днём на прогретой грунтовке, ботинками пыля камешки грязи с укатанными следами шин. Сбоку над стернёй вились синезелёные мухи, скапливаясь над частыми кучками лошадиного навоза. А ведь сюда - средь коричневой палой степи, где солнечный огнь сжирает совсем отощавший воздух - даже деревенский блазень не загонял теляток кормиться.

Глянул я вблизь; а после вперился в даль - где же конница, что столько котяхов навалила? и откуда скакали отчаянные всадники, хлопая прикладами по крупам усталых лошадей?

Уж не браконьеры ли? Стою, думаю – то ли мне дальше следопытить к горизонту, скрываясь от конных разъездов в пластающей поросли. То ль на хутор вернуться с докладом.

А что я поведаю зверушкам? Про всадников, про лошадей - ну ещё дерьмеца принесу в заплечном мешке. И всё. Звери скажут - струсил мужичок, вражьих палашей испугался.

Чур меня! - будто козявки взвились надо мною, крыльями охлаждая горячую кровь. На лоб аж испарина бросилась - так яво представил я смерть под резвыми клинками.

И каюсь: боязно стало идти. Но через немогу делаю шаг – а с небес голосят да зовут плаксы родычи, и дружки, прибранные богом. Только делать нечего - позор это худшая смерть; и навесив к ляжкам оковы по пуду, я за славой пошёл. Крался; таился в приямках, в кустах; и увидел охотников. Они прихватили чужого зайчишку.

Есть такие зайцы - их ещё называют паникёрами - которые бегают всюду быстро как лани, хлопая ушами как слоны, и запоминают любое значимое событие как будто на камеру. И если с него содрать шкуру, то он весь обмотан киноплёнкой, словно бинтами раненый. Но браконьеры никогда не предъявляют народу этих мёртвых зайчишек, потому что тогда с проявленных шкурок, как с древесных колец, раскроются все их преступления, стрельба и поджоги. Ведь охотники не жалеют даже детёнышей, бия их прикладами ружей, вспарывая им животы.

Вот одного из косых свидетелей браконьеры и загнали на крутизну речного откоса. Совсем косенький - может, он ничего и не видел. Зайчонок сильно трясся, аж дрожала земля; а всадники хохотали над ним, крепко держа собак. Я ещё подумал, что обойдётся - убудет ли зайцу от неловкого наскока? небось, штыками-то не грозили? - а вышло всё не по-божески. Пока - гав, гав, гав - охотники со смехом выплясывали вокруг, славный зайчишка строчил под нос свои молитвы – убереги - и тихие причастия; а когда – невтерпёж - спустили на него свору - то он – прощай - бросился вниз с откоса.

Я вернулся домой, и обо всём что узрел, рассказал зверям - запинаясь от волнения перед злым паскудством.

Все помолчали, склонив тихо головы; и только наш вислоухий комиссар громко оплакивал своего младшего брата: - Ой, прадед мой, хрен моржовый! да зачем же ты сотворил моего деда, а тот природомольного отца! Не помогла мне вера и любовь, одна надежда на быструю смерть! - И в глаза мне кинулся: - Видал, гад, каких сородичей ты себе надружил?!

А я красный стою, будто из кипятка меня вынули, и кожа щёк обтянута в барабан.

Медведь взглянул на нас, осерчал: - Ты чего охалину возводишь на человека? Он хочет наш мир оберечь, за тем и пришёл.

Может, заяц думал, что я не сглотну обиду; но я не мальчонка - прожевал сердце, и снова в бой. Только знаться с косым перестал, словно нет его в штабной хате. Тревогой устилан полуночный дремотный сон: придут ли к нам мародёры? и чем будем их отгонять?

Я предложил собрать по лесу любое оружие. Сначала все радостно захлопали в ладоши; а потом с тоской заоглядывались друг на дружку - ведь негде взять арсеналы. Даже медведь, находчивый головач, почесал в затылке: - Прав ты. Но есть одна закавыка - до сих пор мы добром жили. И биться насмерть нам было не с кем.

Хмуро помолчали.

- Придумал! - вскочил волк, и замахал в спешке лапами, объясняя свою сообразительность. - Давайте на избу привесим кабацкую вывеску, а когда подъедут охотники, то опоим их до бессознания.

Не дав ему договорить, заяц взвился под потолок: - Точно! Возьмём тёпленькими! Уж этих я знаю - они как дорвутся до греха, так пить будут пока не завалятся. Тут мы их и повяжем.

