|
|
|
Дуэль 602 Волчек vs Кроатоан
|
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Виват Дерутся Волчек и Кроатоан (на кулачках). Жанр: свободныйТема: купите папиросы.Обязательное условие: смерть главного героя.
Попробуйте растрогать читателя, до слез и счастья.Объем: свободный.
Присылать работы мне на почту.
вплоть до 29.02.16
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Уличный
– Да! – я уже психовал, хотелось выкинуть телефон. Нет, Витька, вернее Виктор Михайлович – главный редактор в нашем уездном издательстве, отнюдь не плохой человек, вернее даже очень хороший – терпеливый. До сих пор не скинул меня со счетов, до сих пор пытается что-то мне подкинуть – вытянуть меня пытается. Но тема… Тема меня бесила до полного беспредела. История о малыше беспризорнике. Девочка со спичками – что тут можно добавить? Да, если честно – не читал я ее, не смотрел, но что с того – тема пережеванная, перемытая до последней косточки – все на полочках, да по стеллажикам разложенная задолго до меня, – Все понял. Хорошо. Постараюсь.
– Сроки, Женя, сроки не забывай! – сиплый, прокуренный голос Вити в трубке просто давил своей требовательностью, – Хоть замануху ты должен им для аванса кинуть. Обязан. Понял?
– Да понял я. Ну все, давай.
– Давай, – и он сбросил вызов.
Сунул телефон в карман, тут же хлопнул по нему, по карману, потом по другому, потом по карманам куртки полез – только зажигалка, а вот сигарет – нет. Глянул по сторонам – площадь, толпа народа, но ни одного ларька в округе, хотя есть магазины, но до них аж через подземный переход, на ту сторону шестиполосной дороги идти.
Только шаг сделал, как…
– Дяденька, купите папиросы.
Опустил взгляд и обмер. Форменный Гаврош. Я думал таких уже века два как не выпускают: пальтишко обтрепанное, грязное, штаны широкие, мешковатые, над грязной мордашкой худой козырек то ли кепки здоровенной, то ли картуза – даже не знаю, как назвать такой. Если его, мальчишку этого на полотно о французской революции запихнуть, то даже и незаметно было бы, что он совсем не здешний, и вообще – не с этой эпохи.
– Что? – спросил я.
– Купите папиросы, – отер нос широким рукавом пальто, – дяденька.
– Сигареты?
– Нет, у меня только папиросы, – он даже как то потускнел сразу, наверное решил, что брать не буду.
– Какие?
– Беломорканал.
– Советские что ли?
– Да.
– Возьму конечно. Почем?
– Полтора рубля за штуку.
– А пачка?
Он прямо расцвел, улыбнулся широко и искренне, и сразу стал похож на обычного, хоть и чуть перепачканного мальчугана, а не на нахохлившегося воробья.
– За двадцать пять.
– А почему не тридцать?
– Потому что опт.
– Дешево отдаешь, – полез в карман за деньгами, достал пятидесяти рублевую купюру, – давай две пачки.
Он занырнул чуть не по локоть в карман своего необъятного пальто, лицо его было серьезным, выудил оттуда две пачки папирос – тех самых, старых, добрых, без целлофановой обертки, сине белых, с картой.
– Спасибо, – открыл картонную пачку, – сам то куришь?
– Мне нельзя, я маленький.
– Мамка запрещает, – вырвалось у меня на автомате и тут же я пожалел о своих словах. Кто знает, почему он здесь, почему не в школе за партой в чистой отутюженной форме, почему торгует тут, на улице в такой одежонке затрапезной, почему на хлеб себе сигаретами… тьфу ты – папиросами зарабатывает?
– Нет, она мне ничего не запрещала, – сказал он грустно, спрятал купюру в глубокие недра своего кармана и пошел прочь.
– Эй! Да подожди ты! – догнал, хотел за рукав ухватить, но увидел с какой готовностью во взгляде уставилась на нас здоровая тетка из толпы – только дай повод, разорется о карманниках, о шпане. Обогнал мальчишку, – Стой!
– Да.
– Слушай, – не знал, что сказать, – ты есть хочешь?
– Немного, – ответил спокойным голосом, вроде даже как-то скучно что ли, вот только глазенки его загорелись очень уж ярко, жадно.
– Пойдем, я тебя хоть накормлю. Недалеко тут живу…
– Нет, Я к вам не пойду.
– Почему?
– Люди всякие бывают, – он отвернулся, будто боялся меня обидеть.
– Это да, правильно говоришь. Люди бывают всякие. Давай хоть булочку тебе куплю, – оглянулся на магазин через дорогу.
– А можно пирожок? – спросил он как самый настоящий ребенок без налета своей уличной мудрости.
– Где?
– Тут недалеко, – с готовностью ответил он, – тетя Ира продает. – и спешно добавил, – они недорогие, с ливером.
– Веди.
– Сейчас, только Бимку заберу.
– Кого?
Он уже мчался к краю площади, где на газоне сидел и терпеливо ждал хозяина, надо полагать, тот самый Бимка.
– Бим, Бимка, – закричал мальчуган и собачонок соскочил, завилял куцым хвостиком, припустился с газона к нему навстречу.
И вот он уже обратно бежит и черный лопоухий щенок, помесь спаниеля с кем-то лохматым и крупным, несется рядом с ним вприпрыжку.
– Твой? – присел, погладил щенка по лобастой голове.
– Прибился, – по-взрослому ответил малыш.
– Где эти твои пирожки?
– А тут, в парке. У тети Иры самые вкусные, – не удержался, сглотнул.
– А ты давно беспризорничаешь?
– Да есть немного, – мы неторопливо шли сквозь пестрый людской поток, и щенок рядом с нами вышагивал смирно, будто надрессированный. Интересно мы, наверное, со стороны смотримся.
– А с полицией у тебя проблемы часто бывают?
– Не, они меня знают. Детям я папиросы не продаю, не побираюсь. Взять с меня нечего. Участковый, дядя Коля, конфетами угощает.
– Хорошо устроился.
– Не жалуюсь.
– Удивительно.
– Почему?
– А тебе не говорили, что ты вообще удивительный ребенок?
Он не ответил, глянул на меня, улыбнулся и дальше зашагал по присыпанной жухлой, сырой листвой аллее парка.
Вот уже и тетю Иру его видно, вернее не тетю, а ларек ее горячего питания, два человека в очереди перед ним: старичок с тросточкой и студент с сумкой через плечо перекинутой. Мы пристроились за студентом, Бимка уселся чуть поодаль на газоне. Пес, как и сам мальчик, был необычным в своем поведении. Слишком дисциплинированный для щенка, не носится, круги не нарезает без толку, не скулит, не тявкает. Я даже попытался припомнить, попадалась ли нам по пути какая-нибудь живность, за которой он должен был погнаться: белки, что носились тут зачастую, или же кошка может дорогу перебежала – не вспомнил.
Тетя Ира – гром баба, весьма крупного телосложения, с по-будьдожьи обвисшими щеками, махала белыми руками-окороками перед лицом старичка, кричала, что сколько ей по указанию прописано майонеза на порцию отмерять, столько и кладет, и что он, старый этот со своей мелочью, со своими ружьем, лучше бы в аптеку шел, а не ей тут командовал, и делу бы ее не учил. Студенту сходу заявила, что микроволновка у нее не разогревает, а только размораживает, и потому студент ушел с холодным хот-догом, да еще и был сопровожден долгим ее, тети Иры, пристальным взглядом.
Когда очередь дошла до нас, я разве что не съежился под ее холодными, вернее – ледяными глазами.
– Что вам? – бросила она так, будто хотела послать меня далеко и надолго.
– Теть Ир, нам два пирожка с ливером, – малыш беспардонно уцепился за высокий прилавок, ногами, стоптанными штиблетами, влез на приступку белую, что окантовывала ларек – дикая наглость поведения, я уже конкретно съежился. Сейчас начнется!
– Ой! Ангелочек! Привет, – она расцвела, мгновенно переменилась в лице. Вот только что, всего мгновение назад, передо мной стояла злая, склочная баба, что и себя то любит разве что по красным дням календаря и вот тут же, будто кто нажал на выключатель, ее лицо вспыхнуло добротой, засияло, и стала она не противной и вроде бы даже не такой старой, как поначалу показалось. И будто даже в ней что то привлекательное появилось, женственное, а не сплошь бабское.
– Здравствуйте, – ответил мальчик, – как у вас дела, как торговля?
– Да все помаленьку, все помаленьку, – в голосе звучали материнские нотки, – что тебе? С ливером? Как всегда.
– Да, нам… – начал я.
– Мужчина, подождите, – голос ее переменился, вновь нотки холодной стали зазвучали.
– Мы вместе, – сказал малыш.
– Один пирожок? – переспросила тетя Ира, будто забыла уже, про просьбу малыша.
– Два, – и он в дополнение показал врастопырку два чумазых пальца, – нас двое.
– Четыре, пожалуйста, – вклинился я в разговор.
– Четыре, так четыре, – повернулась к холодильникам, что были у нее за спиной, – подогреть?
– У вас же… – начал я, вспомнив про бедного студента, что ушел с холодным хот-догом, но осекся, замолчал. Просто у тети Иры не очень хороший характер – так и запишем, сделаем себе пометочку.
– А почем они? Тихо спросил у малыша.
– По двенадцать рублей. Самые дешевые. У вас деньги есть? – и он с готовностью, будто не радовался моему полтиннику, как манне небесной несколько минут назад, полез в карман.
– Есть, конечно, – положил руку ему на плечо – какое заскорузлое у него оказывается пальтишко – свалявшееся, катышки как проволока – острые и жесткие.
Еще полтинник, конечно же, найдется – не великие это деньги, вот только… вот только вообще напряг с наличкой – выходит вся. Дома, если хорошо пошукать, найдется пара тройка тысяч, но на этом все, да если еще бутылки сдать. Вспомнил про батарею пустых бутылок на кухне у хрущевского холодильника и сразу подумалось о том, что небрит, страшен, глаза красные с бодуна, да еще и фонит, наверное, не слабо. И я – вот такой красивый звал этого мальчугана к себе домой. Да и чем бы я его там кормил? Бич пакетами разве что, может еще пара яиц в холодильнике осталась – все, а больше и нет ничего.
Нашел полтинник, получил сдачу в два рубля и целлофановый пакет с горячими пирожками.
– Держи, вручил пакет мальчишке.
– Кушайте на здоровье, приятного аппетита, – добавила тетя Ира, и еще раз меня резанула эта мгновенная ее перемена к обычной, нет, даже скорее доброй женщине. И перемена эта не была наигранной, вынужденной, натянутой – она и вправду таяла сердцем, менялась. Что за струнку в ее душе нашел мальчишка, да и во мне же он что то откопал, что стою сейчас вот тут, пирожки вот ему купил, а раньше милостыню нищим подавал разве что перед сессией – на удачу.
Мы отошли от ларька, я хотел пристроится на ближайшую лавочку, но малыш пошел дальше – в тенистую аллейку и я следом. Он прошел мимо обжитых лавочек, мимо галдящей толпы, что стояла у кассы на аттракционы и дальше – куда-то на окраину парка, где уже не было ни ларьков, ни аллеек толковых. Потом свернул с дорожки на протоптанную тропинку, что тянулась вдоль кованного с чугунных прутьев забора, пошел по ней и – лавочка в укромном уголке, и даже урна рядом с ней имелась. Сколько раз в этом парке бывал, никогда даже не догадывался, что есть тут такое укромное, спрятанное от всех глаз, местечко.
– Я всегда тут пирожки кушаю, – сказал мальчик, – чтобы людей не пугать.
– Что? Ах, да, – забыл уже, что малыш этот – беспризорник, что выглядит он мягко говоря непрезентабельно – забылось.
– Вы садитесь, тут чисто, – и он сам уселся на лавочку, достал пирожок, протянул мне.
– Спасибо, не хочу, – я уставился вперед, туда, где под елью белка что-то быстро искала в желтой жухлой траве, смешно и юрко вскидывая красивую мордочку, озираясь. Весь шум парка, музыка, что лилась из колонок над аллеями, крики радостные от аттракционов – все это доносилось будто издалека, из параллельного застенного мира. Как оказывается там шумно, пока ходишь средь людей – не замечаешь, но здесь, на контрасте, в этом лесном тягучем прелом запахе листвы, травы и хвои тишина становится осязаемой, материальной.
– А можно я тогда все пирожки заберу? – тихо, даже чуть испуганно, спросил малыш.
– Конечно.
– Спасибо, – он отломил треть пирожка, с ладони дал щенку. Тот с готовностью, но с непривычной для уличных собак аккуратностью, взял угощение. Малыш не торопился есть сам: он отщипывал жирное тесто от пирожка и бросал на вытоптанный перед лавочкой пятачок. Откуда-то, хотя вроде не откуда им было взяться, налетели голуби, вокруг них, таких больших, зобатых сизарей, коротко и быстро перескакивали воробьи. И все это без обычной для такой кормежки, без толкотни, быстрых перебежек голубиных от крошки к крошке – смирно, спокойно и каждой твари доставалось по кусочку промасленного теста. Краем глаза заметил движение, повернул голову и обмер: с дерева, что в полуметре от лавочки, зависнув на лапках-коготках, на нас смотрела глазенками бусинками белка и пушистые кисточки на е ушках трепетно и потешно вздрагивали. Наши взгляды встретились, но нет, она не убежала, не полезла вверх, махнув на прощание своим шикарным пушистым хвостом. Она соскочила на землю, повернула головку так, этак, а после, будто и не было тут никого, забыв про свою природную пугливость, запрыгнула на лавку, уцепилась лапками за мои мятые джинсы и вот уже она у меня на коленках и смотрит на мальчика. А тот, словно и не замечая такого чуда, отщипывает еще кусочек и, не глядя, не радуясь по-детски ярко такой пушистой невидали, протягивает ей ладонь и белка берет, берет своими крохотными пальчиками этот щипок и прямо у меня на коленках начинает есть! А я дышать забыл и смотрю не моргая: и Бим, и птицы, и белки, что потянулись из леса, с елей к нам – все это будто так и должно, будто всегда так и было, только я вот, тварь злобная, никогда такого не видал.
