Алевтине в деревне завидовали. Одни, потому что был у нее уже сынок, не одна жила, другие завидовали потому, что под немца ей ложиться было проще: муж то у Алевтины еще до войны сгинул. Это другим, таким как Катерине, или Людмиле – тем было куда как сложнее. У них мужья на фронте, а они тут, с немцами, при живых то мужьях. Поначалу много слез было, некоторые девки даже хотели на себя руки наложить, но потом поуспокоилось всё, пообвыклось. Правда Даренка, совсем еще молодая девка, не смогла пережить позора: у нее ухажер был – Пашка Котов, он в армию добровольцем ушел, а она его ждать осталась. А немцы как деревню заняли, так и понесла её лихая жизнь от одного фашиста к другому. Она в речку и бросилась. Её бабы выловили, только все равно, Дарья нахлебаться успела, и продрогла вся – от лихоманки померла.
А в остальном, всё было хорошо. Немцы вели себя спокойно, не наглели: не стреляли почем зря, за курями не бегали, а чинно и культурно столовались в домах у хозяек, где и оставались на ночь. Чего они ждали в их Адяповке, никто так и не понял. То ли подкрепления ждали они, то ли наоборот, были резервом – фашисты не говорили. Да и говорить-то особенно они не могли. Двое офицеров только, страшно коверкая слова, кое-как объяснялись с народом, а остальные как дети малые – пальчиком тыкали. Туда, сюда, а там уж и выбирай, что им надо: пожрать, поспать, помыться иль побриться.
Алевтине еще и с сожителем повезло. Нет, конечно самое большое счастье Маринке подвалило, та вообще с офицером жила. Он ей завсегда всякие подарки дарил и даже граммофон ей приволок. И иногда, по вечерам, в доме у Маринки были танцы.
У Алевтины был хоть и не офицер, но мужик видный. Высокий, с большими руками, плечистый и с веселой, доброй улыбкой. И весь он такой озорной из себя, шебутной. Бывало сядет он с Алевтиной за стол, ну и Колька рядом тоже с тарелки суп хлебает, и как давай по своему, по-немецки лопотать. Много так лопочет, долго, а сам посмеивается, и еще рожи смешные корчит. И вроде хоть и не понять ничего, а все равно – весело делается, и начинает Алевтина улыбаться, а Колька так и вовсе смехом заливается. А Гансу, так этого немца звали, от этого смеха еще веселее становится, и начинает он по ролям говорить, голос менять – веселый мужик. Только пил он много и по черному. Не как другие немцы. Те нажрутся и давай бурагозить: песни распевают хором, кто-то в драку лезет, а Ганс нет. Ганс, когда напивался, песни не пел, а сидел просто и глушил самогонку, пока не падал. И молчал всегда, взгляд пустой в никуда и руки тяжелые плетьми висят.
Так они и жили. Тихо, спокойно, неспешно. Те бабы, что подурнее на голову были, начали думать о том как фашистов охомутать, а те, кто поумнее, попросту хотели ребеночка понести. Кто его знает: вернется милый с войны или нет – это же как удача ляжет, а тут будет уже свое, родное – кровиночка под боком.
Незаметно осень подошла, и стали деревенские заниматься по хозяйству: дрова готовить, сено косить для скотины, с урожаем опять же - много работы по осени. Немцы все больше от работы нос воротили, но не Ганс. Он вместе с Алевтиной и Колькой в лес по дрова ходил, в поле косил, да так хорошо – любо дорого посмотреть. Видно, что тоже человек с деревни, привык к земле, к труду. Он Алевтине и сарай поправил, и дом подконопатил, печь даже малость подремонтировал и дымоход кирпичом почистил.
А вечерами, когда остальные немцы все больше дурью маялись, Ганс деревянные игрушки мастерил. У него нож был военный, острый, всегда при себе его Ганс носил. Так вечером он этот нож достанет, сядет на крыльце, чурочку какую-нибудь найдет и выстругивает. И Колька рядом с ним. Ганс постругает-постругает, на свет посмотрит, еще где подрежет, а потом Кольке показывает, что получается. И вроде бы даже говорят чего то они, правда каждый на своем.
