Я родился из шлака и бетона, впервые взглянув на мир пластиковыми окнами. Когда мое блочное тело покрыли шифером, сделал первый вздох, выпустив из трубы маревое колечко в такое же дымчатое небо. Рядом пробовали силы одноэтажные, свежевыбеленные близнецы, чуть раньше появившиеся на свет. Но они смотрели вдаль, словно в ожидании, не отзываясь на мои радостные приветствия. И почему-то самому хотелось следовать их взглядам, будто там, на горизонте, должно появиться нечто важное. То, что заглушило бы нарастающее чувство пустоты внутри. Я вдруг ощутил себя неразумным ребенком, которому дали пространство, но не объяснили, что с ним делать. Сформировали оболочку, не заполнив смыслом.

- Молодежь… - проскрипел кто-то чуть поодаль.
Я поднял веко лоджии. Позади, отряхиваясь увядшей листвой,подмигивал бревенчатый старик. Его морщины кое-где зеленели мхом, а полуотвалившиеся ставни качались даже на безветрии. Но держался он живчиком. И светился, будто годы разъели его лишь снаружи. В окружении беленых новостроек и еще неокрепших деревьев, старик казался аксакалом. Он улыбался мне сквозь тонкие ветви.

- С появлением. Ну и?
Я не нашелся с ответом.
- Чего-то не хватает?
Как старик узнал? Я, было, задал вопрос, но воздух вдруг сделался густым и тяжелым - рычащим техникой, галдящим наперебой. Подобные звуки сопровождали и мое рождение, но сейчас в них слышалась не радость созидания. Лишь угроза. Обращенная не ко мне.

- Ааааах!
Старик, казалось, покачнулся, его стон отозвался в каждом углу.
В глазах прокатилась боль и  отражение огромного металлического ядра. Я увидел, как сквозь распахнутые ворота на стены наползает поддерживаемая механикой людская волна. И тут старый дом вытолкнул из дверей нечто маленькое искрюченное. Темное, поросшее мхом. Похожее на него самого.
Поначалу я не осознал, что это может быть человеком. Припадая на ногу, тот скорее заставлял себя бежать – настолько быстро, насколько позволяло дряхлое тело. Но ярость пружинила его навстречу толпе, человек в одиночку готовился смести полчище рычащих монстров. И вдруг, нечленораздельно крякнув, он бросился назад в жилище. Дверь хлопнула. Дом замолк. Притихли и непрошенные визитеры.

- Эй, придурок, вылезай! - крикнул кто-то.
В окно просунулся сухой кулак, сложенный фигой.
- Хуже будет! Снесем вместе с твоей развалюхой!
Рядом возникла вторая фигура из пальцев. Покрутив костяшками, человек грохнул створкой. Старый дом вторил грозным позвякиванием, с подрагивающей крыши в толпу слетел спрессованный полусгнивший мусор. Послышалась ругань, взревела техника. Ядро угрожающе нависло над стенами и вдруг понеслось, разгоняясь. Дом охнул и люди тоже. А в машине-уничтожителе сверкали две строительные каски, мечась друг над другом.
- Что ты творишь, идиот!
- Отстань. Сейчас я покажу дедку, кто хозяин в городе!

В людской борьбе металлического зверя понесло. Ядро закрутило, и, лишь царапнув по бревенчатой стенке, оно полетело на меня. Я готов был выдернуть цементную обувь, чтобы отскочить, но фундамент держал крепко. Удар сотряс тело, разлиновав его трещинами. С потолка хлынул дождь побелки. Боль прокатилась от крыши до пола, поддерживаемая ужасом в коктейле со справедливым негодованием. За что? Я только начал жить!
В пыльном тумане замельтешили люди, они бросились ко мне, голося. За собственным тягостным воем, я едва мог различить слова, в них ощущалась тревога. Даже полегчало. Но немного потолкавшись подле, рабочие развернули технику и скрылись за поворотом, а я остался, раненый, среди новехоньких братьев да старика, пыхтящего с сочувствием.