- А получится? - засомневалась лиса. - Пьяные хуже трезвых: возьмут сдуру, да и пальнут впопыхах из ружей. Куда ни шло, если в белый свет; а вдруг сами перестреляются?

- Туда им и дорога, - окрысил зубки кровожадный зайчик. - Всех изведём.

Улыбнулся кабан неразумным угрозам, и поддержал рыжую: - Люди не простят нам этого. Предлагаю их попугать только.

Ангельская милость почудилась мне в его голосе, как будто всё хорошее из себя он сейчас передал на словах, наяву, и ещё из карманов выгреб до крошки. Смущённый медведь спрятался в боевой карте диспозиции, слепо тыкаясь в синеву реки, маскируясь на зеленях отросших лугов: его зрелая грива еле видна средь репьёв, и лопухи оттемняют загорелые скулы: - а долго их ждать? – тихо спросил он.

- Ну; - я прикинул, - похмельные сране придут, а трезвые хоть бы к обеду.

 

 

 

 

Охотнички зашли перед завтраком.

Мои суки тявкнули пару раз; но предупреждённые обо всём, спокойно улеглись додрёмывать, едва обнюхав лающую охотничью свору. Я попросил гостей в дом. Они, немного опухшие от водки да комаров, долго обивали ботинки во дворе, вдыхая запахи из открытых сеней.

Один, жадно похлебав из колодца, дружески мне икнул: - А лошадок не сведут со двора? - Да воров нет в округе, окромя вас, - растерянно буркнул я.

- Тогда чья это обувь, человеческая или зверья? - настороже спросил другой, кивая пальцем на следы моих ночных посетителей. - Ну, забредают животные, куда от них денешься, - пожимаю плечами.

Тут третий бабахнул из ружья, из обоих стволов: - !!Да здравствует доброе утро!!

Ему между глаз звезданул четвёртый: - Миленький, ёб твою мать, для чего ты стреляешь?

- И без тебя такая голова, что хоть обручи накидывай, - пожаловался пятый.

- Так заходите в дом. - Я широко распахнул узкую дверь. - Стол уже накрыт.

Вошли - огляделись; сели - облизнулись.

- Как говорится: делай вещи, но красиво! - За хер с нами и за чёрт с ними! - Чтоб тесть у тёщи не дрался, и я на кровати не ссался!

Выпили трижды. Потянули тарелки к себе, налегая на мясо. Загалдели, перебивая:

- А помните, как гамлет всех спрашивал - пить иль не пить? - А у моего друга от водки отнялись ноги, так он и в постели работу нашёл.

Когда у меня зашипели блины, у них разговор перекинулся на баб.

- Жили душа в душу, а на суде развод и делёжка. Красавец я был, а из-за родной жены деградировал. - Представляешь, разморозила пельмени и комком бросила в тёплую воду. Мыла, стирала, а жрать не сготовила. - Лучше семь раз в бабе вспотеть, чем на работе покрыться инеем.

Они надоели мне. Икают, бздят, и рыгают, разнося по хате вонючий запах эволюции.

- Не плюйте на пол, не сморкайте, - я брякнул им под нос лоханку с блинами, - вам по нему ещё руками ходить.

Перепились: кто плачет, кто смеётся:

- ойёйёй, под водой остался зайка. - ты зверей не жалей; они занимают наше жизненное пространство, и сами виноваты, что не предохраняются. - а я хочу чтобы все, от бабушки до жирафа, были счастливы, сыты, обуты! сейчас выпью за это и станцую на столе!

Сидят, как песню поют. Им вместе легко петь, а у меня срывается голос.

Один пьяненький спросился, где туалет. Его тут же обсмеяли: - в твои годы стыдно! - волков не бойся, сери в хате! - привяжи мешок к заднице!

Когда ворвались зверюшки, то все попытки к сопротивлению уже были подавлены самогоном.

Допросить я решил самого слабого. Того, который плакал о жене, пожалел зайца и какать просился. Он, несвязанный, махал руками - истово убеждая, что я человек, что у меня всёпрощающая душа. Даже зверям он вгрызался в нутро со своим запоздалым сочуствием.

И вот стоит на коленях уже третий час, за жизнь разговаривает - ни сесть, ни лечь, а только свои уши ему раскрывай. Про то, какой он есть славный работник, и в любящей крепкой семье живёт дружно, и соседи его отродясь уважают. – только вот у нас в городе много шума и зла, каждый месяц ну прямо стихийное бедствие. А у вас тут в лесу тишина.