Ганс скажет, что-то непонятное и ножичком сбоку на деревяшку покажет, а Колька фыркнет, скажет: «Нет, дядь, тутава нада» - и по другому пальцем тыкнет. Алевтина смотрел на них через окно и нарадоваться не могла. Будто отец он Кольке, будто родной, и закончись сейчас эта война клятая… Вздыхала Алевтина, руки о подол вытирала, и дальше по дому делами занималась.
А потом началось страшное. Когда канонада стала слышна, когда по ночам тихо-тихо позвякивали стеклышки в окнах, немцы все переменились: строже стали, подтянутей, и глаза у них стали колючие и злые. Ганс тоже переменился, но не сильно. В форме стал всегда ходить, а в остальном – всё такой же был. Правда морщинка у него появилась поперек лба - острая.
Офицера убили через пару дней, после того как донеслось уханье первой канонады. Партизаны убили, залетный отряд какой-то. Они наверное вместе с фронтом шли, и вот дошли, до деревни. Офицера они убили походя, но профессионально. Видать помешал он их разведке, может заметил кого, тогда его без шума и зарезали. Одним ударом. Над трупом издеваться не стали. Утром, когда офицера нашли, даже и не сказать было, что он мертв. Казалось, будто просто прикорнул на лавке на завалинке – темную кровь на черной форме не разглядишь.
Второй офицер тогда как с цепи сорвался. Маринке в морду дал, такой бланш поставил, что в половину лица синим цветом разлился. И забегали солдатики по всей деревне: сараи все перевернули, лес в округе прочесали, даже стреляли где-то неподалеку, но вяло так, небось с испугу по кустам шмальнули.
Тем же вечером, согнали всю деревню на площадь в центре деревни, и офицер, при всем параде, долго вышагивал перед бабами, детишками и одним единственным оставшимся в деревне мужиком – стариком Егорычем. Орал он много. Вроде и по-русски старался, да только так в раж вошел, что не разобрать: слюни брызжут, морда красная, жилы на шее вздулись. А потом остановился как-то сразу, помолчал с минуту, пальцем на Егорыча ткнул, на бабку Дуню и сказал тихо: «Павъесть».
- Как это, повесить? – только и успел спросить Егорыч, а остальные заорали в голос, завизжали, детишки разревелись – ор стоял такой, что уши закладывали. А четверо солдат немецких схватили Егорыча с бабой Дуней, и к воротине, на которой белье сушили, потащили. Баба Дуна орала как резанная, а Егорыч молчал, только губы его что-то лепетали неслышно. Колька смотрел во все глаза и поверить не мог.
И веревки уже перекинули, и головы стариков в петли просунули, а Колька все не верил и не верил своим глазам. Тут Ганс подошел, серый какой-то, каменный. Алевтина бросилась вперед, чтоб к Кольке не пустить, а Ганс даже и не заметил – плечом оттолкнул так, что та задом в траву села. Он к Кольке подошел, по голове жесткой, мозолистой ладонью погладил, а потом глаза ему закрыл. И тут Колька во всё поверил.
На ночь немцы не пришли квартироваться по деревне, всем лагерем засели в двух домах: в доме бабы Дуни, и у Егорыча. Вокруг, почти у забора самого по два караульных, и еще один за домом вышагивал – окопались.
Только Ганс к Алевтине пришел.
Она его погнала сначала, заорала на него как сумасшедшая, ухватом замахнулась. Колька сильно испугался, ему вдруг подумалось, что схватит Ганс сейчас маму своими сильными руками и потащит к той перекладине, а потом… Колька в угол забился и заревел, в голос, громко:
- Мамка, не надо! Мамка! Он и тебя повесит!
А Ганс схватил мать, сграбастал всю, обнял, к себе прижал и стал повторять одно и то же слово:
- ВойнА, войнА… - именно вой-нА, с ударением на «а». Мать выть перестала и тоже реветь начала, сначала громко, а потом совсем тихо, только спина вздрагивала. А Ганс по голове её все гладил и шептал что-то на ухо, то ли «войнА» свое, то ли вообще, на немецком лопотал. И Колька в углу своем тоже плакал, но тихо-тихо, чтобы не услышали его.
Больше немцев не убивали. Наверное партизаны заглянули в деревню, да и плюнули. Кто их знает? А может вовсе это и не партизаны это были, а один единственный боец советский рядом проходил и решил на огонек в деревню заглянуть, а ему немец и повстречался. Всякое же может быть.