- Ты уж прости, - выдохнул он, - Больно?
- А ты как думал? – со злостью бросил я, успокаивая осыпающиеся трещины. Все же пострадал-то из-за него!
- Ну, теперь ты знаешь, как выглядит смерть, - старик дышал ровно, будто над ним не проносился губительный шар, способный оставить груду развалин.

А я все не успокаивался. Колотило. В трещинах еще бродили отголоски боли.
И старый дом кряхтел, раздражая.
- Смерть без сердца не страшна. Страшнее гибель сердца.

Но я только отмахнулся от него верхушкой кровли – к чему философия, когда ноет бок? Да и о чем ведет речь старик?  Я не понимал.
К вечеру подъехали строители, они кое-как залатали стену, подшили отлетевшие доски пола. Фасад выглядел целым, лишь внутри расползся уродливый шрам. Моя радость улетучилась, а пустота? Она осталась. Но тогда я не знал, насколько мелким окажется это ранение.

***

Скатившаяся по ступеням сумерек ночь обволокла неспокойным сном. Я видел ядро, проникающее сквозь разлом и бьющееся, как живность в капкане. Внутренности дырявились, словно решето, не успевая зарастать. Но все же заживали - медленно, назло перед новым ударом. Цепь потянула шар наружу, и я выдохнул. Но он вновь ворвался в меня, приобретя иную форму - нечто полу-аморфное, полу-органическое. Я не мог дать определение. Да и знал ли?
Но неожиданно расслышал по слогам - тиканьем часов между грохотом – «Серд-це. Серд-це»

Реальность победила, когда ритмичные постукивания переросли в хлопки дверей автомобиля, припарковавшегося возле ограды. На газон высыпались объемные коробки, сумки. Рабочие в спецодежде сгружали мебель, громоздя ее друг на друга. Среди бедлама копошилась семья, изредка поглядывая на утреннее солнце, отражающееся в стеклах окон. Свет слепил, люди ставили козырьки над бровями, наблюдая за мной, будто оценивая реакцию на их появление. Но я ничего не чувствовал. Лишь, озираясь, разглядывал, как подъезжают машины и к другим собратьям, как сгружают вещи. Слышал звон ключей и скрип входной двери, после чего глаза очередного, уже заселенного дома заливались ласковым блеском. А я выжидал.

