Шкаф из клеток и небо над ним.
Маленький совсем, ломкий, как былинка, как высохшая тростиночка. Коснись – надломится и сухая ость будет торчать, куцо тычась в вечное небо. Он давно стоял тут, а может и наоборот, может он давно, а здесь – совсем недавно, просто успел привыкнуть, забыть про то «там», где был до этого. Сухонек ничего этого не знал. Он просто знал: знал, что давно, знал что, что ломок, знал, что ость и небо. А вот небо было всегда – это он знал наверняка и из-за этого становилось спокойнее и легче. Не будь неба, было бы совсем невмоготу, а так – так еще терпимо, так еще ость не куцо торчит, так он сам – есть, и есть силы, чтобы терпеть дальше.
Сухонек, он себя так сам назвал, хотел чтобы правильное название было… хотя какой он Сухонек? Так, просто брошенный цветок. Красивый, не из местных.
Местные были некрасивые - маленькие, а Сухонек был красивый, большой, алый. Он удачно упал, зацепился листами за сломанную ветку и устоял: голова высоко вскинута, лепестки пышным жабо распущены и даже суровая грозность в нем была – шипы остро торчали. На него тогда с завистью поглядывали, а пробегающий рядом веселый суслик останавливался всякий раз и говорил радостно: «Колосс, как есть Колосс!». Он на него любовался, но подходить все же не рисковал – шипы, они колючие для всех, даже для тех кто восторгается.
Так и стоял Сухонек, а вокруг местные шептались с каждым днем все громче и громче:
- Вон, смотри, голову поднял, гордый, и не надо ему ничего – как будто он лучше всех!
- Ну-ну, посмотрим как он, гордый этот, без воды стоять будет. Долго он так не протянет.
- Да-да, я с вами совершенно согласен, - это гриб вступал, мелкий такой, серый, чуть червем порченный, - без воды, оно никак не можется, ибо аква, вода то есть, - это вита! Вита, это жизнь по ихнему.
Он замолкал, а с ним и все прочие, потому как грибу они верили. У них то что: корешок с ноготок, а у гриба – сеть целая, грибница. И кто его знает, где и что он услышать может? Вот потому грибу все и верили. А Сухонек не знал: верить ему грибу или нет. Он только знал, что гриб ему больше всех нравится: он красоте не завидовал, и даже наверное жалел немного Сухонька, за незавидную судьбу.
А если честно, то Сухонек и сам давно пить хотел. Жизненные соки из него уходили по чуть-чуть, а местные, вокруг, злорадствовали втихую:
- Вот, докрасовался, нет чтоб сразу, к земле, так куда же! Он же гордый, городской.
- Городские они такие. – быстро поддакивал кто-то еще, и сразу начался галдеж. Все хотели побольнее укусить городских, потому что, если честно, завидовали им. Они хоть и лесные были, а все равно, краем листа слышали о отдельных горшочках для городских, о подкормке, о поливке – живи да цвети себе.
А Сухонек бы и рад на землю, в тенечек, чтобы солнце не жарило жабо лепестков, да только как до нее, до земли, дотянешься? Лепестки на солнце высохли, жесткие стали, держат крепко, да еще и подтягивают повыше, туда где жарит посильнее.
Веселый суслик теперь не так радостно пробегал рядом. Он подходил поближе и даже вид шипов его не так страшил, и говорил печально: «Эх, Колосс ты колосок… Сгинешь же.». А Сухоньку хотелось ответить что-нибудь ласковое, доброе, обнадеживающее, чтобы добрый суслик не так грустил и снова бы стал веселым, как раньше, но не было на это сил. Лепестки совсем окрепчали и шуршали сухо, как бумага. Сухонек уже и не знал: живой он, или не живой. Может он уже и помер давно под этим жарким солнцем и под этим синим небом. Может ему только кажется, что слышит он эти завистливые голоса некрасивых полевых цветов и добрые, с нотками грусти, голоса суслика и мудрого гриба. Зато он учился смотреть на всех так же по доброму, так же чисто, как и голубоглазое небо.