Неделю они пожили спокойно, но уже не как раньше. Как раньше и не получилось бы: две безвольные куклы на ветру под воротиной не давали жить как раньше. Офицера просили позволить их снять, похоронить по человечески, но тот только нос морщил и говорил резко: «найн!».
А через неделю загромыхало совсем рядом, так, что земля под ногами ходуном заходила, и слышно было, как бухают взрывы, и страшно было так, что сердце в пятки уходило. Все деревенские по домам попрятались и носа казать боялись. Гремело весь день и ночью тоже гремело и было видно красное зарево в ночи далеко за лесом.
Кольке в ту ночь не спалось. А как тут можно уснуть когда так бухает, когда стекла дребезжат, а за окном красным пыхает? Он тихо слез со своей кровати, подошел к окну и уставился за стекло, на черное небо. Темная выдалась ночь, луны не видать, небо тучами заволокло – ни единой звездочки с неба не мигнет, и только пыхает вдалеке красным снизу по тучам, а потом, через долгие секунды тут бухает и стекла начинают звенеть.
Пыхнуло ярко-ярко, и Колька начал считать шепотом:
- Раз, два, три, четыре…
На плечо легла рука, Колька вздрогнул, оглянулся – Ганс. Он приложил палец к губам и тихо-тихо сказал:
- Тс-с.
Колька кивнул. И оба они уставились в окно, на красное зарево на черных брюхах туч. А потом дождь пошел. Ливень. Будто небо прохудилось: полило так, что только капли за окном и видно, и шумит так громко-громко.
- Страшно. – тихо шепнул Колька Гансу. Тот кивнул, и погладил пацаненка по голове.
Спать они так и не легли. Сели за стол, Ганс керосинку зажег, достал свой ножик, недоструганную деревяшку, и стал вырезать. Колька сел напротив и смотрел, как ладно нож срезает пахучую, золотистую с прожилками, стружку. Алевтина тоже проснулась, села рядом с Гансом, положила голову ему на плечо и сидели они так втроем, у лампы, смотрели то на пляшущий язычок пламени, то на игрушку, что Ганс вырезал, будто спрятались они от войны, от вспышек за окном: остался только этот маленький круг света, и они – почти семья.
В дверь забарабанили. Громко, сразу в несколько кулаков. Ганс вздрогнул, нож соскочил с игрушки и из порезанного пальца черным скользнула капля крови на стол. Алефтина запахнулась в шаль, Ганс встал, пошел открывать.
На пороге стоял офицер в кожаном плаще, а за его спиной виднелся мокрый блеск солдатских касок. Они коротко что-то сказали друг-другу, Ганс громко что-то закричал, но офицер быстро выдернул из кобуры люггер и ткнул им Гансу в лицо. Тот сник.
- Ганс, что, что они? – спросила Алевтина заполошным шепотом, а Колька, испугавшись, юркнул под стол и оттуда стал смотреть как масляно-блестящий офицер в своем мокром кожаном плаще прошел хромовыми сапогами прямо по тканому коврику в дом. С него тонкими ручейками лилась вода: такая же черная как и кровь с пальца Ганса. Следом, стуча сапогами, прошли солдаты. Лиц не видно, только блеск касок, отблески на оружии и на плечах – призраки, промокшие мертвецы.
Офицер шагнул к Алевтине, махнул пистолетом на улицу:
- Шнель, бьистро! Киндер, шнель!
- Ганс? – тихо прошептала непослушными губами Алевтина. Ганс не оглянулся, он одевался в черную форму и становился таким же призраком, таким же мертвецом, как и те, что стояли за спиной у офицера.
- Шнель! – повторил офицер.
- Но там же дождь. Дождь там… - Алевтина медленно поднялась из-за стола. – Промокнем же. Ганс, скажи им.
Офицер не выдержал, сказал что-то быстро через плечо, черные призраки метнулись к свету лампы. Схватили Алевтину, цепкие мокрые пальцы ухватили Кольку за ногу, выдернули из под стола и их с матерью потащили на улицу. Следом за ними вышел и Ганс. Суровый, с каменным лицом.
