|
|
|
Дуэль №432, проза: Волчек пр. Нокса
|
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 797
Замечания : 0%
Дуэль №432. Волчек пр. Нокса У нас быстрая дуэль в прозе. Участникам даётся время - ровно сутки. вид оружия: проза жанр: реализм (можно социалистический) объём: по желанию Тема: Старина Сизиф  Успехов, ребята!
|
Группа: МАГИСТР
Сообщений: 1130
Замечания : 0%
Говорящая фамилия
Он стоял перед высокой дверью высокого кабинета, в недрах которого, на высоком черном кресле сидел очень высокопоставленный человек – мер города. А сам он, стоявший перед дверью, был маленьким, в мятом костюме, уже давно не молодым, а уже даже скорее старым, только папка у него подмышкой была серьезной, солидной – полная, разбухшие недра ее с трудом сдерживали уже до черноты засаленные матерчатые завязки. Он медленно поднял руку, глубоко вздохнул, и уже было собрался постучать, как его окликнули.
- Сизифов! Ты что ли? – Сизифов обернулся, а затем и развернулся. К нему, широко и уверенно шагая по зеркально-шлифованным плиткам пола администрации, шел директор местного краеведческого музея – Анатолий Валерьевич Вшук.
- Здравствуйте, Анатолий Валерьевич. – Сизифов протянул руку, Вшук хватанул огромной пятерней тщедушную руку своего старого знакомца, сжал до хруста костей, и, не заметив, как поморщился Сизифов, спросил. – Ты все со своей папочкой.
- Да, Анатолий Валерьевич, с папкой, – Сизифов, словно в подтверждение поухватистей перехватил пухлую папку, сказал, отводя глаза, - Я же говорил, выше пойду.
- Иди, иди выше. – Вшук даже хохотнул этак властно, сильно. Наклонился вперед, сказал громким шепотом. – Я ж не против.
Он отстранился, руку Сизифова отпустил и, уже уходя, громче сказал.
- Ищи, Сизифов, ищи правду.
И пошел прочь, головой мотнул и Сизифов услышал едва различимое: «Чудак человек».
Сизифов снова перехватил папку поудобнее, вздохнул и вновь поднял руку, чтобы постучать в высокую дверь, за которой сидел высокий человек. Он постучал, а после вошел, только не к меру, а в приемную, там уже сидели просители, все солидные, все в богатых лоснящихся костюмах, с очень аккуратными черными кожаными то липками, то ли сумками для бумаг. Сизифов стыдливо уселся на крайний стул, положил на колени папку и поджал под себя ноги.
* * *
- Предатель! – он обернулся, кулаки сжались сами собой, острый мальчишеский подбородок вскинулся. Кричал, оказывается, Генка Архаров, с ним двое его подпевал – Женька и Ленька. Генка высокий, острый, руки длинные, кулаки большие с туго надутыми венами, а Женька с Ленькой наоборот – округлые, лица розовенькие, щечки налитые, глазки заплывшие, что поросята. Все лысые, все в одинаковой детдомовской мешковатой одежде. Каждый из них в полтычка мог повалить худенького, словно воробушка, Сережку Сизифова на пол, каждый мог и, наверное, каждый хотел.
Сережка шмыгнул красным, уже сбитым носом, нахмурился, и шагнул вперед на троицу.
- За сколько твой батя родину продал?
- А? – подзадорил его Женька, - За сколько целковых?
- У них там эти, марки. – влез в разговор и Ленька.
- Да за махру, шнапс и сало он продался. Я ту портянку видел, - Генка сплюнул, - Рожа у ейного бати, на скотине не обгадишь…
Это была последняя капля, Сережка в один прыжок подлетел, замахнулся, вроде даже успел ударить, но его тут же повалили, на ноги ему бухнулся Ленька, спину придавил своей округлой тушей , бухнулся Женька так, что дышать тяжело стало, а Генка крикнул злобно:
- Он мне губу шмакнул! – Сережка с трудом приподнял голову, умудрился краем глаза заметить, как Генка прижимает руку к губе, - Сученок!
Явно большой по размеру ботинок Генки больно и звучно врезал Сережке по ребрам, Сережка промолчал, даже не пискнул.
- Скотина, - шамкал разбитым ртом Генка, - ты у меня землю жрать будешь, сученок предательский!
И снова глухой удар ботинка, Сережка вздрогнул, сжал зубы и тихо замычал.
- Мычит буренка, - хохотнул Женька, - Генка, давай, хвоста крути.
- Я ему накручу. – Генка обходил Сережку, а Сережка смотрел, следил глазами за тяжелыми мятыми ботинками его, смотрел и ненавидел и Генку и Женьку и Леньку и всех-всех-всех в этом мире, где его каждый день называли предателем. – Он у меня запомнит…
- А ну прекратить! – дребезжащий старый голос заставил вздрогнуть и Женьку и Леньку, только Генка не вздрогнул, обернулся, и сказал елейно.
- Исаак Адамович, шалом, здравствуйте. – и он чуть ли не в поклоне сложился. Не зря про него поговаривали, что попадал он по малолетке и в кутузку, это там таким вот правилам науськивают, такой спинке прогнутой просто так не выучишься.
- Отпустите мальчика. Самойлов, встаньте! Ленонид Андреич! – старый преподаватель географии, Исаак Адамович, тем и славился в детдоме, что помнил всех и каждого и по имени и по фамилии, за это его побаивались, а еще его побаивались и не любили за то что он был евреем. – Сереженька, вы как? Целы?
- Цел. – Сизифов поднялся, отряхнул вытянутые, блестящие затертостью лоска, коленки детдомовских штанов, добавил, - Все хорошо, Исаак Адамович.
- Давайте вы лучше мне это потом расскажете, во всех подробностях. А еще лучше запишите, – старенький учитель географии зло зыркнул глазами из под круглых очков, - А вы, Геннадий Егорович, сегодня готовьтесь к вос…
- Исаак Адамович, - Сережка отер от пыли нос, - мы баловались просто.
- Да, Исаака Адамович, баловались. – подтвердил Геннадий.
- Сережа, пойдем, поговорим, - Исаак Адамович положил руку на плечо Сережи, чуть подтолкнул. На ходу Сережа оглянулся и увидел, как Генка, с перекошенным от злости лицом, показывает ему свой внушительный кулак, Женька же с Ленькой смотрели испуганно, едва ли не по щенячьи. За провинность из простого детдома можно было вылететь в лавру, к дефективным, к отребью всякому, к настоящей уличной рвани, и будут там не воспитатели, а люди полувоенного образца в шинелях, и поучать там будут не словом, а крепкими зуботычинами. Женька и Ленька об этом знали от Генки, а Генка это знал по собственному опыту, ему просто очень повезло: сбежал, победовал, а потом сам к детдому явился, поплакался о папке, что на фронте без вести пропал, про мамку свою, которую вместе с хатой немцы сожгли, и еще что-то. Генка вообще хорошо умел врать. Ему поверили. Оставили.
Исаак Адамович отвел Сергея в кабинет, где у них проходили занятия. Детдом располагался в бывшей усадьбе местного то ли барина, то ли дворянина какого и раньше, судя по блеску уже вышорканного пола, по богатой люстре и великому множеству не работающих газовых рожков по стенам, тут была бальная зала. Теперь здесь стояли грубо обтесанные, но весьма крепко сбитые парты, на манер лицейских, только крышки у них не открывались, а были прибиты намертво, да и вместо стульев были грубо сколоченные табуреты.
- Садись, - распорядился Исаак Адамович и сам тоже сел на свое, на учительское место.
Сергей сел, сложил руки, как и полагается ученику за партой, шмыгнул носом и рукой с большой чернильной кляксой на указательном и безымянном пальцах провел по ежику еще не отросших толком после машинки волос.
- Рассказывай.
- Чего?
- Сергей, я же знаю что вы не игрались. Тебя били, эти скоты, этот Гена… - он снял очки, блеснули тонкие проволочные дужки в солнечном свете, льющимся из высоких, от пола до потолка окон. – Сергей, таких людей, как Гена этот и прихлебаи его, их окорачивать надо. Они… Ты слышал когда нибудь о еврейских погромах? – Сергей кивнул. О еврейских погромах он слышал, и рассказывал про них тот самый Генка, рассказывал он о них восторженно, еще и кулаком о ладонь свою давил, приговаривал: «как вшей, к ногтю их, всех к ногтю», а Сергей не верил. Как так можно, людей, простых людей, таких же как ты сам и к ногтю лишь только за то, что они евреи? Раньше Сережка думал, что это только фашисты так могли, ни за что ни про что вешать, убивать, крушить…
- Хорошо. Сергей, я там был, я видел эти погромы и я знаю… Вижу таких людей, как Генка этот ваш, насквозь вижу, - он положил руку на стол, в ярком свете солнца особенно отчетливо видны были набрякшие вены на его костлявых руках, сеть морщин на тонкой пергаментной коже, толстые, будто надутые суставы пальцев. Рука дрожала. – Скажи, они же тебя не просто так решили побить?
- Я сам драку начал, - Сергей набычился, голову наклонил. Врать Исааку Адамовичу он не мог и не хотел, ему казалось, что это самый лучший человек во всем их детдоме, только он ни разу ни словом, ни делом не выказал Сергею того, что он выходец из семьи предателей, из семьи врага народа. – Я первый ударил.