- Ну вот, не подумали о кошке, - опомнившись, ахнула женщина.
Она уже занесла ногу над ступенькой, распрямиться ей было тяжеловато под висящим на спине рюкзаком. Впереди болталась сумка, синяя – под цвет юбки. Но женщина все же встала в полный рост, и я понял, что ошибся. И то, что принял за сумку, являлось ее животом - круглым, как шар, чуть не лишивший меня стены. Там внутри что-то копошилось, или показалось?
Следом вышагивал мужчина, почти налегке. Он обернулся,отпустив команду нерасторопным грузчикам, перед тем, как ответить на брошенную женой фразу.
- Кошка? – фыркнул, - Еще чего не хватало! Марина, ты беременна, не забывай. Животные и ребенок несовместимы!
Не попросив разрешения и не остановив женщину, муж откинул крышку ее рюкзака. Засунул внутрь руку, выудив что-то мохнатое, но неживое. Отстранив жену, он через ступеньку запрыгнул на крыльцо. Сунул ключ в замочную скважину. Я щелкнул засовом, распахнув дверь. Не приглашая, а потому, что Так Надо.
В проем влетела брошенная рукой мужчины игрушечная кошка, и, жалобно мяукнув динамиком, ударилась об пол.
- Вот, пожалуйста, - не оглянувшись, буркнул он, переступив через плюшевый комок.
Я возненавидел его сразу.
- Поторопи свою дочь, - мужчина выделил «свою» интонацией. Довольно резкой.
- Лиза, доченька, поспеши, - беременная на мгновение застыла в дверях, махнув рукой в сторону калитки.
От тюков отделилась фигура. Наверно, поэтому я и не заметил её ранее – она походила на нескладную утварь, нечто вроде уродливой статуи, прикрытой балахоном. Что-то странное было в девушке. Может, по-детски не сформировавшееся тело на фоне общей взрослости. А может быть, почти стеклянный взгляд, устремленный на мать.
- Лиза идет. Лиза слушается маму, - произнесла она невнятно,словно с трудом помещающийся во рту язык мешал ей разговаривать.
Перевалочкой девушка вкатилась в меня. И запнулась ногой об кошку. Та снова обиженно мявкнула.
- Игрушкам больно. Отчиму нельзя обижать игрушки. Лиза поднимет.
Так и сказала – отчим. Не называя имени. Затем нагнулась, а я удивился – почему она подумала на него?
Мужчина, подскочив, вышиб кошку прямо из-под рук.
- Не тебе судить, что можно, а что нельзя!
Женщина лишь глухо застонала, прикрыв рот ладонью.
- Недоразвитая!
Я возненавидел его двукратно.
- Ну зачем ты так с ней, - эта, с именем Марина, коснулась руки мужа, и он, ухватив, потащил жену в комнату.     Сзади грузчики волокли мебель. Девушка, присев у стенки, гладила искусственный мех игрушки.Она не плакала, лишь кривила толстые губы, но мне захотелось ее утешить.
Я пустил по стенке теплую волну, назвав девчонку по имени. Пусть та и не услышит. Лиза. Лиза. Она мне нравилась, пожалуй, единственная из семьи.

Пролетели дни, и внутри разлилось море. Сине-голубое с зелеными крапинами обоев, тюлевой дымкой и почти пляжным минимализмом. А необжитую еще детскую украсили забавные морячки. Так решила семья, и я лишь помогал создавать удобную среду, гоняя по комнатам, будто бриз, свежие потоки. Разбрасывая блики, словно крылья парящих чаек.
Я похорошел, наполнился внутренне. И даже обзавелся собственным солнцем. Включая карманный фонарик, Лиза водила лучом по листьям домашней пальмы, ныряла в волны занавеси и вновь освещала личный небосвод.
- У Лизы солнце, - говорила она.Это пятнышко света согревало больше, чем радиаторы.

Негативные впечатления сгладились, я почувствовал свою значимость. Кажется, семья вжилась в меня, проросла в тело. А вскоре детская огласилась писком, словно редкая птица поселилась там – всеобще оберегаемая.

Понеслись  рассветы, закаты. И шторма.
Если мужчина все так же начальствовал над женой и иногда срывался на Лизу, то сама Марина резко изменилась. Она стала волчицей, отгоняющей и самца, и дочь от младенца - грубые руки отца пугали, а ущербность старшей зеркально отражала возможный урон.
Ключ детской, первоначально затерявшийся в недрах тумбы, нашелся и теперь частенько посещал дверной замок. И если мужу позволялось входить под надзором строгих глаз, то Лиза могла лишь топтаться рядом, бесполезно дергая за ручку.
- Мама покажет Катю?
Мать только сжимала губы и ключ в кулаке.
- Катя нужна Лизе.
Я вспоминал плюшевого котенка и верил. Тот добрый наив не мог навредить.

В какой-то из дней дверь детской снова хлопнула перед Лизиным лицом. Женщина, погрозив дочери пальцем, устало двинулась прочь. Но девушка осталась. То ли по привычке, то ли не осознавая поврежденным разумом запреты, она вновь повисла на ручке. И я решился. Поднатужившись, отодвинул «язычок», а Лиза, на секунду застыв в открывшемся проеме, робко шагнула вовнутрь. Ее ноги затопотали к колыбели.
Младенец спал, посасывая палец. На щекастом личике блуждала полу-инстинктивная улыбка, но радость Лизы казалась осознанной.
Перегнувшись через решетку кроватки, девушка потянулась к сестре, пытаясь обнять.
- Лиза любит Катю, -  похорошев от нахлынувших чувств, она ощупывала маленькие пальчики. Гладила щечки.
И достала фонарь.