Ливень хлестал яростно, наотмашь, со всей силы. Алевтина с Колей промокли в одно мгновение. Их тащили к центру, к площади, где до сих пор болтались два повешенных тела. А там уже голосило, гомонило, выло. Когда их туда привели, они увидели всех деревенских, мокрых, грязных, стоящих в свете фар тарахтящих мотоциклов с люльками, а на люльках пулеметы. И еще увидели они солдат, других, незнакомых – эти наверное только сегодня в деревню пришли. А может они даже оттуда, где громыхало и полыхало заревом - с фронта. Лица у этих были страшные, злые были лица, перекошенные, иссохшие и грязные.
Солдаты бросили Алевтину с сыном в грязь, к остальным.
- Что, что делается? – Алевтина цеплялась за орущих баб, за детей, и кричала, и спрашивала, а ей не отвечали. Все ревели, выли, орали, кричали что-то черным призракам с автоматами.
А потом вышел офицер вперед, резко выдернул пистолет из кобуры, как там, на крыльце с Гансом, и грянул выстрел. Всё смолкло, а Маринка, та что с офицером этим жила, медленно качнулась, подломилась как-то вся и пластом пала на землю. Миг, для того, чтобы зрачки расширились черными колодцами от ужаса, миг для того чтобы все понять, один миг для того чтобы взвыть по звериному от страха, упасть на колени и тянуть руки к своим палачам.
Убивали педантично: воющих, орущих выхватывали из толпы по одному, по двое, со всех сторон, ставили на колени приставляли к затылку ствол. А они все выли, все просили, все лепетали и заламывали руки, пока не бухал выстрел, а после мешком валились вперед в грязь. Лицом. И не двигались. Больше.
Офицер, как мальчишку, тычками подогнал Ганса к Алевтине, к Кольке и встал рядом. Ганс смотрел потеряно, пустыми глазами, а его трясущиеся руки медленно тянулись к шмайсеру на груди.
- Ганс, - Алевтина упала перед ним на колени, протянула руки, - Ганс, Колю не убивай. Пощади, сына оставь. Ганс, прошу, умоляю, Ганс. Колю, Колю оставь. Колю оставь. Колю…
И так много-много раз. А офицер все смотрел неотрывно, бело блестел в свете мотоциклетной фары его острый с горбинкой нос.
Ганс сладил с автоматом, шагнул вперед, неумело тыча стволом, Алевтина послушно развернулась затылком к нему, склонилась, а губы всё шептали:
- Колю, Коленьку оставь, Колю оставь…не убивай…
Выстрел…
Все застыло…
Остановилось…
Мама, медленно-медленно, под медленными каплями ливня, повалилась вперед. В грязь. Лицом. Брызги. Черные. Грязь. Кровь. Всё…
- Ма-а-ама-а! – взвыл Колька не своим голосом, бросился телом, всем собою бросился, заорал, пальцами в мокрую спину и толкает, и сквозь слезы. – Мамка, мамка, вставай, мамка… мамка.
Офицер за спиной Коли ощерился довольно и отвернулся, а Ганс шагнул вперед, воровато оглянулся и прикладом ударил Колю по затылку. И выстрелил, сразу же, в небо. Коля упал рядом с матерью. Тоже в грязь, тоже лицом.
Офицер удивленно оглянулся. Не ожидал он, что так легко Ганс с сопляком разделается. А Ганс только усмехнулся ему в лицо, и сапогом вдавил обмякшее мальчишеское тело поглубже в грязь. Офицер кивнул.

- Эй, тут вроде живой есть! Шкет, ты живой, эй, шкет? – чьи то руки перевернули его на спину, больно хлестнули по щекам. – Пацан, ты живой?
- Дядя… - Коля открыл глаза. – Дядя, они мамку… Мамку…
- Фролов, пацана в одеяло и водкой растирать. – гаркнул командный голос откуда-то сверху. – Быстро! И чтобы он эти безобразия не видел!
- Будь-сполн-тов-сержант! – быстро отчеканил склонившийся над Колей солдат, подхватил легкое мальчишеское тело на руки, прижал к груди и быстро зашагал куда-то прочь от центра деревни. Но все же Коля успел увидеть истоптанную грязь и темные заляпанные спины, как кочки на болоте.