А как то, когда от Сухонька отпал первый истлевший до невесомости, лепесток пришел суслик и не стал говорить как всегда: «Колосс, колосок…». Он подошел к мудрому грибу, утер короткой лапой блестящий нос и вздохнул. Гриб тоже вздохнул.
- Все, отживает наш Колосс. Был да сплыл.
- Почему же был? Вот он, есть. Пока он здесь, он есть, а когда его здесь не будет, он будет, но уже не здесь. Так что он есть, но только где он есть?
- Есть ли? – суслик склонил мордочку. – Вот если так посмотреть, - суслик прикрыл оба глаза лапками, - то и нет его совсем ни здесь, ни там - нигде его нет. Вот и получается что его тогда нет совсем.
- Но если ты так сделаешь, то и меня нет. – сказал мудрый гриб, когда суслик отнял лапки от глаз.
– Да, тогда вообще ничего нет. Наверное. И меня наверное нет, как может быть я, для которого ничего нет. Так не бывает, все всегда для чего-то,.. – он почесал за ухом и добавил неуверенно, - Наверное.
- Наверное. Но если так, тогда лучше вообще глаза не закрывать, чтобы быть всегда. А не быть – это страшно. – гриб тоже вздохнул, хотя он этого и не умел делать, а Сухонька подумал: «чего они там развыступались? Есть я, нет меня, какая для них разница, когда я для них только вид, а то, что я есть внутри, они и не знают вовсе. Да и не узнают никогда».
И подумалось тогда ему ещё: где он в себе? В своих сухих листьях? В шипах своих, или в лепестках. А может он вообще – в том лепестке, который упал сегодня на землю? Может его тут уже и нет, а только кажется он себе самому? А может он кажется небу, которое привыкло его здесь видеть? Небо, оно же всех любит: и его, и не его, и вообще – всё, небо оно такое, ему приятно смотреть на тех, кто на него смотрит и уже не понять кто смотрит на кого первым и кому это больше надо.
Тут налетел сильный порыв ветра, трепетные иссушенные лепестки сорвало легко и понесло куда-то ввысь, к небесам и Сухонька тогда подумал: что это наверное очень хорошо, что он оказался в легких иссушенных лепестках, и не упали на землю, а полетели вверх, все выше и выше, туда где небо. Ведь с небом так спокойно, и без него было бы совсем плохо…
* * *
Волна. Пена. Накатила, отступила, ушла в песок мягко и глубоко. И снова песок пустой, и вроде даже посветлел – будто сухой стал. Песчинки: берег длинный, и всё тут песчинки. Много их, толсто лежат, долго копать надо, чтобы все песчинки убрать. А они не хотят, чтобы их убирали: песок он вода, только сухая. Убрал его, а он уже льется, струится обратно, тоненько так, и будто даже шорох его можно услышать. Почему всегда кажется, что песок шуршит, ведь не слышно же его. Слишком малы песчинки, слишком тихи они, каждая крадется тихонько: одна, вторая, третья, десятая – у каждой свой путь, своя большая долгая жизнь. А их мириады миллиардов, и мириады миллиардов их путей, и у каждой тысячи лет пройдены, а может миллионы. Мириады миллиардов умноженные на тысячи, или даже на миллионы. Песок мудрый: он привык течь – он как вода, но только сухой.
Только песку никогда не стать водой, как бы он ни старался. А вода, она всегда умнее и хитрее песка. Её больше, она чище, она светлее и прозрела в своем пути к вечной истине много глубже. Вода была всем и всё было водой, ну разве что кроме песка. Песок пропускает воду сквозь себя, он завидует ей, но идет её путем, только медленнее.
Песок и вода, вода и песок – извечный спор жизни и смерти. Песок хранит только смерть, вода хранит жизнь. Два стража, каждый у своего рубежа, а здесь они вместе. Тут они сошлись.