- Не скажи. Бывало и здесь раньше горе – но мы ему силой накинули петлю на шею. Поэтому теперь, если к нам являются люди лихие, с пулями да оружием, то мы их сразу под горячую руку.

- Это как же?.. – он слегка испугался, но всё же не веря в моё лиходейство.

- Слушайте меня, уважаемые сограждане звери! -

Я сам удивился смелости, с которой возлез на копёшку сена; и оттуда увидал весь животный народ. Моё сердце полетело в тартары – эх, выноси нелёгкая.

- Давайте со всеми почестями повесим пленных охотников! -

Тут всё зверьё обомлело без шляп, глядючи на меня, дурачка - и солнце в минуту пожгло их запотевшие от страха затылки. А мне как раз хватило этого времени, чтобы досказать ужасную мысль, чтобы до кишков проняло браконьеров.

- Они дерутся с нами за свою веру, за будущее пространство для их животной цивилизации. И для зверушек в их мире места уже нет.

Из толпы пошёл густой шум, даже пар, похожий на жижку в фасолевом супе, и я пламенно пережидал его кипение, чтобы снова плеснуть кровавого соуса.

- Мои добрые звери! Я не знаю, кто больше прав перед существом этой жизни - вы или люди - потому что неизвестно, чем она кончается - действительной смертью души или новым рождением друг во друге. Но давайте с вами не поганить память об умерших. - Я оглянулся туда, где небо кололи красные звёзды сельского погоста. - И похороним этих охотников рядом с павшими мастерами нашей общей земли!

Тут мне пришлось нарочито подмигнуть в толпу - для тех, кто ещё не распонял мою шутку. Звери облегчённо заулыбались; и только бесноватый заяц продолжал биться в счастливой истерике настоящего палача. Именно его ритуальные пляски досмерти выпугали наших пленников. Они по-цыплячьи вытягивали к небу свои потные шеи, чтобы как можно дальше послать спасительные сигналы, подленькие мыслишки о жалости. И ужасно затряслись, когда мы их посадили на лошадей, и одев на головы грязные мешки, отправили четверых в неведомое.

А пятому я сказал: - Догони. Развяжи. Помолитесь. Но не дай вам бог со штыками вернуться.

На глазах у всех зайчишка схватил меня за грудки:

- И это всё?! Мы жизнь отдавали во имя революции, маялись, спать не могли - а ты их отпустил?! Предатель!!

Пришлось обратиться ко всему лесному народу, уж очень у многих были постные лица:

- Сограждане звери. Бог сотворил нас не для того, чтобы мы душили и резали друг дружку. Даже у самых злых покойников уже не будет возможности раскаяться, в слезах попросить прощения. - Я вспомнил убитого мною маньяка, скривился: - Случаются, конечно, справедливые возмездия - но поверьте, это не тот случай. -

 

 

 

 

А они бывают всякие…

Через неделю, ровно в четыре часа нам объявили по радио, что открывается охотничий сезон. Зверюшки бегают в панике; а кто похрабрее - чешут кулаки да точат когти. Меня же тревожат цели и намерения: будем воевать иль договариваться.

Наших больше тыщи, браконьеров от силы полсотни. Но можно ли верить клятвам и обещаниям в такое суетное время, золотопродажное бытиё? Мы много раз слышали высокие словечки с трибун, и от красивых речей уже оскомина плавает в горле, мешая всплыть дружескому доверию. Все прячутся от планетной лжи. Кабан хоронится за диваном, волк сухо уткнулся в тюлевую занавеску, а лиса причитает, обсыпая себя белым пухом жертвенных лебедей, коих давно загрызла на далёком озере.

Медведь сидит у крыльца. Червяк его гложет, червь, червень червивый. Потирая загривок с проглянувшей сединой, он прутиком чертит фронты обороны, просительно и нахально. Я рядом его еле слышу - меня обуяли сомнения.

И только искренний заяц весело пляшет, и поёт матерные частушки, катаясь голым животом по росистой траве. Он совсем не втайне радуется нашей авантюре, надеясь отомстить за смерть брата, хоть бы даже и всему человечеству. - Мы принимаем бой! смертный бой! - орёт этот ушастый маугли, разнося в щепки лес своим щемячьим восторгом. И воспрядают трусливые души, и озаряются светом души тоскливые. Взяв наперевес кирки да лопаты, мощные копыта, ветвистые рога, грабастые лапы, животные идут рыть траншеи, окопы, редуты. Шире шаг! - покрикивает из-под ног разная мелюзга. А вечером все засыпают, уморенные.

