dedicado a Álvaro Cervantes

1

Под мягким шелестом травы скрывалась полная луна, и на холодном зеркале воды раскинулись в полуденном сиянии две тени. Она смотрела куда-то в сторону. Родриго засыпал. Вдруг девушка спросила:

- Ты слышишь? Такая грустная песня.

Ее звуки доносились из развалин времен Насридов. Девушка вслушивалась в них жадно, будто высохшее горло перед смертью все надеялось на последний глоток воздуха. Тишина: само собою, все желало тишины на берегу протяжной и ленивой реки, но грустная песнь мягко захватила тишину и превратила в ноты.

- Это мать хоронит сына, - сказал Родриго. – Я слышал такое только раз и был тому причиной.

- Ты все же помнишь…

- Хотелось бы забыть. Как жаль, что память – вечна.

Они замолчали, но песнь не замечала их присутствия. Девушка зябко поежилась и сорвала веточку багряника.

- Смотри, - позвала она. – Цветок влюбленных.

Родриго улыбнулся в ответ и принял от девушки цветок. В его руках он вроде бы запылал ярче, и, извиняясь, Родриго произнес:

- И он же – Дерево Иуды. Вовсе не осина.

- То есть, предательство, оно же есть любовь. А ночь такая тихая, как самый страшный сон.

- Везде поля, везде сады, и эта песнь из другого мира. Предсказатели и чародейки: разве не изгнали их отсюда? Почему они тревожат нас сейчас?

Кто-то мягко прыгнул в тишине, качнулись ветви кипариса, сладкий запах поднялся от травы, но девушка явно различила в нем привкус крови.

- Sol ejus pater est, luna mater et ventus, hanc gestavit in utero suo, - прошептала она и дотронулась до узелка, спрятанного на ее груди: «Родриго».

- Давай пройдемся, мне от этой песни не спастись.

Величественные сады встречали их: могучие кроны и два человечка у их корней, красные скалы при свете дня; теперь же они были черны, как капли пролитой крови.

- Ах, зачем я родила тебя на свет, - монотонно и, вовсе не спрашивая, причитала старуха-мать, - зачем мое тело страдала в муках столько дней и ночей, если б не та боль, сколь проще мне бы схоронить тебя. Подлунный олеандр, белым цветом отметь его шаги, как с первых дней он шел навстречу лютой смерти и теперь в белом саване лежит на пороге дома своего, и мать его жива, и отец его жив, жена и дети, и сквозь саван белый красной розой проступает кровь, и вовсе не дышит он, мне все чудится, это лишь лунный ветер шелестит листвой опавших скорбных дней моих. Приди, приди ко мне твоя ночная тень, последний лишь бы раз наглядеться на тебя. Да только вот проблема: не высохнут все слезы, и роза отцвела.

- Как жалобно она поет, - сказала девушка. – Так горько, что мне самой не мил свет солнца и луны, Родриго.

Familia de condes somos, y de linaje más limpio.

¡Ojalá estos casamientos nunca se hubieran cumplido

por no emparentar así con Mío Cid don Rodrigo!

De abandonar a sus hijas aún no nos arrepentimos

mientras que les quede vida les quedarán los suspiros,

y en cara les echarán la afrenta que les hicimos.

En contra del más valiente sostendré lo que ahora digo:

que por haberlas dejado muy honrados nos sentimos.

- А я снова чувствую себя дикой босоногой девчонкой, бегу куда-то к морю, к соленым волнам и вот-вот бы прыгнуть в них и раствориться, но нет, это не соленые волны, а мягкий и зыбкий песок.

- Там слишком много мертвых лиц, - сказал Родриго. – Я вижу их в каждой складке, как тогда в войне с Абенсерагами – они так жалобно кричали, а мать, что ныне хоронит сына, сказала грозно: «Плачь, как женщина, над тем, что не смог защитить, как мужчина».