- Первый? Просто так? Нет! – Исаак Адамович отвернулся, посмотрел в окно. – Сергей, ты хороший мальчик, из тебя вырастет хороший человек. Я знаю, я верю. Ты же не просто так драку начал. Они издевались? Скажи? Это из-за того…
- Да! – Сергей вскинул голову, закричал, - Это из-за того что батька мой предатель! Предатель! Теперь все? Теперь вы довольны, Исаак Адамович!
- Не ори! – Исаак Адамович громко хлопнул по столу раскрытой ладонью, эхом разлетелся хлопок по бальной зале. – Нас там не было! Не говори про отца своего плохо, никогда не говори! Понял?
- Понял. – Сережа свесил голову.
- Нас там не было. – повторил Исаак Адамович, отвернулся, голос его стал глуше, - Не нам его судить.
Исаак Адамович тоже видел ту агитку привезенную с фронта. Агитка была отпечатана в типографии, на ней большими буквами было написано: «Иваны, сдавайтесь в плен, у нас еда и теплая одежа». А над надписью этой была фотография: немецкий офицер перед строем солдат, бывших русских солдат. Они стоят в ряд, будто на поверке, на руках у них аккуратно сложенная теплая форма, шинели наверное, а поверх них лежит по булке хлеба. Первым в этом строю солдат был отец Сережи – Сизифов Андрей Иванович.
* * *
Очередь в приемной не двигалась. Высокий человек в высоком кресле не торопился с приемом. Иногда, где с регулярностью в полчаса загоралась красная лампочка на селекторе перед секретарем и суровая дама с лицом стервы и телом молодой газели, вставала, одергивала на себе брючный костюмчик делового вида, резким шагом врывалась в кабинет высокого человека. Через минуту она выходила и начинала шуметь кофеваркой, все молчали, никто не смел сказать и слова. Часы медленно шли по кругу. Сизифов тоже ждал как и все, он вообще привык ждать: в архивах, в маленьких конторках уездных городков, и там, и в городах больших – везде работали словно бы выполненные по одному заказу и одному ГОСТу одинаково вредные паспортистки, одинаково вредные архивариусы, одинаково смотрели на него, на Сергея Андреевича Сизифова, как на грязь, и нехотя, словно через силу, выполняли его запросы. На папку, что покоилась на его коленях, Сизифов потратил едва ли не половину жизни. Он наполнял ее медленно, листок за листочком, медленно и нехотя она полнилась, разбухала, набивала свое неуемное нутро ксерокопиями, какими-то пожелтевшими справками, бланками с печатями.
- Простите, – подал голос первый в очереди ожидающих, секретарь посмотрела на спросившего снизу вверх, видимо узнала, но в лице не сильно изменилась, просто взгляда не отвела, - Богатырев Владимир Иванович скоро освободится?
- Я задам вопрос. – сказала секретарь, села на свое место перед компьютером, один раз щелкнула лакированным пальчиком по клавише, и уставилась бессмысленным взглядом в монитор. В ее миленьких, прекрасно подобранных к лицу и имиджу очках отразилось зеленое поле пасьянса. Проситель на большее не решился.
* * *
Сергей не запомнил того дня, когда отца забрали на войну. Он, Сергей, болел тогда очень, он вообще был болезненным мальчиком и в какой другой семье на него бы рукой махнули, не стали бы утруждаться докторами, к которым возили на подводах и которых привозили все на тех же подводах то через распутицу, то по зиме, когда пар едва ли не звенит перед лицом и ветви вокруг толстые, намерзшиеся хрусткими льдинками инея. Но не в семье Сизифовых. Он был единственным ребенком, не было у Андрея Ивановича семерых детишек по лавкам да на печи, и жена его, мать Сергея, Анна Егоровна, была не воспетой русской бабой, что могла коней останавливать, нет – Анна Егоровна была щупленькой, худенькой, малорослой, бледной и уже далеко не молодой. Было ей за тридцать и в волосах ее уже блестели холодные нити седины. Сереженьку лечили, за Сереженькой ходили и пестовали его, вкладываясь сердцем, не спали ночами, а мать частенько плакала. Отец не ругал ее за бабьи слезы, он вообще не был мужиком от сохи, он часто молчал, казалось знал все, а если и не все, то почти все, силен был, но все больше молчал, силой своей не бахвалился, не влетал в хмельном угаре в избенку их старенькую, не балагурил – молчун был.
Просто как-то получилось: заболел Сереженька, тяжко заболел в летнюю пору, когда на полях еще даже не жали хлеб, когда солнце жарило из отчаянно и жарко сил, а к ночи подбиралась тяготная духота. То ли его продуло тогда, то ли воды холодной, с колодца попил – горлом он сначала зашелся, до хрипоты, и что ни вечер, хоть не дыши. Слег совсем. Жар потом, он и не помнил ничего толком, да и возраст не тот был, чтобы особенно помнить – шесть лет, разве что обрывки от той поры сохранились к десяти годам. Отболел когда, когда проснулся, в окошечко посмотрел со своей постели, что в углу, у печки самой, увидел все тот же лес, березу ту же зеленую – будто и не лежал в беспамятстве, да и не знал он этого: глаза закрыл и открыл, разве что горло болело, да слабость грудь давила. В угол другой глянул, где завсегда лучилась тоненьким огоньком лампадка под прокопчённой иконой, и увидел рядом с иконкой маленькую, полпальца высотой фотокарточку отца.
- Ма… - голос у него был хриплый необычно, сам себя не признал, и глотку этот один слог исцарапал, будто прокричал. Никто не отозвался. Он приподнялся, голова закружилась, глянул в сторону, мать спала, спала сидя за столом, волосы ее каштановые с седыми прядками разметались по истертому черному дереву столешницы, рука тонкая, выпростана вперед, кисть сухая, костистая свисает безвольно. Спит.
- Ма… - повторил он.
- Сережа? – она подняла голову, глаза открыла, тяжело открыла, под красными глазами ее пролегла чернота усталости, бледная она была, будто мукой ей лицо присыпали. Глаза обрели понимание, она улыбнулась тонкими, чуть синими губами, - Сереженька. Проснулся.
- Мам, я есть хочу. – он чувствовал, что не ел уже тысячу лет, внутри просто гудело от пустоты.
- Кушать? Миленький мой… Сейчас, миленький. Сейчас. – она поднялась, ее качнуло, оперлась руками о стол, чтобы не упасть. Видно было, что тяжело ей безмерно, Сережа смотрел на нее, и чувствовал, как горло его все сильнее подпирает комком, чувствовал жар слез в глазах.
Мать поставила на табурет перед ним долбленую кружку с молоком, лепешки выставила на тарелке, давние лепешки совсем, уже по краям чуть растрескались, сама мать рядом на кровать села, помогла Сереже сесть. Он взял лепешку, откусил кусочек, тяжело жевать было, мать поднесла к его губам кружку, Сережа отпил чуть, молоко теплое было, чуть подкисшее уже, но жевать легче стало. Проглотил, больно очень.
- Мам.
- Что, милый.
- Папка где?
- На войне, сынок, на войне.
- На какой?
Она не ответила, обняла его, закачалась, плечи ее задрожали, но не услышал он, как мать всхлипывает – уже выплакала все досуха.
* * *
Снова загорелась лампочка на селекторе. Секретарь в очередной раз поднялась, в очередной раз одернула на своей идеальной, без единого лишнего грамма фигуре, брючный костюм, резко и решительно зашагала к кабинета, острые каблучки черных лаковых туфелек глухо тюкались в высокий ворс дорогого ковра.
- Вы спросите? – напомнил все тот же первый проситель. Все остальные разом отвернулись, сделали скучающий вид: они никуда не спешат, это этот хам, наглец и торопила спешит своей назойливостью надоесть мэру, самому Богатыреву, мало того – Владимиру Ивановичу лично!
- Я помню, - она вновь смерила взглядом просителя, кивнула, будто открыжила какой то пунктик у себя в голове. Сизифов прекрасно знал этот кивок, успел научиться читать таких людей с полвзгляда, ничего хорошего для просителя этот кивок не означал.
- Спасибо, - вырвалось чуть дрогнувшее у просителя.
Секретарь не ответила, шагнула вперед, к двери, и пропала в кабинете. Тут же раздался гул в приемной, просителя подбадривали, а кто и вовсе сказал достаточно громко, почти неприлично громко: «вы – молодец!».
Когда Сизифов уставал от ожидания, чтобы не уснуть, он частенько открывал свою папочку, начинал перебирать бумаги, читать написанные кем-то давным-давно старые, а то и старинные бумаги. Это вошло у него в привычку, и вот так, перекладывая бумаги, он часто, очень часто находил какие-то новые зацепки, к нему приходили новые мыли, где можно найти информацию о своем отце, в какой город еще поехать.
Сизифов открыл взялся за разлохмаченные тесемочки, узелок-бантик легко развязался, папка сама едва ли не распахнулась – давили бумаги изнутри. Сизифов взял верхний лист: желтая справка, документ не особо великой важности для его дела – наградной лист на имя Сизифова Андрея Ивановича. Это был наградной лист на получение медали «За храбрость» четвертой степени, тут же указывалось, что медаль серебренная, без банта, неважная награда, мелочная. Следом шел еще один наградной лист, но этот уже был куда как сильнее, звучней – Георгиевский крест. Дальше, к наградному листу, должен был прилагаться лист за какой подвиг был дан крест, но вместо полновесного странички исписанной убористым почерком полкового писаря, была приложена плохенькая ксерокопия обрывка, на которой значилось:
«Краткое, конкретное изложение личного подвига или заслуг»
И ниже:
«Зауряд-прапорщик, Сизифов Андрей Иванович, от 2 ноября 1915 года, входящий в состав втор…» - больше ничего не было, да и этот обрывочек уберегся лишь чудом, накололся на проржавелый усик скрепки, которой был пришпилен к плотному наградному листу, излохматился весь, в труху, в песок, в марлицу. Сергей Андреевич тогда половину архива перетряс, цветами архивариуса, полную, тучную женщину в разводе, задаривал, конфеты носил, тортики, едва ли не в любви ей признавался и только лишь для того, чтобы его самого в архив пустила, позволила самому перебрать осторожно истончившиеся бумаги в толстых пыльных особой бумажной пылью кипах. Не нашел листа, хоть и перебрал все от верха и до низа.