Сегодня на закате медведь скрылся в сумерках по личному делу. Пять минут, десять прошли; час, сутки на исходе. Я уже весь календарь истрепал в ожидании. Вдруг он является с большим свёртком. А внутри что-то шевелится и чихает. Медведь бережно опустил свёрток на Землю - и тут же изнутри вылезли уши, нос кнопкой, подбородок, шея, руки, туловище. Короче говоря, появляется медвежонок.

- Познакомься, это мой сын. Решил я показать мальчонке огромную волю, а то всё в берлоге его прячу.

Он слегка шлёпнул по маленькой заднице: играй, мол. Карапуз поднялся, качнулся туда-сюда, тряся пузечком. Не понимает - то ли за ветром ему бежать, то ли за всякой мельчой. Но пересилила жадность прикормки, и он косолапо понёсся гонять хомяков, мышей да лягушек.

Его отец даже всплакнул: - Это моё неотвязное прошлое, ненасытное нынешнее.

- И бессмертной души будущее,.. - добавил я нежности.

Мы заночевали среди хвойной посадки. Вокруг, уперев руки в боки, прыгали танцующие ёлки, выкидывая кривые коленца. С ними вместе трясся лихорадочный костёр, от которого жались подальше взъерошенные вороны. Глубокая синяя ночь осела над белым дымком, когда поутих огонь; слабый дуновей пытался раздуть его снова, едва насыщая свежим кислородом.

Мы легли и стали ждать звёздных прыщей, вперив в небо глаза да босые пятки.

- Знаешь, мишка, наверное мы потомки космических путешественников. Вечных бродяг. Потому что уж очень не очень походим на обезьян. Вот растёт она, развивается вроде - и вдруг хлоп, бедняжка, а дальше барьер. Нет у них в голове настоящего разума, подражание только.

- Так ты её на свободе не видел, на воле. Прицепи тебя к поводку дрессировщика, сунь под нос миску с мясом - будешь вылитая макака. Или хоть охотники наши - чистые шимпанзы да гориллы. На рожок отзываются.

Скоро уснул мой дружок, раскидался по зелени как атлет по борцовской площадке. Медвежонок затих на его широкой груди, шире чем родная страна.

А я, укрывшись рогожкой, надрёмывал себе полевые васильки. И золотого пшеничного поля конопатую спину. Я шёл посреди жнивья, желая всем богатого урожая. Родина колыхалась из края в край; волны подоспела накатывались друг за другом, ломая колосьям загривки. Звенели тёплые струи зернового дождя, бия по ладоням безостановки. Комбайны крутились вокруг барышень-машин, сгребая по полю многоглазые жёлтые головы. Сепараторы решетили зерно, забивая деревенский ток под самые шиферные крыши.

Нееее, то не зерно… Может, дождь ли пошёл. Или град стучит.

Это дробь с картечью.

Началось!! Солнце ещё не взошло, и самый сон нам перебили охотники.

Как не вовремя: там все наши сидят по местам, по окопам - а мы, главари, промечтали лежмя до зари. И теперь оказались в тылу.

Но зато среди веток еловых темно, и под сумраком нависших метёлок нас не видно врагам. Пусть бы ещё красное колесо солнца светило не здесь, а за тридевять земель; но первые лучики уже пробиваются сквозь лесную дерёму, как собаки пускаясь по следу. С ними вместе и охотничьи псы: им от нас запашает под ветер – раздуваются псиные ноздри - скоро примутся руки крутить и до крови пытать.

Куда бежать? страшно ведь; - а давай-ка, мишутка, мы сольёмся в сиамские братья со всей природой, с землёй – давай тихонько перетрусим и перемолчим.

Но медведь, предатель, на глазах у своего сынишки забылся боевым угаром: - вперёд, за родину! - и моё сердчишко отозвалось пугливой ноей, словно чуя беду. Он взметнулся, бурея как знамя, под вражеский мотоцикл с коляской, и острыми когтями вцепился в руль – обезумевшие седоки разлетелись по кустикам, в страхе раскидав амуницию.

