3.
Дед опять был возле двери, будто стоял так все время, пока Витьки не было дома.
-Внучок, что же ты так долго? Где ты был? Что-то случилось? – встревожено спросил он.
Витька бросился к нему, обнял, спрятал лицо на худом старческом плече.
-Деда, прости меня, ладно? – сказал он со всхлипом. – Я очень тебя люблю.
Тонкие бесцветные губы старика задрожали, на глазах появились слезы.
-Ну, что ты, что случилось мой маленький? – шептал он, ласково гладя внука по спутанным волосам. – Все хорошо, мой родной, все хорошо.
-Ты расскажи мне, пожалуйста, о войне, - попросил Витька, - как ты воевал.
-Пойдем, - дед взял внука за руку, и они прошли в комнату.
Там на столе лежала старая записная книжка.
-Ну, что я могу рассказать? – начал дед. – На фронт я ушел семнадцатилетним пареньком. Никаких подвигов не совершил. Страшно мне было, смерти боялся, по дому очень тосковал. Но никуда не денешься, не заплачешь, не закричишь, домой не сбежишь - надо бить врага, гнать его прочь. Вот, почитай, если хочешь. Стихи это мои. Нескладные они, наверное, я ведь нигде не обучался, но очень мне помогали от дум невеселых на фронте отвлекаться. Всю войну со мной эта книжечка была, записывал в нее свои стихи, целый сборник получился. Трудно, конечно, разобрать что-то – шестьдесят лет прошло, но ты попробуй. Понимаешь, очень дорог мне этот блокнот, он был как отдушина от войны, как частичка мира. Всегда носил эту книжечку с собой в нагрудном кармане гимнастерки. Она словно от пули меня берегла, может благодаря ей я и выжил.
Витька осторожно листал ветхие странички:

На войне недолгое затишье,
Поутру солдатам снова в бой,
Снится сон недавнему мальчишке,
Видит он далекий край родной.
Белые березки в палисаде,
И кусты сирени под окном,
Девушку в цветастом сарафане,
Что любил и целовал тайком…

- Девушка у меня оставалась дома любимая, очень я по ней скучал. Всю войну прошел, живой остался, а она, Любушка моя, под бомбежкой погибла. Одно только и спасало меня от дикой тоски – стихи, - дед вытер рукой мокрые глаза.
Витька почувствовал, как дрожат губы. Он ласково, нежно обнял старика, смущенно ткнулся губами в мокрый дедов висок. Он знал теперь, о ком будут его новые стихи.