- Ох ты ж бедняга. Повезло тебе, повезло. Считай, что второй раз родился. – говорили Фролов, прижимая к себе Колю. – Да, второй раз вчера родился. Лютует немец, смерть чует, собака, оттого и лютует. Гады они. Ведь одно бабье было. Нет же, всех положили. Всех… Сам-то как? Целый?
- Голова болит сильно, и холодно. – негромко ответил Коля.
- Ну это ничего, голова пройдет, а от холодного мы такое тебе внутреннее пропишем, что враз согреешься.
Фролов усадил Колю на обозную телегу.
- Эй, Петро, хохляцкая твоя физия, спирту дай!
- А на что тебе спирт? – вредный голос из-за спины.
- Мальчонку вишь? Отпоить надо, продрог он.
- Дитенкам водку пить вредно. – ответил вредный голос, но все же звякнула склянка, запахло остро и противно. В руки Коли вложили мятую железную кружку.
- Пей, пей, шкет.
Коля сделал глоток, горло больно и горячо обожгло, он закашлялся. Чуть не вырвало.
- Нет, друг, до дна пей. – и мясистая рука Фролова наклонила кружку, вливая остатки спирта в Колин рот. – Вот, молодец. Держи-держи, Петро, дай что закусить, вырвет ж мальчишку.
Тут же Коле в рот ткнулся кусок сала, соленый и запашистый. Коля откусил, прожевал, проглотил и тихо сказал:
- Спасибо.
- Не-не, малой, - Петро, здоровый, толстый дядька в дохе, ткнул шматом салом Кольке в руку, - все ешь. Тебе сейчас надо.
- Спасибо. – еще раз сказал Коля. И стал жевать, а из глаз слезы катились. Может от спирта, а может и не от спирта.
В деревне его конечно не оставили. Где оставлять? В пустых хатах, у площади, где вся грязь кровью пропиталась? С собой взяли, вместе с Петро в обозе ехал. Дали ему не по размеру большую душегрейку, Фролов ему пилотку свою нахлобучил, настоящую, солдатскую, с красной звездочкой.
В путь они тронулись уже вечером, когда наскоро деревенских похоронили.
- Как говоришь его звали? – спросил Фролов, идущий рядом с обозом.
- Ганс. – не хотя отозвался Колька с телеги, и прошипел со злобой. – Гад! Убью!
- Дурак ты, пацан. – отозвался Петро и прищелкнул вожжами, чтобы каурая шла побойчее. – Этот фриц тебе жизнь спас, а ты такое говоришь.
- Он… Он мамку мою… - Коля всхлипнул. – Фашист.
- Фашист не фашист, а мужик с понятием. – сказал веско Фролов, пошарил в кармане штанов и выудил оттуда белый комковой сахар. – На, малец, пожуй сладенького.
- Спасибо, дядя.
- Какой я тебе дядя? – усмехнулся Фролов. – Я тебе теперь почитай крестником буду. Я ж тебя нашел.
- Спасибо, дядя крестник.
- Ой ну пацан, ой уморил! – неожиданно тонко захохотал толстый Петро. – Дядя крестник, слышал Федька, ты теперь дядя-крестник. Тпррр! А ну, мальца, кыш отсель, вишь телега увязла.
Колька спрыгнул на дорогу.
- Эй, а ты, дядя-крестник, подмогни чуток. – и Фролов вместе с Петро ухватились за колесо, налегли на него, тужась и силясь. Петро прокряхтел Кольке. – Понукай, понукай лошадку-то.
Колька ладошкой хлопнул по тощему заду каурой, та переступила копытами и телега, скрипнув, пошла вперед.
- Вот молодец, хороший помощник. – радостно заявил Петро, взбираясь обратно на телегу. – А ну покатила, рыжая скотина!
Чуть прищелкнули вожжи, и каура неспешно пошла по грязной дороге. А Коля тоскливо оглянулся назад, где вился длинный обозный хвост, где так же на лошадях тащили по распутице вереницей тяжелые пушки, а дальше, за поворотом, за поросшим зеленым холмом – там его деревня, там могилка мамки его…
Сжались кулаки.

Немцев нагнали через два дня. Обоз встал. Солдаты в грязных кирзачах, громко матюкаясь и крича, прогнали вперед те самые пушки, что тащились длинной вереницей позади. Уже слышались взрывы, трескуче раздавались выстрелы, а в скорости и пушки забахали. Тогда и вовсе стало громко и уже ничего понять в общем шуме нельзя было.