Мы драпали на бешеной скорости, спешно побросав в коляску вещи и медвежонка. Я очень боюсь виражей, ненавижу любую гонку - но иначе не скрыться. Теперь нас вправе остановить лишь бог регулировщик - но он вместо дождевого шлагбаума светофорит нам жёлтыми глазёнками солнца и разрешительной зеленью травы и деревьев. Дотянуть бы ещё малую версту; а там заградительный отряд отсекёт лаем да рыканьем тех охотничков, что мигают вендетой за нашими спинами. - Приказываем остановиться! - кричат они будто во ржавую водопроводную трубу, а из воронки фонтаном льются матюки и вчерашние суповые помои. - хрен вам в задницу, чтобы с ушей дерьмо потекло, - шепчет мой мишка, всё тяжелее валясь на меня, и я вижу как намокает кровью его правое плечо – это была моя пуля.

Из-за неё заяц на меня и взъярился, когда мы прорвались и медведя оттащили в лесной лазарет. Словно я виноват, что живой.

- Какого чёрта ты блудишь тайком ото всех!? в герои попасть хочется? или сбежать?! - ужасный зверюга схватил в кулак тяжёлую гильзу, размахнувшись с плеча.

Волк разжал его руку: - Он воюет, как все мы; - и отвернулся, пережёвывая вязкую ненавистную тишину. - Ты озлобился на судьбу, и проклинаешь безвинных людей.

- Тогда сам допытайся у этого героя, почему он бросил нас одних? Предал. - Заяц пулемётил словами мимо меня, мимо пустого места.

- Я спас твою задницу, которую ты нагрел в тихом закутке. - Воздух дрожал в нетерпении нашей свары. Но славбо, её клочьями разорвала ружейная канонада.

Берегиииись!! Охотники наступали двумя боевыми шеренгами. Впереди со свистом да рыком неслись вездеходы и мотоциклы, уже оглушённые преждевременной победой, бравой скачкой на весёлом своём сабантуе. Сзади развязно шагала пехота, уродуя землю чёрными оспинами от высоких форсистых каблуков, и ухмыляясь сальным шуткам дефилирующих продажных егерей.

Наши первые выстрелы из допотопных ружьишек, из пугачей, не нарушили парадную музыку марша, а лишь чирикнули слегка с воробьями на ветках. Из окопов пугливо выглядывали зверюшки: такую армаду охотников на пшик не возьмёшь, тут бомба нужна.

Ответным залпом браконьеры подранили кое-кого из наших; у одного волка башка повисла обломанным кукурузным початком на ниточке. Струя красного сока ударила фонтанчиком вбок, ужасом окропляя рядом лежавших. А ружья снова палят; и вездеходы, что издали казались просто корытами, теперь вот рядом жужжат, будто в них сто сердец сразу заработали на износ. Под колёсами уже яростно вопят передовые посты наших смелых героев, смятые железным ударом.

Всем вокруг страшно; и я живота прошу. Бегом, прочь от жутких криков - туда, где в мире живут - в свою отшельничью пещеру сумрака и неведенья. Пусть будет голод, лютая стужа, только б утробу спасти.

Но на правом фланге вдруг сверкнули два дула, злые глаза проклятого зайца: и я подбито свалился в грязную кашу, ещё пуще корчась от несмываемого позора. Теперь и сердечной кровью его не смыть, даже если разорвётся мой моторчик на виду у сотен спасённых зверей.

А боевая тревога уже переменилась. Сначала одичалую мотоциклетку, которая вдоль буерака вырвалась во фланг и поливала окопы свинцовой кропелью, поджёг молодой лис. Он метнулся сбоку от неё, невидимый врагам через кусты шиповника, и бросил подпалённую бутыль-зажигалку. Горящий бензин залил коляску, так что едва соскочили с неё седоки.

Воспрявшее духом зверьё завизжало - уррррррааа!! - и тут же на другом фланге чёрный вездеход сверзился кверху задом в вырытую западню, ломая дулья торчащих ружей. Тогда животные кинулись врукопашную, презрев свои хитрые лесные повадки.

Оккупанты отступили; притихли. Я блуждал по лазарету, контуженный взрывом мотоциклетного бензобака. Постыдная боль сжирала меня - оторвало полпальца на левой руке. А кругом стоны и плач, смех да пение: как тут не заорать, если фельдшеры режут раненых без наркоза.