Чистое небо

Уже темнело, но чувствовалось это не столько по небу, и не по свету, а как то больше душой что ли… Стало чуть прохладнее, нежные пальцы ветерка как пальцы несмелого романтика слабыми дуновениями касались лица, а в траве взялись за вечернюю репетицию кузнечики, сверчки и прочая мелкая живность.
Я отвернулся от бескрайней синевы неба за обрывом, посмотрел назад, где вдалеке, за бушующим полем золотой пшеницы темнела уже почти черная кромка леса и ярко горело желтой звездочкой окошко маленькой избы – моей избы.
Я снова отвернулся и снова обрыв. По небу уже заструилась чуть подкрашенная тонким фиолетом бирюза, все ярче разгоралась закатная краснота, заливая червонным золотом далекие луга внизу, у подножия обрыва, а далеко-далеко, почти у самого заходящего солнца, виднелась россыпь невысоких деревенских улочек и оттуда, гулко, словно разливаясь в прозрачном вечернем воздухе доносилось коровье мычание, заунывно скрипел колодезный ворот, а вскоре должен был понестись томно-басовитый звон колокола с церквушки.
Первые звезды проклюнулись на пока еще несмелой синеве, молочный диск луны проявился, расцвел словно из ниоткуда - стало зябко будто бы и не вечер уже, а ночь совсем. Солнце блеснуло последним прощальным багрянцем всполоха и во владения вступила молодая ночь.
Я затянулся вкусной, душистой прохладой, с улыбкой посмотрел на россыпь уютных желтых огоньков там, где в сгущающемся мраке растворилась маленькая деревушка.
Поднялся с начавшего остывать валуна – лавочку бы тут врыть, сидеть было б хорошо, хотя… Нет, лучше пускай как есть – красивее, нельзя красоту почем зря ломать.
Развернулся к домику и побрел через пшеничное поле, которое в темноте, под призрачным светом луны обратилось в океан с бегущими по нему легкими волнами.
Пальцы едва касались тонких колких усиков колосков, пахло почему то солнцем – теплом, пахло, будто не середина лета, а уже осень и колосья пропитались золотым солнечным жаром до самой своей глубины. И вкусно тогда взять горсть мягких мучнистых зерен, сыпануть щедро в рот и жевать…
Свет оконца уже совсем близок, видна тонкая полоска желтизны, пробивающаяся через щель приоткрытой двери – это Она специально дверь не закрыла, хоть и знала, что комарья поналетит. Она помнит: я люблю когда двери ждут, чтобы в них вошли, а не щерятся отвислыми замками и глухо неподатливы рукам гостя.
Дверь тихонько скрипнула, как раз так, чтобы можно было почувствовать возраст, надежность старого бревенчатого дома. Внутри пахло жаром от печки, чуть-чуть дымом, немного пылью от старых тканых еще дорожек, на столе в деревянной чашке стояла толстая оплывшая свеча. Лучше бы конечно лучина горела над резной бадейкой – позапашистее, только вот тускло очень.
Ее уже не было, как всегда впрочем. С самого начала, как только попал сюда: кто то зажигал в доме свечу и разжигал в печи нарубленные мною дрова, стелил громоздкую, с кованной спинкой, кровать, ставил на стол накрытый полотенцем черный чугунок с картошкой, крынку кваса или молока, а иногда и самовар с душистым, пахнущим лесной свежестью, чаем. Вот я и прозвал эту неведомую хозяйку «Она», так как-то проще, спокойнее что ли.
Уселся на тяжелый табурет у стола, откинул полотенце с чугунка – пахнуло горячим ароматом, а одного взгляда на чуть желтую, посыпанную зеленым луком картошку хватило, чтобы понять – какая она нестерпимо вкусная, рассыпчатая.
Есть не стал, накинул полотенце обратно, задул свечу и уставился в окно, туда где ходило волнами пшеничное море, где виднелась черная громада леса, где на небе яркими искрами горели звезды.
Именно тут, именно сейчас я понял, что такое настоящее одиночество, цену его понял. До того в памяти одиночество сплеталось в какой то непонятный клубок из печали, грусти, тишины, а теперь вот, сейчас, сидя у окна и смотря на звезды, я понял, что одиночество – это свобода, свобода от других, свобода от себя старого, свобода от всего – есть только сейчас – есть настоящее, незамутненное осадком дел, мелочной суеты. Только для того, чтобы осознать это, надо начать жить в одиночестве, а не бывать в нем.
В углу завел свою песню сверчок – хорошо… только тянет что-то, давит – нет покоя в душе, как будто завтра не будет, не наступит. А так хочется, чтобы оно было – завтра, а если его и не будет, то пускай тогда эта ночь длится и длится, за спиной потрескивают и постреливают дрова в печи, а где-то в темноте поет свою добрую песню незримый сверчок…

Люблю я приют ваш печальный,
И вечер деревни глухой,
И за летом благовест дальный,
И кровлю, и крест золотой.