Дверь, с легким щелчком никелированного замка, открылась и в приемной вновь наступила тяжелая тишина. Все уставились на вышедшего из кабинета секретаря. Она улыбнулась, тонко так улыбнулась, одними краешками прекрасных кровавых губ, и сказала с явным удовольствием:
- Владимир Иванович сегодня принимать не будет. Ждет комиссию, - добавила важно, - областную.
Народ загомонил тихонько, зароптал, что де можно было и пораньше сказать, чтобы люди время не тратили, но все это тихо-тихо, так, чтобы было принято к сведению, но ни в коем разе, чтобы не разбудить в прекрасном секретаре злобу. И только тот, первый, что спрашивал у нее о начале приема, сказал громко:
- Спасибо.
- Надежда Викторовна, - сказала властно секретарь.
- Спасибо, Надежда Викторовна, - послушно, как примерный ученик, повторил проситель и, едва ли не шаркнув книксеном, выпроводился прочь из приемной и дверь за собой высокую закрыл. В приемной осталась только секретарь, да Сергей Андреевич. Он сидел все так же поджав под стул ноги в неприглядных, но изрядно начищенных ботинках, на коленях его все так же лежала открытая папка, и он все с тем же неторопливым интересом перекладывал бумаги.
- Простите, - подала голос секретарь, - дедушка, сегодня приема не будет.
- Спасибо, Надежда Викторовна, - Сизифов улыбнулся, - я слышал. Я так, на всякий случай… Может быть…
- Ваше дело, - она еще раз смерила его взглядом: не опасный старичок, совсем безвредный, пришел по личному вопросу. Она уверенно прошла к своему месту, огладила для ровности брючин спортивно-округлый задок и легко уселась на свое место, в идеально подобранных очках вновь отразился пасьянс.
* * *
Жизнь наладилась, всегда все налаживается, какие бы невзгоды не потрясали устои, людей, судьбы – все налаживалось. Мужиков в деревне почти не осталось: всех кого могла подобрала война к себе, бабы да девки ждали разъездного почтальона Григорьева, прозванного на деревне Горе-горычем, ждали с затаенной радостью и со страхом и даже форма у этих чувств была: радость была треугольной, горе было квадратным.
Горе-горыч был инвалидом, вместо одной руки у него болтался пришитый холщевый рукав, вторая же его рука, сильная, с крупными пальцами, была трехпалой – неудобной. Горе-горыча было издалека слышно: велосипед его дребезжал и скрипел, что телега несмазанная, спицы колес его не блестели, а наоборот – темнели ржавчиной и когда велосипед, позвякивая, поскрипывая да погрохатывая летел вниз с пригорка и верхом на нем, подбрасываемый на ухабах, слетал и Горе-горыч, казалось, что меж ступицей и черной резиной камеры туман темный, ржавый стелется. Одна девка, которая с самого первого дня уверовала, что ее парня непременно на войне убьют, сказала однажды: «Вот и Горе с горы летит на кровавых колесах». Так и прижилось – Горе-горыч на кровавых колесах.
Деревня стала жить размеренной, тяготной жизнью: ели все больше похлебку жиденькую с картошкой, завариху кипятили с мукой, хлеб был, как называли его на деревне, «не настоящий», с крепкой долей травы. Бабы горбатились, старики так и вовсе работали за троих, за четверых, надсаживались на работах, им бы в гроб сойти, в домовину, да совесть не пускала – тянули тягло день ото дня, только глаза все глубже и глубже вваливаются, да на небо они, старики, подолгу вечерами смотрели так, будто сами туда просились. Детвора тоже работала и играла, игры были подстать времени: рисовали границы, засылали разведку, шпионов ловили, раненых лечили, в тыл отправляли – все по уму, все по настоящему… А когда уставали от войны, гоняли в «сало» тряпишным мячом.
Вся детвора была на вытоптанном, выгоревшем пустыре на горке в верховьях деревни. Гоняли «сало», время было пустое - еще до осени много, от посева далеко по лету отшагали – время на игры оставалось. Горе-горыча еще издали приметили глазастые девчонки, одна, что мяч не поймала, оглянулась, сощурилась и закричала::
Горе-горыч на кровавых колесах едет!
Вся детвора про игру забыла, все вперед подались, на край пустыря, что вниз после травянистым уклоном сбегал. Приложили козырьками руки ко лбам, прищурились все: вдали точка едва различимая по, за нею пыль стелется, тоже тонкая такая, желтая, как легкий туманец, а в наступившей тишине, как ребятня покрикивать перестала, стали слышны птичьи трели и далекий-далекий тихий то ли скрип, то ли дребезг от ржавого велосипеда Горе-горыча.
Все вниз побежали, к деревне, Сережа только остался, все смотрел и смотрел, руку ко лбу приложив, вглядывался. Горе-горыча уже различить можно было: рубаху его застиранную до белизны тонкую, что на ветру надувалась зеленоватым пузырем, рукав его, глупо мельтешащий, сумку коричневой кожи, что вечно у Горе-горыча через плечо была перекинута.
Горе-горыч мимо проехал, Сережа проводил его взглядом, посмотрел как медленно оседает прозрачная рыжеватая пыль на пустынную дорогу, уселся на землю, поднял каким-то чудом оказавшиеся на этом пустыре два камушка-голыша, обкатанных до речной водой. Неподалеку застыл тряпичный мяч, грязный, битый, мятый с выпроставшимся разлохмаченным уголком ткани.
Вся деревня, как на ладони, лежала перед ним: вон дом председателя с красной холстиной над крыльцом, вон черная, покосившаяся изба вредной старухи Малышевой, что вечно гоняет малышню со своего огорода и всех стращает своим сынком Ваняткой, который у нее воюет где то под Украиной, а вон и еще не до конца растерявший былую белизну ошкуренного дерева их дом. Горе-горыч проезжает по пустой деревне, Сережа знает, что сейчас все бабы по деревне застыли у окошек своих, смотрят во все глаза на скрипучий велосипед. Детвора отстала, им еще далеко до деревни бежать, не скоро влетят они пыльным облаком следом за Горе-горычем на узенькие улицы с почерневшими крылечками, с покосившимися без мужской руки заборами.
По дороге пробегают бестолковые куры: маленькие белые пятнышки, как раз перед велосипедом пролетели, небось кудахчут как оглашенные. Горе-горыч подъехал к их дому, приставил велосипед к забору, оправил одной рукой на себе рубаху, фуражку с лаково блестящим козырьком по центру навел – всегда так делает, заведено у него так, а после медленно, будто нехотя, к крыльцу пошел.
Сережа смотрел на это неспешное его движение, на то как рука трехпалая то и дело то от пуговиц ворота к коричневой почтовой сумке мечется, и стучалось у него в голове набатом, криком несбыточным: «Мимо иди, мимо иди… Иди мимо!»
Горе-горыч мимо не прошел. Он еще раз потянул себя за ворот, перед тем, как шагнуть на крыльцо, дверь открылась чернотою сеней, из черноты вышла бледная как смерть мать, была она в черном платье, по нечаянной оказии с утра одела, посмеялась еще – сто лет не доставала из комода, уж думала, что моль поела, ан нет, на плечах у матери шаль-паутинка, тоже черная, подаренная отцом, мать всегда мерзла, даже в жаркие дни, говорила что кровь у нее такая – холодная. Горе-горыч остановился, мать тоже встала недвижно, а потом он потянул руку к сумке своей и не выдержала мать, пошатнулась, к косяку склонилась, Горыч вперед метнулся, через ступеньку, подхватил, и Сергей соскочил…
Так быстро он никогда не бегал, все казалось, что сковырнется сейчас вниз, полетит кубарем, кости переломает. Нет, слетел бегом, через деревню дикой тенью пролетел, к дому. Горе-горыч уже ушел… Велосипед только у забора прислоненный остался. Мать сидела на крыльце, выла в голос, тонкие узловатые пальцы ладони ее то ко лбу прикладывались, то по лицу вниз соскальзывали, растирая и слезы и вой ее дурной размазывая в стон. Мать грамотная была, бумагу эту она тоже знала, видела у других-прочих.
Сережа подошел, уселся рядом, мать его обхватила, облапила, прижалась горячими губами к щеке его мягкой и зашептала: «нету бати больше, бати у тебя, сыночек, Сереженька, сыночек…» и снова в вой. А он сам пустой был, перебирал белыми красивыми пальчиками черную паутинку шали, что на колени к нему легла от материной руки, знал что зареветь надо, хотел даже… Слез не было.
Ночью. Когда бабы малость отходили мать, Сережа, как был, в нательной рубахе, поднялся из кровати, тихо прошлепал к углу, где светила лампада, залез на табурет и стянул фотокарточку бати от огонька лампады. Фотокарточка была теплая, обогретая огоньком лампады. Он сунул ее под рубаху, к груди и, будто вор, прокрался обратно, улегся, голову на подушку положил, накрылся, уставился в темноту потолка и прошептал неслышно:
- Папка, ты живой. Ты живой, папка.
|
Группа: МАГИСТР
Сообщений: 1130
Замечания : 0%
И только тут из его глаз беззвучно, без плача и рева, полились слезы, фотокарточка грела грудь под рубахой.