- Ты слишком часто смотришь в прошлое.

- Как не смотреть, когда мы снова здесь.

А горестная песнь матери все текла неутешным потоком, но не было слышно в ее голосе слез. Монотонно, однообразно древним ритуалом прощалась она с погибшим сыном: целовала его в глаза, клала монету под язык, душистыми травами усыпала его гроб, поджигала кипарисовую ветку.

- Не от рук врага полнощного, нет, при дневном свете сразили тебя, сын мой. Не от горя и болезней, а предательством загублен ты, когда несся на лихом коне во весь опор, и его золоченые копыта топтали розовые шипы. Там, у красной скалы ты окончил безрадостные дни свои, и не было у тебя ни друга верного, ни жены пригожей, одни только дети песчинками рассыпаны по свету. Нет, то не птица ночная клевала смуглое лицо твое, то ястреб не устыдился при свете дня пожрать то, что могила не берет.

- Как долго она плачет, - удивилась девушка, проворно сплетая из бледных цветочков погребальный венок.

- Это все ночь никак не кончается, и если бы дать мне глаза, то что бы я увидел, как не радость и счастье мне на вечные муки?

- Все ты выдумал напрасно, и это так же верно, как колонны в этом дворце, подпирающие небо. Мы оставили славную реку нашу и сидим в уединении фонтана, но ты все печалишься о днях, которых никогда не знал.

- Нет, перестань. Мой дух – скала, а сердце – камень. Разве бы стоило прожить один момент из прошлой жизни ради вечного раскаяния? Но мой путь не изменить, и здесь с тобой мы мечтаем только о прошедшем.

Ух, не кричи ночная птица, тебе здесь места нет. Еще не день, оракулы твои силы не имеют, и не зови напрасно на шабаш ведьм – сюда им ходу нет. Лети, лети, не возвращайся, ты – тень, начертана огнем, в нем возгоришься, и старухи пеплом жирным окрестят детей.

- Ты все поешь? – жалобно спросил Родриго. – О нет, прошу тебя, оставь. Здесь кровь, но не только сына твоего. Тридцать семь человек заманили сюда, и острые ножи навсегда заставили их замолчать. Из глоток хлестала кровь, и золотистые полы отражали только муки. Вечный ад закован в лед. Там три морды под одной личиной грызут предателя-меня.

Девушка легко погладила его по длинным волосам и надела ему на голову венок, над которым трудилась.

- У подножия трона венчаю тебя на горе и муки, чтоб сердце твое сжималось от боли, и тело твое никогда не ушло.

Впервые за всю ночь он улыбнулся, провел пальцем по погребальным цветам. Бледное его лицо пылало в темноте, и по одну сторону горделиво высились красные скалы, а с другой их обнимал золотой дворец. Факелы тускло чадили над каменным саркофагом, в котором билось и трепетало нечто, напоминающее сердце. Оно истекало прозрачными слезами, холодным фонтаном проливалось на пол.

- Так что же? – спросила она. – Ты готов признаться?

- Мне бы хотелось, - ответил Родриго, - да только с чего начать? Я в ловушке своего же всесилия и горько признавать, что что я возвел столь прочный замок на неизбежном поражении. Но, послушай… где она? Почему вдруг замолчала?

Тогда в залу вошла хмурая женщина в обносках, но видом порфирородная и духом – вечная рабыня. В левой руке она держала обглоданную кость, а в правой – пылающий алым цветом факел.

- Пойди со мной, - приказала она, - и ты узришь начало и конец.

Он протянул ей свои руки, и пламя не обожгло его, и кость не разрубила его тело. Втроем легли они в мрачный саркофаг, и сердце – плоть земли – их охватило, а мертвый сын бездонными глазами смотрел в ночное небо, и там, где прежде сеялся обманный свет луны, не осталось больше ничего.