А малыш обкорнал остатки пирожка едва ли не до ливера, так что тот уже темнел сквозь ноздреватое тесто, закинул масляными пальцами его себе в рот, достал следующий. И вновь щипки, и снова братия лесная ждет, и щенок ушастый черный лег около лавки, положив умную мордаху на лапы, и разве что только бровями шевелит, на юрких белок поглядывает, на птичек, но с места не двигается – смотрит. Идиллия.
Малыш закончил со вторым пирожком, отер руки о штаны, и тут же вся живность разлетелась, разбежалась кто куда.
– Опять салфетку не положила, будто передо мной извиняясь, сказал он.
– Характер такой, – ответил я.
– Привычка, – сказал малы, спросил, – можно эти, – продемонстрировал пакет, – домой заберу?
– Конечно.
Мы замолчали, сидели, слушали тишину. Разве что Бим, что лежал в ногах, изредка фыркал, всхрапывал, будто пыль ему в нос попадала, или принюхивался. Я все хотел спросить про белок, про то, почему не опасались они нас, но почему-то не спрашивал.
– Ты где живешь? Тебя проводить?
– Не надо.
– Хорошо. Мне поря, – демонстративно оперся руками о колени, встал, хотел протянуть руку для рукопожатия, сказать: «ну все, бывай», но вместо этого спросил, – ты всегда там, на площади обитаешься?
– Да. Почти.
– А завтра будешь?
– Да.
– Я приду? – сказал и осекся, испугался своего вопроса. Не должен вот так взрослый выпрашивать разрешения у малого – наводит на нехорошие мысли, будто я извращенец какой.
= Приходите, – малыш ничуть не удивился вопросу, будто его каждый день взрослые непонятные дядьки спрашивают: «ну что. Я к тебе заскочу?».
– Тогда… давай, до завтра.
– До завтра.
Я пошел прочь по той самой тропинке, уже почти до аллеи дошел, когда вспомнил – имя! Имя то я не спросил!
Хотел было пойти обратно, да передумал – завтра. Завтра поинтересуюсь. И еще – сигареты, вернее папиросы – так ведь и не покурил, да и вообще что-то забыл про курево. Хлопнул по карману, достал пачку, сигарету, прикурил – надо, надо было продуть и размять сначала, как то делали в фильмах. Не протягивается, не курится – гаснет.
– Тьфу ты, черт! – размял пальцами, дунул на воняющую табаком набитую часть – вроде там, в фильмах, так делали. Прикурил по новой – нормально, только вкус у табака куда как резче, позабористей.
Шел по улице, лужи перепрыгивал и думал: мальчишка то ведь – самое то для истории. Как он вовремя подвернулся. Можно все выспросить, узнать, помнится его очень сильно, очень по-взрослому, зацепило, когда про мать я сболтнул. Похоже, он не просто так, не из вредности из дома ушел, да и ушел ли? Куда-то же он собирался, куда-то домой. Но в любом случае – с матерью там очень даже неплохая социальная трагедия намечается, и потом, можно даже ссылку дать на то, что события взяты из реальной жизни – это…
– Стоп! – рявкнул сам на себя и девушка, что рядом проходила аж взвизгнула, отпрыгнула, едва не угодив красивыми красными сапожками в неплохую такую придорожную лужу. Все. Стоп. Я говорю, я думаю не про какого-то отстраненного персонажа, не в новостях я его увидел. Я говорю про настоящего, про живого человечка, которому пришлось через все это пройти самому, своими ножками, своим разумом, душой свой детской он через эту трагедию прошкондыбал, своими слезами. И именно так, и именно таким макаром. И его драму не надо смаковать, не надо сгущать краски – это человек, это друг, это ребенок. У меня такой же сынишка где-то там, на другом конце города, на улице Ухтомского сейчас сидит-лежит-гуляет и я помню, как он ревел горючими слезами, как он прятал лицо, как сам прятался, считая себя виновником в нашем с Леной разводе, думая, что это из за него папа с мамой разбегаются. И не важно, что папа пил и шлялся, и не важно, что пил папа из за постоянных скандалов с мамой, или скандалы были из за того что пил – важны были только эти тихие слезы маленького мальчика, маленького моего Сергея.
И уже домой не торопилось мне, и бродил по улицам, сворачивал вдруг и внезапно, и сидел на каких-то лавочках, оказывался вдруг в каких-то скверах, около не работающих по осенней стыли фонтанов – наступал вечер. А когда начало смеркаться, когда краски стали густеть и в промерзшем до стеклянной прозрачности небе поплыл рогатый месяц, я как то сразу оказался около своего дома, около своего подъезда. Сел на лавочку, достал пачку – надо же, последняя папироса осталась – когда только успел выкурить? Руки сами по себе помяли папиросину, продул на автомате, закурил. Дым от этого курева едки – глаза режет.
Пока курил – совсем стемнело, окна желтым уютом горят, за занавесками люди ходят. У них семьи, жены, дети, бабушки и может быть собаки с кошками, а я вот, теперь, один. Как и этот малыш и нет у нас никого, и не к кому идти.
Докурил, еще раз глянул на черное, с едва заметной лиловой проседью небо и зашел в подъезд.
Насчет яиц ошибся – не было их. Заварил бич-пакет и, пока лапша отстаивалась, набрал Виктора Михайловича – Витьку, в далеком прошлом нашем – одногрупника. Пока шел гудок, достал вторую пачку, стукнул торцом папиросы об пачку, размял, продул, закурил и только когда сморщился от дыма, попавшего в глаза, только тогда Витька взял трубку.
– Да.
– Привет, Вить, еще раз.
– А, это ты. Да, Жень, чего случилось, – голос у него сонный был, может, решил лечь спать пораньше, а может просто устал, перед телевизором отключился – работа главреда – вредная, нервы выматывает.
– Я по поводу темы…
– Знаю, что хреновая, но какой заказ. Главное там деньги будут гарантированно, думаю тебе сейчас…
– Нет, подожди, – перебил я его, – берусь.
– О как! Так сразу? Понял наконец, что прижало?!
– Нет. Материал встретил. Живой.
– Понятно. Зацепило? На слезу давит? Попрошайка?
– Нет, знаешь… – замялся, – он совсем не такой. Не обычный. Он… я даже не знаю. Он просто живет в том мире, но он не с ними, не как они эти остальные нищие. Он другой.
– Слушай, интересно конечно, но я сейчас никакой. Глаза слипаются. Ты мне потом в материале отдашь. Хорошо?
– Хорошо. Ну ладно. Давай тогда спокойной ночи сто ли. И это, телефон отключи.
– Ага, как же, отключишь эту гниду, – сказал он уж совсем грустно, – пока.
– Пока.
Телефон пиликнул сброшенным вызовом. Жалко. А так хотелось рассказать ему побольше про этого необычного мальчугана, про библейскую сцену кормления, про тетю Иру к душе которой он смог найти ключик. Не сложилось.
Включил компьютер, сходил на кухню, из холодильника бутылку початую достал, с мойки стопку взял, сел в кресло перед компьютером, запустил ворд, стряхнул пепел с папиросы в пепельницу и замер. Про что писать? Я не знал. Начало в голову шло только одно – реальное, настоящее. Про то как встретил, как папиросы купил – слишком мало я еще знал этого мальчонку, не поймал ни характер его, ни душу, даже речи его по-детски нерешительной и по-взрослому предупредительной не уловил.
Встал, взял стопку. Мысли снова вернулись к мальчишке. Внешность описать? Хотя бы так. А еще лучше – зарисовать, а совсем хорошо – вообще сфотографировать надо его завтра. Взять с собой фотоаппарат, на моем старом кнопочном телефоне камеры отродясь не было да и щелкнуть паренька. Да, так и сделаю – сфотографирую, думаю, он против не будет.
Подошел к телевизору, что стоял на комоде, ящик выдвинул, нашел среди всякой рухляди фотоаппарат, выложил рядом с телевизором. Машинально взял пульт, машинально телевизор включил, по привычке уселся на диван, уставился в экран – новости, скука. Попытался попереключать каналы – черт, как раз перед сенсором стопка черного стекла – мешает. Встал, забрал стопку, глянул на не будто в первый раз увидел и вдруг понял – я не хочу, сегодня я не хочу пить. Даже чуть-чуть, даже грамульку.
Пошел к раковине, вылил водку, тут же в голове возник драматический, дурацкий образ: выливаю остатки бутылки. Зачем? Убрал обратно в холодильник. Снова уселся перед телевизором, уставился в его глубину. Поймал себя на мысли, что не смотрю фильм, а то и дело возвращаюсь мыслями к малышу и даже думаю о нем как-то иначе, не как о простом встречном. Как о друге, а может даже о ком-то родном, близком мне человеке. Даже вдруг подумалось, что расскажи я ему о своем разводе грядущем, о Сереже сынишке – он меня бы понял. Не однобоко, не однокрасочно, как ребенок, а как взрослый, как церковный батюшка даже на исповеди. Поймет и простит.
Вдруг сильно захотелось тишины, покоя и темноты. К черту! К черту этот телевизор, этот свет – все к черту! И меня вместе со всем этим скарбом.
Выключил все, вышел на балкон и снова закурил на осенней зябкой прохладе. Тут, на улице, дым папирос был совсем другой, вкуснее что ли, отдавал он уличной сыростью, ветром, свежестью… хотя – какая свежесть у дыма?
Докурил, закинул полую гильзу папиросы в жестянку из под кофе и пошел спать.
***
Утром, как только проснулся, тут же вспомнил о малыше. Глянул на часы – восемь утра. С чего бы это я в такую рань проснулся?
Поставил чайник, полез в комод, где в старой визитнице была у меня нычка с наличкой. Нашел. Очень даже неплохо – почти десять тысяч. Жить можно. Может даже до аванса дотяну за грядущую книгу о малыше. То что он будет главным героем – решил уже твердо. А название… может быть даже и назову текст: «Малыш», или «Дяденька, купите папиросы» – так даже лучше, сразу задается тон произведения.
До десяти успел прошвырнуться по магазинам. Купил конфет, печенье и, вспомнив, как он кормил живность, на всякий случай, взял полбулки белого, семечки для белок. Для приличия, припомнив где-то слышанное, что раньше одиннадцати в гости приходить – моветон, погулял еще с часик, пока гулял, купил еще шерстяную вязанную шапочку фиолетовую. Плотную, многослойную и только потом уже выдвинулся на площадь.
Как всегда людно, пестро, шумно. Гудят машины по проспекту, сигналят, тренькает, ухает на стыках трамвай, отовсюду говор, шарканье курток, звук шагов.
Я остановился посреди площади, зашарил глазами по сторонам: не видно мальца. Зато вон, на газоне сидит и преданно ждет своего хозяина лопоухий Бим. Подошел, уселся рядом на холодный бордюр, он вроде посуше чем трава будет, погладил щенка по загривку.
– Что, друг, ждешь?
Бим даже ухом не повел, все вглядывался в проходящих мимо людей.
– Оголодал наверное. Печенье будешь?
Я полез в шуршащий пакет, но и тут Бим проявил нереальную по собачьим меркам выдержку. Лишь на короткий миг он повернул морду ко мне, а затем снова уставился в людской поток. Я достал печенье, протянул одну на ладони Биму. Он посмотрел на предложенное угощение, не взял, глянул мне в глаза, будто в душу хотел заглянуть.
– Да не бойся, не хочу я тебя отравить, – не выдержал я его взгляда, отвернулся, добавил, – не хочешь, сам съем.
И только тогда почувствовал, как он аккуратно, едва задев ладонь пастью, забрал печенье.
– Странные вы ребята, очень странные. И ты и хозяин твой.
А вот и он. Я увидел мальчишку. Он не мельтешил среди людей, не спрашивал кому нужны папиросы. Вместо этого он тащил, покраснев от натуги, здоровенную сумку лощовую, из которой торчала с неплохим вылетом палка батона. Рядом, тяжело опираясь на тросточку, медленно ковыляла сгорбленная старушка в старом, обшарпанном пуховике.
– Ну что, а вот и наш друг, – встал, – пойдем.
Бим будто понял меня: соскочил и пошел рядом со мной неторопливо, будто на поводке. Да скорее всего и был он домашним, вот откуда и вся его выучка и спокойствие, а потом, вдруг, стал беспризорником. Может сбежал, может украли, очень не хотелось думать, что его могли попросту бросить.
– Привет, – поздоровался я с малышом, тебе помочь? Здравствуйте, – это уже обращаясь к старушке.
– Я сам, – он улыбнулся мне, но улыбка вышла кривоватой от натуги, – привет.
– Давай хотя бы одну ручку, – я протянул руку.
– Не давай яму, не нравицца он мне, милай, – зашамкала старушка и я, в который уже раз, подумал, что надо бы побриться, да и в парикмахерскую бы сходить не помешало.
– Он мой друг, – сказал малыш и демонстративно потянул сумку мне.
Старушка все одно недовольно фыркнула, забормотала что-то под нос. Я взял одну ручку сумки, потянул – тяжеловато. Действительно тяжеленькая сумка, и как он ее один тягал?
– Куда затарились, бабушка? – спросил, наверное уж слишком по ухарски у меня вопрос этот вышел. Она кинула в мою сторону косой взгляд, сморщилась вся от недовольства.
– Не твоего ума дело. Нашелся он, ух ты, шибко ему интересно.
– Внуки у нее сегодня приезжают. Стол хочет сделать. Да? Баб Валь.
– Да, малыш, внучатки большие совсем стали, переженихались все, скоро правнуков увижу. А ведь все думала, что не доживу. А сейчас что, чуть осталось. Погляжу и помирать можно. Я ведь что, одна я. В войну с Украины ас, детдомовских перевезли, да я и не помню толком мамку то, малая совсем была, это к войне я уж большенькая была и…
Она говорила и говорила, не могла остановиться, видать истосковалась по общению, наверное, сиднем сидит изо дня в день в четырех стенах, не ходит никуда, молчит.
Малыш слушал ее слушал, не перебивал, но вдруг сказал, это уже когда мимо ограды парка прошли, и мимо сквера, что через пару домов.
– Не вспоминайте, не надо.
Я глянул на старушку – она плакала, утирала скорые слезы старушечьи грязненьким платочком.
– Лучше расскажите, как здоровье у вас?
И она стала перечислять болячки свои с какой-то затаенной любовью к ним, и слезы у нее на щеках высохли, и про врачей говорила, про то какие лекарства нынче дорогие стали, да все не по рецептам – прошло ее расстройство, как рукой сняло.
