Когда тучи пройдут…

Гром завыл, и засветилась молния… Черные тучи покрыли мое небо и лишили меня света. Нет, ты не виновата, это просто нужный ветер пришел. Земля стала серой, воздух холодным и серым. Я пошел в этот холодный дождь… Нет это не твоя вина, это дело случая. Дождь становился ливнем, а гроза заполыхала своим ярким пламенем. Я шел, прикрываясь зонтом, и смотрел на эту панораму. Сухой, черный песок, почему-то он сухой, несмотря на дождь, цеплялся за меня и улетал, когда отцеплялся, куда-то в даль, махая мне на прощание своим блеском, оттягивающим мгновение. Кровавые глаза мои смотрели на эту картину невзначай, но затягивала она так, будто знала меня и говорила мне успокаивающе: «Все хорошо, просто я не рядом…». В этом ты не виновата, хоть обвиняю я тебя во всем. Ты лишь виновата в том, что предала, не замечая черных слез на своих руках. Ты лишь виновата в последних словах своих: «Прощая…» и перелистывании страниц черного словаря.
Гром разыгрался, и дождь пошел уже крупными каплями, а молния лишь поглощала эту атмосферу. Темно-серая дверь лишь скрипела в калитке своей, скучая по рукам и ногам, открывавшим ее и проходящим через неё. Опять же, ты здесь не виновата, хоть и сжаты мои кулаки от этого, просто я забыл, что сегодня весна.
Гром замолк, а молния ярко ударила по асфальту. Я оглянулся на запад, там, где когда-то улыбалась ты мне, а потом взглянул на восток, где я забывал тебя. И пошел я на восток. Осветила меня лишь дорожка мелкая, провожая по ровной поверхности, лишь завывая над мои горем. В этом помогла мне ты, как не горько мне это признавать. Нет, плакать не надо по минувшему, а идти нужно дальше, как показала мне ты. И пройдет этот дождь, и уйдет эта серость, и калитка моя будет скрипом своим оглушать мои грезы. И дорожка эта не будет нужна, будет служить лишь воспоминанием. И появится радуга на западе моем, как приходит она после дождя великого. И не будет больше грома и молнии. Я пошел, до свидания я тебе желаю, и здоровье твое я оберегаю. Гром затих, и молния заныла по пропавшему грому, забывая, что гром это часть её самой…

- Куда пошла! – Ивашка положил на рушник кувшин с молоком, подхватил хворостину и бросился вдогонку черной, с крупными белыми пятнами на боках, корове. – Фроська! Мать твою! Стой!
Фроська только ушами повела, фыркнула, да и пошла дальше обдирать сочный клевер, все ближе и ближе подходя к черной границе леса.
Ивашка подскочил к Фроське и от души хлестнул хворостиной по покатым бокам. Фроська обиженно уставил на Ивашку огромными глазищами, хлопнула ресницами и протяжно замычала.
- Пошла! – Ивашка угрожающе замахнулся, Фроська примолкла, понуро опустила рогатую голову. Ивашка добавил тише. – Иди уже…
И Фроська пошла - пошла послушно, мерно покачивая округлыми боками и гулко позвякивая мятым латунным колокольчиком на шее.
Остальные коровы послушно паслись на середине широкой поляны, лишь изредка приподнимая голову и прядая ушами, - уж больно им местная трава нравилась. Это вам не истоптанные ростки, да вислые лопухи, что на общем пастбище – внизу, у деревни. Нет, когда Ивашка пас, он всегда уводил стадо подальше, да повыше – на самую макушку холма. Ее хорошо было видно из деревни: тенистая густая зелень леса взбегала на пригорок со всех сторон и только макушка светилась круглой проплешиной поляны. Вот сюда то и гнал Ивашка стадо, дело-то оно конечно не простое, хлопотное: через лес гнать, да потом еще и на поляне следить, как бы какая буренка в чащобу не ушла, не потерялась. Внизу, у деревни просто: вышел, лег у ручья под старым дубом да и дави храпака на всю камаринскую – все одно коровы никуда не уйдут. А и уходить то куда? Сзади деревня, спереди часовенка, а лес то – он вона где: за ручьем, за часовней, да за пашней – не уйдет корова.