Люблю я немятого луга
К окну подползающий пар,
И тесного, тихого круга
Не раз долитой самовар.
А.А. Фет
* * *
Резкий пинок – аккурат по ребрам. И вроде не больно, а дыхание перехватило. Хрипящий, словно гавкающий голос:
- Быстро встал! Жопа примерзнет, чем сидеть будешь?
Следом смех человек пяти, негромкий, осторожный, но все же кто-то сорвался на надсадный кашель и долго не мог остановиться, заходясь хрипом и натужными вдохами, чтобы снова разродиться харкающим кашлем.
Я осторожно двинулся. И ведь вправду – почти пристыл, вон ледок на сальных штанах даже похрустывает. Да и затек весь – это ж сколько я сидел? Отошел то всего ничего, чтобы другие не видели, как стихи читаю, да только зачитался – сон сморил. И ведь сон то какой! Хороший и длинный – словно целую жизнь у леса прожил. В тишине, в одиночестве – только звон колоколов из деревни доносился, не один все же был, люди рядом, под боком, с холма спустись да и иди к ним, только я не пошел, лучше вот так – в покое, в тишине.
- Лех, жрать буш? – я в конце-концов открыл глаза. Все наши собрались у костра, обломки стола уже догорали и кто-то уже подбросил в огонь куски изодранного кресла. А ведь действительно засиделся – уже стемнело. Хорошо что разбудили, а то бы и правда околел. Я торопливо уселся у костра, протянул окоченевшие руки в изодранных матерчатых перчатках к жарким языкам пламени.
- Так будешь жрать, или в общаг пускаешь? – Только покрутил за хвост жаренную на костре крысу.
- Буду конечно, только пальцы гнуться начнут.
- Ну держи… - он с сожаление вздохнул и бросил маленькую тушку с выпирающими ребрами к моим ногам, его глаза голодно блеснули. И тут же, словно пытаясь словами прижать хвост голоду, спросил у Геннадия. – Начальник, мы тут надолго?
- Нет. – Геннадий почесался где-то в глубине под толстым тулупом. – Завтра снимаемся.
- Как? С каких таких щей! Место же козырное, где еще такое найдем? – остальные согласно замычали, закивали головами.
Геннадий уселся поудобнее, упер руки в коленки и командным голосом начал:
- Значит так! Сегодня, пока вы тут дела свои делали… - кто-то возмущенно кашлянул, дела то не свои – на всю общину же старались: крыс ловили, дрова собирали, что полезного в развалинах искали. Геннадий строго оглянулся и, будто ничего не заметив, продолжил. – Значит пока вы тут, я на край ходил – к дороге.
- И че?
- Не чекай. На дороге, значит, собаку встретил.
- Может она блудная? Чего ты думаешь, что со стаей? – не удержался Толька.
- Я на нее кирпичом замахнулся, она отскочила и завыла, а оттуда, ну с перевала, ответили – долго так и голосов дохренища. Вот тебе и вся наука, что шавка не блудная.
- Да-а-а… - протянул Толька. – Дела…
Мужики вокруг костра зашептались.
- А чего только сейчас сказал? – больше из обиды спросил Толька. – Ни подготовиться тебе, ни собраться.
- Я бы и сказал, только ж вы народ дурной, и бабье ваше с головой не дружит. Ор бы подняли, кипиш на всю ночь, а потом с утра, нихрена не спамши, в дорогу – зачем?
Мужики согласно закивали, кто-то громко зевнул, Геннадий тут же вставил:
- И то верно, спать бы надо.
Народ стал располагаться: жались поближе к огню, накрывались истрепанным засаленным тряпьем.
- А куда пойдем-то? – не унимался словоохотливый Толька.
- На север пойдем – там фонит поменьше. – и уже сквозь зевоту добавил. – Спи давай.
Все, кроме смотрящего за костром, уснули. Я незаметно достал из под широкого пояса маленький, с ладошку всего, сборник стихов, зашуршал страницами.

Я не видал Афганистан,
Не слышал вой снаряда рядом,
Но знаю, для тебя он стал
Учителем, сомненьем, адом!