Мы вошли в маленький дворик, где была такая же маленькая детская площадка, и где росли большие, как это обычно и бывает в таких маленьких стареньких двориках, деревья. Тут шумели дети, сидели старушки – божие одуванчики, на лавочках нахохлились, мамаши с колясками воздухом дышат. Идиллия. Я такие дворы разве что из детства только и помнил, а сейчас – примелькалось что ли, замечаться пересталось.
– Я с ним в подъезду не пойду, – сказала старушка, тыча в мою сторону сучковатым пальцем.
– Я тут подожду, – быстро согласился я и уселся на лавочку.
– Я быстро, – сказал малыш.
Они растворились в темноте подъезда, медленно и скрипуче закрылась за ними дверь. Достал пачку папирос, по сторонам глянул – детишек много, не хорошо выйдет. Убрал пачку обратно и уставился на детскую площадку. Пацанва гоняла футбол, как и мы когда то, как и задолго до нас, и до футбола этого самого, вроде, тоже детвора мяч гоняла, только игра другая была, то ли «сало», то ли еще как она называлась.
Солнце несмело слепило глаза сквозь неопавшую еще листву, какая-то залетная безшабашная птица разливалась рубленными трелями в ветвях, ребенок в коляске неподалеку захныкал, мамаша захлопотала, закудахтала заботливо. Я прищурился, как довольный кот, наклонился, погладил по загривку не зашедшего за хозяином в подъезд Бимку.
– Душевный он у тебя, да? Брат Бимка. Слушай, Бим, – он повернул губатую морду ко мне, в глаза мне уставился, – а дай лапу?
Протянул руку. Особенно и не ожидал но Бимка перевалился, повернулся ко мне поудобнее, и ухнул мне когтистой лапой в ладонь.
– Да ты у нас прошаренный! Ну-ка, лежать! – он склонил голову набок, как будто спрашивая: !ты что, дурак?»» – отвернулся, уставился на подъезд, – Ну что, тогда хоть за здрасте спасибо.
На улицу выскочил малыш, сел на лавку, громко выдохнул:
– Уф-ф-ф! Тяжелая у нее сумка! Еще и живет на пятом. Еле дотащил!
– Что дала? – спросил без всякой задней мысли. Мне казалось это само собой разумеющимся, чтобы бабулька после таких трудов праведных одарила тягловую силу.
– Ничего. Деньги предлагала, только… – вздохнул, – она же пенсионерка.
– Ну да, ну да, – кивнул, будто все понял, но на самом деле никак не мог взять в толк этого парнишку, как характер, как персонаж. Он беспризорник и никто не заботится о нем, он должен привыкнуть, да какой там – это должно быть выжжено у него в мозгах каленым железом нужды, что всякая услуга – помощь с его стороны – оплачивается, несет материальный вес. Нет в нем, в жизни его «сала» на безвозмездные поступки, на добро запросто так. Если он беспризорник, то… а беспризорник ли он?
– Слушай, – спросил я, а ты где живешь?
– Не скажу, – насупился, Бим поглядывал то на него, то на меня.
– Я тебе гостинцев купил. Возьмешь?
– Это подарок? Или вам меня жалко?
– Подарок.
– Тогда возьму. Только постоянно это делать не надо.
Я отдал ему пакет, достал из кармана купленную ему же шапку.
– Это тоже тебе.
– Спасибо, но у меня…
– Подмораживает. По утрам сильно холодно, – я поежился, – зябко. Да?
– Ага, – и он взял шапку, повертел в руках, а потом снял картуз свой, закинул в пакет, натянул шапку.
– И еще, – он глянул на меня вопросительно, – ты сегодня торгуешь?
– Да.
– Дай еще пару пачек, – достал заготовленный полтинник.
– Много курить вредно.
– Знаю. Я сейчас пить бросаю, много курю, – зачем то начал оправдываться, да и бросаю ли? Разве что только вчера и не пил, а до этого…
– Это хорошо. Мама говорила, что все беды от водки.
– Так многие говорят.
– Так мне говорила мама, с нажимом повторил малыш.
И мы замолчали. Он не хотел говорить, уставился грустно и серьезно в никуда, а я боялся сказать чего лишнего. Малыш не глядя полез в пакет, нашарил там печенье, достал, первое протянул Бимке, тут же со всех деревьев вокруг, со всех крыш, громко хлопая крыльями, спорхнула огромная толпа птичьей братии, словно мы на площади этой французской, как ее там – монмартр, что ли? Он привычно уже даже как-то раскрошил в ладони печенье, бросил.
– Там хлеб есть, – тихо сказал я, – и семечки сырые.
Он полез в пакет и тут, от игровой площадки, весело подскакивая, к нам покатился мяч, и следом за ним шкед выбежал. Чуть постарше моего беспризорника. Смотрел я на этого шкеда и думал: вот он – розовощекий, в меру упитанный, в красивом спортивном костюме – радостный. Его жизнь легка и спокойна, его любят и папа и мама, а на выходных его, скорее всего, возят к бабушке с дедушкой и кормят его там пирожками вкусными с вареньем, может оладушками со сгущенкой или медом. И потому он такой радостный, и потому будет вспоминать он свое детство с доброй ностальгией, с тоской светлой. А мой малыш, если посчастливится ему с улицы выйти в люди, занять в жизни свое место – что он вспомнит о детстве? Да по нему и видно, по серьезности его, что все эти игры…
Малыш соскочил с лаки и помчался навстречу мячу. Голуби да прочая пернатая орда, не вспорхнули, заполошно молотя крыльями, – расступились. Наглая братия похоже, крепко прикормленная. А малыш мой уже вовсю гнал мяч навстречу шкеду, и тот, вроде как радостно ему руками махал, еще пара мгновений – скинуть пальтецо прямо на траву и гонит он мяч по рыжему вытоптанному пяточку «футбольного поля» к воротам и толстый пацанчик, вратарь, уже растопырился пауком, со стороны на сторону от штанги к штанге мечется, готовясь отразить атаку. Удар! Гол! И несется мой малыш радостный обратно, и улюлюкает вместе с ним пацанва дворовая и вроде он даже такой же как они, грязный разве что – жизнью пачканный. И счастлив он, счастлив по настоящему, как и должен быть счастлив обычный ребенок в момент своего радостного триумфа
Я сидел и смотрел на него еще больше не понимая его характер. Вспоминал «Республику «ШКИД»», где такие как он люто ненавидели так же люто завидовали таким вот домашним, ухоженным ребятишкам. А тут… Он не пытался утереть им нос, доказать, что лучше, способнее чем они. Он радовался со всеми, он со всеми расстраивался, он ободряюще хлопал по плечу своих и корчил рожи чужим – обычный ребенок.
Какая-то из мамаш увидела его среди играющих детей и ярой фурией, голося на весь двор, помчалась к полю. Я соскочил и тут же вспорхнули птицы , обдав меня пылью, крошевом печенья и пухом своим, побежал к ним – к ребятам, и Бимка за мною следом припустился.
Тетка уже духарилась вовсю: хватанула малыша за шкирку, кричала что-то, руками взмахивала и малыш куклой тряпичной клонился безвольно за этими взмахами, руки его болтались. Подбежал, с ходу вырвал малыша из ее рук, к себе прижал и заявил:
– Что вы себе позволяете? Вы же мать, и так себя ведете!
– Ты отец его, что ли? Алкоголик! У нас тут, между прочим, приличный двор!
– И что? – с вызовом спросил я, – ребенку поиграть нельзя?
– А откуда у него эта шапка? Украл? – и она беспардонно сорвала с его вихрастой головы купленную мною шапку, – Это чь? – заголосила она на весь двор. Ребятня, конечно же, молчала.
– Это я ему сегодня купил.
– Мне то не ври, пьянь. Тебе бы на опохмелиться набрать…
– Он бросает, – зло закричал малыш, – он хороший! И он мне не папа, – это уже совсем тихо добавил, – я не крал…
Двор как-то разом притих – тишина навалилась и даже ветер будто бы утих, и из-за двора, с дороги, шума вдруг не стало – тишина.
Мы развернулись, в безмолвии отчетливо слышно было, как хрустнули-скрипнули у нас под ногами мелкие камушки, и пошли прочь. Сначала за пальто, а потом дальше. Вон из этого красивого, по старому доброго, но такого неприветливого двора.
Когда уже ушли я вдруг вспомнил про шапку, что так и осталась в руках у той тетки. Но не возвращаться же теперь за ней, да и вообще – не стоит она того, чтобы снова видеть э то красивое женское лицо и знать суть ее гнилую. Легче новую купить.
Не разговаривая мы прошлепали и через улицу и вдоль пары домов, и мимо вечно трезвонного трамвайного депо, дошли до маленького скверика с большим постаментом, на котором, нахохлившись, восседал какой-то писатель крашенный серебрянкой, сели на лавочку.
– С шапкой нехорошо вышло, – грустно сказал малыш, теплая, жалко. И мягкая.
– Я тебе еще куплю. И ботинки твои мне тоже не нравятся, если честно.
– Вы меня жалеете.
– Знаешь, я задумчиво похлопал его по спине, сначала, когда ты папиросы мне предложил, может тогда и жалел. А сейчас…
Он выждал, но я все так же молчал, не зная, не в силах подобрать нужные слова.
– А что сейчас?
– А сейчас я тебя не понимаю, и щенка твоего, если честно, тоже совершенно не понимаю…
– У меня еще котенок есть. Тишка. Он дома. Я его у пруда в парке нашел. Он еще совсем маленький. Из дома не выходит – боится.
– Ты в доме живешь, в смысле – в квартире? С папой? – спросил и испугался, что он снова замкнется, закроется в себе и уйдет, больше ничего не сказав.
– Нет. Я место нашел хорошее. Я там, – махнул рукой, мол где-то в той стороне, – обустроился. Ничего так, жить можно. А отец у меня плохой, – это «плохой» он сказал как-то через силу, и тут же мне подумалось, что за все это время он ни про кого не сказал ничего плохого. Участковый – хороший, торговка в ларьке быстрого питания – просто тетя Ира, и я у него тоже, как сегодня выяснилось – хороший, хоть никогда себя таковым и не считал. И никто не был у него «дураком», «вредным» или еще каким плохим, как у многих прочих детей.
– Давно бродяжничаешь?
– Уже… наверное давно, – смутился он, – не помню.
– Неделю? Две? Три? Месяц? – напирал я.
– С осени. Может с зимы.
Год, выходит почти год он вот так шляется по улицам, торгует неизвестно откуда взявшимися папиросами, ходит к тете Ире за пирожками и кормит белок в парке. Год. Год на улице.
– А чего из дома ушел? – снова я задал вопрос, которого тут же сам и испугался.
– Да там… – снова взмах рукой, – нехорошая история. Как мама умерла, так и ушел, – сказал он вроде как спокойно, вот только заблестели у него в глазах слезы.
– А папиросы откуда? – быстро сменил тему.
– Да там, в том месте были. Спрятал кто-то.
– Чужие? Не хорошо.
– Мне кажется ему уже не нужны.
– Давно лежали?
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
продолжение
– Ага, – кивнул радостно, – Знаете как это тяжело, когда не на что жить?
– Подозреваю, но, наверное, очень смутно подозреваю.
– Наверное, – он кивнул и снова взгляд в никуда.
А ты вернуться не думал? Тебя же, наверное, искали.
– Нет, Лучше так. Да и не искал меня никто.
– А как дальше будешь. Без образования, без всего.
– Я уже думал. Читать умею, считать тоже – мама научила. Грузчиком можно и так работать. Я заработаю, справку куплю из школы о неполном образовании. Свидетельство о рождении у меня есть – паспорт смогу получить. А потом на вахту поеду, как дядя Толя, там дают где жить.
– Тебе сколько лет? – рассуждения, расклад данный мне с полной продуманностью просто не могли не поразить.
– Семь.
– Тебе кто-то это подсказал? Про вахту, про паспорт.
– Насмотрелся, слышал, сам думал.
– Н-да… – если бы такую рассудительность, да нашим бомжам – может и не было бы их ни на вокзалах, ни в подземных переходах.
– Н-да, – повторил он за мной.
– – Слушай, – я тоже уставился в одну точку, слова эти давались с трудом, и не потому что они могли не понравится малышу, а потому что сам осмысливал только-только то что говорил, сам через этот опыт проходил, – иногда жалость – это не совсем жалость. Это другое. Это…
Он терпеливо ждал, а я долго и нудно пытался перевести то, что творилось у меня в груди, в душе в слова, в понятные ему, а главное – мне, простые слова.
– Иногда жалость – это то что больше нужно не тебе, не тому кого жалеют, а тому, кто жалеет. Это жалость во спасение.
– Кого?
– Меня, – хлопнул его по спине еще разок, – меня, малыш. Пойду я… До завтра.
– До завтра.
***
Фон был не нужен, потому и телевизор выключен, молчит, компьютер не шумит вентилятором. Тишина в доме, разве что слышно, как китайский будильник тикает своими усами по кругу циферблата. Передо мной бутылка на столе стоит, рядом стопка поблескивает стеклянными гранями гладкими, пачка «беломорканала» открытая, зажигалка, пепельница тяжелая, медная уже полная бычками.
Я смотрю на все это «богатство», а в голове неприятная тоскливая пустота. И, что самое противное, ничего не хочется, никого не хочется – просто не хочется. Разве что, чтобы пропасть вот так разом, а потом появиться в другом месте, в другое время и чтобы было настроение, и чтобы мысли в голове роились.
Потянул руку к бутылке, а после передумал – достал папиросу, щелкнул зажигалкой – прикурил. Лену это просто бесило, стоило только закурить в комнате или в зале, тут же поднимался крик до небес: «прокуришь!», «воняет!», «ты знаешь, сколько проветривать потом». Лена… Почему-то даже про сандалы эти я вспомнил с доброй тоской, от которой щемит сердце и становится чуть тяжелей дышать. Надо забыть, выгнать ее сейчас из памяти, но это все равно, что та давняя шутка про «не думай про белого медведя» – раз уж понесло скрипучую телегу памяти по ухабам воспоминаний, то уже никуда от этого не деться.