Мать после смерти бати другой стала, на лицо помертвела совсем, будто старуха, седины прибавилась, молчала всегда. К похоронке наградной лист еще прилагался. Медаль за боевые заслуги, и коробочка, ее чуть позже Горе-горыч привез, в коробочке. Медаль красивая была, с саблями, мать медаль достала, и снова в слезы, на землю бросила, и чуть не в крик: «Не видеть тебя, проклятую!». Так и осталась медаль на земле, ее потом, к вечеру Сережа подобрал, спрятал.
* * *
- Дедушка, - Сизифов поднял глаза, посмотрел на секретаря. Не привык он, чтобы к нему так обращались, тем более в таких вот кабинетах.
- Что? – он хотел было по старчески добавить «милая», да испугался своего желания. Нельзя так говорить в преддверии таких кабинетов.
- А вам сильно надо?
- К Богатыреву?
- Да.
- Сильно.
- Зачем?
- Рассказывать долго, - он то улыбнулся.
- Квартирный вопрос? – взгляд ее снова стал острым, холодным.
- Что вы, - он улыбнулся уж совсем искренне, радостно, - нет, и не за пенсией. Вот… - он пошарил в бумагах, достал фотокарточку, ту самую, взятую от лампадки, положил папку на стул, сам прихрамывая, прошагал к секретарше, показал карточку.
- Это кто?
- Это мой отец. Герой первой и второй мировой войны. – она понимающее поджала губы, кивнула, посмотрела вопросительно на Сизифова.
- А зачем вам к Владимиру Ивановичу?
- Он, понимаете… Историческая несправедливость вышла, - Сизифову всегда сложно давался этот момент в таких вот разговорах, все же уже не СССР, и был ли его отец предателем в Великую Отечественную или нет – значения не имело, и как он мог объяснить, зачем он пытается оправдать этого, давно сгинувшего в небытие человека. – Его в предатели записали и…
- Репрессировали?
- Нет… Тут сложно рассказать. Он погиб, в сорок третьем, скорее всего, погиб, там такие архивы – не раскопаешь. – почесал затылок, плечами пожал, - Не хорошо, имя честное хочу чтобы было у него. Понимаете?
Он посмотрел на нее с надеждой, думая каким сейчас дураком выглядит в ее глазах, ополоумевший старик, который требует, чтобы его отца выписали из предателей и переписали в герои – кому это нужно? Зачем?
Она посмотрела ему в глаза, спросила:
- Вы кофе будете?
- Что? Простите, мне нельзя, давление…
- Чай?
- Не откажусь.
- Знаете, у нас тут замечательный чай, просто великолепный! – она исчезла за высоким шкафом сплошь забитом синими папками-регистраторами, - А руководство на кофе помешано. Кофе только и кофе, глупо? Да.
- Я тоже раньше, знаете, кофе любил… - он почмокал губами, улыбнулся.
- Ну и зря. Вы чай с печеньем будете или с конфетами.
- Да что вы, Надежда Викторовна, - ему было уже совсем стыдно, - не надо.
- Надя. Называйте меня Надя, ладно?
- Конечно.
- А конфеты и чай тут дармовые, вы не расстраивайтесь. Вас как зовут?
- Сережа, - понял как это глупо звучит, будто ухаживать за ней пытается, - Сергей Андреевич я.
- Сергей Андреевич, вы пока присаживайтесь. И папочку несите, хорошо? – слышалось паровое пыхтение закипающего чайника, шуршание конфет.
- Хорошо, конечно…
В приемной уже душисто пахло завариваемым чаем.
* * *
В детдом его забрали в конце сорок второго. За пару дней до того приехали уполномоченные из города, на машине приехали, на черной, с высокой радиаторной решеткой, с брезентовой крышей и плоским двойным лобовым стеклом. Замерзли они по дороге в усмерть! У обоих на усах, на одежке с меховыми отворотами, наледь, оба перетянуты сбруями ремней, с планшетами, у каждого по пистолету в твердой, лаково-блестящей кобуре.
Вся детвора, замотанные кто во что, окружили машину, у которой остался один из приехавших. Машина фыркала и чадила нещадно, снег чернел, машину потряхивало в такт внутреннему перестуку под капотом. Второй приехавший в это время был у председателя, долго не выходил, тот же что остался, то и дело подпрыгивал, охлопывал себя руками в толстых рукавицах, пританцовывал то так то этак и шмыгал уже чуть побелевшим носом.
- Дядя, а как ейта машинерия быстрее лошади ехать могет? – спросил Вовка, мальчишка не по возрасту умный, нахрапистый.
- Могет, все она, сынок, могет.
- Дядька, а ты с самого города? – это уже другой, тоже как шарик укутанный малыш в разговор влез.
- С самого города.
- Колька, отстань от дядьки, - Димка влез в разговор, он до этого чуть в сторонке стоял, но на машину черную поглядывал жадно, глазенки его горели, - не видишь, замерз дядька. Дядь, ты горькую будешь? Для сугреву?
И Димка, подглядевший за взрослыми, растопырил пальцы козой под стопочку, мол де замахни, друг любезный.
- А чеб не замахнуть то? – дядька сунул рукавицы подмышки и стал остукивать валенки друг о дружку пятками.
- А прокатишь потом?
- Прокачу. Давай, тащи.
- Я мигом! – и Димка, не разбирая дороги, взметая комья лежалого снега, бросился напрямую к своему дому. Водки у них конечно не было, но мать его гнала самогонку со свеклы, вот ею он и решил попотчевать гостя.
К тому времени, когда председатель с приехавшим из города человеком вышли, водитель был уже краснонос, а детвора так и вовсе – лазила по салону, то и дело доносились крики:
- Дядька Мишка, а енту ручку крутануть можа?
- Не, ее так, - и дядька Мишка показывал что-то в воздухе, после чего доносилось из машины в ответ.
- Эка, смотри ка, ходит!
- Машинерия!
- Вакуленко! – рявкнул вышедший на крыльцо председательского дома второй. – Это что за вертеп!
- Товарищ старший лейтенант, дети же…
- Почему пьяный, я тебя спрашиваю!
- Ну так, - шмыгнул красным носом, - озяб…
- Вакуленко… Эх, Вакуленко, мы с тобой потом поговорим.
И старший лейтенант с председателем пошли по хрусткому снегу к многострадальному дому Сизифовых. Мать, как раз, подметала полы, в печке, едва-едва потрескивая, ютились замерзшие угольки – холодно было, дрова редко перепадали. Сережка сидел в углу, у самой печи, прижавшись к ее теплому боку. Он был одет: на нем был напялен старый, поеденный зипун, крест накрест повязана поверх него была старая, сплошь из дыр, шаль, на ногах были толстые, с шишками катышей, ватные штаны, валенки, на голове нахлобучен большой треух.
Председатель с человеком из города вошли без стука, старший лейтенант даже не удосужился валенки обтрясти перед тем как в горницу пройти. Мать отступила на шаг, отставила веника к стенке, выпрямилась, уставилась на пришедших.
- Анна, - начал председатель, - такое дело… Тут человек приехал.
- Сизифова Анна Егоровна? – старший лейтенант спросил четко, хоть и смысла в вопросе не было, итак ясно, что председатель в другую избу не приведет.
- Да. Я. – кивнула.
- Знаете этого человека. – он с щелчком расстегнул свой планшет, вытащил оттуда белый сложенный вдвое листок. Он протянул листок матери Сережи, та, ровная как струна, недвижная, взяла листок, развернула, посмотрела и чуть не упала пошатнулась, Сережа соскочил с лавки, подбежал.
- Мам, мам? Плохо, да? Мам?
Она медленно вдохнула, выдохнула, прошла к столу, села на лавку, положила перед собой листок, сказала тихо:
- Знаю.
- Если так, прошу вас вернуть награду. Предатели недостойны наград. Если бы моя воля… - мать от каждого его слова словно бы съеживалась, ее рука сминала белый листок все крепче.
- Что? – не выдержала она, - Расстрелял бы? Всех?
Она соскочила, цепко хватанул костлявыми пальцами Сережку за руку так, что даже сквозь зипун было больно, потащила сына к печке, встала рядом с кирпичной ее стенкой, и крикнула:
- Стреляй, давай солдатик, шмальни врагов народа! Сюда, - себе в лоб, - и сюда, - больно ткнула пальцем в лоб Сережи, - давай, с пистолетика.
Он ухватился за кобуру, рука его дрожала, пальцы побелели, щерились застывшими в мгновении от рукояти ТТ костяшками.
- Ну? Чего? Давай!
Он развернулся, бегом вылетел прочь, дверь за ним громко хлопнула.
- Сталинский сокол! – зло бросила она ему в след, и, привалившись спиной к стенке печи, добавила тихо, - Воробушек…
- Анна! – председатель вскинул узловатый, наполовину укороченный отбойным молотком палец, - Ты мне это, ты мне не надо тут! А то…
- Егорыч, чего а то? Уже а то… уже…
- Награду бы надо, – председатель смутился, - человек ждет. Тоже ж, подневольный.
- Сереж, сынок, давай.
- Мам… ты же ее.
- Да что там, тащи давай, видела я как ты ее прячешь, проклятую. И бумажку эту чертову, наградную, тоже тащи.
Сережа все притащил: и медаль со скрещенными саблями «за отвагу», и наградной лист, протянул матери.