В штабной землянке дремят командиры, в траншеях солдаты. Чехарда постов, караульных; чёрный дым улетает, и гаснет день. Санитары таскают своих мёртвых зверей, одного за другим - кабанов, лосей; зайцев. Я смотрю вслед - моего ли там нет? - Вроде жив - то ли с радостью, то ль с опаской.

Смерть ходит по полю, сутулясь над трупами, а пащенок её, мёртвоед, мародёрствует на подхвате у мачехи. Похоронная команда тронулась в путь на лесное кладбище. А завтра утром снова война, до полной капитуляции.

И не знали мы, что летел к нам на выручку крылатый ящер, прознавший стороной о нашей беде. Он ёрзал вправо и влево, по чёрному чаду угадывая дорогу; он заглядывал в каждую земляную падь, проверяя следы скобельком когтя. И ловко вертелся между ускользающих жёлтых стрел в окнах пёристых облаков.

У змея была дурная слава хоронителя, о нём ходила поганая молва да слухи. К тому же внутри него громыхали кишки, будто орудийные ядра от тряски. Неудивительно, что когда он завис, перекрыв заходящее солнце - такой беспощадный, шипящий - то наши окопы огласились предсмертным воем. Кто-то даже шмальнул по кабине, не жалея последних патронов. Но что для ящера дробь? - воздушный поцелуй только. Он благополучно плюхнулся на опушке.

Я во все глаза смотрел туда, раскрыв от удивления рот, узнавая и сомневаясь. А змей долго охорашивался перед зрителями - глядя в зеркальце, играя хвостом. Он кого-то искал средь толпы. Да меня:

- живой! Слава богу! - неуклюже переваливаясь утиными лапами, он побежал, поскакал мне навстречу.

Я был немного растерян тёплыми объятиями. Кто он мне? случайный знакомый - но звери явно обрадовались великой подмоге, надежда им мир озарила. - Со змеем Горынычем мы победим! – кричат они за накрытым столом, и к шуму тарелок, звону бокалов и брызгам шампани зовут.

- Куда? - я ухватил ящера за узду. – Не пей. Нам с тобой скоро по небу лететь, а петляя нетрезвым, ты погубишь себя и меня.

Змей скорбно надул губы, словно у него походя отобрали игрушку. Он так плаксиво завздыхал, что каждое сердце прониклось бы жалостью. Только не моё: - Компот будешь?

Аж передёрнулся змей, и от вздрога слетела попона с седлом.

Ох ты, мой боже – я боязливо лоб окрестил. Плохая примета, один не вернётся. А ящер уже снова улыбается за бахрому рассветного занавеса, посылая в открытую кулису неба благодарные вздохи: - мне здесь нравится. Я цвету и пахну.

- Ты о деле не забывай. - Я ухмыльнулся, сковырнув с его горба засохшую голубиную кучку. Потом оправился, прыгнул в седло, натянул повод, и мы круто развернулись по длине плевка. - Слышь, медведь, я к бою готов. Как там дела?

- Не мешай. Отвлекаешь, - рявкнул мишка, не снимая с носа полевой бинокль. - Дай поглядеть, дай, - толкал его под руку заяц.

Во длинном рву, который звери загодя вырыли вдоль линии фронта, они набросали сухой травы, мелкого валежника, еловых веток, смоляных сучьев, и тракторных покрышек. Всё это я залил последним бензином, мазутом - даже с подбитых уже вездеходов отсосал сверки дизтоплива. И вот сейчас грязным огнём, едким дымом заполыхала подожжённая кутерьма. Сам воздух пылал, атакуя охотничьи рубежи.

Ощетинившись да оскалившись звери ринулись в наступление. За свободу и честь, за недамся, за свою прошлую бедолажку - за сердце держась, готовое спрыгнуть в окоп и переждать в той лазейке. Но мы стиснули свои зубы, клыки - от боли и трусости, от греха.

- Господь, ты любишь меня? - такого, как я есть сегодня, сей час - ведь я совсем не ведаю в себе крупного героизма, чтобы выказать его боевой схваткой, я въяве не знаю, каким буду под страшными пытками - и если теперь ты презиришь меня за моё откровенье, то лучше сломи, уничтож, надругайся - а я уповаю греховной гордыне, но не смирению.

- что ты там шепчешь? – оглянулся мой змей, разгоняясь по взлётной полосе.

Он едва не свернул себе шею, когда я от страха затянул поводья; но всё же взлетел, чихая да кашляя. И вытянул крылья, скрытно паря над землёй.