Память изливалась легко, широким потоком. Почему-то с особой отчетливостью вспоминалась привычка Ленина наклонять голову, когда она улыбалась. Никогда мне это не казалось необычным, или особенно красивым, но сейчас, именно сейчас, когда ее не было рядом – это воспоминание вызывало такую тоску необъяснимую. И завитки ее волос, что непослушными прядями-пружинками перекрывали часть щеки и глаза ее зеленые лучились яркими то ли искорками радости, то ли хитрецой задорной. Ее улыбка мне нравилась куда как больше чем смех, когда она запрокидывала голову, обнажая, открывая взгляду белую шею. И сын, Сережа припомнился, как Лена его в садик одевала, а он не хотел, канючил, и она его постоянно одергивала, чтобы стоял он ровно, чтобы луком не выгибался. И из-за чего разбежались? Из-за глупости несусветной, из-за пьянки, из-за…
– Из-за меня. Все беды от водки, так мама говорила, – сказал я вслух фразу малыша, вот ведь черт, опять имя не спросил, что за глупость такая? Привык уже малышом называть.
А ведь что, ведь достать телефон из кармана, найти в записной книжке «Елена», да и набрать номер. Да, было много всего сказано, первичная проблема как и подобает снежному кому, наскоро обросла подпричинами, всякой глупостью, ересью, обидками пустыми, но все одно – причина была одна, был один корень зла у всего этого – я. Я был виноват в том, что однажды проснувшись после запоя обнаружил себя дома в одиночестве – без никого. Один. Один в доме, один в жизни, один в семье – один.
Достал телефон, открыл записную книжку, но вместо того, чтобы набрать в строке поиска, стал листать имена. Виктор, по логике алфавита, попался раньше. Нажал на вызов.
– Да, говори, – голос серьезный, но с легкой расслабленной ноткой, не сонный.
– Помнишь, я тебе про пацана рассказывал, привет.
– Привет. Это про беспризорника?
– Да.
– И что с ним? Пропал? В ментовку загремел?
– Тьфу ты – упаси господи! Сплюнь!
– Я не у стоматолога.
– А юмор у тебя все такой же плоский. Мне больше времени надо для понимания характера и историю вызнать.
А в чем проблема? Купи пакет пряников, он тебе за них все выложит.
– Нет, Вить, ты не понимаешь, я же тебе уже говорил, что он не такой.
– А какой он? Золотой звезды навершие?
– Пока не знаю какой. Необычный.
– Прямо золотое дитя. Они все такие не такие, ты не думай. У всех жизнь тяжелая, истории грустные, все ранимые и обворожительно несчастные, и…
– У, брат Виктор, как тебя понесло на лирику.
– Бывает, прошу простить.
– Бывает, – согласился я, – начнем с того, что он не несчастный. Он знает, какой у него будет завтрашний день, он знает как построить свое будущее, и, знаешь, мне кажется это даже очень выполнимые планы. У него есть щенок и котенок – он о них заботится, он по настоящему добрый, ему не нужны подачки, он не любит жалость…
– Он святой, гений, мать Тереза и второе пришествие в едином лице. Все это, как ты сказал – лирика. У тебя процентовка и план – четверг, в четверг ты должен мне сдать свои почеркушки и… Я не понял. Ты трезвый что ли?
– Да.
– Свершилось! И вчера был, вроде как, трезвый. Женька! Или деньги кончились?
– Нет… мне кажется. Что пора завязывать.
– Какое интересное открытие! Сам догадался, или кто подсказал?
– Не знаю. Перехотелось.
– А может на тебя так пацан влияет?
– Возможно, – говорить вдруг стало совершенно неприятно, да и на душе противно. А вот Виктора наоборот понесло то ли на шуточный, то ли еще на какой лад.
– Слушай, друг, а может ты его того-этого – усыновишь-удочеришь, раз он весь из себя такой необыкновенный. А там еще щенок его, котенок. Точно, ь ты же вроде хотел собаку и, – и вдруг он осекся и замолчал, видать понял, что не ко времени он со своим тоном залихватским, да и не к месту.
– Да, – сказал я, – продолжай.
– Прости.
– Ничего. Ты, наверное, прав. Спасибо.
– Пока. Про процетовку не забудь.
– Не забуду. Пока.
Нажал на отбой. Откинулся на спинку дивана, задумался. А что нет то? Малыш и вся его живность – почему нет? Я всегда хотел умного барбоса завести – имен умного, порода значения не имеет. А еще мне представилась семейная фотография, где мы вчетвером стоим и улыбаемся на фоне какого-нибудь шкафа, или там в парке у фонтана. Я, жена, сын и малыш, и все будут удивляться, почему это браться так не похожи друг на друга. И улыбаться малыш будет по особенному ярко, чисто и солнечно, во всяком случае первые годы. Потом да, потом забудется и улица и скитания, и кепка его – картуз этот, и пальто острое, твердое, будто из проволоки плетеное – забудется, о поначалу он будет счастлив. А мы с женой. Разве же не вытянем еще одного ребенка? Она работает, я снова возьмусь за перо – будут деньги, будет счастья и не так уж и важно, что нет сейчас этого «мы». Сделать один звонок Лене, поговорить, попросить, нет – молить о прощении. Какая уж тут гордость? Пока думал, размышлял, сам того не заметил, как оказался вдруг у шкафа, а передо мною альбомы с фотографиями – пять пухлых книжиц во вздутых, под натуральную кожу, обложках.
Лена хотела их забрать, но и без того ноша была нелегка, а что альбомы – вон они все на одной грошовой флешке уместятся – печатай только потом – не двадцатый все же век на дворе.
И снова на диване, и снова стол, только уже рядом с пепельницей, водкой да папиросами лежат альбомы и я листаю их страницы. Вот эта фотография совсем уж древняя, из той, добрачной еще жизни, когда Лена набралась храбрости и одна, без никого, поехала в дальний, дивный курортный край – в Сочи, где жила дикарем, снимала на пару с какой то женщиной на пару комнатку у бабульки и отдыхала в свое удовольствие. И ей ничего не нужно было, кроме моря, чей край уходит в горизонт и растворяется там в небесной синеве, да лунной дорожки, что блестит волшебным чудом, зазывая в далекий край детства. Ух, как я ревновал ее за ту поездку, все мне думалось, что гульнула она там от души, курортными романами обросла донельзя. Дурак! Кто я ей тогда был – знакомый, и не более. Кто знал, что сведет нас жизнь воедино и будет у нас замечательный сынок Сережа, и быт, и даже капелька любви, и все что к тому полагается. На фотографии она безбожна красивая: каштановые волосы, пронзенные лучами закатного солнца горят алым отливом, улыбка солнечная и ямочки на щечках, горящих молодым румянцем, радостью искрится зеленый ее взгляд, самошивный синий брючный костюм из низкого топа и отутюженных со стрелками штанов, идеально подчеркивает фигуру а-ля песочные часы и поза будто вырванная из движения – еще мгновение, и шагнет, сойдет она с фотографии в реальный трехмерный мир. И сразу так захотелось услышать ее голос, притронуться к ее мягкому теплу, ощутить ее у себя под ладонями, прикасаться губами к белой шее, вдыхать аромат – вкус ее кожи, волос.
Я снова потянулся к телефону, быстро и уверенно нашел в записной книжке ее номер, палец завис над кнопкой вызова. Глянул на время – уже начало двенадцатого. Вдруг она уже спит, или, того хуже – Сережу разбужу, да и сказать может, что надрался, по пьяни звоню. И я ее пойму. Сколько уже было, что несло меня по пьяной лавочке поговорить. Сам толком не помню, но по исходящим вызовам видел. Ясно, что ничего хорошего в таком состоянии я сказать не мог.
Отложил телефон в сторону, откинулся на спинку дивана, руки за голову забросил, глаза закрыл. Еще бы кто свет выключил – было бы вообще замечательно.
Мысли плыли мягко и спокойно. Я уже прикидывал, какие обновки купить моему малышу завтра, как я буду оформлять на него опекунство потом, и даже виделось уже глазами, как он радуется новым штиблетам, но вот только в сознании моем эти штиблеты, хоть и были новыми, все никак не могли изменить формы – были большими башмаками-ботинками с коруглыми носами на манер тех самых Гаврошечьих. А вот он уже заходит в мой дом, и котенок у него такой же черный, как и Бимка, на руках, и сам Бим тоже рядом и я говорю им всем троим, чтобы они размещались, а я пока на кухне сварганю чего перекусить. Есть яйца в холодильники, шкворчит масло жарко на черной сковородке, уже и глазунья готова, по границам стенок сковороды до коричневы подрумяненная. Пора. И я открываю рот, чтобы малыша позвать и, вдруг, вспоминаю, что не знаю его имени и осознаю тут же – я один дома. Нет тут никого кроме меня. Я ношусь по комнатам безмолвным, открываю двери, потрошу шкафы, заглядываю под кровати, выбежал на балкон, по сторонам глянул – один. И холодно стало…
Проснулся, сел, оказывается за ночь сполз, улегся удобно, калачиком свернулся, но все же к утру основательно продрог.
Захотелось прямо сейчас, с утра пойти в гости к малышу. Время только девять – раненько конечно. Но… Одно, другое, третье – к встрече надо подготовиться. Ручки, тетрадки, карандаши, фломастеры и прочее – он же хочет выучиться. Так что вещички в жилу пойдут, ну и лишний повод разузнать где живет – помогать в учебе набьюсь. Можно было бы и учебники, только по финансам как – дороговато. Вчерашнюю мысль об усыновлении я пока отменил. С вечера можно и не такое надумать, по вечерам вообще на сентиментальщину тянет, на сопли, слезы и розовые слюни.
На мокрой площади, облитой утренней тонкой изморосью было не так уж и много народу. Рабочий день, ранний, для прогулок, час, да еще и сырость эта въедливая. Вроде и дождя нет, а все одно – пар изо рта, запах прелый промоченный дождем, ботинки холодные, будто промокшие.
Я огляделся вокруг, по черному зеркалу асфальтовому площади – нет. Малыша нет нигде и на жухлом, чуть присыпанном листвой газоне нет Бимки.
Глянул на часы, пакет набитый всякой канцелярией и чуть-чуть угощениями, громко зашуршал в руке – одиннадцать. Вроде он уже должен «работать», ВТО только где?
Для порядка прошел по кругу площади на пару раз. Сел на лавочку, достал папиросу, закурил. Подсел ко мне седовласый дедок, не побрезговал сырой лавкой.
– Простите, у вас закурить не найдется?
– У меня только такие, – продемонстрировал ему чадящую сизым дымом папиросы.
– Я потому к вам и подошел. У мальца тут одного такие беру, а его, как на грех – нет.
– Я тоже у него беру, – промежду делом достал пачку, – поначалу крепкие казались, а сейчас – привык. Хороший малыш, – одернул себя, чтобы не сказать романно-тривиальное: «не находите?».
– Замечательный. Добрый очень. Вы тоже заметили?
– Конечно.
– И щенок у него… – старик замолчал, – да, щенок у него тоже душевный и умный. Я по жизни собачник, только не таких все больше овчарок держал, а маленькие что – пустолайки. Думал так. Овчарка, она ведь что – умная животина, хоть и собак, а порой как с дитем малым и поговорить можно. Вот был у меня восточноевропеец – туманом звали, так он… – снова замолчал, – вы меня простите, я один живу, жену то схоронил, шестой год как схоронил. Да…
– Примите мои соболезнования, – не удержался я от банальщины.
– Да что уж там, давно это было, а собаку – пенсия, средства, – и на себя толком не хватает, не то что на овчарку. Собака – она уход любит, еда опять же…
– А маленькая?
– Да, знаете, вот смотрю я на этого Бимку, а души в нем – на троих хватит. Я уже и задумываюсь – может да, может и правда прикупить, только снова – средства. Я же что, пацаненку этому предлагал – отдай. Не хочет, – цокнул языком, – говорит – друг. Нельзя. И я то понимаю. А на породу – денег надо. Тоже. – вздохнул, – траты.
– Так вы уличную возьмите, говорят дворняги умнее. Бим наверное тоже не от хорошей жизни таким всепонимающим стал. Поскитался на своем веку.
– Ваша правда. На всем готовом хорошим человеком не станешь, – замолчал, и каждый о своем думал. Он, наверное, о собаке, а я о малыше. Выходило именно так по глупому, да моральному – если прошел через все и не слился в общую лужу со всеми приспособленцами, то, выходит, быть тебе человеком с большой буквы «Ч». Я раньше думал, что повидал на своем веку, нахлебался, но что я знаю про жизнь большего, чем знает, видел, ручонками потрогал мой малыш. Ни-че-го.
– Мне пора, простите, – я встал, протянул руку для рукопожатия, – удачи вам с дворняжкой.
– Это да, это вы правильно говорите, – он неожиданно крепко сжал мою ладонь, – не в породе дело, это да. Спасибо.
– Вам спасибо за разговор, – ответил я вполне искренне. Осознание – настоящее осознание, увиденное на живом примере – дорогого стоит. Оттого и непонятность, нестандартность его характера. До этого мыслил стандартами, простейшими соответствиями, дедуктивно-визуальный метод какой-то выходил, а теперь – это немногим глубже, просто надо отказаться от внешнего восприятия и начать осознавать душу внутри этого маленького тельца – маленькие, но значимый шажок.
Сам по себе пошел в парк, в аллеи его душистые, с тоской смотрел на асфальт дорожек с налипшими, ухватившимися за него листьями. Встречных было мало, все больше пары крепко запенсионного возраста, опять же мамаши с колясками, да по пухло одетыми карапузами – больше никого. Вон и ларек тот, где самые вкусные пирожки с ливером, где такая злая и такая одновременно с тем добрая тетя Ира.
Подошел к окошку, никого не видно, слышно, как внутри бубнит то ли телевизор, то ли радио. Постучал. Скрип стула, недовольный бубнеж – завелась с пол оборота. Распахнулось окошко ларька и режущий, противный голос, резанул плотный сырой воздух:
– Да, слушаю вас.
– Пирожки с ливером есть?
– Что? – она наклонилась, глянула на меня, и снова мгновенно ее голос переменился, – Это вы на днях с Ангелом приходили?
– С мальчуганом?
– Да.
– Да, я был.
– Ему берете?
– Ну… – пожал плечами, – если найду, то ему. Его на площади нет.
– А у пруда смотрели? Он там часто бывает.
– Нет, еще не был.
– Вы сходите, сходите. Он обычно на отшибе там, около ивы, его с тропинки не видно, – она зашумела, захлопала дверями холодильника, – так то мы пирожками тут не торгуем. Он сказал как то, что у него мама, мир праху, готовила такие, так я теперь для него заказываю по чуть-чуть. Говорю, что себе, не скажешь же, что на продажу – ценник влупят, что не дай боже! А так – по себестоимости. Вы не думайте, – загудела томно микроволновка, – я бы и даром отдавала, да он же…
– Не возьмет, – вздохнул, – не любит жалость.