- Река там вроде. – говорил Петро, слюнявя самокрутку. – Поприжали фрицу хвост. За реку пути им нет, за реку не уйдут уже. Если на переправе поймали, то все, пришел фашисту Юрьев день. Как думаешь, Колька, пришел?
- А что такое Юрьев день?
- Дурак ты все же, Колька, хоть и умный. – Петро почему-то сразу, после того, как Колька хлопнул каурой по заду, решил, что он смышленый парень. – Юрьев день - это всё, Гитлер капут. Понял?
- Понял. – Колька кивнул. Что такое Гитлер капут, он знал давно. Еще только когда война началась, по приемнику говорили, что главный фашисткий гад – это Гитлер. А еще к ним, в сорок втором, кино приезжало и фильму на простыне показывали, где этого самого Гитлера били. Смешной он там был, Гитлер этот. Рожа испуганная, усики крысиные и нос кочергой торчит. И челка еще такая длинная-длинная, как соплями ко лбу прилепленная. Они тогда с мамкой шибко над ним смеялись – весело было. Было…
- Вот я и говорю, что капут им пришел. Согласен?
- Согласен. – Колка снова кивнул, и добавил неуверенно. – Наверное…
- Почему же наверное? Ты, друг Колька прямо говори: почему сомневаешься?
- Да я… Да и не сомневаюсь я совсем. Просто вдруг убегут гады. Я у них там мотасыклы видал, а они знаешь какие быстрые! – вздохнул, подумал, что на мотоцикле наверное и офицер тот будет. – Уйдут наверное.
- Не, Колька, некуда. Через речку на тарахтелках не переехать. Всем капут будет, всех накроем.
- Всех. – поддакнул Колька, а самому боязно стало.
Вскоре пальба пошла на убыль. Сначала притихли пушки, стрекот выстрелов поутих, сбавил обороты. А потом и вовсе подолгу тишина была и лишь изредка бахало, - наверняка били, а может добивали.
Скоро и Фролов прибежал. Радостный, грязный, в крови.
- Все. Прижучили мы их! Как есть – всех прижучили! Поехали братва, посмотрите.
- Ты эта, - Петро показал ему на заляпанный присохшей кровью лоб, - чего эта?
- Да камушком посекло, мелочь. Поехали давай, чего стоишь! – он запрыгнул на телегу, уселся рядом с Колькой.
- Ну, крестничек, гильзу хочешь? – Колька кивнул, Фролов достал из кармана желтую стреляную гильзу и вложил в Колькину ладошку. – Хотя, чего там гильзу. Патрон держи!
- Дядя крестный, а можно пистолет посмотреть? – расхрабрился Коля.
- Да брат, сегодня можно, сегодня день такой, что все можно! – он выдернул из кобуры большой, тяжелый ТТ и чуть не силой впихнул его Коле в руки. – Только курок не трожь.
- Хорошо. – Коля осторожно взвесил пистолет в руках.
Фролов прямо весь сиял от радости, на грязном его лице не гасла белозубая улыбка.
- Как оно было-то? – спросил Петро через плечо.
- Было! – утвердительно воскликнул Фролов. – Еще как было! Мы их когда нагнали они ка-ак. У них все пулеметы на заду были. Ох и посекло же! Жопу от земли не оторвать. Аж деревья стригли. – Петро уважительно присвистнул. – Во как оно было. А потом как наши вдарили! С первого залпа, ведь с первого же залпа всю их машинерию поснимали. Это Тузова расчет, как пить дать – его рук дело! Ох и молодцы ребята. А там! Там такое было! Не, хлопцы, тут на пальцах не рассказать – видеть надо! Это же надо так…
Телега уже катила по изорванной взрывами дороге, в придорожных кустах жирным дымом курился искореженный остов мотоцикла с коляской. Вдоль дороги сидели бойцы, курили. Некоторые перевязанные. Отдыхали солдаты. Колька глазел по сторонам, примечал.
Вон рядком тела выложены, мертвецы в черной форме – немцы значит. А вон там другие, эти уже не в черном – эти наши. Но тоже мертвецы. Страшно, и тех и других жалко.