* * *
По глазам ударил яркий солнечный свет, на секунду ослепил – нельзя, это как раз сейчас нельзя. Я отстранился от снайперского прицела СВД, надавил на веки пальцами – сильно надавил, до белых мошек, до тупой боли, открыл глаза – вроде получше. Снова подхватил СВД, припал к окуляру и медленно, в одно за другим, заглянул во все окна дома напротив, быстро перевел ствол в сторону – там, в завалах, тоже могли сидеть и снайперы и простые стрелки. Вроде никого, хотя ведь мог же кто и засесть незаметно – всего не углядишь.
- Чисто. – Негромко бросил через плечо. Ответа не было, только почти неслышно зашуршал камуфляж, да берцы захрустели по бетонному крошеву.
Через минуту все звено вышло на улицу и быстро, короткими перебежками от угла к углу, побежали вперед.
Я следил за ними в прицел, и молился – лишь бы тихо, лишь бы обошлось… нет.
Рявкнуло неожиданно: замыкающий звена припал на одно колено, его тут же подхватили остальные и стремительно бросились к развороченным в щепу дверям разбомбленного дома, им вслед грянул второй выстрел, но бестолково – только брызнуло бетонным крошевом из стены.
Второй раз зря стрелял. Первый то выстрел я не заметил откуда, только ориентировочно, а вспышку второго увидел отчетливо, да еще и блик от прицела.
Навелся, секунда, короткое замирание, упругий курок – выстрел.
Чувств не было, уже привык карать и воздавать по заслугам, а если и не по заслугам… работа у меня такая.
Снова навел прицел в то же окно: уже никого, только стена позади вся заляпана – есть попадание. Убедился, сразу перехватил СВД и бросился бежать на другой этаж, в квартиру через лестничную площадку. Конечно, скорее всего, снайпер был один, но рисковать не стоит. Было уже раз, подфартило, поучили – поленился сбегать и получил плюху в бронежилет. Убить не убило, но синяк во всю сиську и тупую боль при каждом вдохе получил сполна – такие уроки не забываются.
СВД на подоконник, глаз к окуляру, медленно из стороны в сторону – вроде спокойно. Ствол на плечо быстро вниз и бегом, ныряя из стороны в сторону, прямиком к тому подъезду где засели наши.
Влетел в развороченный подъезд на всех парах, плечом в косяк врезался, упал перевести дыхание. И только тогда, когда адреналин пробежки по простреливаемому пространству перестал бухать в ушах, я услышал сдавленный вой.
- Как вы?
- Димку в колено сняли – не боец.
- Совсем?
- Совсем. Домой поедет. – «хорошо, что живым» - промелькнуло в мыслях. – А как тот?
- Тот кончился.
- Молодец. – непонятно, то ли я молодец, что сострельнул чеха, то ли тот молодец, что кончился.
- Подъезд чистили?
- Нет, и не будем – не укладываемся.
- Ты хочешь, чтобы я его СВД чистил?
- Димкин калашом брезгуешь?
- Запамятовал… Сейчас выходите?
- Да. – он докурил сигарету, бросил под ноги окурок. – Сейчас.
Я подошел к стонущему Димке. Колено ему уже перебинтовали, а судя по масляному блеску глаз, еще и обезболили.
- Больно? – он кивнул, застонал сквозь тонкую линию плотно сжатых губ. Жалко конечно парня – ногу бы не отрезали.
Я взял автомат, вытащил из Димкиной разгрузки запасной рожок – может пригодится, обернулся к остальным:
- Я наверх. Точку займу – крикну.
Непривычно одному идти. Снайпер - привык по чистому ходить. Если бы не спешка… Обычно свобода маневра полная: знай себе – носись по всему подъезду, а тут… Идти было страшно. И вроде знаю – вероятность, что встречу кого – ноль на минус, а все же страх скребется в душе острыми коготками. Иду тихо, крадусь прям, а надо бы поскорее – мужики на старте, ждут.
Второй этаж, двери у всех квартир выбиты, у одной так и вовсе в дверном проеме пусто, только рваные там где были петли – туда, а дальше по схеме: окно, СВД, окуляр, окна, крыши, завалы…
Есть! Краем глаза ухватил движение – медленно назад… Темно больно, не видать ни хрена. Замер, сердце отстучало пять бесконечно долгих ударов – движение!
Ба, да это ж негр! Наемник – мать его! Мартышка! Нет, брат, ты у меня помучаешься, просто так я тебя не отпущу, наемников надо карать крепко и с душой.
До рези вглядываясь в окуляр, приметился, тугой курок – выстрел! Все – кишок нет, - это ему часов пять поорать, а может и того больше, но не жилец – это по любому.
Сразу, словно по команде, из подъезда выскочили остатки звена и в открытую побежали вперед. Вот ведь идиоты! Я же сказал – по команде! Мне сейчас и позицию не сменить, пока они не спрячутся.
Я перескочил к соседнему окну – хоть какая-то перемена позиции. В прицел смотреть не стал – может свезет, блик засеку…
Звено только стало подходить к завалу порушенного взрывом дома, как из развалин раздалась сухая трескотня очередей.
Вот ведь чехи – окопались! Грянул черный взрыв гранаты.
К прицелу… Вот один – только лысую макушку и видно. Выстрел.
Так, оттуда дым валит, - точно стрелок засел. Не видно за торчащей из завала дверью, ну ничего – тут он должен быть, за этой доской. Выстрел.
Следующий… Ну где же ты, сволота. Ведь как огрызаешься знатно – с РПК. А, вот ты где, красавец! Ножку то видно - экаж ты раскорячился. Выстрел.
Стрельба стихла, только раненый в ногу орал. Это ненадолго: наши ребята тертые – живым не оставят.
Одиночный выстрел, странно, а я думал дорежут…
В наступившей тишине тихо, еле слышно, прорезались мягкие крадущиеся шаги из подъезда. Вот невезуха, значит был тут кто-то.
СВД к стеночке, в руки автомат и тихо-тихо поближе к высаженным дверям сбоку – чтобы сразу его, как только сунется, отоварить.
Уже подходит, шаги замерли, прислушивается наверное. Сперва ствол – СВ-99 с глушаком даже, тоже снайпер – коллега, следом руки, вот и сам заглянул – очередь!
Его отбросило и сразу за ним в дверной проем сунулась рука с АПСом, очередью, сука, стрелял – почти все в бронник ушло, шею чуток обожгло, отбросило меня на спину. Вскочил, стрелок с АПСом влетел в дверь, я нажал на курок первым – здорового чечена отбросило к стене, всего красным расхристало.
- Два. – я опустил автомат, почему-то качнуло, в глазах потемнело. Почему холодеют руки? Почему так жарко шее? Потрогал – жарко, липко… На руку смотреть не стал – и так все ясно, получил и я свою кару.
Пошел вниз, к Димке, а то страшно одному…
Не дошел, упал, скатился вниз, но уже не чувствовал боли. Как в черном тумане увидел Димку: лицо спокойное, остекленевшие глаза смотрят в мертвую бесконечность, рядом с перерезанным горлом натекла черная лужа.
Уже не страшно… закрыл глаза.