- Лиза покажет Кате солнце. Луч лег на лицо ребенка.
Ощутив раздражитель, тот открыл глаза. И заплакал, но Лиза в радостном запале уже не отводила фонарик.
- Солнце! Солнце! Катя.
Малышка надрывалась, ревя. И тут во мне лопнул яркий шар. Мир внезапно превратился в световое пятно, мучительно режущее, втыкающееся в сознание. Я взвыл. Немому крику вторил раздирающий душу плач. А вспышка, рассыпавшись на искры, вдруг погасла, окунув меня в темноту. Где-то за ее пределами слышался визг ребенка, быстрый перестук шагов, брань и пощечины. Но основная боль сосредоточилась в колыбели. А плаксивый шепот не успокаивал, но все же оправдывал слепоту.
- Катя... Больно… Лиза не хотела.

После этого боль стала постоянной спутницей, хоть я и прозрел. И не слепая девочка ранила меня  – ограниченная уродством, она росла, познавая мир с детской любознательностью через другие чувства.
Но паутина обид,упреков, непонимания опутывала, проникая в стены. Каждая нить обвиняющих взглядов прокладывала новую трещину – в теле и среди людей. Я крошился, как небо, сыпавшее по зиме колким снегом. И качался на ветру, плюясь отбитым шифером. На фоне светлых, все еще сияющих братьев я смотрелся тусклой хибарой, повидавшей виды.

Первым стал обламываться бок, пострадавший от ядра, а пол со стеной в стыке шатался и скрипел.
- Развалина! Халупа! – возмущался мужчина, цементируя очередную дыру, - А все ты…
Он кивал на Марину, дразнясь.-
… Давай купим, давай купим. Ребенок. Надо больше места… И что в старом доме не жилось?
Даже здесь мужчина не мог удержаться от едкости.
- Не повезло, - вздыхала жена.
А я думал – кому больше. Мне представлялось их прежнее жилище – древнее и потрепанное. Как старик-сосед, только без блеска в глазах.

Тот уже давно меня разглядывал.
- Плохо выглядишь, - прошуршал он однажды. Тихо, словно выведывая секрет, - Проблемы?
Я рассказал.
Старик нахмурился заснеженными бровями. Потом посмотрел внимательно, будто соображая – пойму ли я?
- Думаешь, вот ты весь – стены, двери, окна? Крыша, дымоход…- нашептывал он, отфыркиваясь от пороши, - Да, всего лишь остов! А цельным будет организм, когда за трапезой соберутся взрослые, в кроватках засопят малыши. Люди обнимутся, празднуя и горюя. Они – нутро. Твои сердца. И если бьются в едином ритме, то весь ты здоров и счастлив. А если нет…
- А если нет?
- Борись за каждое сердце. Слушай каждое сердце.
Но как именно, старый дом мне так и не поведал.

Я вспомнил фразу старика, когда отгремели залпы Нового Года. По морской синеве еще плыли яркие гирлянды, морячки, приложив руки к бескозыркам, салютовали мигающим огням. Поседевшие берега ожили, согреваясь среди зимней стужи тягуче-длинными разговорами. А разногласия неожиданно затерялись между салатными кораблями, погружаясь в праздничную пучину. Поврежденный однажды механизм вдруг заработал слаженно, ритмично.

Взрослые занимались собой, а дети играли в прятки. С радостным удивлением я отмечал, как подросшая Катя, ловко лавируя между мебелью, отыскивала сестру. В своей вечной темноте, она двигалась наугад, но всегда в нужный угол. И как бы я не старался укрыть Лизу, непременно находила.
Женщина, поглядывая за игрой, смеялась, ее муж глядел почти безучастно, лишь иногда покрикивал, предупреждая об осторожности. А я, расслабившись, лелеял душевный покой. И недоглядел.