Море… Пена… Вода… Песок… Накатила, отступила, ушла в песок мягко и глубоко. Вот только брызнула одна капля в сторону, отлетела высоко и ярко, блеснула в солнечных лучах чистым брильянтом и пала в жадную ловушку – в каменную чашу. Отсюда не сбежать, сквозь камень не пролиться, как сквозь песчинки, и не пойти своей мудрой дорогой обратно в зеленое море. Но вода мудра, а небо добро. Небо ко всем добро – оно знает всё, оно уже всё видело и уже всё помнит. Вода ждет своей смерти, терпеливо ждет, отдается ей по кусочкам, вязко, нехотя, но отдается. И вот уже пуст камень, а небо вкусило жертву, но лишь для того, чтобы отдать её обратно, в жизнь – небу не нужно чужого, небу не нужно и своего. Небу ничего не нужно.
* * *
- Упала? А ты не падай. Зачем ты падаешь? Отряхнись.
- Я не специально.
- Видела я, как не специально. Отряхнись, сказала!
И отряхнусь. Будто это я специально упала, будто это я хотела упасть сама. Нет конечно, оно само упалось. Вот возьмет за углом и кирпич на голову мне упадет, а еще лучше – нянечке этой вредной. Вот я тогда у нянечки спрошу: «Зачем тебе кирпич на голову упал?» - и пусть только попробует ответить, что это она не специально. Все специально, вот только она заранее не знала, что так специально получится.
Вот мы идем, сейчас придем и нас будут кашей кормить, с комочками. А мы же специально придем, чтобы кашу нам дали, и специально с комочками. Почему комочки специально? А я сама спрашивала у тети Клавы, у толстой белохалатной поварихи: «почему с комочками?». А она отвечает, что так надо. А я потом у мамы спросила, почему в детском садике надо с комочками, а дома без комочков, и мама сказала, что все это из-за лени тети Клавы, и то что она, мама, это так просто не оставит. Даже и не знаю, оставила она так просто или нет, и что оставила, а комочки в манной каше всё еще есть, потому что так надо, потому что лень тете Клаве манную кашу перемешивать, а тете Клаве лень, потому что она сама такая - ленивая. Вот и получается, что так надо было еще до того, как я появилась и до того, даже как комочки в первый раз в манной каше появились. Так надо было с тогда, когда тетю Клаву ленивой воспитали. А тех, кто её такой воспитал, другие воспитали. И что тогда получается? Получается, что всё так есть, потому что оно сразу так задумывалось?
- Оля, ты чего встала? – опять эта нянечка, ну когда же ей кирпич на голову упадет?
- Иду.
- Вот и иди скорее, а то вон смотри, тучки собираются.
Тучки? И правда, тучки. Черные. И много их сразу. Так тоже надо было, чтобы сразу. А еще надо, чтобы я первую каплю проглотила, потому что мне так хочется, а если мне хочется, значит меня так воспитали, а если меня так воспитали, то так надо. Глаза закрыть, открыть рот и ждать. Кап. Холодная и невкусная, со вкусом песка и камня, и чуть солоновата. Будто с моря занесло. Зря деда говорит, что дождевая вода вкусная, врет он все. А может тогда, когда деда маленький был – тогда другие дожди были? Ведь деда хороший, он меня не будет обманывать. Наверное… Ну если конечно это так сразу задумано не было, его же тоже, как надо воспитали.
И вообще, что тогда получается: что все мы тут клеточки? Крошечные такие, и у каждой своя задача, своя роль. Мама рассказывала, что все в этом мире состоит из малюсеньких таких клеточек и если они вдруг станут делать что-то неправильное, то можно заболеть, и умереть даже. Так-то…
* * *
Время то быстрое, то медленное. Оно разное и для каждого оно свое. Какое? Просто разное. Каждый раз разное. Если я сплю - оно быстрое, а когда я проснусь, и оно будет медленнее. Когда меня будут бить, время будет тянуться со скрежетом, упиваясь моей болью, смазывая ржавый свои шестеренки моей кровью, а когда я буду счастлив – времени станет скучно, и оно нажмет на перемотку. На счастье скучно смотреть, оно не интересное, а вот драка – она куда интереснее, хоть и примитивнее. И так для каждого: для тебя, меня, для всех.