Вот деревенская пацанва потому и любила пастушничать. А чего? С утра скотинку выгнал в поле, день почитай весь свободен, а вечером к деревне стадо отогнал, а там хозяева их уже по дворам и разберут. Да к тому же еще тем, кто пастухом шел дед Митяй хлыст длиннющий давал, с телячьей кожи, а на конце узелки понавязаны – это чтоб больнее хлестал. Ох и любили же пастушата щелкать им по делу, да и без дела тоже хватало…
А вот Ивашка хлыста не любил. Нет, он его брал с собой конечно, но в ход не пускал – уж больно жалостливо коровки мычали и смотрят потом с укором, а в глазах, таких больших и грустных, слезы. Вот, все как-то больше хворостиной и погонял.
За то и уважали Ивашку как пастуха, что не хлестал почем зря, за скотиной присматривал опять же, да и молоко послаще было после такой то травы.
Ивашка отогнал Фроську к стаду и вернулся к разложенному на рушнике обеду: половина каравая – вкусного, запашистого – мать пекла, кувшинчик молока, и пара зеленых, с подрумяненными боками, яблок. Взял яблоко, подкинул на ладони – кислое небось еще, не дозрело, зато бодрит.
Ивашка только собрался откусить кусок от яблока, как грянул гром и вспышка белой молнии опалила глаза. Коровы отчаянно замычали и бросились врассыпную. Ивашка схватил хлыст и, грозно щелкая им для острастки, забегал по полю, отгоняя коров от леса.
Яркая вспышка молнии одновременно с раскатом грома и сразу, следом за ними, хлещущие струи дождя. Ивашка вскинул голову: черная, лохматая туша тучи зависла прямо над поляной. И откуда только взялась? Только что небо чистое было, и на тебе – прямо стелется над пригорком, за верхушки елей цепляется.
Трескучий раскат грома и ломаная линия молнии расколола разлапистую верхушку старой ели, от грома зазвенело в ушах, коровы аж к земле припали, да что там – Ивашка и тот в траву бухнулся. Только непокорная Фроська на ногах и устояла, и задала стрекача к темному провалу лесной дороги.
- Стой, дура рогатая! – Ивашка вскочил и припустился следом. Над головой затрещало и Ивашка на секунду ослеп, а когда белая мгла в глазах рассеялась, то увидел огромные глазища несущейся прямо на него Фроськи, а позади нее ярко пылал высокий тополь прям при входе на дорогу. Ивашка еле успел отпрыгнуть в сторону от обезумевшей коровы, да и всыпал ей по заднице рукой. – Стой, дурья твоя башка! Стой, кому говорят!
Фроська остановилась: ее мокрые, блестящие в струях дождя бока бешено вздымались от частого дыхания. Ивашка обхватил ее большую шею руками и зашептал в ухо:
- Тихо, Фросенька, тихо буреночка. Все хорошо будет. Дай Бог не зашибет нас молнией то, дай да Бог… - а сам тихонько зашагал к стаду, Фрося послушно пошла рядом. Ивашка все шептал ей и шептал, чтобы Фроська снова не рванула, да и чтобы самому не так страшно было.
Мало-помалу гроза стихла, и только обгоревший тополь у дороги да страх в распахнутых глазах буренок напоминал о буйстве грозы.
Ивашка отпустил шею Фроськи, руки предательски дрожали – так близко грозу он видел впервые и яростные удары молний, раз за разом бьющие по верхушкам самых могучих, самых высоких деревьев вокруг поляны, напугали его, да и коров тоже, а от громовых раскатов до сих пор звенело в ушах. Ивашка на нетвердых ногах дошел до насквозь промокшего рушника с так и не тронутым обедом.