Катя увидела мандарины. Обонянием, двигаясь по сладкому шлейфу. И уже обхватила пальцами фрукт, когда позавидовавшая сестра тоже сунула руку в тарелку. Это вышло случайно, я был уверен, но неуклюжая Лиза слишком рьяно втиснулась между мандаринами и девочкой. А та, потеряв равновесие, полетела с табуретки на пол. Лиза промахнулась ненамного, пытаясь удержать Катю. И мне оставалось только распушить ворс ковра, чтобы смягчить падение.
Девочка ударилась не сильно, я почти ничего не почувствовал.Но тут взвился смерч. Как же орал отец! Как таскал за волосы Лизу!
- Ненормальная дрянь! Захотела угробить мне дочь? Задалась целью? Хрен тебе!
- Лиза нечаянно!
- Лиза нечаянно! - Катя повисла на мужчине, но тот словно озверел – оттолкнул девочку. И она сдалась под отцовским авторитетом.
Эмоции перемешались в огромный ком, я ощутил все разом и каждую в отдельности. Вдруг в океан огня хлынула пена. Марина. Чаще бессловесная, она встала между мужем и психически отсталой девчонкой.
- Не. Смей. Обижать. Мою. Дочь.
Каждое слово эхом отозвалось во мне.
И мужчина отступил.
- Хрен с вами, - бросил он зло, - Делайте, что хотите. Но если эта тварь…
Он ткнул в Лизу,
- …еще раз подойдет к Катьке, сдам ее в дурку. Или прибью.
Мое нутро вздрогнуло. Сердца зашлись в тахикардии, колотясь в каждой вене труб и проводов. В каждой клетке. Мне дико сдавливало грудь. И жгло чувство вины. За то, что не остановил Лизу, не зажмурил глаза взрослым.
Я болел людским несчастьем, но не знал, как его лечить.

Посоветовать мог старый дом. И вопрошание почти вылетело, но застыло. Я вдруг отметил, как изменился старик, осунулся. Его глаза потемнели.
А со ступеней  чужие люди спускали что-то объемное и неподвижное. Из-под простыни свисала рука. Дом поднял на меня блеклый взгляд.
- Вот и все, - прошелестел он, - Теперь я готов к смерти.Того, что давало мне жизнь больше нет.
Старик сгорбился от давящей тоски и поник. Так мы и стояли молча среди сугробов, разделенные низким забором.
Через день приехали те, с ядром, и я услышал лишь облегченный вздох, когда повалились бревенчатые стены.

А во мне продолжали стучать сердца – такие разные, но живые.
Женское сердце металось, как бабочка в стеклянной банке. Оно страдало и боялось. Успокаивалось снотворными ночью и обособленными уголками днем. А еще Детским сердцем – слепым и слепо любящим. Ими я дорожил.
В Странном сердце тоже жила любовь, спрятанная в скупых фразах, чаще обращенных к себе. Отвергнутое, оно полноценно не ощущало утраты, воспринимая, как должное. Но я не мог целиком проникнуть в его тайны. Лишь одна оказалась доступна: секретное место под отвалившейся доской. Постоянно пополняющееся различными безделушками. Там же лежал и фонарик, схороненный от глаз
Злого сердца
- его я ненавидел, как и прежде. Пытался оправдать, но не мог. Много раз представлял, как оно покидает меня и больше не возвращается. И если ритм остальных мог совпасть, то это постоянно вносило разлад. Но оно было моим сердцем.

***

Всю весну и половину лета я провел в ремонтах. Люди не уставали добавлять новые трещины. И все латали их, латали, будто заглаживая разломы и в своих душах. Отошедшие обои висели заусенцами, мучая меня, а море посерело, как от нависших туч. А вот отодвигаемая Лизой половица не доставляла терзаний. Я с любопытством наблюдал, как в тайник добавляются новые вещи. Но общий секрет не выдавал. Пока Лиза не смогла смолчать однажды, не сумела не поделиться с сестрой, отвергнув запрет.