Я не видал Афганистан,
Не знаю, к счастью или к горю,
Но мысль одна у нас с тобою
Стучит в висках как барабан:
Не повторись Афганистан!

Но он пришел, как в страшном сне:
И выпал час мне быть в Чечне.
Там снова ярость главарей,
И снова слезы матерей,
И снова мозг как барабан:
Не повторись Афганистан!
Беккер Владимир Михайлович

Народ, как я и думал, собрался только за пять минут до выхода. Когда мы уходили из развалин бывшего города, уже явственно слышался вой стаи, а стая – это смерть…
- Па-а-ашли! – зычно крикнул Геннадий.
Все ухватились за лямки саней и неспешно, экономя силы, зашагали вперед. Без лямок шло только охранение со стволами и сам Геннадий впереди. Он поглядывал то на часы, где у него был еще и компас, то вглядывался в маленький квадратик сложенной карты, а то и доставал из кармана счетчик Гейгера и с тревогой бросал на него короткий взгляд.
Сумрачный свет спрятавшегося за вечными облаками солнца стал тускнеть, гаснуть, темнота вокруг сгущалась, становилась ощутимой, вязкой.
Геннадий остановился, обернулся к каравану и, как всегда громко, заговорил:
- До поселка сегодня не дойдем – не успеем. – вдоль каравана пронесся недовольный гомон. – Но левее раньше был монастырь. Это близко. Предлагаю идти туда, но предупреждаю – там фонит.
Толпа притихла. Непонятно, что хуже: то ли околеть ночью от холода, то ли подхватить облучение, если монастырь окажется слишком близко к эпицентру.
Геннадий вскинул руку, взгляды вновь обратились на него:
- Я предлагаю идти в монастырь. Если мы пожгем ночью скарб, все одно – уже не живем, а так – есть шанс. Если кто-то не хочет – силком не потащу. Уйдете со своими санями.
Несогласных не нашлось. Все прекрасно знали, что в одиночку не выжить, даже с полными санями и со стволами в довесок. А поселок… Что тот поселок – скорее всего такие же пустые развалины с занесенными снегом окоченевшими телами мертвецов. Да и взрывной волной наверное все порушило, как и везде…
Это только наверное нам повезло: были в туристическом лагере, в горах – туда ракеты с тактическими зарядами не запустили, тряхнуло только очень сильно когда вся эта ядерная заварушка грянула.
До того как ядерная зима вступила в полную силу, было еще терпимо – было что пожрать, хоть и дожди постоянно эти лились после которых кожа слуплялась и волосы клоками выпадали. А теперь – вечный холод и солнца нет совсем, только сумерки эти. Сейчас главным принципом стало – не останавливаться: ходить от города к городу и жечь все, что горит – лишь бы от холода не околеть.
Один раз нам повезло: в небольшом поселке набрели на почти целое здание. Видать устояло потому, что построили его еще до революции – на совесть построили. В доме была библиотека, не такая как обычно – с приземистыми стеллажами, полными подвалами старых истертых, и уже начавших плесневеть книг – нет! Это была настоящая Библиотека! Библиотека с большой буквы!
Стеллажи из дорогого лакированного дерева и высотой они до самого потолка, а до того метров шесть – не меньше!
Книг тогда понабрали – полные тележки. И непонятно с чего взялись то за книги. До этого видели частенько – валяются, по земле разбросаны, а не брали – все казалось, что ширпотреб какой нибудь. А туда как пришли, так все сразу начали классиков каких-нибудь вспоминать. Кто про Рея Брэдбери говорит, кто начинает разглагольствовать на тему Горького, Достоевского и дальше – вширь, вглубь. И что-то так всем захотелось сохранить частичку разума, мудрости прошлого, что стали сметать с полок все – без разбору. В рюкзаки пихали, у кого тачки были - с верхом накидывали. Ну и читали конечно, как же без этого, но все так – для проформы. Спросит кто – «А читали ли вы такого-то?», и как то стыдно в ответ сказать что нет, не читал.
Но так было поначалу – пока был какой то снобизм что ли. Все ж последние люди на земле – как мы себя сами обозвали. А как зима вдарила, так все наносное посрывало на раз. Забыли про книги, вернее про чтение – книгами хорошо было костры разжигать, чудно легко загорались сухие ломкие страницы и горели жарко – щепа быстро занималась. Вот тогда-то только мы и узнали истинную цену «прекрасному», когда томик за томиком пожирал веселый огонь, и ждал еще – когда ему поднесут на обед Гоголя, или Толстого. Уже через полгода ничего и не осталось от запасов с той библиотеки.