– Да, – замолчала тоже, в тишине звякнула микроволновка, – вот, возьмите.
Я взял пакет с четырьмя пирожками, спросил:
– Сколько с меня?
– Сорок восемь, – я даже удивился. Мне и то накрутку не сделала – для малыша.
Достал полтинник, протянул ей, спросил:
– Простите, а почему вы его ангелом называете?
– Та его зовут так. Как же мне его ще называть? А вы что…
– Я его только третий день знаю все случая спросить не было, – развел руками, – глупо.
– Нет, не глупо. С ним всегда как-то все, – оглянулась и тихо, шепотом, сказала, – необычно. Да?
– Вот это точно, – усмехнулся, – тут я с вами спорить не буду. Спасибо за пирожки.
– Пожалуйста. Заходите еще.
У пруда почти никого не было. Ровная его гладь, словно застывшее зеркало, лежала недвижно, поглотив в себя серое небо со свинцовыми, пузатыми тучами, пялилась в высь жадно. Только едва заметная рябь у берегов подсказывала – вода это живая, обычная, а не мертвое, холодное стекло. По зеркальной глади медленно и тоскливо скользил одинокий белоперый лебедь – грустно. Может любимая его в домике том маленьком дощатом, что на взъеме берега, а может и нет ее вовсе и он тут, как и я в своей квартире, одинок и брошен, и не об кого ему согреться, не об кого оттаять. Может и правда, взять да и подобрать на улице дворняжку, чтобы она ждала меня дома, хвостом виляла, спала в ногах, и по-доброму, с верой заглядывала мне в глаза.
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
продолжение
Пошел по тропинке вокруг пруда, мимо приземистых пожелтевших акаций, мимо беседки, когда-то белой, а теперь облупившейся, темнеющей черной многолетней древесиной меж краски, вон и ива та, поэтично склонившая свои гибкие ветви-косы в холодную гладь. И вроде бы нет там никого, отсюда не видать, но может в тени?
Подошел ближе, навстречу мне, весело виляя куцым хвостом с обвисшей кисточкой волос, выбежал Бимка, а вот хозяина до сих пор видно не было.
Обошел иву и увидел его, сидящего под ветвями, даже с близи толком не заметишь. Сидел он, обхватив руками колени и на них же возложа подбородок, глядел на пруд грустно.
– Привет, Ангел, – подсел рядом с ним на траву.
– Привет, – он так и не глянул в мою сторону.
– Я тебе кое что принес, – положил рядом с ним пакет, – это просто подарок, не жалость.
– Жалость, – ответил он тихо, – все равно вы меня жалеете.
– Мы с тобой уже про это говорили. Это мне нужнее.
– Я помню. От этого еще обиднее.
– Возможно. Я не на твоем месте, не смогу понять как надо. Да я и так то толком еще тебя не понимаю.
– А зачем ходите.
– Ты мне нужен как характер, как персонаж для книги. Можешь считать это платой за консультации если тебе от этого легче будет.
– Хорошо. Вы только поэтому ходите?
– Не только… – в горле запершило. Я закашлялся, – но это личное. Я до конца еще не додумал. А еще за папиросами. У тебя пары пачек не найдется?
– Есть, – достал.
– Спасибо. Почему тебя так зовут?
– мама назвала.
– Интересное имя. Необычное.
– Это потому что отец плохой, и вся его семья – тоже, – он скривился, выудил из травы камушек, закинул в пруд, пошли круги.
– А имя?
– Вы знаете такое, когда у вас ничего нет. Совсем ничего. И ждать вам тоже нечего, и надеяться не на что. Знаете?
– Нет. И представить не могу, – помолчал, – и не хочу.
– А она знала. Ей было очень тяжело. А потом появился я. Говорят: дети – это прекрасно. Она говорила… я был… – он старался сдерживаться, но губы у него дрожали, по грязным щекам скользнули непрошенные слезы, – она говорила, что…
– Не надо, я охватил его рукой, прижал к себе, – не вспоминай.
– Но вам же нужна история, – всхлипнул он.
– Я сам могу все придумать.
– А моя история разве хуже?
– Она больнее. И мне и тебе. Я не хочу ее знать. А для читателя – обе истории будут одинаково придуманными. Понял?
– Не очень.
– И не надо. У меня пирожки есть. С ливером. Будешь?
– Буду, – он утер рукавом пальто слезы.
Я достал пакет, теплые еще, сам один взял, остальные – ему. Тут же рядом, словно из ниоткуда, материализовался Бим. Отломил треть пирожка, протянул ему – Бим взял.
– Вы хороший человек. Бим чувствует, – Ангел улыбнулся.
– Да, если честно, не очень.
– Почему?
– Все беды из-за водки.
– Да.
– Ну вот, все мои беды из-за водки.
– Поругались с кем то?
– Да. Поругался.
– Извинитесь.
– Не все так просто…
– Не знаю. Мне кажется, что все просто. Если виноват – надо извиниться, если не виноват, то… тоже можно извиниться.
– Я виноват, – вздохнул и, как и он, обхватил руками колени.
– Тогда все очень просто. Извинитесь.
– Это ничего не изменит.
– Им приятнее будет. А может и изменит.
– Хорошо, так и сделаю. Только храбрости надо набраться.
– Не надо. У вас же есть с собой телефон?
– Конечно.
– Прямо сейчас позвоните и скажите: «Прости. Это все из за водки. Я больше не буду пить»
– А если буду?
– Тогда вы – дурак, – он замолчал, а после грустно добавил, – всегда можно извиниться. Всегда. И всегда можно что-то поменять, – снова губы у него дрожали, и снова слезы наклевывались, – если есть перед кем.
И он опустил лицо, спрятал его меж рук. Я обнял его, прижал к себе крепко-крепко, сказал тихо:
– Она тебя простила. Мамы всегда прощают.
– Думаете, – голос приглушенный, тихий.
– Знаю. Мамы не обижаются на своих детей. Тем более на Ангелов. Не держи. Забудь.
– Не могу.
– Это хорошо. Помни. Мучайся. Пока болит – ты живой, и совесть у тебя живая.
– Спасибо.
– Я снял с его головы картут этот нелепый, погладил по грязным, спутавшимся волосам, сказал шепотом:
– Пойдем жить ко мне.
– А Бим, а Тишка?
– Бери с собой.
– А ваша жена? Она согласится? Я же… уличный.
– Какой ты уличный? – не удержался от улыбки, – а жена…
Достал телефон, набрал ее номер. Долгие-долгие гудки: один, два, шесть, десять – автоматический сброс вызова по периоду ожидания. Раньше я бы психанул, не стал бы перезванивать, но – потерявши голову по волосам не плачут. Снова набрал ее, снова ждал, в этот раз уже не отсчитывал гудки – мне торопиться некуда. Я уже думал, что не возьмет она трубку, что пустая это затея, когда…
– Да, – голос злой, недовольный, наполненный яростью, обидой, – только быстро.
– Хорошо, подмигнул Ангелу, – прости меня.
– И что, – осеклась, осознавая сказанное, но тона не поменяла, – ты думаешь, что все? Все так просто. Я сразу про все забуду?
– Нет. Все очень непросто. И нет, ты ничего не забудешь. Тем более – не сразу.
– И что? Мне теперь бежать к тебе, лететь на крыльях любви? – все же чуть оттая, но, в конце, не удержалась, выпалила, – Ты пьяный что ли?
– Нет. Уже третий день не пью. Нет, бежать не надо. Надо думать. Нужен я тебе или нет, – горло сдавило, рука вдруг затряслась и слезы подступили к глазам, – только, Лена, знай, что я тебя очень люблю. Очень. И Сережу нашего тоже очень люблю. И хреново мне без вас и тоже очень.
Я замолчал, и она молчала, и Ангел молчал, и никто не двигался, ни кусты, ни ветви, разве что слеза медленно прочерчивала дорожку по моей небритой щеке.
– И знаешь, первым нарушил тишину, 0 я сегодня побреюсь. И приберусь. Да.
– У тебя деньги, что ли, кончились, – искала она за что зацепиться.
– Почти, но это не страшно, Витя мне халтурку подкинул. В среду аванс будет, – сглотнул, говорить проще стало, – все нормально.
– Я подумаю.
– Это хорошо, это очень хорошо, – сам не заметил, как на роже моей небритой расползлась улыбка деревенского дурачка, – я тебя люблю.
Повисла долгая пауза, а потом дрожащий ее голос, пронзив разделяющие нас километры шумного мегаполиса, ответил тих-тихо:
– И я тебя.
И все. А всего-то надо было позвонить. Всего-то. Дрожащей рукой убрал телефон в карман, схватил Ангела, поднял его над собой, встряхнул так, что у того аж голову мотнуло:
– Она подумает! Ангел! Она подумает!
– А я? – он хоть и улыбался, но в глазах его была грустинка, – Вы про меня не сказали.
– Это ничего. Не все сразу. А то бы точно посчитала, что нажрался, – самого поразило, как это сказал. Вышло мерзко, противно, будто не про себя говорил, а про запойного соседа алкоголика, – ну, пошли?
– Куда?
– Вещи твои собирать. За котенком твоим, за папиросами. Ты ж меня на них подсадил.
– А можно завтра? Я сам со всем к вам приду. Хорошо?
– А что так?
– Вдруг ваша жена не захочет. Вдруг она не захочет чтобы я с вами жил.
– И что?
– Я не хочу, чтобы вы про мое место узнали.
– А чего бояться?
– Я не хочу в детский дом.
– Почему? – я смутился, – Почему не хочешь, и почему думаешь, что туда попадешь? Да и лучше это чем на улице.
– А его, – он положил руку на спину Бимке, – куда мне их с Тишкой деть. Я за них в ответе.
– Мы в ответе за тех, кого приручили, – сказал я, – Ты «маленького принца» читал?
– Нет. Просто так по честному.
– А почему ты решил, что попадешь в детдом?
– Вам меня жалко, вы хотите, чтобы у меня все хорошо было. Сдадите.
– Я тебя не сдам. Никогда. И не предам.
– Не говорите «никогда», не надо.
– Никогда не говори никогда, – усмехнулся.
– Да, вы правильно сказали.
– Это не я, это название… – отвернулся, – не важно. Ты когда в последний раз мороженное ел?
– Давно, еще в детстве.
– Смешно, – посмотрел на него и понял – не смешно. Этот малыш говорит о детстве, о поре чудес и добра. Когда оно у него было? И было ли вообще?
– А хочешь?
– Конечно!
– Ну тогда пошли.
Но все же, перед тем как уйти, он бросил кусок теста в пруд. Лебедь как-то незаметно и плавно заложил дугу, и по гладкой, чуть укрытой туманной глади, проскользил до поплавка угощения, незаметно, даже шеей не двинув, ухватил еду, заскользил дальше.
Мороженное мы взяли в магазинчике, что на углу дома рядом с парком. В стаканчиках. Простенькое и дешевое.
Когда вышли на улицу, под козырек навес магазина, уже накрапывал легкий осенний дождичек. Тихий и печальный, изо рта вырывался пар.
Рядом стоящий мужик явно выраженного алкогольного вида, шагнул ко мне:
– Мужик, есть курить? – в глаза он мне не смотрел, отвернулся, но все одно от него фонило, как от поллитры вперемешку с ацетоном.
– Только такие, – уже второй раз за день сказал я, протягивая «беломорканал».
– Наши, – улыбнулся щербато, достал пару папирос, и таки заглянул мне в глаза, – Мужик, а на поллитру не добавишь.
Думалось мне, что такие вопросы ушли в прошлое вместе с краснознаменной эпохой, но нет – оказывается и поныне звучат до боли привычные, ставшие штампами фразы.
– Простите, на мели.
– А мороженное?
– Что?
– На мороженное деньги есть, милостыню подать есть?
– А при чем…
– Был бы ты без шкеда, – он сплюнул зло под ноги, процедил сквозь зубы, – тварь.
И пошел прочь. Ну и слава богу. Только этого мне сейчас и не хватало – разборок с алкоголиком. Настроения оставаться тут, у магазина, после этого не было. Пошли за угол, устроились с Ангелом под прозрачным козырьком остановки. Сидели, ели мороженное, улыбались. По очереди протягивали стаканчики Бимке и тот, жмурясь от удовольствия, лизал белое, чуть подтаявшее мороженное.
Женщина с двумя огромными, набитыми едой пакетами, проходя мимо глянула на нас, в ужасе округлила глаза, но ничего не сказала – торопилась, дождик все же. А так да, так – понятно. Брезгливость – как это есть после собаки? Да вот так – запросто, мне, росшему с измальства с собаками это как за «здрасте», а Ангелу и того проще.
– Она, наверное, и собак не любит, – сказал Ангел.
– Детей ее жалко, – ответил я.
Мы говорили еще много всякой ничего не значащей ерунды, смотрели на пузыри на мелких лужах, слушали, как дождик тихо перестукивается об пластиковый козырек остановки и жались мы друг к дружке, потому как так теплее было. Потом под козырек заскочил толстый дядька в толстой же, пухлой куртке, глянул на нас брезгливо, будто на бомжей, хотя… Почему будто? После этого оставаться там – под козырьком тоже уже не хотелось, хоть и стоял он в сторонке, подальше от нас, но присутствие его давило, мешало.
Мы ушли и тут, словно на грех, грянул гром и из давно набухшего пузатого серого неба на землю сорвался ливень.
Бежали, шлепали по лужам кое как укрываясь пакетом с тетрадями, рядом бежал и Бимка, то и дело отряхиваясь, мордой мотая, отчего от ушей его длинных во все стороны летели брызги. Дождь переждали под навесом какой-то, по сезону уже закрытой, летней кафешки, а потом разошлись. И я был счастлив.
Я это понял, когда сырой, продрогший и, видимо, с начинавшимся насморком, пришел домой, глянул в окно и увидел там нереально огромную и почти до невозможности яркую радугу. Такую я видел только в детстве, ну возможно, еще во снах. А может я просто перестал их замечать? Может, стал реже смотреть в омытую дождем синь неба, щуриться от света солнца яркого – стал старше, угрюмей, глуше сердцем. А сейчас я был счастлив от этого неба, от прогулки, от воспоминаний о смешном Бимке, от луж, от радуги – я был счастлив.