- Что-то покажу Кате, - бормотала она, таща за собой слепую девочку. Не понимая, что та не увидит.

Катя послушно шла – ее ждала ямка с Лизиными ценностями.
- Гляди!
Катя сделала еще шаг, и детская ножка соскользнула с устойчивого покрытия. Я услышал щелчок ломающейся кости. Катин вопль разнесся по мне, докатившись до сада - оттуда, не чувствуя под собой ног, бежали родители. Мать схватила Катю на руки, ощупывая, утешая, а отец смотрел вниз. Под пол. На фонарь.
Потом поднял глаза на Лизу – в них клубилась тьма.
Я ожидал всплеска гнева, но, нет, Злое Сердце с трудом, но сдержался. И, поковырявшись в кармане, вынул мобильник.

«Скорая» приехала быстро, фельдшер диагностировал сложный перелом. Вскоре машина скрылась с глаз, увозя мои Женское и Детское Сердца. А Лиза перебирала вещи в тайнике.
- Пошла вон, - отчим, насупившись, раскладывал на полу гвозди. Молоток.
- Прости Лизу.
- Уйди, я сказал.
Девушка отодвинулась.
Злое Сердце приладил доску на место, готовясь подбить.
- Отчим простит Лизу?
Я отметил только взмах, не успев осмыслить, почему вскрикнула девушка. Мир окрасился в алое, падая вместе с Лизой. А мужчина продолжал кромсать тело, рассекая молотком пелену. Ослеплённый аффектом, он иногда промахивался, выбивая щепки из пола, но разрубы в досках казались лишь ссадинами. Их сразу же заливала кровь основных ран. Девушка больше не кричала, что-то глохло и во мне, словно сознание утекало через дымоход в небо.  Но прежде чем провалиться в ватное безмолвие, я встретил удар плоскостью доски, отбросив топор вместе со Злым Сердцем. Уже опоздав.

Развороченная грудь Лизы единожды колыхнулась, изо рта вылетела полупрозрачная струйка и, погладив меня, будто прощаясь, устремилась к окну. Я захлопывал форточки, двери, отчаянно стараясь не выпустить Странное Сердце, но дымка, просочившись сквозь стекло, растаяла в летнем зное.
А меня обволокла стужа. Лед, хрустя, стягивал гаснущее тепло, оставленное при жизни Лизой. Стряхивая кристаллы слез, я смотрел, как мужчина теребит ее пустую оболочку, мечется, и наконец, выскакивает наружу.

Но он вернулся. Вскрыл пол, опустил в яму то, что осталось от Лизы. И долго лил цементный раствор, пока тело не скрылось под ним. Вместе с пуговицами, обрывками картинок, бисером, фонарем. Новые доски заменили разломы, а над могилой руками Злого Сердца встал массивный шкаф. Запахло хлоркой – это убийца замывал следы. И дымом – каминной трубой я вдыхал горящую кровь на сжигаемой одежде. Злое сердце билось так сильно, что оглушало. Пульсировало страхом и раскаянием.
Но я ему не сострадал и все кровоточил ранами Лизы. От меня будто бы отрубили здоровую часть, оставив пораженную. Метастазы теперь подбирались и к остальным Сердцам, но любое из них, как бы не болело, целиком зависело от другого. И ни одно предать я был не в силах. Оставалось ждать, когда организм сам отторгнет опухоль.

Тайна придавила душу, не задев вернувшиеся Сердца. Я боялся, что они почувствуют перемену, только войдя в дверь. Но мужчина был так ласков, приторно сладок! Соскучившаяся Катя, не слезала с рук отца, а тот гладил по загипсованной ноге, выспрашивал – не больно ли? Как дела? Чем занималась? А мама? Забота о дочке подтолкнула к мужу и Марину. Новостями делились наперебой, старательно обходя тему Лизы: каждый по своей причине.