Может так и надо, может так и лучше. Если бы время перематывало удары, и замедляло счастье, мы бы не боялись войны и жили бы в неге. А не боясь боли, не боясь войны – проще погибнуть, сгинуть, умереть. Значит время мудро. А чего бы ему не быть мудрым, оно же вечное и было всегда, как пространство было везде. И вообще, они же оба есть всегда и везде: и время есть всегда и везде, и пространство есть там же… Может время и пространство – это одно и то же? Просто называются по разному? Какое оно, Время? А какое оно, Пространство? Не знаю… Я знаю только то, что я есть в этом пространстве и времени прямо здесь и прямо сейчас, на асфальте у своего дома.
Меня бьют и время тянется долго. Скрипит оно, нехотя так крутятся острые стрелки, больно взрезая меня, только я уже не замечаю этого – уж слишком долго меня били. Я думаю о пространстве, о времени, о том что они всегда и везде, что я где то в них, а может быть они во мне. Может я сам себе все это сейчас придумываю, а может и нет этих трех ублюдков, что с таким упоением меня топчут. Может мне было грустно и я просто захотел, чтобы меня били, а сейчас я расхочу, и бить меня перестанут.
Еще раз гриндер взлетел, еще раз врезался под ребра и всё. Бить перестали. Я так захотел. Если бы меня не били вовсе, я бы захотел подняться и пойти домой, где я захочу кофе и бутерброд с колбасой. Но меня били, поэтому я захотел остаться лежать на асфальте и страдать от боли. Моё желание исполнилось. Может и правда – весь этот мир во мне, и я тут Пространство, я тут Время. Я как шкаф, огромный вместительный шкаф, в котором есть все, что только может понадобиться. Мысль была хорошая, и от хорошей мысли мне стало лучше, я захотел покоя, глаза закрылись и стала темнота.
Мир подчинился моему желанию.
* * *
Он открыл глаза, потому что так было надо. У меня всегда так: если я делаю всё так как надо, всегда происходит именно то, что нужно – потому что так надо. Все очень просто. Поэтому я всегда и всё делаю как надо и у меня не бывает «комочков». И мои пациенты всегда выходят из комы. Он открыл глаза.
- Я тебя ждал. – он улыбнулся глупо и щербато.
- Как вы могли меня ждать? - я удивилась, хотя… Может так и надо? Может просто он дальше знает, что должно произойти, а я вижу только то, что должно произойти прямо сейчас. А если так, если он видит заранее, то это тоже надо. Все происходит так, как и было предписано. Все, что ни происходит, происходит по великому плану, и тут нет места случайности – все роли разыграны давно и за нас.
- Я хотел тебя увидеть. Это было мое желание.
- Желание? – глупо так разговаривать с человеком, который только-только вышел из комы, но… Какое может быть желание, если все идет как надо? В таком мире просто нет места для желаний.
- Да, - это мое желание. – он закрыл глаза, улыбнулся гнусной своей улыбкой и сказал. – Я получаю то, что хочу.
- Да? – меня даже злость взяла. Так нельзя, так не правильно.
- Конечно.
- Ладно! – я фыркнула и пошла прочь. Дурак он, вот ничего и не понимает. А может ему все мозги вышибли. Всякое же бывает… если оно, конечно, по плану надо.
* * *
Какая она интересная. Странная. Даже разозлилась. Весело. А я ведь захотел, чтобы она была милой и необычной, и она разозлилась – хорошо. Всё так как я хотел. А завтра она снова придет, потому что я так хочу. А сегодня я хочу спать. А еще я хочу жить долго и счастливо, но я этого только сейчас хочу, а сейчас – это величина непостоянная. Этих маленьких «сейчас» очень много, и в каждом «сейчас» есть свое «хочу». А если я захочу, чтобы «сейчас» было только одно, и чтобы желание на всё это «сейчас» тоже было одно, единственное? Жить долго и счастливо – разве же это не хорошо? Хотя. Так наверное мне станет скучно. А нарушить своего желания я не смогу, потому что я Время, потому что я Пространство.