- Ему отдай, ироду, – мать сидела на полу словно брошенная тряпичная кукла: привалилась спиной к белой стенке печки, руки безвольно висят, лежат на полу, ноги, укрытые толстыми юбками, раскинуты, торчат не по размеру здоровые, с высокими носами растоптанные боты, из плохо затянутых рваными шнурками краг торчат грязные, с большими серыми катышами, шерстяные носки, - Все этому ироду отдай, пусть подавится.
Сережа дошагал до председателя, протянул в вытянутой руке и медаль и наградной лист и сказал совсем не по детски:
- Бери, если совести нет.
- Надо, Сереж, надо так, - он сгреб широкой кургузой ладонью и медаль и наградной лист, поднял голову, посмотрел на мать у печки, сказал, - Анна, ты прости, сама понимаешь… Это ж дело государственное. Сама понимаешь…
- Иди уже. Иди. Не трави.
- Ну давай, ты тут эта, не раскисай главное. Стерпится оно, сможется… Давай.
И он спиной все, пятясь, пролез под низкую притолоку входа, развернулся в сенях и выскочил на улицу едва ли не бегом.
- Что-то плохо мне, в груди давит, – мать тяжело поднялась с пола, - Сереж, полежу я…
- Ложись, мам, ложись. – Сережа помог ей подняться, довел ее до постели, усадил. Она посидела так с минуту, глаза ее бесцельно смотрели в пустоту, повторила тихо: «полежу я» и легла, скомкалась в клубок, обхватила ноги руками. Из открытых глаз катились слезы. Сережа накрыл ее лоскутным ватным одеялом, сел рядышком, погладил мать по голове, сказал тихо: «мама, не плачь» - не знал других слов, не говорить же это председательское «сможется». Мать ухватила его за руку, поцеловала, сказала одними губами: «сыночек», глаза закрыла. Сережа так долго еще сидел, пока не почувствовал, как хватка матери ослабевает. После этого он поцеловал ее, поднялся, поднял ту самую скомканную бумажку, что так и валялась у печки. Это была фашисткая агитлистовка, говорят их прямо из орудий выстреливают перед боем, с самолетов скидывают вместе с бомбами…
Сверху, на листовке, было написано:
«Русский народ – равноправный член семьи свободных народов Новой Европы!»
А ниже, ниже была фотография, на которой немецкий офицер в теплой даже на вид шинели стоял перед строем солдат, советскийх солдат, ободранных, но больших, сильных, красивых. В руках солдаты эти держали только что выданные им шинели, такие же как у этого немецкого офицера – теплые, красивые, и первым в строю стоял он – отец Сережин.
Сережа не стал рвать агитку, он прошел к столу, сел на лавку, положил туда агитку мягкую и осторожно, чтобы не дай бог не разорвать, распрямил листок, расправил, а после вновь сложил вдвое, так же как он лежал в планшете того старшего лейтенанта. Сережа не не верил в то, что на этой фотографии неправда, он это просто знал. Отец, папа, не мог предать родину, не мог предать товарища Сталина, не мог остаться живым и, никем не удерживаемый, не сбежать обратно, к маме, к нему – Сережке.
Мать от удара так и не оправилась. На следующий день она не смогла встать на ноги, даже рукой двинуть не могла, вскоре с города приехал врач, сказал что это сердечный удар, в больницу ей надо. Спросили у него куда ребенка девать, доктор сказал:
- Приютите, время такое.
А председатель в ответ:
- Он сын врага народа, предателя, информация была…
- Тогда в детдом отдайте. – все это обсуждалось прямо при Сереже, так, словно решали куда курицу пустить: то ли в суп, то ли на сковороду.
Доктор повернулся к Сереже, сказал:
- Ну что малой, собирайся. Все бери, обратной дороги не будет.
- А можно я с мамой. В больницу.
- Навещать будешь. Дело житейское. А в больницу тебе нельзя – мешаться будешь. Собирайся.
Сережа собрал все свои теплые вещи, нашел тряпье еще, какое пригодиться может, метрики нашел, знал где лежали – все ценное собрал в узелок, огляделся на прощание и сказал совсем по взрослому:
- Вот и все, - развернулся, закинул тюк с вещами на плечо и вышел вон, где на подводе, с запряженной в нее косматой низкорослой лошаденкой, его ждал доктор.
Уже потом, после того как попал в детдом, Сережа узнал, что до больницы ему ехать надо будет сутки: детдом в селе, а больница в городе.
Поначалу просился у воспитателей к матери сходить – не пускали. Тогда решил сбежать, но его поймали, как раз Исаак Адамович и поймал, отповедь сказал: «Ты сейчас матери не нужен, от волнений богу душу отдаст, тебе надо оно?» - Сережа мотал головой, но все же продолжал канючить словно заведенный, «Исаак Адамович, вы меня отпустите. Отпустите пожалуйста».
* * *
- Вам надо было сначала в музей сходить, - наставляла его Нина. Она, как оказалось, очень даже милая девочка была, только-только институт закончила, как раз – исторический оканчивала, и хоть не было у нее в родне никого репрессированного и даже война ее семью стороной обошла, сочувствовала она ему.
Сизифов не ответил, усмехнулся. Обращался он и в музей, где хранилась эта самая агитлистовка, документы все показывал, что накопал за все время, доказывал, рассказывал. Хорошо он тогда запомнил этого самого Вшука, ставленника директорского, сынка безголового. Что отец его, сидевший на этом же месте, что сын, оба были уверены, да какой там, оба знали наверняка как отче наш – ничего не доказано, ничего не переделано, пока не поступила директива свыше. Помнится тогда Вшук, отец еще, тоже весьма округлый господин, член партии с какого-то древнейшего года и с вечным знаменосным значком «ВЛКСМ» на лацкане модного в ту пору пиджака в рубчик сказал панибратски:
«Ты, Сереж, не воюй почем зря. Наши деды, знаешь ли, не зазря кровь проливали, и если для партии козел отпущения нужен, то ты терпи – вера на крови сильней».
Вот и весь урок истории, вот и вся философия быта – без врага тяжело жить, народ расслабляться
|
Группа: МАГИСТР
Сообщений: 1130
Замечания : 0%
Вот и весь урок истории, вот и вся философия быта – без врага тяжело жить, народ расслабляться не должен. Вдруг война, вдруг еще что, а тут разброд и шатание – это уже потом они обсуждали, в спорах доказывали. Помнится, тогда Сергей даже чуть было срок не схлопотал за хулиганку и членовредительство, - дошло таки до рукоприкладства, хорошо так дошло, от души. Повезло, сам же Вшук и помог – заявление забрал, но положенные пятнадцать суток отсидеть пришлось.
* * *
В город он попал. Уже в сорок пятом. Тогда все ждали конца войны, радио слушали, люди помирать переставали, как начинал голос Юрия Левитана рассказывать, какие города сегодня были освобождены, где сейчас ведет бой наша победоносная красная армия – смерть одного человека это что, это тьфу да растереть, а вот то что там в большой войне, в большой смерти делается – это всем интересно было.
Сергей в ту пору в город честно отправился, не сбежал. Исаак Адамович повез, вызвали его то ли на переквалификацию, то ли еще по каким делам, а Исаак Адамович, раз такая оказия приключилась, решил и мальца с собой взять. Все одно: не любили Сережу в детском доме, то и дело драки у него случались. Бывало, после того как послушают радио, скажет кто из тех, что понаглее и кулаками помахать не прочь: «Что, протяпали твои победу, контра» - вот и все, вот и зачин. Без драки недели не проходило…
В начале мая отправились. Взялся их везти мужиченка один: тощенький – ребра сквозь рубаху с жилеткой считать можно, кадык здоровущий на тонкой шее кулаком торчит, спина узенькая, и руки длиннющие, а пальцы словно бы обрубыши – сильные пальцы, цепкие.
В телегу лошадка была запряжена, из тех, что для войны не годные были: пустая она была, как бочка, по боку ей ладонью ухнеш, а внутри у нее все гулом гудит, что-то хрюкает, переливается. На вид худой не была, а все оттого, что с голодухи она пухла – не сегодня, так завтра ей срок издыхать был. Ехали они не спеша, мужичонка, звали его Арсением, лошадь без нужды не понукал, а нужды в пути у них так и не приключилось. Вот и вышло, что ехали они от села и до города три дня. Правильно ехали, по старому, по вольному: дышали, на ночь костры разводили, на телеге спали, Сережка, частенько, с телеги спрыгивал, по кустам вдоль дороги шарил – выискивал что повкуснее для сивки, которую за неимением имени мужичок Арсений так и называл – Лошадь.
- На, Лошадь, держи, - и протягивал он ей, вяло переступающей по дороге, пару-тройку яблок дичек. Лошадь громко фыркала, ушами прядала, но угощение брала, щедро слюнявая малые Сережкины ладошки. Еще Сережка сам то и дело похлопывал по шее Лошади пятерней и говорил ей: «Ух ты, хорошая какая», Лошадь после такого головой мотала, позвякивая удилами, громко выдыхала большими своими круглыми ноздрями.
Частенько, ближе к вечеру, а бывало и по дороге, начинали они истории травить: Исаак Адамович многое рассказывал Арсению, тот делал удивленное лицо, говорил «у-у-у, вот оно значит как устроено то!» и брови вскидывал. Забавный такой мужичонка, простой, добрый.