Передовую нам указывали сполохи горластых охотничьих ружей. Она была похожа на шахматную доску: чёрные клетки - мазут, чад, резина; а между ними золотые окна солнечного света, как рыжие стожки. В них я и покидал свои зажигательные гранаты, облегчённо молясь на белые рубахи облаков херувимов. Тогда жалобный вой браконьеров накрыл весь передний край: гулко взрывались дорогие вездеходы и мотоциклетки, пламенно горело снаряжение, пшикали ружья. Вприпрыжку друг за другом драпала вся фашиская армия, боясь навеки остаться на этом адовом поле.

Вместе с собратьями по космической галактике мы устроили пышные проводы марсу-вояке, который взорвался от злобы, и после развеялся пыльным облаком. По глупому недомыслию он решил, что переполненные арсеналы даруют силу и мощь - и только в этот миг, тлея искоркой праха кое-где во вселенной, он уяснил себе величие духа.

Мы обнимались, поздравлялись, и даже заяц ко мне подошёл. Стукнув прикладом об землю, он первым протянул свою копчёную лапу, но всё же не преминул уколоть:

- Лучше б ты зверем был; - хорошо, что кольнул не штыком.

Пошёл дождь. Сначала закрапал мелкий; потом стал крупный молотить по пожарищу. Ударил гром.

Я потянул за крыло ящера:

- Идём домой. - мне нельзя.

- Почему? неужели опять к старухе полетишь прятаться? - поздно. За мной сами прилетели уже.

Он тоскливо оглянулся на мелькающие в небе молнии, без повода осерчав на меня: - и не стой рядом! Опасно! - тут же сам норовя теснее прижаться.

Но когда громыхнуло над самой головой, он понурился, став похожим на гаденького змеёныша; то ли шепнул, то ли хрипнул - прощай; и тихонько побежал, спотыкаясь, по полю. Он оглядывался, всё ещё на что-то надеясь – может, что я возьму его на ручки и суну запазуху; но в сотне шагов от меня прямо в него - я видел как горб полыхнул - ударила молния - и ящер осыпался пеплом.

- какая нелепая смерть, - сказал ктото в кустах; и я отозвался ему: - нелепая жизнь, - сам дрожа.

 

 

 

 

Ливень закончился. Его мокрые пули сильно обили густой орешник на всхолмке. Спелые щелкуны, падая с высоких веток, катятся по склону к подножию, стукаясь боками и извиняясь за неловкость. Их поясницы подпалены ярким солнцем: тёмный загар придаёт орехам лихой вид завзятых южан. В руке сабля, подмышкой пика, и вояка без труси кидается в схватку с плодовыми червяками; а те, завидев бойцовую рать, бросаются врассыпную, царапая землю слабыми ножками; позади отступающих медленно ползут ленивые прожорки, тряся толстыми пузами. Всех их бездумно давят голодные коровы, которые спешно копытят на дальний луг, подгоняемые старым дедом да малолетним подпаском. Дедушка приглядывает себе кустики, где бы ему осесть натощак от нескромных глаз.

А я на него и не смотрю; я уже бултыхаюсь в реке, смывая с себя отчаянный кураж. Моя голова торчит над водой, как поплавок с глазами. Налипшие алмазики песка просвечивают на ушах драгоценной чешуёй, тина свисает вместо волос, и наверно я похож на зелёного ихтиандра. Раз нырнул, другой за добычей; а потом, просеяв песок и ракушки со дна, нагрёб золота на браслет и жемчужин на ожерелье.

Здесь у нас драгоценности можно возить самосвалами. И здоровье бесплатно купить – кушая фрукты-овощи с огорода, и попивая воду из родника. Святая водица в нашем ключе. Я сам видел, как поп приезжал за ней с целой кадушкой. Потому что природа - от бога. А от дьявола - чехарда, скудоумие; и в жизни услада - прыгскок…

Уже ночь накрыла мой хутор чёрной холстиной, и села вышивать на этом полотне жёлтые да белые звёзды. Под холстом, среди леса, на лиственных матрасах улеглись полосатые подсвинки, и хрюкая от восторга, плюхались во сне в тёплые лужи. Рябина скривила ветки, отряхиваясь от брызг, а потом долго ворчала на кабаниху за плохое воспитание. Та смутилась, ещё совсем молодая мать, как в первый раз с будущим мужем.