Взял кувшин – не молоко, а дождевая вода чуть-чуть белесая. Хлеб тоже – весь размяк, как каша. Ивашка с сожалением вздохнул, сзади протяжно замычала Фроська, видать следом за ним шла.
- На, жуй. – он протянул ей размякший хлеб, Фроськин слюнявый язык мягко коснулся ладони и в руке ничего не осталось, даже крошки налипшей. – Ешь, скотинка, ешь, хорошая.
* * *
Стадо в деревню Ивашка пригнал когда уже начало смеркаться и легкая прохлада заставляла зябко ежиться. Тут же налетело шумное бабье, громко понеслись крики: «Манька», «Пелагея», «Фроська» - коровы послушно расходились по хозяевам, а кто артачился, тех подгоняли короткими хлесткими ударами прутьев.
Среди всеобщего движения только старый дед Кутояров, посиживал себе на вросшей в землю лавке и, лукаво щурясь, поглядывал за бабами, то и дело одергивая картуз за козырек. Кутояров – известный охальник, недели не проходило, чтобы ему какая из баб затрещину не отвесила, или того хуже – мужья приходили порядки наводить. Били конечно, но не сильно, а так – для науки, да не надолго той науки хватало… Вот и сейчас, сидел он и смотрел, лукаво так смотрел и глаза масляные, как у пьяного.
Ивашка уселся рядом с Кутояровым на рассохшуюся лавку.
- Чего, дед, опять заглядываешься?
- Ну а чеб и нет? В моих летах будешь – поймешь, а пока тебе рано еще этакое знать.
- Рано, как же ш, Марьяшка знаешь как с Петро кричит! Там не захочешь – все узнаешь.
- Марьяшка. – Кутояров тяжело вздохнул. – А я ж ее еще совсе дитем помню. Глазенки горят, ресницы, что у коров твоих – стоит в платке мамкином, моргает… А теперь – такая бабища вымахала! Любо дорого поглядеть, да и ухватиться есть за что. Я тебе вот чего скажу – повезло Петру: сам мужичонка – тьфу, сморчок – не мужик, а такую девку отхватил – повезло ему, так и есть повезло…
- Дед. – перебил его Ивашка, пока тот не вошел в раж. – Я ж сегодня такого страху натерпелся! Расскажу – не поверишь!
- Чего ж? – Кутояров заметно оживился. – В лесу что ль чего случилось?
- Не, в лесу то чего может быть? Грозу сегодня слыхал?
- А то! – дед сплюнул. – Громыхало, аж в ушах звон! Да только все одно мало - дождя хорошего надо, а то вон - сохнет все.
- Ага. – Ивашка кивнул. – Надо дождя. Дед, ты слушай меня то. Вот у тебя тута в ушах звон стоял, а у меня, там, - он ткнул пальцем на плешь холма, - молнии знаешь как! Так и шпыняли, то в тополь, то в елку и ведь прям над полем громыхало! Коровы аж попадали!
Кутояров кивнул.
- И ведь я наверх то смотрю и там из самой тучи, с середки самой считай, как бахнет да все в сторону и в лес! А я смотрю и думаю – лишь бы вниз не стрельнуло, лишь бы не по нам! Страх знаешь какой!
- Ну так знамо дело, что в тебя не бахнуло. – Кутояров усмехнулся. – Ты кто? – кургузый палец ткнул в тощую Ивашкину грудь. – Дите ты, чадо безгрешное. Вот был бы там Михей, или барин наш, вот тогда б прям вниз и бахнуло, потому как есть за что, потому как грехи великие на душе лежат.
- Не, дед, вот я не так разумею.
- А как же? – Кутояров упер руки в острые коленки. – И как же ты, чадо младое, разумеешь?
- Дед, ты вот только слушай. Знаешь, что я там видел? Молния она ж не бестолково била: нет чтобы куда попало, или там для устрашения, как батюшка говорит – нет! Как метилась! Как бахнет, так не абы как, а в самое высокое дерево – прямиком в верхушку.