А тут как-то через коллектор проходили. Жратвы – море! Крысы так и снуют между ног – только успевай хватать, вот только жарить не на чем – проводка слишком вонюче горела – нагар противный, а больше ничего в костер и не сунешь. Вспомнил я тогда, что где то у меня на дне рюкзака должна соль быть – я ее никому не показывал, жадничал – это ж один раз покажешь и считай на следующий день уже не крупинки не будет. На привале взял крысу одну, из уже свежеванных: вся в крови – скользкая, склизкая, и к пальцам липнет. Взял ее, а сам в сторонку, подальше от маленького вонючего костерка изоляции – чтобы не видели меня. В рюкзак залез, на самое дно – чувствую, пальцы на бумагу наткнулись. Достал, за пояс сразу сунул, чтобы не мешалось и сам давай дальше соль искать. А потом, когда на свет вышли, посмотрел, что за поясом прячу – Сборник стихов, «Новый мир» называется. Решил, что раз такое дело – чудом книжка уцелела, надо ее сохранить. Читать начал и пристрастился – будто в другой мир проваливаешься, когда читаешь – как будто и не было никакой ядерной войны, нет этого чертового холода, тряпья этого, в которое кутаюсь – постирать бы его конечно, а как? Где? Негде… Хожу как животное, на человека уже не похож, стихами только и спасаюсь…
И ведь главное как стихи то подобраны! Сначала про детство было. Читаю, и словно про меня: вспоминаю, как в школу ходил, как коленки зеленкой мама мазала, как с друзьями от пацанов с соседского двора отбивались. А потом стихи про любовь… Читал, а сердце так и трепетало. Я же толком то полюбить и не успел, то есть была у меня любовь настоящая – крепкая, но не дошла она до «логического завершения» - поехал в турпоход и все – ядерная война… А вот читал те стихи и вспоминал, как мы с Ниной вечером в парке спрятались за кустами: там скамейка стояла – со стороны ее не видно, если только вплотную не подойдешь. Вечер уже был, темнеть только начало, прохладно стало и то ли от нее, то ли от предчувствия какого-то в дрожь бросало. А Нина тогда еще в сарафане была, гулять то днем пошли – когда солнце вовсю пекло, а в сарафане холодно… Она руками плечи обхватила, дрожит вся, а мне ей и дать нечего – сам в одной рубахе. А, думаю, что мне – сдалась эта рубаха что ли? Снял, накинул ей на плечи, и сам быстро в сторонку, а она мою руку поймала, к себе поближе притянула и так тихонько в щеку поцеловала – меня даже в жар бросило.
- Ну раз никто не против – идем к монастырю! – Геннадий посмотрел на компас и уверенно зашагал в сторону, караван послушно свернул следом.
Шли молча, и хоть дорога была недолгой, но эта тишина, постоянные взгляды Геннадия на счетчик Гейгера - давили, время тянулось медленно, неторопливо и все тихонько боялись каждый сам за себя – вдруг фон?
- Все! Пришли! – голос Геннадия был счастливый. Правильно – повезло, допустила нас фон до крова на ночь – не передоз. Я пристально вгляделся вперед, но толком ничего не разглядел – слишком темно уже было, видно было только мрак, а там где должен был быть монастырь - мрак был еще гуще, тверже. Даже непонятно – разнесло монастырь во время тактической бомбардировки, или нет – не видно. Хотя, судя по фону, взрыв был достаточно близко – должно было разворотить.
Подошли к воротам: устояли как-то и стена такая – толстая, в метр, а может больше – кладка старая, уже просевшая вся, не кирпичи – монолит! Я, когда проходил через распахнутые чугунные ворота, не удержался, с благоговением погладил ажурный узор чугунной ковки – красиво!
Никогда до того в монастыре не бывал, только в фильмах видел, а там все больше снаружи показывают. Покажут ворота, как стучится кто-то, вот тебе и весь монастырь... Интересно, какой он на самом деле? Надо будет утром прогуляться – посмотреть.
Геннадий уверенно командовал караваном. Сани загнали за высокую стену – там снега почти не сыпало и не задувало, моя б воля я прям там бы и завалился – устал сильно.
- Ирин! Ирин! – громко кричал Геннадий. – Да где ж ты?
- Тут! – легкий, шелестящий голос из-за саней.
- Бери, что на пожрать отложено с собой, хрен знает, водятся крысы в монастырях или нет. – и тут же его зычный крик в другую сторону. – Володь!
- Чего?
- Факелы бери.
- Да взял уже.
- Молодцом!
В монастырь почему то входили тихо, не шептались, кто-то даже крестился. Я тоже не удержался, быстренько перекрестился, снял с головы тяжелую шапку – чего не делал уже наверное больше года, порой мне казалось, что шапка стала частью меня, корни пустила.