Бывало, что Арсений и сам какие истории рассказывал, говорил, что только истории у него все были уж слишком житейские: то кто то мешок поднял, да пупок у него развязался, то за грибами пошли девки, а их возьми да и снасильничай в лесу лихой человек, а может и не снасильничал вовсе, потому как девка сама давно хотела замуж идти, а тятя с мамкой не давали. Вот только раз случилось, что он необычную историю рассказал. Вечером дело было: они у костра сидели, пекли картошки в угольях, Лошадь позади без привязи ходила, за нее беспокоиться не нужно было – не уйдет никуда. Вот тогда то Арсений и начал:
- Раньше, - начал он, - еще при царе, да не том. До Николашки че был, иль даже раньше ешшо, был тут дворянин один. Начитанный знамо сильно, но все одно – без царя в голове, ежели человек дурак родился, то его тут уже никакой книжкой не исправить. Вот, и значит тогда, ну при царе тома, крестьянам волю давали.
- Это в тысяча восемьсот шестьдесят первом было. – вставил Исаак Адамович.
- А я что говорю, давно, ешшо до царя, что до Николашки. Ну верно же? – Исаак Адамович кивнул, - Ну вота, тогда волю давали за здрамо так, не то што теперя – с деревни не уйдешь, пачпорта ж нема. Вот, тот барин крестьян распускал тогда, а чтобы, говорит, запомнили меня вы хорошенько, документ главный свой через меня значитса получать будете. Так он сказал. А что тот документ – бумажка с печаткой, вензель его какой-то тама еще был. Ну вот, а барин этот, страсть как любил книжки про хреков, это такие мужики, они то ли в Ишпании, рядом аль. Во-о-от… - он задумался, почесал в куцей своей жидкой бородке, продолжил, - Вот он и стал фамилии своим крепостным писать значит по хрекам этим, говорит, чтобы фамилия за человека говорила. Ведь только ж дурак человек был, говорю – без царя в голове, вот и получилось что прозвища раздал не пойми как. Видит баба какая красивая, бровью черна, такая что ух! Хватанешь значет за вымя то… - Исаак Адамович вскинул палец, Арсений поправился, - Значит баба такая, ну при всем чтобы, чтобы подержаться было. И нет, шоб там Вьенера, он ее Арахновой обзовет, видит тама дохляка какого, ну так шоб совсем – не сегодня, завтра представится. Тут сам бог велел: Аидом зови, нет! Всяко разно обзовет, но не Аидом! А к чему я все это вспомнил то? Вот, мальчонка наш то, Сережка, был там значит кузнец: мужик такой – подковы рукой гнул, силищи в нем было! Тут Геракловым назвать бы – в оно бы и попал точно, нет, знаешь как прозвал? Сизифов дал фамилию. Ну скажи, разве ж не дурак человек? Прямо как у тебя фамилия, правда? Да и прадед мой тож из тех, хитрофамльных.
- А твоя фамилия как? – спросил Исаак Адамович.
- Ахиллесовы мы. Урожденные. Ну, ведь тоже, скажи – разве ж герой я какой? Обычный человечек, тьфу да растери – вошь подноготная, да и у самого всего хозяйства Лошадь эта, да своя вошь на аркане в кармане, ан нет – Ахиллесов.
- А ноги у тебя? – спросил Исаак Адамович.
- А что ноги?
- Болят?
- Болят, вот что есть, то есть. Как погода на убыль, так хоть на стенку лезь: не ступить не уступить, хоть ложись да помирай.
- Ахиллесов значит.
- Значит Ахиллесов, - подтвердил Арсений, усмехнулся вновь, - Вот ведь чудак человек был.
- Да, чудной человек, - по своему согласился Исаак Адамович.
В город они приехали вечером девятого мая, как въехали, так про победу и узнали. Ходили как во сне, Исаак Адамович плакал, какие-то девчата подбежали, расцеловали их и Арсения, и Исаака Адамовича, даже Сережке перепало, цветочки какие-то дурацкие подарили. И сам Сережка тоже был в тот день чудной, будто бражки обпился: идет и вроде все как всегда – улицы обычные, хоть и городские, люди кругом обычные идут, а он счастлив, да так, что перед глазами все плывет. Демобилизованные с именных пистолетов в воздух палили, говорили, что погнали таки, погнали шельму фашисткую, прижали гидру, и самого главного, усатого Гитлер-капут сделали.
До больницы поздно добрались, доктора спросили, тот сказал, что выписали давно, что недееспособна она была, мать, парализация у нее приключилась, в общежитие перевели, адрес дал. Исаак Адамович, довел до общежития того – он город знал, поднялись вверх по лестнице, там на лестничных площадках чего только не было: и велосипеды, и железки какие-то, книжки бечевками перевязанные – сумасшедший дом какой-то, а не общежитие. В комнату зашли, а там девки сидят, чудные совсем, будто чумные какие, или ум за разум у них зашел. Им бы радоваться – победа как никак, а они то ли улыбаются, то ли реветь собираются.
- Девчат, Сизифова где? – спросил Исаак Адамович.
- Там, – одна пальцем показала. – Лежит.
- Ну давай, иди, - Исаак Адамович легко подтолкнул Сережку, а вторая девка как вскочит, за руку Сережки вцепилась и заблажила.
- Нельзя ему туда! Нельзя.
А первая, та что пальцем показывала, сказала в никуда глядя:
- Мы ей про победу, порадовать, а она замычала да… Это… Это мы виноваты, да? Нас теперь судить будут?
Сережа услышал и рванул, у девки только рукав его рубахи остался, влетел в комнату, а там мать: сухая, белая, рот открытый, а по лицу, по глазу открытому, муха ползет…
* * *
Когда в очередной раз засветилась лампочка селектора, Нина взяла папку и, на удивленный взгляд Сизифова, ответила:
- Так надо, - подмигнула и вошла в кабинет.
Сизифов так и замер с чашкой чая в руках, не могло оно вот так просто сбыться, по случаю, по счастливому случаю – всегда наоборот было. У него даже сердце застучало быстрее, заполошнее.
Через несколько минут Нина выглянула из кабинета, широко округлила глаза и сказала громким шепотом:
- Заходите.
- Я?
- Да вы, Сергей Андреевич, быстрее, пока минутка свободная есть.
Сизифов соскочил, поставил на стол чашку, и, едва ли не бегом, припустился к двери.
Богатырев был грузен, лицо его уставшее было малость туповатым, вздернутый нос, вывернутые ноздри – все как на предвыборных плакатах было.
- Здравствуйте, - начал Сизифов.
- Средства нужны? – перебил его вседержитель.
- Что?
- Средства на проект?
- Нет. Там я все на словах, это только организационное: агитку убрать, опровержение…
- Хорошо. – вседержитель взял бланк из стопочки на столе, что то начеркал на нем, поставил размашистую подпись, вложил бланк в папку и все это протянул Сизифову.
- Все? – не поверил Сизифов.
- Все.
- Спасибо. – Сизифов взял свою папку, сердце его стучалось, как в молодые годы, даже жарко стало, - Спасибо.
- Пожалуйста, - глава города отвернулся в пол оборота, стал виден благородный профиль с двумя подбородками.
Сизифов наскоро вышел из кабинета, открыл папку, прочитал:
«Проект принять к исполнению. Исполнитель: Сизифов С.А.»
Внизу роспись и дата. Следом за Сизифовым из кабинета вылетела и Нина.
- Вот и все. Давайте, я завизирую и печать, ну, давайте же…
Перед глазами у Сизифова плыло, становилось тяжело дышать, он почувствовал как выскальзывает из рук папка, сыплются бумаги, собранные за столько лет – бумаги, стоившие ему стольких годов, и сам он рушится рядом с ними, и мысль последняя в голове:
«Прав был барин, прав…»
П.С.
Прошу прощения, за смазанную концовку. По сути, в виду краткости срока, пришлось вырезать добрые три четверти намеченного плана, да что там говорить – я даже до намеченного и не дошел.
Большую часть произведения должна была занять история Сизифова старшего, прошедшего через первую мировую, вернувшегося оттуда в свой разоренный дом, начавшему свое дело (коннозаводское или как там), и помогал бы ему друг его, тоже вернувшийся с первой мировой, но вернувшийся с ранением. И жена его – Анна, изначально должна была быть женой его друга, который после ранения полученного на войне как мужчина был бы несостоятелен, и полюбила бы она тогда Сизифова, а потом революция, в гражданскую войну попытка поджечь все сработанное хозяйство за просто так, драка с зачинателями и прочее и прочее и прочее – сценарий всего этого безобразия занимал 6 страниц, но… Я, оказывается, всего лишь человек, и осилить написание здоровучей повести в течении суток – не в силах.
Простите…
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 631
Замечания : 0%
Зима в город Аидов всегда приходила точно по расписанию. Только не по привычному, календарному, а по собственному расписанию Аидова. Всем аидовчанам была известна неприятная истина, что зима наступает пятнадцатого октября и окончательно уходит ближе к маю. Бывало, даже не успевали все высохшие листья попадать с деревьев, как их начинал срывать снег и град, обильно сыплющийся с неба. А уж к тому времени, когда в столице радовались первому снегу, жителям Аидова приходилось пробираться сквозь сугробы, иногда достающие до пояса. Особенно суровые заморозки приходились на январь-февраль, но и декабрь тоже не подарок. Особенно под вечер, когда уже стемнело и ледяной зимний ветер разносит снег по улицам, заметая дороги и убивая последнюю видимость.