Кутояров наморщил свои кустистые брови. Не такого он оборота ожидал: думал дите ему сейчас про Бога говорить будет, про грехи, а может и про барина – кто ж знает душу детскую? А тут непонятно про что – про деревья, да про верхушки.
- И вот насмотрелся я, поначалу от страха рот раззявил, а потом смотрю - все ж правильно! Верхушку повыше заприметишь и так и есть – молния в нее!
- И что? – Кутояров явно не понимал, к чему клонит Ивашка.
- А то! – радостно воскликнул Ивашка. – Молния она не куда надо бьет, а где до неба ближе! А все почему?
- Почему? – машинально спросил Кутояров.
- А потому как молния не от Бога, а от природы и у нее свои законы – вот почему!
- Мал ты еще, чтобы в таких вещах понимать. Ты только батьке не сболтни – выпорет.
- Ну, дед, ты пойми! Я ж сам видел! Вот этими самыми глазами и видел! – Ивашка даже с лавки соскочил.
- Чего со страху только не покажется, а ты вона – брехать сразу удумал. От бога гроза – длань то карающая, понимать же ш надо!
- Дед! – обиженно выкрикнул Ивашка, набрал воздуха, но промолчал, только рукой махнул, и бросил уходя. – Чеб понимал, охальник старый!
- Иди, иди, щенок! – не остался в долгу Кутояров.
Дома, за ужином, Ивашка не удержался и все ж рассказал все то, что видел там – на поляне.
- Постыдился бы родителям то врать. – пробасил отец и перекрестился, глядя на икону. – Это что ж, Дмитрия в прошлый укос убило, потому как его макушка самая верхняя вышла? Да не бреши!
- Но!
- Убило его, потому как вороватый был, все глазами шнырял – где бы чем поживиться, прости Господи его душу грешную. А вон кузнецов сын, как его… Вот он то – каланча пожарная и ничего, живой ходит, потому как богобоязненный он человек и живет верно, по закону Божию, посты опять же блюдет.
- Папка! – Ивашка в сердцах стукнул кулаком о стол – резная ложка отлетела в сторону. – Видел я! Христом Господом клянусь - видел!
- Ой, Ванятка, не хотел я тебя пороть, да Господь видит – надо. Мать, иди на двор пока, незачем тебе смотреть.
Мать послушно подхватила шаль и скоро выскользнула в сени. Отец тяжело поднялся, выдрал пару прутьев из метлы, окунул их в широкую бадью.
- Нагишайся, Ванятка. – он навис над дрожащим сыном как скала. – Сымай портки, кому сказал!
- Батя, ну я же видел, видел я – чем хочешь клянусь… - губы его дрожали, в глазах стояли слезы.
* * *
- Ты прости за вчера. – неуклюже сказал отец. – Сам виноват, довел.
Ивашка, проглотив подступивший к горлу ком, резко отвернулся.
- Ну как знаешь, Ванятка, как знаешь…
Ивашка знал, почему отец просит прощения за вчерашнее – в церковь же сейчас идти, на заутреню, а то, что выпорол – не грех конечно, но душу гнетет, а не хорошо, когда в церкви да на душе тяжко.
Мать уже собралась: в чистое оделась – в нарядное, из под подола платья острые носы ладных лаковых сапожек выглядывают – отец в прошлом годе на ярмарке выиграл, с жирного столба сорвал. Ох и радовалась мать тогда, да боялась – вдруг не в пору придутся?
- Ванятка. – мать погладила его по голове. – Чего столбом стоишь? Собирался бы что ли, не в рубище же этом в церкву пойдешь.
- И пойду! – зло огрызнулся Ивашка и быстро выбежал на улицу.