Но всё равно. Завтра она придет и завтра она будет со мной добра. А может захотеть завтра? Я хочу, чтобы стало завтра. Хочу, чтобы прямо сейчас стало завтра.
* * *
Подошла посмотреть, как он – этот странный с щербатой улыбкой. Я думала, что с ним можно будет еще поговорить, может удастся ещё что узнать, да и по работе мне НАДО было проследить за его состоянием. Пришла, а он уже дрыхнет вовсю, ну не подлец ли? Хотя, ведь так и надо, так регламентом приписано: вышел из комы, минуты бодрствования и сон – всё верно, всё по плану. Вот только не хочется сейчас по плану, хочется чтобы чуть-чуть по другому, чтобы… Но так нельзя, так не по плану, так не должно быть, а значит так и не будет.
* * *
Как и хотел, стало завтра. Сразу, прямо сейчас. Только загадал и вот оно, тут, у меня на руках. А то, что день прошел. Так он не у меня, он у мира прошел.
Я открыл глаза. Светило солнце, ласково и нежно, так, как я хочу. Койка была мягкая и чуть скрипучая, такая как у меня в детстве – как я хочу, одеяло верблюжье, без пододеяльника, чтобы кололось – как я хочу. Все так как хочу я. А сейчас я хочу, чтобы открылась эта дверь и вошла она.
Дверь открылась и вошла она. На лице улыбка, казенная, даже усталая. Я так и хотел, мне не нужно, чтобы она бросилась мне на шею – это не интересно. Я хочу завоевать, но… Быстро.
- Ты пришла, как я и хотел.
- Я пришла, потому что так предписано регламентом. И не «ты», а «вы».
- Как вы правы. Как всё это правильно.
- Правильно? – она даже вздрогнула от этого слова. – Почему, правильно? Разве так надо?
- Что надо? – всё-таки как хорошо, что она такая, как я хотел: с тайной, с загадкой и пусть эта загадка навсегда будет в ней – не хочу, чтобы она стала для меня открытой книгой. И пускай она никогда не знает, что всё в этом мире происходит так, как я захочу – так будет интереснее. Навсегда, пускай так будет навсегда! Хочу! Желаю!
- А, вы не об этом… - она закрыла таки за собой дверь, прошла в палату, села рядом.
- А может и об этом. Правильно, понимаешь, все происходит правильно, именно так, как и должно быть.
- Именно так как должно быть?
- Да, все именно так. От самого начала и до конца. Понимаешь?
- Да. – неожиданно легко согласилась она. – Понимаю. Я очень хорошо понимаю.
Её рука легла в мою ладонь. Легко и нежно. Ласково. Едва ли не с трепетом, так, будто она ждала меня целую вечность и будто я ждал её столько же. Как это прекрасно. Имя, сейчас мне нужно только её имя и я на одно мгновение буду счастлив.
- Оля.
- Коля.
И счастье стало.
* * *
Стук-стук, перестук, тихий-тихий постук, а потом бух да бух, мирно так, спокойно. Сейчас еще должно быть «Ух-хух, ух-хух», а потом шлепс, и тогда совсем хорошо будет. И черно так вокруг все, тепло так, из стороны в сторону, мягко – фшшиххх, фшшиххх – влево медленно, вправо небыстро и снова влево. Приятно. Хорошо, когда вокруг черно, хорошо, когда все мягонько вокруг, когда тепло так и не отпускает.
