Товарищи, свершилось! Бывший чемпион нашего сайта Кроатоан бросил вызов действующему трёхкратному чемпиону Изморози! И теперь они сразятся за право называться королём этой писательской арены! Пришло время выяснить, кто же достиг высот писательского мастерства, а кто утратил былую хватку и потерял конкурентоспособность. Настал час истины! Да начнётся же кровавый бой!!!
Авторы сражаются в прозе. ВНИМАНИЕ! Допустимы сцены и элементы 18+. Тема: Метаморфозы сознания.
Тексты для дуэли были подготовлены заранее во избежание слива одного или обоих участников. Дуэль открытая, и в самое ближайшее время авторы выложат на всеобщее обозрение свои работы.
Если честно, я даже не знаю профиля компании, в которой работаю. Да, поверить трудно, но это так. Однажды шеф попытался разрядить в меня свое плохое настроение и рявкнул: «Да ты хоть знаешь, чем мы тут занимаемся?!» Я пожал плечами: «Нет». Шеф тут же обмяк и разомлел: «Вот за это я и ценю тебя – ты не суешь свой нос туда, куда не надо. Выполняешь поставленную задачу - и в сторону. Вот за это и ценю». Я переманиваю клиентов. Чаще всего, сотрудников других организаций. Да и так, по мелочи. Значусь замом бухгалтера, потому как образование экономическое. Тех людей, что я привел в компанию, чаще всего и не вижу больше. Я и бываю-то лишь на планерках, когда нужно подписать протоколы комиссий и когда вызывает шеф. Пару раз в коридоре мне трясли руки со словами благодарности, пару раз процедили сквозь зубы: «Ну ты и подосрал». Я не запоминаю лиц. Мне это не нужно. Я в их жизни сыграл роль. Они в моей – никакой. С шефом я с открытия компании. Меня к нему привел отец, кривлялся перед ним, как перед старым другом, хотя был всего лишь одноклассником, которого возможно шеф и не вспомнил. Но он оставил меня на испытательный срок для мелких поручений. Оставил, будучи уверенным, что попрощается через неделю, но вот уже семь лет прошло, и в глазах многочисленных безликих коллег я его правая рука, личный помощник. Возможно, они меня называют и по-другому. «Мальчик на побегушках» – из самого вежливого. Мне все равно. Я здороваюсь с ними, даже улыбаюсь, спрашиваю: «Как дела?», отвечаю: «Нормально» на тот же формальный вопрос. Какие-то люди… Но с Жориком приходилось играть в друзей. Опять же, для галочки. Потому что… ну, должен же быть у меня хоть один друг. Жорик почти такой же, как и я, только более мягкотелый. Он понимает и принимает правила игры, но, как мне кажется, иногда забывается, и случается так, что проскальзывает в его речи искреннее желание поделиться чем-то личным. Я отворачиваюсь к окну, и он сглатывает почти вырвавшиеся слова. Мы с ним частенько обедаем в столовой напротив СИЗО – она ближняя к офису. Кормят там не то что бы хорошо, но нормально, да и по ценам терпимо. В двенадцать там ещё суетится народ при погонах, мы подходим обычно пол первого, когда их поменьше. – И куда там тебя шеф завтра отправляет? – Ему действительно интересно, чем я занимаюсь. Уминает котлету, прихлебывая морс, вытирает пот со лба – уже оба рукава у рубахи грязные, ворот расстегнут до третьей пуговицы, вторая, перламутровая, лежит на столе у куска хлеба – отстрелялась в самом начале трапезы. Лицо бледное, холеное, без единой веснушки или точечки какой, широкое, как у борова. А вот засаленные редкие волосы он вытирает исключительно салфеткой, которые складывает горкой у столового набора с солью и перцем. – Да так, – реагирую устало, – как обычно. От соседнего стола к нам подходит работница столовой – блондинка средних лет в белом халате. Улыбается. Официанткой ее назвать язык не поворачивается, но функции выполняет она примерно те же. Разница лишь в степени вежливости и небрежности. Убирает пустые тарелки, зачем-то наклоняется ко мне, смахивая тряпочкой пару крошек себе в ладонь, и мягкой грудью касается плеча. Пахнет горькой смесью цитрусовых и пота. Я задерживаю дыхание. Она уходит. А Жорик щерится своей любимой ехидной ухмылочкой, зажигая искры в прищуренных глазах, будто ему одному известен секрет вечной молодости. – Теория, значит, такая... – Уминает гороховый гарнир. – У баб инстинкт – накормить голодного мужика. Сдается мне, что удовлетворение этой потребности по цепочке пробуждает в них и другую... – Подмигивает. – Ну, ты понял. Так вот, после сытого обеда, баба ждёт, что сытый мужик её хорошенько отблагодарит. – Бред какой-то. – Брезгливо кривлюсь, но на самом деле мне даже не хочется думать об этом: от любых рассуждений о женщинах и их половых предпочтениях рождаются спазмы, а пара ребер у сердца начинают неприятно постукивать друг о друга. – Я тя умоляю. – Жорик смеётся и пожимает плечами. – Ну, как скажешь.