2

А кто это вдруг посреди праздничного танца остановился вдруг и недоуменным взглядом обводит всех собравшихся в мечети? А потом вдруг грузной тростинкой падает под ноги своих уже бывших подданных? В памяти остались только тучный Альхесирас и ключ к морю – Гибралтар и больше ничего. Был эмиром, а стал белым прахом. Вокруг расслабившегося тела прыгает человечек с веселыми глазами, хлопает в ладоши, напевает что-то.

- И брат твой, и ты – одной бабки внуки. Кастильскому королю целовали ноги – позор на ваши головы.

Нет бы прикрыть царственное тело, да нет. Пусть лежит в пыли от ног своих же рабов. Завтра будет новый день, будет аль-Гани биллах, он-то наверняка вернет тучный Альхесирас. А ты лежи, поверженный правитель.

И из его знамений – то, что

Он для вас

Из вас самих супруг вам

сотворил,

Чтоб жить вам вместе

(и растить потомство);

Взрастил меж вами милость

и любовь, -

В этом, поистине,

знамение для тех,

Кто знанием владеет.

Родриго принесла она ко гробу и положила рядом. Луна безвозвратно потерялась на бесконечном небе, и река не катит свои воды к морю, ночная птица замолчала, и только беспокойные цикады без устали стрекочут в поле. Высокие колонны подпирают небо: не упади, не раздави, дай нам время схоронить обоих. Один пусть жив, второй же – мертв.

- И тебе горько плакать, как плачу я, - говорит мать, и девушка покорным лбом касается земли. – Вдвоем они пролили много крови, так много, что хватит напоить всех страждущих. Огнем, мечом и словом пронеслись.

- Постой, - привстал Родриго, - я еще живой.

- До тех пор, пока край солнца не коснется мира, - мрачно отвечает мать.

Он ложится на прежнее место и смотрит в безглазое лицо. В нем нет спокойствия, наоборот – в неистовстве звенящая струна, в победном кличе искривленный рот, рука будто еще сжимает острый меч; второй же вовсе нет.

- Когда-то под моим балконом пел мне, - девушка едва ли не равнодушно смотрит на мертвецов. – У него был голос то соловья, то ворона постылого. Добро и зло делил со мной напополам. Слуга носил записки, но не умела я прочесть.

- Там были не стихи, - сказал Родриго и лег поближе к трупу. – Скорее он молился, как его учили, на трех языках. Временами путал A и Z, но в середине неизменно прав. Мы сочиняли вместе: рука его, но разум мой, две стороны одной монеты. Я нес копье, а он был щит.

- Отчего же не плачешь сейчас?

Родриго рассмеялся: жуткий смех закованных в гробу мужчин. Кровавым отблеском восхода окрасился смиренный фонтан, скала угрожающе нависла: упаду, - нет, не упаду. Остатки сна развеивал легкий ветерок, но он опадал крупными каплями росы. Лишь багряник, насмехаясь, рдел: предатель, и он же был влюблен.

Девушка установила напротив огромное серебряное зеркало, и в его округлом теле линии неожиданно продолжились так, что Родриго обрел умиротворение, а труп нежно ему улыбался пустыми глазницами.

- Охота! Идем охотиться! – провозгласил Родриго, но с места не сдвинулся.

Мать пристально посмотрела ему в глаза и ничего не сказала. Зеркало мерцало потусторонним светом, и скалы в нем стали гораздо ниже. Уставшие цикады прятались по своим норам, где-то отрывисто тявкнула собака и уснула вновь. Река болезненно пошевелилась.

- Вот, - девушка не могла решиться. – Каменный нож.

- Дымится, - сказал Родриго. – Одно вырванное сердце зовет другое. До рассвета.

- Уже, уже рассвет, - гулким эхом сказал замок: это мать пошла вперед, последний раз коснулась губами белоснежного лба. – Прощай, прощай мой сын. Розовой водой я омывала твое тело, и вот розы зацвели повсюду. Три лепестка – тебе в дорогу.