Вечером сел за компьютер и написал образ Ангела. Маленький принц без свой маленькой планеты, кроха жизни с огромной душой. Он рад тому что есть, и больше болеет за тех, у кого есть больше, но в груди, под сердцем, счастья у них меньше. Он мал и он велик, он – Ангел. Писал без высокопарности, я просто описывал ребенка, проставляя его характер, осознавая его для себя самого. А после кинул череду событий. Нет, ни в коем случае не план громоздкий накидал в многостраничье тяжелое, простенько обозначил знаковые моменты:
1. Мама, грязь, пьянство отца, счастье.
2. Болезнь матери, тусклость красок.
3. Смерть и тоска
4. Отец, уход
5. Скитание, улица, друг-щенок – поддержка
6. Обретенное убежище
7. Заново учится жить
И так далее. Итого тридцать три пункта – знаковое число вышло. Счастливый финал с излечившимся, возвращенным им же, Ангелом, к жизни алкашом – две потерянные души, идущие к свету. Сохранил. Файл в письмо. Письмо Витьке. Чихнул, глянул на часы – не поздно еще, достал телефон, закурил папироску, стал искать его в списке и едва не выронил сотовый, когда тот внезапно затрезвонил. Лена.
– Да. Привет, – улыбнулся, и снова был счастлив, уже в третий раз за день.
– Привет, Жень.
– Привет, Лен. Что у тебя с голосом, почему грустим?
– Не знаю. Я не знаю, что делать.
– Ты про нас?
– Да.
– А что ты хочешь? Почему не знаешь?
– Не строй дурачка.
– Опять ты не по-русски говоришь.
– Прости, на филолога не училась.
– Извинения приняты.
– Жень, перестань, я же серьезно. Я боюсь. Знаешь как Сережа тяжело принял переезд? Он так плакал, спрашивал… Я боюсь.
– И это правильно. Бояться – это нормально.
– Ну что за глупости опять, Жень?
– Если это так.
– Что поменялось?
– Почему завязал?
– Да.
– Если расскажу – не поверишь.
– Попробуй.
– Да, – ухмыльнулся, сел на диван, – если вкратце – я встретил Ангела. Подожди-подожди, не вешай трубку.
– Слушаю, – голос напряженный.
– Я, кстати, за это тоже хотел с тобой поговорить, только мне тоже страшно. Очень страшно.
– Ну что там еще у тебя?
– Я встретил малыша, беспризорника. Он чудесный малыш, он просто великолепный ребенок. Он хороший и очень добрый, и его правда зовут Ангел. Интересное имя, но, знаешь…. Оно ему так подходит.
– И что? – голос натянутый, как струна, я даже на миг представил, как крепко она сейчас сжимает телефон своими тонкими белыми пальцами.
– И… Я хочу… Я хочу чтобы мы его усыновили. Вот, – выдохнул облегченно. Сказал таки.
– Женя! Ты там вообще с ума сошел? Ты знаешь, кто его родители, какая у него наследственность будет. Они же маленькие все хорошие, а потом…
– Подожди. Тише, – она не унималась, говорила что-то зло и горячо, – Лена! – крикнул я и она умолкла, – Дай скажу. Я тебя понимаю. Я слышал это все про наследственность и такое прочее. Да, знаю кто его родители, вернее кто отец. Отец у него алкаш. Злой, плохой, запойный, возможно даже буйный. Но… Ты просто должна его увидеть. Поговорить с ним, посидеть с ним. У него есть котенок и щенок. Он придет с ними. Он их не бросит. Если он тебе не понравится – он уйдет. Просто уйдет. Он такой.
– Если он такой хороший, сдай его в детдом.
– Ему нельзя в детский дом. Туда нельзя с животными. Я тебе сказал – он их не бросит. Он в ответе за тех, кого приручил. Он знает, что все беды из-за водки, ему так мама говорила. Он знает, он мне подсказал, что всегда можно извиниться, если есть перед кем, если человек еще жив – всегда можно попросить прощения, всегда можно что то подправить. Он… Тебе его просто надо увидеть…
– И ты хочешь, чтобы я после этого вернулась?
– Я хочу, чтобы ты подумала. Я открыл все карты.
– Я подумаю.
– Лен.
– Что*
– Я буду ждать звонка.
– Я позвоню.
– Спасибо. Я тебя люблю.
– Я… – она замялась, закончила, – я позвоню.
Все. Я закрыл глаза. Побыстрее бы настало утро, поскорее бы я забрал Ангела с этой, продуваемой всеми ветрами площади. С ним мне будет легче. С ним мне будет намного легче бороться с этим желанием выпить. А сейчас, когда сердце в гриди колошматит, и тоска после этого: «я позвоню» прямо ноет – так хочется достать, налить, опрокинуть. Когда они все вернутся, когда придет Ангел, мне это не нужно будет. Тогда будет проще. Да, будет проще. И Лена, конечно же, его полюбит, он не может ей не понравится, и конечно же Сережа вскоре начнет называть его братом, а Ангел будет ему даже лучше родного, потому что он знает, какое оно – хрупкое детство и как легко потерять чудо. Он сможет и защитить, и успокоить, и помочь, хоть и одногодка почти.
Продолжая размышлять, с ногами влез на диван, подложил руки под голову. Последним проблеском мысли скользнуло, ВТО вот уже который день собираюсь побриться. Да и прибраться обещался Лене. Не хорошо.
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
продолжение
***
Его опять не было на площади. В этот теплый погожий день начавшегося бабьего лета, когда самое то под погожим солнышком потолкаться среди людей, и не зябнуть в ожидании покупателя – его не было. Дошел до пруда, не было и под ивой. Ускоряя шаг, дошел и до «секретной» лавочки – нет. Вернулся на площадь, покурил, все в прохожих всматривался – нет его. Глянул на часы – уже половина второго. Где же он?
К ларьку уже бежал, выскочил наперед негодующей очереди, чуть голову в окошечко не всунул, спросил:
– Теть Ира, вы не знаете, где Ангел живет?
– Да не нервничайте, подойдет он, ну или у пруда, или…
– Его нигде нет. Мы вчера договаривались, а его нет.
– Да подойдет он.
– Вы не понимаете, я его к себе забираю, усыновить хочу, мы договорились встретиться…
– Молодой человек, – пожилая женщина с малым дитем, внуком наверное, попыталась оттеснить меня от окошка, – тут вообще-то очередь. Нам, пожалуйста…
– Он вроде где-то в новостройки ходит… Да подождите вы, женщина, – рявкнула на тетку, та состроила обиженную физиономию, пошла прочь гордо, – это еще высотка где новая, недостроенная. А там… не знаю.
– Спасибо, – я побежал прочь и услышал ее крик сзади:
– Удачи вам! – будто бы и на меня распространилась эта его способность открывать в людях доброе.
До новостроек, извечно огороженных где бетонными, а где и страшно покосившимися деревянными, некрашеными заборами – было недалеко. Строить начали давно, потом бросили, потом заморозили, потом снова начали строить, потом снова остановились и так и стоят эти недострои и по сей день, щерятся черными, незастекленными провалами окон.
Добежал до забора бетонного, остановился, по сторонам глянул – туда, сюда. Сколько раз тут ходил, никогда внимания не обращал, где тут ворота, есть дыры или нет.
Рядом и слева и справа забор шел сплошняком. Да, можно под ним пролезть, но Ангел не в грязи был, не лежьмя тут ползал, можно конечно и перелезть, но, опять же, не видел я на пальтишке его белых бетонных крошек. Побежал вдоль забора направо, вглядываясь в его плавно изгибающуюся плоскость – нет крупных разломов, так – щели только. В такие не то что Ангел, даже Бимка его не просунется. На дорогу не смотрел, бежал по лужам, оскальзывался об какой-то мусор под ногами и… Врезался, глянул вперед – старушка крепенькая назад отлетела, едва не упала. Стоит кое как. Взгляд ошалелый, да и у меня, наверное, не лучше.
– Простите, – выпалил, и тут же кинул на удачу, особо не веря в то, что услышу ответ, – вы тут мальчонку, беспризорника не видали. У него еще пес такой черный, лопоухий – Бимка.
– А, – она вдруг в лице переменилась, взгляд ее стал испуганным, подозрительным, – зачем он вам?
– Мы договаривались. Я его к себе взять хочу, усыновить. Он не пришел.
– Правда? – недоверчивость в ее глазах не пропала, еще и прищур стал этаким, с подковыркой. Мол, брешешь ты, друг ситцевый.
– Правда. У него котенок есть, и папиросами он торгует, очень любит пирожки с ливером, как мама делала, – сбивчиво я стал перечислять все, что о нем знал, – а пирожки у тети Иры за двенадцать рублей берет, пес Бим, котенок Тишка, только он еще маленький, с ним не ходит и…
– Он тут, вон там, – она улыбнулась, – дальше. Там дыра, она щитом заколочена. Она отодвигается. Он там. Я не знаю где точно, но, наверное, не далеко. Вроде он в подвале каком-то…
– Спасибо!
И снова вперед. А вот и дыра обещанная, прикрытая древним, с ржавыми гвоздями, поддоном. В сторону его!
Влез в щель, разорвав рукав об торчащую из забора арматурину, и остановился, озираясь.
Куда мне? Огромный, раскатанный пустырь. То там, то здесь штабелями плиты выложены, поддоны с красным кирпичом под саваном рваным полиэтиленовом, глубокие следы гусениц в сырой, но не потерявшей форму, грязи. Куда?
Глянул под ноги в поисках следов – много их тут, видать немало народу знает о лазейке, вот и наведываются кто зачем: кто побухать вдалеке от дома, кто для дома для семьи стройматериалами разжиться, а кто и на ПМЖ тут проходит.
Вот! Собачий след наполовину перекрытый отпечатком рифленой подошвы здорового ботинка. Туда!
Побежал по грязи, оскальзываясь, вглядываясь в наполовину раскисшие после вчерашнего ливня следы, хотя нет, прошел то он здесь после ливня, значит попросту они оплыли за ночь, стали почти неразличимыми.
Вот, сворачивают за угол одного долгостроя, и я за ними, мимо бетонного, без перил еще крыльца подъездного, и дальше, мимо наваленных, въевшихся уже желтой плотью своей в здешнюю грязь куч песка, отвалов щебня. Следы шли то явно различимые – цепочкой, то пропадали вовсе и я тогда метался из стороны в сторону, как ищейка, потерявшая след. Вот здоровый кусок строительной площадки пересыпанный гореликом – куда здесь? Куда! И как на зло на перекрестке – меж четырех домов-коробок. Побежал в одну сторону, остановился на краю горелика, уставился в грязь – нет нужных следов, побежал в другую сторону – туда глянул. Не видно ничего, только лужа огромная разлилась почти от дома до дома. По ней что ли прошлепал? Может да, может и нет. На третью сторону рванул…
– Мужик, ты чего тут мечешься? – с недостроенного крыльца осоловелым взглядом смотрел на меня дородный пьяный мужик. Огромные его красные ручищи, будто не чуя холода, были оголены до локтей, открывая на мощных окороках неумелую вязь татуировок. То ли армейских, то ли с зоны он их принес – никогда я в этом не разбирался. Разглядел только бюст женский любовно вырисованный с неумело же отрисованной головой длинноволосой над ним.
– Мальчика тут не видели? С щенком он ходит.
– Эй, народ! – рявкнул он в черный провал подъезда бездверного, – пацана не видали, с щенком.
Из тьмы на свет потянулся «народ» – синяки конкретные, чот называется – «рвань». Я чуть испугался, когда среди прочих увидел того, вчерашнего, что просил одолжить денег на поллитру.
– Кого? – спросил тощий, щурящийся от света мужиченка с увесистым, свернутым на сторону носом.
– Мальчика, – выпалил я, – лет семь, у него щенок типа спаниеля такой – ушастый, черный.
– У тебя курить есть? – спросил другой, как раз тот, вчерашний. Был он, как и вчера, в заляпанной тельняшке, поверх которой накинута была непонятного цвета ветровка, – Ну? Че вылупился? Есть курить? Видали мы твоего шкеда, каждый день тут отирается со своим Бимкой.
Я подошел, остановился на безопасном расстоянии, спросил:
– Где?
– Да тама он, – мужик ткнул сбитым кулаком с оттопыренным пальцем в сторону разлившейся лужи, – вон тама, вишь, кочегарка старая? – я оглянулся, кивнул, – Там он трется.
Вроде все верно выходит: найти древние совдеповские папиросы в новостройках – это как-то неправильно, а вот в древней, всеми заброшенной котельной – уже больше на правду похоже.
– Ага, спасибо, – хотел уже рвануть туда, когда этот, вчерашний, в тельняшке, напомнил:
– Э, браток, а табачок?
– А, да, – и я, позабыв о вчерашнем нехорошем с ним разговоре – торопился, опрометчиво шагнул вперед, протянул пачку.
– Знакомые папироски. Да, паря, – и он осклабился, – Чего притих? Сегодня то на поллитру добавишь?
– Да, только я тороплюсь очень, – полез в карман, хватанул скомканные купюры, протянул ему. Тот глянул на них как-то искоса, брать не торопился, сказал своим:
– Друг то из мажористых. Но нас, ребят, не уважает. Что ты мне вчера говорил?
– Что? – попытался отступить, но он крепко ухватил меня за руку, в которой сжимал деньги.
– Что на мели. Думал забуду? Не, Вован ничего не забывает, ты это себе на носу заруби. Или давай я те зарубку сделаю. Ага?
И он саданул меня свободной рукой под дых, а потом по лицу, а потом я упал и били меня уже все, и уже даже толком боли не чувствовал, разве что мотало во все стороны, и сил не было у рук, чтобы закрыться, спрятаться от ударов, а потом…
***
Где-то вдалеке нудно лаяла собака, мешала спать. Все болело, будто я простыл, и кости ломило – ватная боль. И мутило нестерпимо. Где же я так нажрался? Холодно. Очень холодно. Медленно подтянул колени к подбородку, медленно обхватил их руками, и снова попытался уснуть. Почему же все так болит и ноет, и собака еще эта треедяьая
Звуки накатывали, холод становился сильнее и сильнее и боль – боль стала черной, жгучей. Я застонал, очнулся.