Монастырь оказался совсем не таким как я ожидал. Мне почему то думалось, что тут будут красивые арки, ровно выложенные стены, иконы, лавки – ничего этого не было. А был только камень, и тяжеленные, окованные железными полосами двери. Провел рукой по стене – это не кирпичная кладка, такое ощущение, что коридоры, своды и все вокруг вырублено в цельной скале. Даже окон не было – только коридоры, и холод – наверно холоднее чем на улице, я торопливо нахлобучил шапку.
- Как греться то будем… - особенно хрипло, после нашей драки, просипел Толька. – Камень один.
- Найдем чего-нибудь. – подбодрил Геннадий.
И нашли…
Вышли в огромный зал – свет факелов не мог достать ни до потолка ни до дальних стен. И весь зал в лавках, опять же - каменных, но вдалеке, почти в конце зала, высились хоры, и там же, на стене ряды икон.
- Живем, братва! – крикнул кто-то, все промолчали. Кто глаза спрятал виновато, кто шел как небывало, и только несколько человек бросило гневные взгляды на богохульника.
Собрались прямо там, у хоров. Мужики начали дергать доски с пола, тут же порушили кафедру, но иконы не трогали – не торопились, авось и обойдется. Некоторые, особенно из пожилых, подходили к иконам крестились, кланялись, что то шептали. Одна бабка все ходила из стороны в сторону, суетилась, а потом громко сказала:
- Тут же свечи должны быть церковные, свечей бы. Мне за упокой надо, очень надо.
Другие старухи кинулись врассыпную, чуть ли не ползали – искали, где бы они могли быть - свечи.
- Вот! Нашла! – маленькая сухонькая старушка тащила ящик с тонкими длинными свечами. – В уголочке он был, под лавку задвинули. Насилу и нашла.
Тут же понабежали остальные старухи: свечи хватали жадно, друг друга отталкивали, как свиньи у корыта с объедками. Один старик с гордой осанкой, вклинился в толпу – казалось, что он идет величаво, и суета вокруг его не трогает, легко вышел – в руках одна единственная свеча, подошел к сгорбленной старухе, переломил свечу напополам – половинка старухе, половинка себе. Через пять минут весь иконостас освещался дрожащим светом тонких свечей – наверное все запалили. Зажгли и успокоились, разошлись по своим делам. Только человек пять осталось у икон, среди них и тот старик с гордой осанкой: тихо стояли, друг другу не мешали, губы неслышно шептали молитвы, пальцы сцеплены в истовом желании быть услышанными, прямо как у детей маленьких.
Я не пошел к остальным, собравшимся у большого костра разведенного в купели – чтобы выше горело, но и к богомольцам не подходил. Просто ходил, смотрел на иконы, проносил пальцы над трепетными язычками пламени, они тихонько раскачивались вслед – словно тянулись за рукой, как слепые щенки тянутся за теплым запахом материнского молока.
Большой зал не хотел прогреваться, и даже тем, кто был у костра, не удавалось согреться. В скором времени все доски от хоров и от кафедры обратились в угли. Те же бабушки, которые только что ставили свечи за упокой, стали все чаще оглядываться на иконостас. В конце-концов одна бабка не выдержала. В абсолютной тишине поднялась, сорвала маленькую икону в тяжелом крашеном под золото окладе, подошла к огненной купели. На ее пути встал Толька.
- Мать… Не надо, мать. – его сипящий голос дрожал. – Не дело это, мать – не по божески. Не дело…
- Отойди, урка. – отчаянно жестко сказала бабка, шагнула мимо и бухнула икону в огонь – только искры взметнулись. Люди молча смотрели, как занимается огнем тонкий холст, загорается чуть с синева языками пламени, чернеет, но держится, а потом проваливается выгоревшими кусками в жадный багровый жар углей. Один за другим люди потянулись к иконостасу: срывали полотна, возвращались и бросали поодиночке – словно через ритуал проходили, отрекались что ли. А те, кто стоял и молился, так и стояли – Господь он в себе, а не в иконах…
Мне стало тошно смотреть на этих слепо верующих, и на безмолвно отрекшихся, на тех кто просто сидел и молчал – стало тошно от их лиц, от их запаха. Только сейчас я почувствовал запах, нет, не запах – острую вонь, тяжелую, громоздкую – вонь нескольких десятков уже давно не мывшихся людей, людей укутанных в тряпки, которые к ним наверное уже приросли своей грязной коростой, въелись им под кожу, пустили грязные корни прямо в их души, да какие души… какие у них души…
Я взял одну свечу, ушел подальше, чтобы ни они меня, ни я их не видел. Ушел, уселся на пол, вытащил из-за пояса сборник, тоже грязный, тоже засаленный, тоже провонявший потом, но такой чистый – такой настоящий. Открыл – вот вырванный Толькой листок.