- Крестник, ты бы туда не глазел, не детское это. – сказал Фролов.
- Ничего, - сухо бросил Петро, - ему привыкать надо. Сколько ему еще с нами кукова.
- Все равно, не детское это… - вновь промямлил Фролов и, взяа из рук Петро самокрутку, затянулся. – Не детское…
- Стойте! – заорал Колька, соскочил на ходу с телеги, оскользнулся на грязи, упал, вскочил, побежал увязая в распутице вперед, туда где солдаты били ногами еще живого, почти втоптанного в грязь, немца.
Фролов и Петро тоже спрыгнули с телеги, побежали следом.
- Стойте! Стойте! – орал, надрываясь Колька. И солдаты остановились, расступились. Колька влетел в их круг, замер уставясь широко открытыми глазами на избитое, опухшее лицо немца.
Ганс приоткрыл заплывшие глаза, посмотрел на Колю, на пистолет в его руке, улыбнулся разбитыми губами и тихо шепнул:
- Киндер, Колья.
Коля стоял меж этих солдат, перед втоптанным в грязь убийцей своей матери, с оружием в руках и не знал, ничего больше не знал…
Пальцы разжались, пистолет выпал из рук и Коля сказал растерянно.
- Что же вы его бьете, он же свой.
- Какой он свой? – удивился один из солдат. – Немчура этот, и вдруг свой?
- Наш он, деревенский. – быстро залопотал Коля. – Дурачок. Его немцы с собой забрали, он сильный, он патроны им помогал носить. Не со зла он, он дурачок просто, совсем дурачок, не бейте его, пожалуйста.
- Так он же по ихнему шпрехает. – сказал другой солдат.
- Тебе сказали свой, значит свой. – выпалил подбежавший Фролов. – Мальцу зачем врать, они всю его деревню положили.
- Ну раз свой, тогда ладно. – и солдаты разошлись, а Колька упал на колени рядом с Гансом, приподнял его голову. Ганс снова открыл глаза и прошептал:
- Вундер киндер, вундер.
- Тсс. – Коля приложил палец к губам, как тогда у окна Ганс. – Не говори, молчи, всегда молчи.
Ганс кивнул, и закрыл глаза. Коле очень хотелось верить, что Ганс его понял.
По распутице к ним уже шла медсестра.

Волчек
* Понравилось:
- Оригинальная идея.
- Хорошо передан деревенский сленг
* Не понравилось:
- Стиль повествования (на любителя)
- Воспринимается на порядок тяжелее

________________________
В общем, если отталкиваться от заданной темы, Кроатан раскрыл ее получше. Но воплощение темы не столь оригинально, как у Волчека.
В итоге получаем два произведения - антипода (образно выражаясь).
Свой голос, я отдам Кроатану.

Кроатон.
Тема раскрыта лучше, но уж слишком прямолинейно.
Много сорняков, почти нет диалогов (в конце рассказа не в счёт).
И, знаете... за одни только маты - а их немало!!! - можно в мусор.

Голос за Волчека.

Черный_Ортодокс, уж извольте. 6 с половиной лет отдал на съедение армии, и, уж поверьте, такого навидался, при чем в самых неожиданных местах. Так что, уж позвольте не согласиться с вами относительно того, какие люди бывают, а какие не бывают. Если говорить честно, я еще все довольно поверхностно освятил. Вдаваться в глубь - значит начать писать роман, чего мне не очень хочется.
Кстати, вы не первая, кто уверяет меня, что таких людей не существует. Помниться, выложил здесь рассказ "Максим" (в профиле найдете, если будет желание) - так меня тоже упрекнули, что главная героиня не реальная. А я вот знаю другое. Жизненный опыт у всех разный. Прошу прощения.

Теперь относительно поверхностности и прямоты. Друзья мои, подобную тему я вижу именно так - поверхностно и прямо. Что ж, я, по вашему, должен вуалировать унижение одного человека другим? Для этого включите телевизор и посмотрите в него.

На этом, прошу еще раз меня извинить. И благодарю за комментарии.

P.S. Уж не мог я удержаться, слишком несправедливыми показались мне подобные утверждения.

№1. Рассказ тоже хороший, сильный, жестокий, но извиняй. Ну оппонента лучше будет.

№2