Друзья-сослуживцы, Виталька и Ванька вот уже минут десять стояли двумя столбами рядом с дорогой, щурясь от снежинок, летящих в глаза. Они хотели поймать какого-нибудь доброго автолюбителя, который бы согласился довезти их до дома за большое человеческое спасибо, но пока им не слишком везло. Не попадалось добрых автолюбителей, да и злыми судьба не радовала. Дорога была пуста, ни одной машины не проезжало мимо. Так что оставалось друзьям только чертыхаться в полголоса, поминутно поминая заморозки, да кутаться в свою нехитрую одежду. Витальке в этом плане повезло больше, на его теплой куртке был замечательный обшитый мехом капюшон, отлично защищающий от ветра. Ваньке же приходилось прятать длинный нос за поднятым воротом пальто и длинным, почти двухметровым шарфом.
Виталька с Ванькой уже успели рассказать друг другу по четыре анекдота про евреев, когда до их промерзших раскрасневшихся ушей, все-таки донесся такой желанный рев мотора, а сквозь вечернюю пургу начали проглядываться два ровных кружочка света. Машина, оказавшаяся стареньким, выкрашенным в темно зеленый цвет ЗИЛом, мягко остановилась напротив друзей-сослуживцев. Дверь со стороны пассажирских сидений приоткрылась.
- Ну чего, утопающие, подбросить что ли? – раздался из салона бодрый бас.
- Уж сделайте такую милость, господин хороший, - отозвался Виталька. – Только мы сегодня не богаты, так что…
- Залезайте!
Два раза приглашать попутчиков не пришлось. Они бодро забрались в просторную, светлую кабину ЗИЛа и с удовольствием развязали шарфы, опустили воротники и скинули капюшоны. После морозной улицы, салон ЗИЛа казался раем на земле. Ни снега, ни ветра, тепло и уютно. Вот только неприятно пахнет копченой колбасой.
Ванька рассмотрел бородатую физиономию добродушного водителя и удивленно хохотнул.
- Ба, да это ж дядя Миша! – радостно воскликнул Виталька, тоже узнавший шофера. – Вот это встреча! Здравствуй, дорогой.
- Старова, дядя Мифа! – прошепелявил Ванька.
По чести сказать, дядя Миша был не особо старше Ваньки с Виталькой, но «дядей» его называли практически все. Из-за прямо таки богатырских габаритов и огромной окладистой бороды, свисающей почти что до груди. Знали бы родители дяди Миши, что из их чада вырастет такой бык, обязательно назвали бы его Ильей, в честь небезызвестного Муромца.
Когда-то дядя Миша работал вместе с Ванькой и Виталькой на заводе, но потом, разругавшись с начальником цеха, уволился и теперь зарабатывал на жизнь, крутя баранку вот этого самого ЗИЛа.
- Здорово, утопающие, здорово! - дядя Миша сунул руку сначала Витальке, потом Ваньке.
- Почему утопающие то? – поинтересовался Виталька.
- А вот постоял бы ты там еще часик, понял бы! Ладно, поехали.
Дребезжащий каждым винтиком ЗИЛ, крякнул и тронулся. Дядя Миша не стал спрашивать пассажиров, куда их везти. Он и сам прекрасно знал – домой. В такую погоду, жители маленького Аидова просто не могли направляться куда-то еще. Уж кто-кто, а дядя Миша в этом разбирался. Каждый вечер он подбирал на дороге бедолаг-попутчиков и развозил их по домам. Деньги брал, когда предлагали, но никогда сам не настаивал на оплате. Такой уж он был человек, не мог не помогать другим.
Покосившись на притихших Ваньку и Витальку, дядя Миша что-то буркнул в усы, и не отрывая глаз от дороги, отнял одну руку от руля и запустил ее за пазуху. Вытащил маленькую жестяную фляжку и протянул ее Витальке.
- Нате, согрейтесь.
Виталька с большим энтузиазмом открутил крышку и сделал большой глоток. Он ожидал, что во фляге будет вода со спиртом в привычном сочетании четыре к шести, а потому, поняв, что попало к нему в рот, закашлялся от неожиданности, изо всех сил стараясь не разомкнуть губ.
- Я те поплююсь! – шутливо погрозил кулаком дядя Миша. – Не для того такие бабки отдал, чтоб ты им плевался.
- А фто там, фто там? – с прямо таки детским любопытством спросил Ванька.
Виталька молча передал ему фляжку. Радостное любопытство Ваньки тут же ушло, сменившись настороженностью. Он медленно отпил с таким выражением на лице, будто решил, что во флягу налита серная кислота.
- Ого! Дядя Мифа, откуда ф у тебя коньяк?
- От верблюда, - усмехнулся шофер. – Оттуда же, откуда у тебя пальтишко. Небось, не на рынке брал?
- А-а… - понимающе потянул Ванька.
- Вот тебе и а-а. Они ведь переехали на прошлой неделе, вы в курсе?
- На Краснокирпичную, кажется, - припомнил Виталька. – Им там телефон уже провели?
- Ага, на днях буквально. Записывай номер. Триста пять, двадцать три, шестнадцать.
Виталька с готовностью достал из нагрудного кармана куртки блокнот с ручкой и вывел на маленькой клетчатой страницы номер, по нескольку раз обводя каждую цифру. Чернила на морозе, ожидаемо, застыли.
- Часто они перееззать стали, - недовольно буркнул Ванька. – Прыгают с места на место, как блохи. Я тут хотел в прослом месяце затариться, пошел на старое место – нету гадов! Прислось, как дураку в торговый центр ехать. Да разве ф в этом торговом центре что сто хоросее есть? Колбаса вонюсая, бритвы тупые, станы рвуться серез неделю.
- Да уж, не от хорошей жизни народу так нелегалы полюбились, - без улыбки кивнул дядя Миша. – Вот только прыгали они, и прыгать будут, привыкай. Что-то там с милицией у них, конечно, оговорено, но пес ведь знает, откуда они свои товары берут. Совсем закрыть глаза на них, служивые не могут, не бомжи под мостом чай. Особенно сейчас.
- А чего сейчас? – поинтересовался Виталька.
- Да-а… - неопределенно махнул рукой дядя Миша, поморщившись.
За лобовым стеклом ЗИЛа из-за снега почти что ничего не было видно. Даже яркий свет фар не слишком помогал. Но дядя Миша был водитель опытный, и маленький город знал, как свои пять пальцев. Круто повернув на какую-то, одному ему известную улицу, он чуть сбавил скорость. Приближались спальные районы, не хватало еще сбить какого-нибудь бедолагу, не вовремя перебегающего дорогу.
- И все-таки, дядя Миша, чего сейчас то? – не отстал Виталька.
- Ну чего чего? Ничего особого, просто к нам из столицы опера прислали, и вроде как разобраться с нашими любимыми снабженцами подрядили. Он по соседству со мной поселился, Сеней зовут. Упертый мужик, что твой пес. Если во что зубами вцепится, уже не отпустит. Попрыгают из-за него еще наши «блохи», ой попрыгают!
- Принсипиальный сначит, - брезгливо процедил Виталька. – С-скотина!
Дядя Миша нахмурился.
- Вот съездить бы тебе по уху разок, да руки заняты. Хороший мужик Сеня, правильный. Таких как ты, десятерых стоит!
- Ой-ой-ой, фто ф ему такому замесятельному у себя в столице не сиделось, а?!
- Сиделось, - отозвался дядя Миша, шмыгнув массивным носом. – Сослали его к нам. Он мужик молодой еще, в органах недавно. Так там у себя в столице, то ли по незнанию, то ли по горячке молодой прижал, кого не следовало. Из политиков вроде кого-то. Вот и доигрался. Теперь, похоже, пока дело о нелегальной торговле не закроет, к себе домой не вернется, бедолага. Жалко его.
- Ну тебе, конечно, виднее, дядя Миша, хороший он там мужик или не хороший, жалко его или не жалко. Да только, если я когда-то узнаю, что он близ торговцев околачивается, дорога у меня будет короткая, до ближайшей телефонной будки, - рассудительно сказал Виталька, поводив в воздухе бумажкой с номером телефона.
- Не ты один, - отозвался дядя Миша. – Потому и жалко его.
Некоторое время ехали молча, думая о своем. Потом дядя Миша неожиданно притормозил и, открыв окно, проорал кому-то на улице.
- Здорово, служба! А мы тут тебя как раз вспоминали. Куда бежишь? А… А машина где? Заглохла? Давай подвезу!
ЗИЛ окончательно остановился, какая то тень пробежала слева направо, на мгновение показавшись в свете фар. Дверь со стороны Ваньки с Виталькой открылась, и внутрь машины влез милиционер в обычной служебной зимней одежки.
- Ничего, потеснимся чуть-чуть, - прокомментировал дядя Миша его попытки усесться. – Знакомьтесь, ребятки – Семен Палыч. Я вам про него рассказывал. Сеня, это Ванька и Виталька – мои бывшие сослуживцы. Так куда говоришь тебе надо?
- На Краснокирпичную, - без эмоций в голосе отозвался милиционер. – И побыстрее, пожалуйста.
Семен, несмотря на холодную погоду, был бледен как покойник, а внушительные синяки под глазами только усиливали сходство. Единственное что, у покойников вроде не бывает щетины на шее и щеках, а вот Семен зарос порядочно. Складывалось ощущение, что он готов прямо тут, сидя на краешке сидение в трясущейся машине уснуть и не просыпаться часов пятьдесят.
- На Краснокирпичную так на Краснокирпичную, - не стал спорить дядя Миша. – Погоди, только ребят сейчас высадим. Вон там, возле телефонной будки.
***
- Какого хрена ты туда свернул, Миша?
- Извини брат, перепутал. Сейчас выедем куда надо, крюк маленький совсем получается. А ты чего так торопишься? По бабам что ли?