Женщина вспомнила о старшей дочери спустя час.
- Где Лизка? – спросила она без волнения.
- Гуляет, - небрежно отмахнулся Злое Сердце.
- Гуляет?  – женщина напряглась.
- Послушай, Мариш, - мужчина приобнял жену, - Твоей дочери пора было привыкать к взрослой жизни. Пусть побегает по округе, пообщается. Что в этом плохого?
И Женское Сердце согласилась, не обратив внимания на оговорку.
Но это «было» резануло по мне, а цементный нарыв в полу вдруг отозвался прострелом.

Лиза не вернулась. Конечно, ведь уже несколько дней я оберегал ее вечный сон. Девушку искали – во дворе, на улицах. Эхо доносило имя Странного Сердца, а на него отзывались только соседние псы.
Всю ночь я не спал вместе с людьми.
Потом приходили чужаки, они, топча грязными ботинками,задавали небрежные вопросы. И не дарили ответа.
Лицо Марины опухло от слез, я молча рыдал вместе с ней. Злое Сердце не отходил от жены – утешал, отпаивал чем-то резко пахнущим. Я поражался выдержке мужчины - да, тот играл убедительно. А может, он заглаживал вину, полагая, что все поправимо? Я надеялся на последнее.

Странно, но горе объединило семью. И хотя Женское Сердце также ждала, вскакивая на каждый звонок - все чаще находила успокоение в объятиях мужа. И я предрешал счастливый исход, если бы ложь не грызла хуже короеда. Она оказалась худшей из ран.
Я стал гнить. Пол над захоронением отсырел, словно тело кровило сквозь толщу цемента. Стену изъела плесень, но шкаф надежно маскировал проказу. И практически над трупом дочери женщина ступала без эмоций и предчувствия. Она верила, что Лиза жива. Верила Злому Сердцу, хотя ожидание все больше старило ее. Марина походила на огарок свечи – оплавленный, но тлеющий. Свечи, что зажглась у иконы – той, которой молилась за здравие Лизы.

Но больше всех меня заботила Катя.
Держась за стены, она обыскивала комнату за комнатой, угол за углом.
- Лиза, вылезай. Хватит прятаться. Я знаю, что ты здесь.
Нагибалась к диванам, креслам.
- Лиза, тебе больно? Что у тебя на лице?
Она шарила руками по полу и вдруг наткнулась на шкаф.
- Нет! – проорал я.
- Лиза здесь? – девочка открыла створки, коснулась днища. Опустила ладонь ниже.
- Не-е-ет! – я уже не сдерживался.
- Скажи, она здесь?
Ослышался ли, но Катя говорила со мной. Она просила показать место, где я прячу сестру.
- Пожалуйста, помоги Лизе.

Я не в силах был вернуть Странное Сердце – ни ей, ни себе.Но также не мог противостоять внутреннему взгляду девочки.
- Лизка, вот дурочка, залезла в свой тайник. И не может выбраться. Папа! Папа!
А потом Катя билась на руках оттаскивающего ее отца. Вопя,что сестра под шкафом. Что, это я ей подсказал. Женское Сердце зашлась в безумной истерике, заткнув уши, она умоляла дочь замолчать. Впервые подняла на слепую девочку руку.
- Все! Я больше не могу! – перекрыл общие рыдания мужской крик, - Вы – чокнутые! А ты…
Злое Сердце встряхнул Марину за ворот халата,
- …только на что и способна, так это выть и рожать дебилов! Я ухожу.
Схватив барсетку, он ринулся к двери. Марина вспорхнула вслед раненной птахой, но груз утрат не позволил ей взлететь. Она рухнула, упав живым надгробием над цементом могилы.