- Прощай, - подошла и девушка с ножом, но кому она говорила, останется секретом. – Прощай, Campeador. Три ночи, без остатка, мы тобой владели. Один был плотью, второй был телом, а третья – сердцем и душой. Чужой песок попрали твои ноги, чужую воду ласкали твои губы, но я, одна лишь я… Всегда. Пусть ночь перетекала мягко в день, луна и полумесяц на твоих флагах. Победный клич – вдруг поражение. Мертвы. Вдвоем.

- Мне проститься? – спросил Родриго, и мать ответила, смеясь:

- Прощай!

                            Los vientos eran contrarios,           

        la luna estaba crecida,                

        los peces daban gemidos                

        por el mal tiempo que hacía,            

        cuando el buen rey don Rodrigo  

        junto a la Cava dormía,                

        dentro de una rica tienda              

        de oro bien guarnecida.                

        Trescientas cuerdas de plata           

        que la tienda sostenían;        

        dentro había cien doncellas            

        vestidas a maravilla:          

        las cincuenta están tañendo            

        con muy extraña armonía.               

        las cincuenta están cantando    

        con muy dulce melodía.

Девушка, как напряженная струна, приложила ухо к земле и выпрямилась, дрожа. Солнце блеснуло в ее глазах заревом уже издыхающего пожара:

- Скачут! – бросила она тревожно. – Во весь опор.

Мать нервно, с воплем, ринулась к Диего.

- Беги, мой сын, беги! Вот, я вижу, топоры и копья, твое тело на щите. Возьми с собой Родриго.

Диего лениво посмотрел на гордый дворец: какая тяжесть нависла над головами. Бродячий менестрель из Дофинэ негромко напевал.

- Вот камень, - сказал сын. – В нем моя постель. Вы знаете, противиться судьбе нет смысла. Остаться мне в живых – раз плюнуть, а вот достойно умереть – задача. Так что ж вы думаете – бесчестье ль мне дорога? Загнанным оленем прятаться в траве, орлом укрыться в небе? Там, где не достанет меч, возьмет стрела. Отец погиб, меня оставив трех недель.

- Что ты говоришь? Отец твой жив.

- Он бежал.

Родриго на одно плечо кольчугу бросил, другое оставил солнечному свету. Без топора и без копья терпеливо дожидался слова.

- Ты знаешь, - продолжал Диего в нарушаемой слезами тишине, - нам не удержать Альгамбры, и жизни своей ты не хозяин, как и я. Погибнуть от их рук – страшнее, чем бежать. Я не хочу печального конца. Ты знаешь много песен. Выбери одну и звуками ее меня казни, мой верный друг. Мне рук твоих тепло согреет боль от рваной раны. Руби же, не жалей и петь не забывай. Пусть времена не те, и солнце в средний возраст перешло, я все же рыцарь верный, и ты мне – отец и мать, брат и сестра, ты мне отец и ты же – сын. Не бойся. Без жалости и сожалений казни меня скорей. Луна напоит тебя светом, ибо солнца нам больше не видать.

- Что ж, - гнев окрасил болезненным румянцем лицо Родриго, -  ты славно все решил.

- Нет времени! – вскричала девушка, с собой борясь. – Смерть или побег – решайте здесь.

- Проклятый день!

- И все же он настал. Не думал ты о том, что счет уж выставлен и пора смыть кровью три шестерки? В какую б веру обратиться, чтоб оправдание убийствам нам добыть?

- Я верю в свой кинжал.

Диего мягко взял соратника за руку:

- В твой я тоже верю. Руби. Пусть будет быстро, и с глаз моих начни, чтоб в памяти лицо твое не изменилось.

Когда покрытый теплой кровью труп упал к ногам матери, Родриго не заплакал. Он вытер нож свой о рубаху и властно приказал:

- Завтра, в тот же час.