Я – Смерть, я – жнец людских деяний,
Распорядитель вечных снов.
Воздушных замков и основ
Гроза со старых изваяний.

Стих подхватил меня, повел вслед за собой, я словно начал растворяться в его размеренном ритме.

Я – Бог, держатель вечных уз
Столп света, грустной доброты.
Со мной легко идти на «ты»
И разделять свой тяжкий груз.

Слова вели за собой, и уже не понятно, то ли я их читаю, то ли они читают меня, смотрят на меня, становятся мной.

Я – Смерть. Я – Бог. Судья-палач,
Вершитель безнадежных душ.
Играй, оркестр мертвый, туш -
Пусть по Земле несется плач.

Пронзило, слова стали настоящими, настоящей стала Смерть, настоящим стал оркестр мертвый и плач уже погибших – миллиардов погибших, я услышал их плач, почувствовал их горе.

И не кричите, что, мол, с краю -
Слова в развес не продаю.
Одной рукою жизнь даю,
Другой - ее же забираю...

Это его слова… Слова того, кому молятся те у свеч, в прямо в мысли мне полились их молитвы, словно эти пятеро говорили внутри меня, и все что есть вокруг: монастырь, снег, пурга, разрушенные города с армиями мертвецов – все это во мне… только последние строчка стиха и все станет ясно… ясно кто… кто я…

Я – Бог, Я ведаю Я знаю,
Я – Смерть, Я бью и Я караю,
Я – день, Я ночь, Луна и Солнце
Я – Новый мир, Я…

- Гена, начальник, иди сюда. – громко просипел Толька.
- Что там?
- Тут кажись это, кажись Леха представился.
- Как?
- Об косяк! Сам посмотри.
Геннадий подошел. Алексей сидел в нише, привалившись спиной к стене, - сидел ровно, и глаза закрыты как во сне, книжку из рук не выпустил – не умер, уснул, если бы только не мертвенная синева и тонкие иголки инея на неподвижных ресницах.
- Жаль, обидел я его, а он возьми да и кончись. – просипел Толька. – Хороший он был, стихи читал…
- Хороший. – мрачно кивнул Геннадий. – Ты бы его вынес на улицу, а, Толь.
- Хорошо. – Он легко взвалил на свои широкие плечи тело и тяжело зашагал вон из зала, Геннадий проводил его взглядом. Вот хороший же вменяемый мужик, когда понты свои зеканские не гнет.
Геннадий пошел обратно к огненной купели, почти все иконы уже сожгли, и потихоньку начали дергать свечи, которые ставили за упокой, и бросать их в огонь. Геннадий покрутил в руках тоненький сборник стихов и тоже бросил в купель – страницы быстро занялись, почернели, выгнулись, и через минуту от книжки остался только непокорный корешок – вот и все, вот и не осталось больше воспоминаний о Лешке.
С улицы вбежал запыхавшийся Толька и сипло, дико хрипя, закричал:
- Луна! Народ, в натуре – Луна!
На мгновение все застыли, а через секунду, обгоняя друг-друга, бросились на улицу.
На чистом ночном небе светила полная луна, холодными искрами мерцали звезды и было тихо – ветер больше не завывал, не ярилась метель, и только пушистые большие снежинки, как те, которые живут в ярких воспоминаниях детства, медленно кружась опускались на заснеженную землю.
- Слава Богу. – тихо прошептал высокий худой старик с гордой осанкой, а Толька зачем то снял шапку и перекрестился.

P.S. Не стреляйтесь больше, пожалуйста.