- По мне похоже, что я по бабам еду? – не на шутку взвился Семен, но почти сразу успокоился. – Извини, Миша. По работе мне туда надо. Очень срочно.
- Ладно-ладно, сейчас попробуем ускориться.
***
- Да сколько ты там еще будешь возиться? – выкрикнул Семен, высунувшись из окна.
- Ну что я сделаю? – виновато отвечал дядя Миша, не прерывая археологических раскопок под капотом ЗИЛа. – Попробуй сейчас, заводится?
- Нет. Так все, дядя Миша, я пешком. И так ты меня завез, черте куда.
- Да погоди ты пять минут, сейчас поедем!
- Времени нет.
- Ну ладно, я если заведусь, тебя догоню хорошо? Беги.
Как только молодой милиционер скрылся за повторотом, дядя Миша тут же закрыл капот, залез в кабину и не торопясь выкурил одну за другой, две сигареты. Потом завел свой верный ЗИЛ и отправился искать соседа.
***
- Ушли! Ушли, твари!
Взбешенный Семен едва ли не метался внутри кабины ЗИЛа дяди Миши.
- Месяц работы псу под хвост, месяц! Ночей не спал, пахал как проклятый! И все уже известно, приходи и бери тепленьких. И вот, пусто, ни людей, ни товара! Как им это удается, сволочам, а? Ты не знаешь, дядя Миша?
- Да эти торговцы тут испокон веков работают, - тяжело вздохнул шофер. - Наловчились от вашего брата бегать. Ладно, поедем домой. Тебе отоспаться надо. Хочешь, - машинально дядя Миша потянулся за фляжкой, но в последний момент передумал, - бутерброд с колбасой вонючей?
- Хороший ты мужик, дядя Миша, - грустно сказал Семен. – Да и вообще народ тут у вас добрее, чем столичные снобы. Друг за дружку держитесь, помогаете всем. Как же так у вас такие мрази, как эти торгаши приживаются?
- Да кто их знает? Бросил бы ты это дело, Сеня. Как другу советую. Думаешь, ты первый кого с ними разобраться послали? Не по зубам орешек.
- Да знаю, что не первый, - совсем понурил голову Семен. – Наслушался баек в отделе. Но не дадут мне другого дела пока это не закрою. Хоть стреляй их, козлов.
- Ты, старик, эти мысли брось, - твердо ответил дядя Миша. – Этих перестреляешь, сам сядешь, а новые уже через год набегут. Тебе, знаешь что, тебе жениться надо! Найди себе хорошую бабу, нарожайте детей и живите себе в свое удовольствие. У меня, кстати, сестра незамужняя. Познакомить?
Семен усмехнувшись покачал головой.
- А с этими что? Так ведь оно дальше и будет, я уверен. Я их по нескольку месяцев ищу, нахожу, а они сбегают в последний момент. Потом надоем им, пристрелят к черту.
- Не, эти не пристрелят. Не такие тут люди живут, Сеня. Они ведь тоже наши. Сволочи, но наши. Так что так и будете бегать. Ты за ними, они от тебя. Может не так оно и плохо, пока зарплата идет, а?
- Чего ж хорошего, - медленно и очень устало протянул Семен. Похоже, он все-таки смирился с поражением и сейчас хотел только отдохнуть. – Не все ж на свете деньгами измеряется. Я не я буду, если не поймаю подонков. И тех, кто им помогает. Ведь точно кто-то у нас в отделении их предупредил, больше некому. Найду, кадык вырву гаду.
Идейный милиционер сел ниже и прикрыл глаза. Спустя пару минут чуть слышно прошептал.
- Я у тебя тут вздремну пока едем, хорошо?
- Спи, старик, спи, я тебя толкну когда приедем, - тоже шепотом отозвался дядя Миша.
- Хороший ты мужик.
- Хороший, - кивнул шофер. – У нас в городе все хорошие, прямо как я… М-да. А насчет сестры моей ты, все-таки подумай. Тебе жить надо начать, а не только работать. Иначе работа тебя в гроб загонит.
- Подумаю, - пообещал Семен и уснул.
Уснул, чтобы передохнуть, набраться сил и снова начать работать, только уже без особых надежд на успех. Даже в таком городе как Аидов, полном добрых и отзывчивых людей, вроде дяди Миши.
PS Я тоже хочу попросить прощения. Только не за концовку, а за всю зарисовку в целом. В очередной раз наступил на грабли, думая что смогу написать что-то внятное за такой короткий промежуток времени, но увы. Не успел ни характеры вывести, ни акценты в нужных местах поставить, так что идея вышла очень топорной и поверхностной, а про исполнение я вообще молчу. Все на уровне совсем зеленого начинающего, так что извини, Павел, что не смог составить нормальную конкуренцию. Но спасибо за дуэль в любом случае. Гордиться в получившейся работе нечем, но я правда слегка взбодрился. 
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 631
Замечания : 0%
Секундант куда-то подевался, а голосование между тем объявляется открытым
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 410
Замечания : 0%
Volchek, хоть ты и написал что не все успел. Все же многое передал. У меня нарисовалась полная картина. Как четко я видел его умершую мать ( и муха на глазу... бррр... ). Передал на высоте. Концовка, тут вынужден согласится с тобою - смазанная. Слишком быстро.
Нокс, прости, сейчас уже бежать пора. Твое сегодня прочту и напишу отзыв.
Вечером и проголосую.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 410
Замечания : 0%
Нокс, ну что же, прочитал. Не знаю о чем ты говорил там внизу в PS но мне работа понравилась. Задумка реализована. Концовка понятна и удачна, как на мой взгляд завершена.
Одно, герои плохо прорисованы. Описан только водитель. Хотелось бы увидеть какой из себя дюдюктив))
Голос за Volchek. Ибо образно, живо, и жизненно. А еще реалистично.
Очень надеюсь что ты завершишь его так как задумал и опубликуешь в произведениях.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 631
Замечания : 0%
Zhenja_Zheka, проблема в том, что даже дядя Миша прописан не так как я мог бы и не так как собирался. Про остальных вообще молчу. Ну да ладно, эта беседа тут не к месту.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 410
Замечания : 0%
Нокс, ну что же, всегда можно ДОработать, ДОписать, ДОдумать и опубликовать в произведениях.
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Ну и что, епть, на кой тада выкладывать?
Нахрена эти постскриптумы?!
Оба автора расписались в том что не справились и дуэли нет.
З.Ы: уберите, на, эти постскриптумы, на, тогда уже я сам решу, на, кто смог, кто нет, на, так же обычно дуэлятся, на;)
|
Группа: МАГИСТР
Сообщений: 1130
Замечания : 0%
Адам, текстовку дописывал рано-рано утром, после долгой дороги в коммандировку, через час опосля того как текст дописал мне надо было идти на совещаловку и прочее... Жизнь казалась потерянной, творчество мертвым, да и банальная усталость от объема написанного давала о себе знать (при этом в плюс еще и знание того, что даже даже не дошел до того полновесного сюжета, который надумывался) - отсюда и извинения)))
Сейчас, честно признаюсь, полез было, чтобы стереть, но - не получатся, заблокированы сообщения.
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Volchek, странный язык повествования... Мне показалось иль нет, но словно идет дублирование разговорных терминов. Будто сдвоенная стилистика речи. Точно не заморочусь, но показалось тяжелым чтение, само по себе. Наряду с прекрасно прописанной атмосферой, четкой линией сюжета и живых героях, идет просто напросто вкрапление в текст разнородной лексики. Не знаю, если это умышленно и эксперимент, то для меня оно не удачно, но вот блестяще будет развивать кругозор слабого читателя, так сказать. Ну а если это простой мусор, при черновом написании, и со временем оное вычищается, если ты просто так пишешь всегда, до доскональной проработки, тогда тоже не беда. Но вот наличие одновременного повествования в двух стилях изложения мне мешало чтению-восприятию, показалось излишним давлением, что ли...
Короче, голос по любасу тут Волчеку. Даже учесть то, что кто сколько успел за отведенный срок, однозначно, Кирилл поотстал. Хотя и у него на мой взгляд интересный типаж героя - Миша и тема хорошо дана. Но надо было вам дать строгие рамки; жанр хотябы, а-то сложно даже сопоставить и сравнить, сложно, да.
В общем, ладушки, спасибо обоим! Голос Волчеку.
|
Группа: Удаленные
Сообщений:
Замечания : 0%
Опачки, а жанр вам отвели - реализм=) Извянки. А мне вот работа Нокса показалась крайне символичной, и этот город, и этот ЗИЛок... Или философия увела в иное восприятие данной автором реальности. Да уж. Вы просто слишком разные. Не по уровню, по психотипу писателя.
Рискну предположить, судя по работе, Кирилл был немного не в своей тарелке.
|
Группа: ЗАВСЕГДАТАЙ
Сообщений: 989
Замечания : 0%
Volchek, почему то я была настроена на то, что хэппи энда у истории не будет, поэтому финал немного удивил. Описано все живо, выразительные персонажи. Прочитала, как кино посмотрела. Понравилось переплетение времен. Все гармонично. Сцена, где мальчик говорит:" Папка, ты живой. Ты живой, папка." - особенно тронула, как и сцена, когда пришли медаль отбирать.
Нокс, достойная работа, и подача и задумка - все понравилось. Герои? Да, упор здесь все же только на одного - на дядю Мишу. А вот образ Семена обязательно нужно раскрыть лучше, ведь они как бы противопоставляются.
голос Волчеку
|
|
|