«Прочь, убийца, - я гнал Злое Сердце, - Прочь»
И уже готовился распахнуть створку.
- Папа, не надо! Папа! Останови его! - последний надрыв девочка обращала не к отцу. И не к Марине.
А ко мне.
- Черт! Черт! – это Злое Сердце боролся с замком.
Я удерживал засов что есть мочи, не позволяя открыться. Мужчина колотил дверь, штукатурка сыпалась на голову, плечи. И почти обессилел, когда сдался и я. Он выкатился в проход, затерявшись в ночи - не вынес тяжести груза, который предстояло мне тащить в одиночку.
А в дверях плакала Катя, слепыми глазами провожая отца. И я не знал, как ее утешить - что-то вновь надломилось. Пришло осознание того, что ничего и никогда не наладится. Слишком много ран на моих Сердцах.
- Уезжайте, - прошептал я. И замер, испугавшись. Мечтая,чтобы отголоски потухли, не оформившись в человеческую мысль.
Не знаю, кто из них услышал, но, кажется, обе.

***
Катя больше не искала сестру. Она и мать собирали вещи. Море постепенно теряло пляжи, пальмы. В воздухе клубилась пыль, поднявшаяся из-под скатанных ковров. В прихожей громоздились сумки - путешественники готовились к отплытию с безрадостных берегов. А волны все рокотали, готовясь унести родные Сердца. Оставив мертвую девочку, с которой просуществуем вплоть до последних дней. Одинокие оба.
Но смерть без сердца не страшна. Страшнее смерть сердца. А я желал, чтобы Марина с Катей жили. И где-то, в другом жилище, не затянутом паутиной воспоминаний, собрали бы расколотые фрагменты в картину счастья.

Может, об этом и молилась женщина. В дрожащем пламени лампады ее увядшие черты обозначились, заострились еще резче. Мое Сердце стало совсем седым.

- Я никуда не поеду.
Она вдруг подняла голову, посмотрела в мои окна. Глаза в глаза.
- Не уеду, пока не найду Лизу. Живую или мертвую. Сердце нельзя тешить вечной надеждой.
В ее словах звучал упрек. Приговор с отсрочкой наказания. Мог ли я оправдаться? Или же, умело скрывая правду, жить с вечной болью своих Сердец? Но, боже, как я желал, чтобы они остались!

За сомнениями подкрался вечер, а огни так и не зажглись.
Я стоял опустевший и напуганный. Неужели, погруженный в раздумья, не заметил того, что Сердца предпочли уехать? Но тюки стояли на местах, даже показалось, их стало меньше. Зато пальмы опять ловили бриз на фоне волнистой спальни. Я облегченно выдохнул, нежась в вечерней прохладе. Хорошее время для прогулок! Мои Сердца вернутся, осталось только подождать.
И тут нарыв, гниющий телом Лизы, вновь напомнил о себе. Тупая боль опоясала, сжимая, большие и малые трещины заныли все разом, отхаркиваясь отмершими клетками. Мое дряхлое, больное тело - кого оно могло сберечь?!
Шкаф над могилой вдруг показался непомерным грузом. Я попытался опрокинуть массивный предмет, но он крепко впился в пол. Доски тоже не желали поддаваться. Казалось, собственное тело противилось тому, на что
решился разум.

В темноте души, как в вечернем мраке, единственным светом сияла забота о Сердцах. Лампадою над иконой. Воздушным потоком я раскачивал ту, пока не выскользнула свеча. Лишь бы не потухла! Огонек, мелькнув в темноте, упал, испустив дымок. Я замер. И вдруг вспышка, вторая – пламя высунуло язык, жадно потянувшись к шторе. Окрепнув, промчалось по мебели, по обоям. Я трещал и стонал, чувствуя, как горят внутренности. Но гнал волну огня к тайнику Лизы. Сухой шкаф занялся факелом, жар охватил пол. Я не ждал анестезии. И пылая в предсмертной лихорадке, надеялся лишь на то, что из-под обгоревших развалин поднимут Мертвое Сердце, в последний раз объединив с Живыми. А те простят меня. И, быть может, сберегут в своих душах.