Пока нет света, можно думать, можно много думать. Только думать пока не о чем. Ничего не знаешь, ничего не видел, только слышал это «ух-хух, ух-хух», и знаешь, что это хорошо, знаешь, что когда качается все слева направо – это тоже хорошо, знаешь что черно и тепло – это тоже очень хорошо. Все хорошо. Но почему есть хорошо? Если есть хорошо, значит должно быть и еще что-то, что будет не хорошо, совсем не хорошо. Вот только что? Не было пока, значит будет потом. Не должно быть в мире такого, чтобы одно было без другого. Если есть чернота, в которой сейчас хорошо, значит должна быть и не чернота. Если есть тепло, то должно быть и не тепло, если есть мягко, то должно быть и не мягко. Всё должно быть – всё.
Только надо дождаться и тогда можно будет узнать и не хорошо, и не мягко, и не тепло, вот только кажется, что всё это узнавать совсем не хорошо будет, ой как не хорошо.
* * *
- Коля, он пинается. Сильно. – Оля бросила один быстрый взгляд на календарь. Так и есть – девять месяцев, день за днем, зачеркнуты маркером, и сегодня последний день, заранее обведенный красным кружком. Все так, как надо.
- Ну и правильно, всё правильно Олечка. Девять месяцев прошло. – опять он попал в самую точку, и она вновь с благодарностью подумала, что уж он то точно знает, что все в этом мире идет по плану. А на самом деле Коля просто хотел, чтобы ребенок родился абсолютно здоровым, а такое бывает только через девять месяцев, ровно!
Скорая приехала очень быстро, потому что Коля не хотел видеть муки Оли. А Оля знала, что скорая должна приехать быстро, потому что так надо, на то она и «скорая помощь».
Родила Оля тоже быстро и без осложнений, как надо, и так, как хотел Коля.
Все было верно для обоих, и для обоих правильно.
А когда Оле дали на руки ребенка и она посмотрела в его огромные, такие голубые как чистые небеса, глаза, ей стало хорошо, и на секунду она забыла о том, что все в этом мире по плану, и даже вот это маленькое чудо у нее на руках было предрешено задолго до его рождения.
- Саша. – сказала она имя, которое было совсем не по плану.
* * *
- Саша, а ну слезай с крыши. Ух сорванец, ух я тебе надаю тумаков! – мама бушевала около веранды, а папа смотрел за всем этим издалека. Ему сейчас хотелось пива, и поэтому он с наслаждением тянул из бутылки прохладное «жигулевское». А еще папа знал, что с Сашей не произойдет ничего плохого, потому что он этого не хотел. А раз не хотел, то и не случится.
Саша спорить не стал. Он посмотрел на маму сверху вниз своими глубокими голубыми глазами, и спустился вниз быстро и ловко. Ему вообще всегда нравилось наблюдать за происходящим сверху, вот только почему – этого он не знал. Пока. А еще ему нравилось видеть и слушать. Просто видеть и слушать, и больше ничего. Он часами мог сидеть у окна, глазеть как ребятня гоняет мяч от ворот к воротам, и улыбался.
- Ну что ты там забыл наверху? Ведь упадешь же, шею свернешь! И что я тогда буду делать? – мама распалялась, потому что всякая мама должна злиться, когда такое видит. И вообще, она делала всё, что должна делать настоящая мама. Она сидела с Сашенькой, она вкусно готовила, чисто стирала, мыла полы, провожала по утрам на работу мужа, отводила ребенка в садик.
- Оттуда видно. – ответил Саша и добавил. – Всё видно.
- Всё? Ну зачем тебе это всё только надо? Глазастенький ты мой. Ну иди сюда, грязь оботру.
Мама намочила платочек, обтерла Сашеньке одну щечку, другую, а потом увидала, что у того и под глазами все чумазо, испачкано.
- Так, а ну глазки закрой, грязнуля.
- Нет мам, не закрою. Ты так меня умывай.
- А почему не закроешь?
- Потому что тогда меня не станет. – Саша сказал это так легко, так уверенно, будто знал наверняка.
- Кто же тебе такую глупость сказал?
- Суслик и мудрый гриб.
- Ну, выдумщик. – и мама, вновь послюнявив платок, утерла грязь у глаз сына. Пускай он не закрывает своих прекрасных небесных глаз, если не хочет, пускай.