Закукарекали петухи - хрипло так, спросонок - оторвав ночь от шитья; ночка сняла очки и поглядела вдаль на северную звезду - засиделась, пора ей уже пухленькую луну отпустить на гулянку. А дочка стесняется своей полноты - она так утягивается в сиськах и в талии, что кости наружу торчат, и люди её стали ущербной звать. Взрослая уж девка, тревожится в своих снах, ворочается голышом; а скинет одеялку - так жаром греховным пышет.

Медленно, шаг на ниточке, по ярам и оврагам наползает с реки туман, одетый в мокрый камуфляж - он стелется по-пластунски, занимая плацдарм. Деревья и травы истекают росой в саду у дедуни с бабуней. Их пёс, пробудившись за домом от лёгкого шума, рьяно подышал ртом да носом; не поняв, он лизнул туман языком, но потом обидчиво заскулил - думал, видно, что тут ему пастила и зефир в шоколаде. Борода пса намокла, волосёнки отвисли; скалясь на серое облако, закрывшее и лес, и дорогу обратно, он отважно порычал с затаённым испугом в душе. Потому что его нос почти перестал чуять. Вчерашние кости где-то у конуры размыло сейным дождём - и если б ещё оставались клочья мяса от сгрызанных мослов, то может, простуженный нюх и довёл пса до будки. Но в сыром воздухе плавали только запахи разбухающих почек на свежесрезанных лозьях плетня. А их кобель совсем не разбирал - его не учили охотиться на цветы и кусты.

Одно он знал точно: дальше ограды ему не уйти, даже если рысью поскачет. Но ужасные страхи лесные могут сами к нему перепрыгнуть. – Тсссс - сказал себе пёс - а то ещё ужас услышит, как я испугался, и проберётся под кожу. Сердечко-то, ёк, не железное.

Он растеряно заметался по двору в травах, в поленнице дров; чуть ли конурку не сбил. Вдруг его спина застыла горбом, а позвонки в ней бренчали жалобной неуёмной дрожью: - воооооолки. – Они выли слева, от выгоревшей елани, куда под лесным палом примчались спрятаться звери, да все и сгорели. Вожак с голодухи ту землю продрал, и вывернул кладбище. Там грызть уже нечего, но как будто слышен псу волчий утробный хруст. Жрут всё подряд одичалые, и скоро ко двору подберутся - но не милостыню просить. Слабый плетень долго не удержит всю стаю, сгниёт под напором жилистых тел да голодных желудков.

Из петушатника закукарекали два горлопана - нет понимания в их птичьих мозгах. Что на дворе ночь, потаёнка ужасная, и лучше рот свой закрыть, не просыпаясь уже до утра. Лес любит тишину: ходи крадучись, кричи шёпотом, болтай про себя. Кобель стоял под дверью сарая и скулил - замолчите; но молодой гребастый юнец в голос позорил перед курами старого каплуна - что будто за юностью правда, и он её силой возьмёт.

То ли от птичьей ругани,... или от своей послевоенной неуспокоенности я спал тревожно. Мне снился флагоносец боевого гвардейского пехотного полка.

- Бери знамя. - сказал он, выплёвывая из разорванного рта жёваный свинец подлых пуль. - Мне уже не подняться, я силы потерял с кровью, а наесть их больше нечем - зубы в крошево. Ты молодой да ярый, ты дойдёшь. Только назад не оглядывайся, и верь своим товарищам - не предадут.

Знаменосец тыкнул мне в руки древко с красным лоскутом, улыбнулся, и затих на ржавой земле - он ладонью ещё скрёб её зло, отчищая окалину войны.

И я ушёл от него, бросил; но позади тащились отутюженные бомбами батальоны, прореженные свекольной шрапнелью роты, и взводы, забитые в грязь по самые шляпки - лишь торчали из окопов пилотки с оттопыренными ушами. На нас жыводёры пришли с танками да самолётами, с клопами в сердце и с мухами в душе - они жизнь паучью волокут за собой. А у нас нищие винтовки со считаными грошами патронов, да старые берданы, ряженые на медведя. Да поля золотые и леса зелёные; небо-синь, бабкой вышитое, а дед ещё и радугу заплёл ему в косу. Земля родная, любимая – много у неё заповедных мест. Вот потому и ненависть к нам в удачу - мириады вражьих голов гниют в незнамых могилах, в беспамятных схронах. А мы живы: голодно - пожрём отросшей пшеницы, холодно - спинами прижмёмся, и не спрашивая, кто позади шею греет – товарищ.