Собака лаяла под самым ухом, в шаге, а больно мне не с похмелья и холодно мне не из-за того, что сползло одеяло с меня. Открыл глаза. Не просто мне это далось – глаза заплыли, слиплись сухой корочкой сукровицы. Темно – ночь уже, Луна светит, на луже той громадной отражается белой мертвенной монетой на черном. И Бим рядом то на лай исходит, то отступает, то снова ко мне и заливается.
Застонал, очень хрипло вышло, с клекотом. За что же так, и без того все отдал. Ну поучили бы вежливости чуть, но не так же… Скорую надо. Сам не встану. Что е так больно то. Телефон.
Медленно, но больно, до испарины больно, полез за телефоном в карман – нет, перевалился, аж дыханье оборвалось, когда бок болью зашелся – в другой карман. Забрали. А чего ждать то? Само собой забрали. Удивительно было бы, если бы оставили.
Бим лез мне в лицо, лизал мокрым горячим языком щеки, нос, лоб.
– Отстань, – не узнал своего голоса.
Попытался встать, тут же замутило, подкатила тошнота, хорошо хоть натощак на поиски отправился, вываляться в собственной блевотине еще не хватало. Встал. Руки тряслись, ноги тряслись, вес ливер словно подпрыгивал. Тошнота дикая.
Бим побежал впереди, то и дело оглядываясь, возвращаясь, лаял. Я кое-как плелся за ним. Идти и вправду пришлось через лужу. Промок основательно. Все думалось мне, что вот расхожусь, и дальше легче будет, но легче все не становилось и не становилось. И каждый последующий шаг был хуже, больнее предыдущего.
Чуть не упал в лужу, оскользнулся то ли на обломке кирпича, то ли еще на чем. Перебрался. Дальше поплелся к этой заброшенной котельной. Была она черна и разве что контуром прорисовывалась на фоне темно-синего неба – ни толики света, ни проблеска. Как он там – в темноте.
Шатало. Бесило, когда в фильмах показывали убегающего да израненного «от первого лица» и камера в этих сценах шаталась из стороны в сторону со страшной силой – зачем мотать-то так, аж до блевотины, а тут… Вот оно как на самом-то деле. Не так уж и не правы эти доморощенные режиссеры.
Я брел к едва вырисовывающемуся на общем темном фоне входу напрямую, но Бим вдруг свернул в сторону – пропал. Я замер на месте, оперся руками об колени, чтобы хоть как-то перевести дух. Куда же он пропал. Гавкнул, глянул в сторону, почему же он черный то? Толком и не разглядеть его в ночи. Вон он.
Пошел туда. Сил оставалось совсем чуть: ноги двигались нехотя, ливер просто заходился во мне, в груди будто меха вместо легких – на ребра давят, сердце ухает.
Добрел до места, откуда он лаял – кусты. Чудом оставшиеся на этом сплошь выкатанном, выдранном пустыре. Еще и досками тут все завалено, кучи битого кирпича натасканы – ноги бы не переломать.
Пробрался через завалы кое-как, хватаясь то за то, то за это, все руки сбил, иззанозил, влез в кусты, а там, за ветвями, чуть прочерченный контур люка повыше земли. Уголь сюда засыпали что ли, когда котельная работала? Тьма там, внутри, непроглядная.
Достал зажигалку, чиркнул, вспыхнул огонек и тут же погас под дуновением ветра. Склонился пониже, ладонью зажигалку прикрыл, снова чиркнул – огонек трепыхался, но не гас.
Лаз был небольшой, как раз под ребенка на корточках, а мне разве что ползти. Бим не унимался: бегал вокруг, лаял.
– Тише ты, звонок, – уселся на колени, затем медленно, все тело ломило, оперся на локти, кое как выпростался во всю длину своего тела. Полез.
Лаз был сделан из толстой клепанной жести и, если бы не кинутый на его дно толстый лист ДСП, то грохоту бы было! Пыхтел и полз, вот уже ни толики лунного света не пробивается снаружи, через меня, через плечи, ноги, спину – ползу, и во всем теле каждый рывок отдается то рвущей, то тянущей болью. И хорошо, наверное, что темно, а то бы взыграла клаустрофобия, запаниковал бы. Разве что множащееся железное эхо от дыхания и движений давило на мозги, все казалось, что проход сужается и в скорости я повторю горестную неудачу Вини Пуха. Спереди иногда раздавался лай Бимка, превращенный эхом в лай своры собак.
– Ползу я, ползу, – повторял я каждый раз, сипел и кряхтел дальше. Мне казалось, что ползу я уже очень долго, вот только на самом деле одолел, наверное, по склону этому, метров семь – десять. Вот уже эхо откатилось назад, а впереди гулкость большого непроглядного пространства. И я шарю впереди руками – вот он, край, и он, край этот, наверное, высоко над землей, над полом подвальным. Так мне кажется остатками логики. И тянет оттуда, из помещения подвального, пылью, застарелой гарью, а вот сыростью – ничуть.
Подтянулся на руках к «обрыву», чиркнул зажигалкой и увидел пол почти перед глазами. Ну да, а иначе совсем глупо вышло бы – Бим бы как запрыгнул? Да и слазать тоже – то еще удовольствие.
Выполз, хотел усесться, подняться, но вместо этого на спину перевернулся, во мрак уставился. Сил двигаться не было. И снова лаял Бим, я чувствовал его горячее дыхание у себя на лице, морщился от звонкого его зова.
– Да сейчас встану. Дай подышать. Сейчас, – глаза закрывались.
Где-то совсем далеко от меня уже были мысли о малыше Ангеле, будто и не мои то мысли были. Я помнил только об одном – зачем то мне надо идти, ползти, тянуться на корячках за этим чертовым псом, потому как иначе не даст он мне покоя и вот потом, когда я доберусь куда-то…
Кое-как снова перевалился на живот. Дрожащими руками в холодный пол бетонный уперся, но сил усесться, подняться – не было. Мутило почти до беспамятства. Вроде даже рвало, а может, и нет. Все в тумане, и мрак еще этот – глаз нет, времени нет, только лай и холод бетона, будто через вату ощущаемый. А еще казалось, будто в лай еще примешивается чье то уханье, будто совиное, или еще какое – кашель тяжелый.
На ноги поднялся и по стеночке, в след за редким лаем эхатым, за уханьем кашляющим. Шаг за шагом, по шершавой кладке пальцами глазами. Шаг… шаг… шаг… и еще, и еще, не помню – адов бесконечный то ли лабиринт, то ли тоннель? Были ли повороты – не знаю, но вот впереди будто кто золотым песком, взвесью просыпал, а может и кажется мне… Ближе, ближе – там трепещущий свет, будто от язычка пламени – мотылек на привязи фитиля.
– Бим, – то ли послышалось, то ли сам я это сказал, а то ли и вправду чей то тихий, как шорох листьев голос.
Иду на него, бреду, и свет слепит проетые мраком глаза. Поворот за угол, в карман каменно-кирпичный, и падаю, стекаю через невысокий порожек.
Топчан непонятный, тряпьем заваленный, на ящиках из досок стол выложен, на столе пляшет огонек на оплывшем огарке свечи. Дальше, во мраке, угадывается коробка открытая, большая – папиросы? Книги стопкой у топчана. Стопкой. И тени кругом протянулись от огонька свечного, будто бритвой прорезанная граница света и тьмы.
– Ангел, – хриплю, – Ангел, ты здесь?
– И ворох на топчане движется медленно, шебаршится, и из под тряпья показывается грязная, осунувшаяся мордочка с ввалившимися глазами. И то ли от света свечи, то ли и вправду, в глазах его блеск слез стоит. И испарина на лбу.
– Кто вы? – испуг в голосе, но слабый, обессиленный совсем, мявкнуло что-то и на тряпье рядом с ним увидел маленький комочек, в калачик свернутый – вот и Тишка.
– Дядя Женя, – я улыбаюсь, я рад, что нашел его. Теперь можно закрыть глаза, уснуть, отлежаться, чтобы не болело так нутро, чтобы этот далекий ватный холод отступил наконец, растворился в пляшущем свете свечи – ее хватит еще надолго. Она успеет согреть нас, излечить, спасти. Мотылек из детского ночника – он волшебный. Вместе с ним я ждал деда мороза в новогоднюю ночь, и он шептал мне желтыми отблесками, тихими тенями о чудесах, о волшебстве…
Простите… я вот…. Заболел, – он улыбнулся, лучше бы не улыбался. Будто череп кожей обтянули, глаза совсем потемнели, а может просто наклонился, но увиделись мне глазницы пустые черепа.
– Я не обижаюсь. Сам дурак. Под дождем и мороженное.
Закрыл глаза. Все – я его нашел. Теперь можно отдохнуть, уснуть. Он отлежится тоже, он тоже выздоровеет и все будет очень хорошо. И будут фотографии в семейном альбоме, Бима мы научим команде «апорт» и «дай лапу», хотя… «дай лапу» он уже знает, умеет. Потом они вместе с Сережей пойдут в школу, и пускай там удивляются, что они – братья, а так не похожи друг на друга. Я попытался представить себе его в школьном костюмчике с цветами, рядом, конечно же, крутится и Бим, мы стоим на мокром, после недавнего дождя, асфальте на площадке перед школой. Народу – уйма, и Лена с Сережей тоже здесь. Я держу Ангела за руку, а он так нелепо смотрится в своей форме школьной с большим портфелем за спиной, да какой там – будто туристический рюкзак ему кто натянул! Я смотрю на директрису – дородная, крепкая женщина. Она говорит ласково, но строго, ее слушают затаив дыхание. Сегодня важный день. Сегодня для них грандиозное, знаковое событие – первый звонок, первый урок, в первый раз вдохнуть этот особенный запах школьных кабинетов, где и аромат улицы от приоткрытых окон и не до конца выветрившийся запах свежей краски от зеленых парт и едва ощутимый, но все же чувствуется полувкус, полупыль, полущекотка в н осу от легкой меловой пыли, что была тут всегда и всегда будет, пока есть эта школа, пока стоят эти стены. И прилипший, приникшей ладонью своей пятипалой кленовый лист к окну. Я слушаю директрису и тоже радуюсь вместе с детьми своими, с женой, волосы взлохмачиваю Ангелу, а тот смотрит на меня, хмурится недовольно – ведь мы так готовились? Наглаживали, причесывали его, он должен быть опрятным и ухоженным в этот день. И костюмчик, и рубашка белая и это так идущая ему бабочка, и штанишки отутюженные до остроты стрелок и…Я натыкаюсь взглядом на разношенные, истоптанные ботинки… и ветер холодный тут же, и знобит, так что зуб на зуб не попадает. Издалека, из неведома, до меня доносится слабый сиплый голос, слов не разобрать, и вроде трясет меня кто, но я не хочу туда. Я хочу остаться на этой площадке перед крыльцом школы, услышать аплодисменты детворы, увидеть, как ангел и Сережа подарят букеты своей первой учительнице.
– Дядь Жень, – голос пробился через морок, и все вернулось ко мне в полной мере: боль, холод, муть, – дядь Жень, вы меня слышите?
Разлепил глаза, лик Ангела передо мной – лицо в тени, кудряшки волос сзади подсвечены свечой – будто нимб вознесся на его макушкой вихратой.
– Ангел, скажи, – я улыбнулся, отчего тонко и больно треснула губа, – почему ты Ангел.
– Что с вами, дядь Жень?
– Ничего. Все хорошо. Мне полежать надо и все пройдет, – от такой длинной фразы в горле пересохло, и я зашелся кашлем. Малыш тоже вдруг закашлял глухо, тяжело, надсадно, почти до рвоты, слезы по щекам его скользнули, – ты то как?
– Пойдемте в кровать, там теплее.
Он слабыми своими, немощными силами попытался потянуть меня, на ноги поставить. Переборол себя, бессилие свое и апатию, поднялся и опираясь на Ангела до топчана добрался. Медленно, как старик, опустился в разворошенное тряпье, улегся, вытянулся. Он меня накрыл чем-то, вроде старой фуфайкой, из которой внутренностями торчала сально-желтая вата. Положил мне на грудь Тишку и тот покорно скрутился на мне калачиком, заурчал.
– Вы только его не сгоняйте. Обещаете?
– Обещаю, – улыбнулся. Он попытался отвернуться, убежать поскорее куда-то, но я поймал его за руку.
– Ты Ангел? Я не про имя.
– Вы бредите, дядь Жень.
– Ангел, – отпустил, рука безвольно упала в тряпье, – Спасибо, что ты есть такой.
– Вы только не засыпайте. Скоро. Старайтесь не уснуть. Пожалуйста.
– Я постараюсь. Правда.
И он умчался, загремело железо лаза где-то там, в отдалении. Убежал.
Я старался не засыпать. Обещал. Смотрел на мельтешащие по стенам тени, слушал, как урчит у меня на груди Тишка. Бим, немного побродив вдоль топчана, запрыгнул ко мне, улегся, подсунув лобастую олову мне под руку.
И ничего, что я не пойми где, не пойми какой – так тепло, на душе тепло. Так давно уже не было. В огоньке свечи видел отблески глаз Бима, он смотрел на меня, изредка двигал мохнатыми бровями – умная псина. Такого маленького друга-брата мне не хватало, сейчас я это почувствовал особенно остро. Но ничего – теперь это и мой Бимка тоже. Тишка у меня на груди развернулся, потянулся, зевнул показав острые зубки, небо светлое. И ты тоже теперь мой, нет – ты теперь наш.
Тихо тут, под землей, непривычно тихо. Там, наверху, даже если все окна закрыты, слышится-чувствуется гул машин, скрипят половицы у соседей наверх, журчит вода, капает. А тут тишина абсолютная. И тепло. Очень тепло. Даже жарко. И хочется скинуть с себя фуфайку эту горячую, но сил нет, и не хочется, наверное, уже толком даже двигаться, а хочется глаза закрыть. Что изменится от того, что я закрою глаза и подожду его так, я же не сплю… не сплю…
Толкают. Надо снова открывать глаза и что-то говорить, но глаза не открываются, бурчу что-то сквозь сон. Вонь в нос ударила, открыл таки глаза – ангелы что ли? В белом, суетятся, а за ними маленький, неприметный, испуганный младших их брат замарашка – Ангел. Мой Ангел.
– Как себя чувствуете? – надо мной склонилась белокурая красавица.
– Не очень.
– Что случилось?
– По… побили.
Как зовут?
Евгений Валентинович Гросс.