Народ к часовне подходил неспешно, чинно. Кто постарше, те одеты поскромнее, но ликом поблагочестивей будут: старики бороды окладистые начесали, чтобы лежали чинно, да красиво, старухи же взором суровым берут. Те, кто помоложе, одеты нарядно: платки яркие, цветастые, у мужиков калоши поверх сапог – потому как блестят красиво. Ну а детвора – детвора как пришибленная. Вышагивают четко, никуда не сворачивают, слова не говорят, не играются опять же. А как тут побегаешь да поиграешь, коли на тебе вещи все новехонькие да красивые – жалко вещи то…
Ивашка шел к часовне, понурив голову. Злость брала не за то, что отец выпорол вчера, всякое в жизни бывает – дело привычное, а за то, что не поверили ему. Хотелось закричать: «Вот она правда где! Не Божьей руки это дело!» - только зачем, не поверит же никто…
У часовни уже собралась почти вся деревня. Батюшка, молодой еще, тощий как жердь, ходил промеж людей, участливо спрашивал, осенял крестным знамением – хороший батюшка, душевный.
- Что, сын мой, голову повесил? – батюшка учтиво склонился, заглянул Ивашке в глаза. – Печаль душу твою гложет, али грех какой хранишь? – он говорил легко, словно нараспев. Ивашка сурово сдвинул брови и спросил:
- Батюшка Иоанн, что есть гроза?
- Гроза есть длань Господня, ниспосланная для вразумления душ людских и кары грешников, коих земля носить боле не сильна. – он на миг поднял глаза, вспоминая, и продолжил. – «На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане» - вот что глаголет ветхий завет, и нам, как детям Божия, знамо слушать волю писания, как слепому калику слушать слов поводыря его зрячего.
- Ясно… - только и проворчал Ивашка.
- Иди с миром. – батюшка перекрестил его и сразу перешел к кому-то еще.
Вот уже все подошли к храму и батюшка, как радушный хозяин стал зазывать народ на молебен: кого под локоток заденет легко, кого словом пригласит – все чинно и благочестиво потянулись ко входу и только Ивашка стоял неподвижно, будто ждал чего.
- Ванятка, пошли! – окликнула его мать и в то же мгновение холодная капля упала ему на лоб. Ивашка вскинул голову – небо темнело на глазах, поднялся ветер и вдарил первый раскатистый удар грома. Ивашка замер на секунду, смотря за тем, как до того неторопливый народ спешно кинулся в часовню, и отчаянно громко закричал:
- Я докажу! Смотрите! – некоторые остановились, оглянулись. Ивашка закричал еще громче:
- Молнии не от бога, они сами – САМИ!
Уже никто не торопился ко входу, все замерли под широким козырьком часовни и смотрели на щуплую фигуру мальчика в размывах шального ливня.
Ивашка набрал в грудь побольше воздуха, собрал всю свою решимость в кулак и, испуганно уставившись в небо, завопил:
- Господь дурак! – вспышка молнии прочертила ломанную линию до леса за часовней. Кто-то из толпы крикнул:
- Ты что, сдурел, малый?! Чего творишь то!
- Бог охламон, олух! Тварь он! – Ивашка уже радостно прыгал под дождем, все больше и яростнее осыпая Господа хулой. – Где он Господь этот? Где длань его карающая!
- Окстись! – закричал батюшка.
- Нет его в молниях, Бога вашего! Нет Бога! – отчаянно выкрикнул Ивашка. Батюшка ничего не сказал, развернулся и вошел в черный зев входа, следом за ним потянулись и остальные. На крыльце остались лишь мать с отцом. Мать обняла широкую фигуру отца и ее плечи тихонько вздрагивали. Ивашка, радостно шлепая по лужам босыми пятками, подбежал к родителям.
- Верите, теперь то вы мне верите!
Отец погладил мать широкой ладонью и медленно, словно мешки ворочал, сказал:
- Уходи…
- Домой? – не понял Ивашка.
- Вообще уходи… - отец приобнял мать и они вошли в часовню, двери закрылись и остался только мальчик – один мальчик под хлесткими струями дождя перед запертой часовней.