– Где живете?
– Там, – зачем то руку попытался поднять – ватный весь, а внутри вместо мышц и костей гулкая резина черная, – на Победе, – язык заплетался, – дом шесть, квартира… – я вроде говорил что-то. Вроде даже телефон – цифры какие-то. Может свой, а может, и нет. Потом меня несли, а Ангел держал за руку, кашлял натужно , и постоянно просил прощения. Светили фонариками, елозили жирные белые светляки по стенам, по потоку надо мной закопченному, потом вышли почти на свет, где через пыльные окна светила луна. Там были МЧСовцы в своих огромных робах, большая железная дверь изрезанная – развороченная. Вскрывали. Потом холодно, улица, машина. Едем. Я и малыш рядом, а я все боюсь, ведь не взяли в машину ни Бима, ни Тишку – вдруг убегут, потеряются.
А Ангел говорит, и гладит, и прикосновения его греют не жаром злым, а теплом, и будто легче от них становится. Ангел – это мой Ангел. Пока он рядом – все будет хорошо. Он меня вытащил из бутылки, он вернул меня обратно, в жизнь, к жене, он вернул меня к сыну. Это мой Ангел. Он свят, и светел, и…
Я услышал его тихое «прости», сквозь туманную пелену белую, увидел как белокурая красавица тянет его от меня. Зачем?
Глупо. Не надо забирать. И прости… за что прощать? Святой мой. За спасения не прощают… благодарят…
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
продолжение
***
Ночной больничный коридор. Длинный и пустой. Истертый линолеум, на котором почти не угадывается рисунок. Лена бежит по нему, эхом бьется стук ее каблучков об стены. Поворот, и снова коридор, снова двери, только тут есть кто-то: сидит маленький, взъерошенный мальчуган в грязном тряпье на лавочке больничной,. Голова опущена, слезы утирает.
Лена остановилась на секунду, а потом подбежала, замерла, боясь спросить, боясь сказать. Смотрела на него. Малыш не повернул головы, носом шмыгнул и сипато, совсем не соответственно возрасту своему, сказал:
– Сказали ждать.
– Где он?
– В операционной.
– Что, – проглотила подступивший к горлу ком, – что с ним.
– Его избили. Сильно.
– Пьяный, – закусила губу, – опять…
– Не говорите так, – он глянул на нее исподлобья, – он не пьет. Он бросил!
– Прости, – села рядом, уткнулась лицом в ладони. Слезы она едва сдерживала. Сейчас нельзя реветь. Нельзя. Все будет хорошо, обязательно все должно быть хорошо.
– Все будет хорошо, – отражением ее мыслей сказал малыш.
И тут она не удержалась, обхватила его, расплакалась, а он неуклюже гладил ее по голове грязной рукой, и повторял то, что она и сама пыталась думать, раз за разом повторяла у себя в голове?
– Все будет хорошо. Ему помогут.
– Елена Владимировна, – холодно и громко прозвучал голос. Они вздрогнули, притихли.
– Да, – отерла слезы ладонями, – я.
Встала, шагнула вперед. Хирург – огромный, широкий мужчина с крупными могучими руками казался маленьким, скомканным, прятал глаза.
– Елена Владимировна, – он все же посмотрел ей в глаза и уже тихо, сказал, – примите мои соболезнования…
Не было хорошо. Не случилось. Не сбылось. И было это нечестно, потому что бросил пить, потому что, вдруг, очеловечился, потому что любовь и ребенок плакал, когда они расставались, и все ждал, все спрашивал ее, когда папа приедет, когда к папе поедут – все это не честно, и все это неправильно. Вернулась на место, села, а в глазах нет слез, и в голове пустота, и нет рядом никого. Малыш пропал – исчез. Все.
А потом вдруг разом осознанье, что это его – Жени не стало. Его, которого любила, с кем они смеялись, когда купали совсем маленького еще Сережу и тот смешно пучил глаза, когда опускали его в теплую воду. Не стало Жени. И сердце зашлось, и дышать тяжело стало.
***
Воскресный полдень. За окном на прощанье жарит вовсю солнце бабьего лета, и снова, будто вернулись жаркие летние дни. Лена на кухне – готовит.
На кухне жарко от жарящихся блинов, от раскочегаренной конфорки, душно и вкусно от запаха масла.. Сережа в зале смотрит мультфильмы, но скучно, без интереса – он вообще грустный в последние дни, но то и понятно. Она старается лишний раз не лезть к нему, прощает внезапные крики, случайные истерики, сама старается тоже плакать поменьше, но это днем, а вот ночами на нее, бывает, накатывает. И да, конечно же они вернулись от мамы домой, хоть та и говорила, что поживите еще у меня, пока не полегчает, но… Если не возвращаться, то и не привыкнешь. Переступишь через порог и все вернется сызнова и снова будут воспоминанья, снова будут слезы. Лучше вот так – сразу, чтобы не проходить дважды через одну и ту же боль.
В дверь позвонили. Наскоро убрала сковородку с плиты, выключила газ. Пошла открывать.
Глянула в глазок и замерла. По ту сторону двери стоял Ангел. Был он худ, глаза ввалившиеся, остро очерчены кости черепа, на лице ни капли румянца – будто после тяжелой болезни. На руках у него был котенок. Она не двигалась, и чумазый Ангел за дверью тоже не двигался. Ждал.
Он вновь потянулся к звонку, но остановил руку на полпути. И в этот момент она ясно поняла, что если он сейчас уйдет, то не придет больше никогда. Он опустил руку, погладил котенка, развернулся, пошел прочь. Черным пятном рядом с его ногами скользнул к лестнице большенький лопоухий щенок. Она слышала тяжелые пустые шаги его не по размеру огромных ботинок об ступени и… Быстро повернула ручку замка, распахнула дверь, крикнула:
– Ангел!
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Работа 2
Произведение удалено по просьбе автора
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Голосование открыто.
В связи с объемами, я думаю растянем до 3-х недель.
Голосуем до
21.04.16
Уважаемые автора, просьба дать разрешение, на присоединение файла для удобного чтения (PDF).
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 23
Замечания : 0%
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Цитата lyussi (  ) Это дуэль?
Да 
|
Группа: МАГИСТР
Сообщений: 822
Замечания : 0%
Уличный
Очень интересно написан рассказ. Большая работа проделана автором. Образ мальчика Ангела притягивает своей недетскостью.
Это большая творческая удача автора.
Только не надо было давать умирать журналисту, пусть, лучше бы, как ни странно, Ангелу.
Замеченные опечатки:
– Привычка, – сказал малы, спросил, – можно эти, – продемонстрировал пакет, – домой заберу?
– Хорошо. Мне поря, – демонстративно оперся руками о колени, встал, хотел протянуть руку для рукопожатия,
он склонил голову набок, как будто спрашивая:!ты что, дурак?»»
Точно,ь ты же вроде хотел собаку и,
были большими башмаками-ботинками с коруглыми носами на манер тех самых Гаврошечьих.
Есть яйца в холодильники
Почему же все так болит и ноет, и собака еще эта треедяьая\
Радуга под кроватью
Автор очень старался вылепить образ Анжелики, но сказка перемешанная с жизнью не получилась.Неправдоподобный образ. А жаль.Но у автора еще все впереди. Успехов.
Голос за первый раccказ, он динамичнее и ярче. Второй утомляет.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 479
Замечания : 0%
У меня есть привычка: начинать писать отзыв по ходу чтения, чтобы сэкономить время и не забыть возникающие в процессе чтения мысли. Так вот, комментарий к первому рассказу мне пришлось переписывать по завершении. И это хорошо, автор, потому что если бы все обернулось несколько иначе, но с соблюдением условий секунданта (стараюсь выражаться без спойлеров), мне было бы неприятно, что потратил время на рассказ с таким мерзостным финалом.
Рассказчик не вызывает ни одной положительной эмоции. Он типичный неудачник и лентяй. Пьет и думает про творчество, когда жрать дома нечего. Это типаж человека, у которого яиц даже в холодильнике нет, и все что он может - это сочувствовать каждой козявке божьей, покупать пирожки и дарить фломастеры. Но даже сочувствуя, этот паразитический тип умудряется не столько помогать, сколько получать помощь от тех самых, которым он сочувствует, что продемонстрировано в предфинальном подвальном эпизоде.
Удалось ли автору меня растрогать. Скорее да, чем нет. И дело не в щеночках, котятах или сиротках, а в том, что под самый конец автор свернул в правильном направлении.
Уважаемый дуэлянт, по завершении дуэли расскажите, пожалуйста, вы подумывали о "несколько ином" исходе, и если да, то почему вырулили?
Автору второго, конечно, сложнее. При таких объемах в содержание его текста не так вникаешь, как в содержание первого.
Насколько я понял, девочка отстает в развитии, если люди в ее классе Кинга читают, а она все еще думает, что "Господь" - это имя, и не имеет ни малейшего понятия, что зомби - это ходячие мертвецы. Просто оба этих очевидных факта массовой культуры крайне сложно отделимы от того, что принято называть общим развитием. Понимаю, если бы Анжелика зацикливалась на чем-то своем, а остальное отметала. У нас в классе такой был один, жил только химией и больше ничем. Анжелика же тупая. Так я понял, прочитав первую часть.
Вторая и последующие части прояснили ситуацию. Нет, Анжелика не тупая, она живет в своем мире, общается с воздушными змеями и котами, смотрит на мир через своеобразный сказочный фильтр. Мне кажется, что со временем у нее эта сказочность не улетучится. По крайней мере не хочется, чтобы улетучилась полностью.
И снова, как и в первом рассказе, концовка порадовала. Однако эмоции от второго оказались сильнее, потому что и сами персонажи показались ярче. У меня ком к горлу подступил в сцене с кроватью, и преображение одного из персонажей (если вы понимаете о ком я) просто восхитительно.
Мне понравились оба рассказа. Да, герой первого не вызывает у меня ничего, кроме жалости на грани с равнодушием. А если вызывает, значит герой не безлик, значит автор молодец, хотя и злоупотребляет сюжетной избыточностью. К чему эти звонки редактору, например, я не понял. Автор второго подал очень интересные образы, вкраплениями маленьких историй (болезнь матери Марины, Бабочка и Алиса, Смерть на чердаке) обогатил основной сюжет. Поэтому с художественной точки зрения ценность второго мне кажется выше.
Но вот какое дело. Раз уж секунданты ставят какие-то обязательные условия, и вы на эти условия соглашаетесь, то и читатель, пожалуй, должен принимать эти условия в расчет. А исходя из этого, я не могу отдать свой голос второму. Мало того, если условие "обязательное", то о каком голосовании вообще может идти речь.
|
Группа: РЕЦЕНЗЕНТ
Сообщений: 322
Замечания : 0%
1. Вот что автор умеет, так правильно подбирать слова. Здесь не придерешься. А вот чего не умеет - так это заинтересовать читателя. Скучно, прямолинейно, поверхностно, бесконфликтно. Зацепится мозгу абсолютно не за что. Не понравилось раскрытие темы в лоб. По стилю напрягла боязнь буквы я в комментариях к репликам. Почему читатель должен напрягаться, пытаясь понять чья это реплика. И этот монотонный бесконечный диалог, который разрывался лишь формально, одним предложением.
Кое-как осилил одну страницу, а впереди еще было 28 и я понял, что никакая сила не заставит дочитать меня до конца.
2.Начало гораздо лучше чем в первом. Чувствуется работа ума и фантазии. Не всегда правильно подобраны слова, и попытка рассказывать от имени ребенка не совсем убедительна. Но все равно, гораздо лучше чем первый текст. Первую страницу прочитал на ура, но вот дальше увяз в тягучих описаниях. Возможно преодолел бы и их, если бы понимал для чего читаю. Если бы автор поставил вопросы на которые мне хотелось получить ответ, если бы была интрига. А так читать дальше не стал, тем более передо мной было еще 45 страниц.
Голос однозначно за второе.
Но я не дочитал ни одну работу. Так что Горностай думай сам зачитывать его или нет.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 706
Замечания : 0%
Посмотрел я на название темы и сразу же приготовил свой пакет, ибо знал - буду блевать... Я еще в детстве тоннами читал советскую литературу у мамы в библиотеке, и так переел этого блюда, что до сих пот тошнит. А с таким названием, работы в любом случае будут на соответствующую тематику. Да еще и о безпризорниках...
В общем я - прозападная мразь, так что не обессудте...
- Но стой, Игорь. Ведь дерутся то маститые авторы! Они полюбому смогут выкрутится и привнести в тему что-то свежее, новое и необычное! Смогут... Да... Да?
-
Работа 1
-
Понравился только финал! Да он трогает за душу! В условие дуэли попали на миллион процентов!
Что касается героев... Гг - типичны, шаблонный писака. С него реально можно макет писателя-халтурщика в Русской л-ре составлять... Мальчуган (Ангел, как оригинально:сарказм:) - тоже шаблон. Типичный фильмовый беспризорник, ну прям ангел какой-то, борошенний на улицу, злой судьбой. Вы бы еще Ангелом наз... Стоп. Так вы ж его так и назвали)
Касаемо писательского мастерства... Тут все на уровне, я просто не нашел к чему придраться. Но стиль - ну типичная совковая литература. Я такое не хаваю, но это дело чисто моего гнилого вкуса... А вот что дело не моего вкуса - то как вы давите на жалось. Просто железобетонным пресом! Это одновременно и круто (под конец, все же, продавили) и печально (есть же другие способы вызвать слезу...)
Да и... много воды! Некоторые абзацы можно тупо выкинуть и нифига рассказ не потеряет кроме обьема, написаны то они мастерски и даже интересно, но время назад не вернешь...
P. S. Мне не жалко детей женщины, которая не хочет, чтобы ее дети заразились глистами... от пса... Это я о моменте, где они с собакой жрут мороженное
-
Вторую работу прочту на днях.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 182
Замечания : 0%
Голос первой работе (Обойдетесь без комментариев) да и еще, какое голосование? второе не в тему, и не выполнено обязательное условие, я не говорю что надо было убивать Анжелику, но зачем надо было выставлять здесь данное произведение, раз-уж такая тема и условие? (и еще, между прочим, девяти летние девочки не такие глупые, кажется что ей... не больше семи...)
P.S.
Я проголосовал только из любезности) так как это уже не голосование, вот Бума послушайте))) так еще многие(если не поленятся) скажут)
|
|
|