«Друг»… Что они за люди вообще такие, эти «друзья»? Был у меня в детстве товарищ, с которым мы пускали бумажные кораблики по весенним ручьям и обсуждали девчонок. Теперь он глава холдинга. А я кто? Созваниваемся раз в год. Банальное: «С днем рождения! Счастья!..» растекается, как тот ручей, на пересказ жизненных моментов, причем пересказ с осторожностью ступающего по полу, усыпанному хрупкими детскими игрушками, и минуты молчания, которые почему-то не кажутся пустыми. Однажды мне захотелось сорваться и даже приехать к нему. Да что я вру – мне в тот момент хотелось уехать хоть к кому-то. А лучше просто убежать. Одному. А Жорик, он такой же, как я, только мягкотелый. Ближе к вечеру, уже из квартиры, я созваниваюсь с таксистом и заказываю машину к семи утра. Пошарив взглядом по полкам в шкафу с одеждой, смотрю под ноги, на сумку, разинувшую пустое нутро, и слышу женский голос из спальни: – Возьми-возьми на смену: и трусы и майку, трико спортивные, носки… Мало ли. Да ну, зачем?, К вечеру я вернусь, делов-то – в дороге дольше пробуду, да и нет никого в спальне уже второй год. Но она обязательно так сказала бы. Говорила. А стены помнят – вот и подшучивают надо мной. Ногой отшвыриваю сумку так, что та, подпрыгнув, цепляется ручкой за пустые крючки в шкафу. Назначаю голубую рубашку с коротким рукавом, джинсы и кроссовки ответственными за мой завтрашний внешний вид. Так, что ещё? – заказать еды и пива – себе, дагестанского коньячку – на завтра в подарок, поставить смартфон на зарядку, будильник на пол седьмого, телевизор на автоотключение в два ночи – всё.
День первый
Услугами Владимира Петровича, как таксиста, я пользуюсь каждый раз, когда шеф посылает недалеко, в пределах трёхстах кэмэ по области. Пожилой и всегда, независимо от погоды, в клетчатой кепке и твидовой жилетке поверх чего-то там (бывают варианты), а главное – молчаливый. Сажусь я всегда сзади и прошу не брать попутчиков, за что, бывает, доплачиваю, если таковые намечаются. Назвал место назначения и можно заниматься своими делами. Петрович знает, когда можно вставить словечко, а когда лучше вообще всю дорогу промолчать. Профи. Вымирающий вид таксистов – этот Петрович. Из города выезжаем по кратчайшему пути. – Первый раз слышу такое название, – делится водитель без особого беспокойства – просто нащупывает возможность общения. – Я тоже. Дыра какая-то. Поработаю. – Достаю смартфон и, не включая, ложу на колени, уверенный, что Петрович правильно поймет и следующей его фразой будет уже «Приехали». Так, сосредоточимся: что мне нужно знать для успешного выполнения задания? Для начала: что я уже знаю? Дружбан шефа, тот, который приносит пятьдесят восемь роз каждый год на могилу своей жены, и поступок которого шеф всенепременно упоминает, когда разговор заходит о любви, и добавляет, цинично разглядывая представительниц слабого пола: «А что же бабы? – схоронят мужика и максимум через полгода уже с другим кувыркаются! Хоть одна сделала что-то подобное ради любви?» И, конечно же, женщинам есть, что ответить на подобные нападки. И, конечно же, они потом это обсудят. Между собой. Приведя несколько весомых аргументов за то, что они и не обязаны совершать «подобное», даже ради любви. «Да! Пусть сначала родит да в растяжках походит… Да!»… Так вот, этот дружбан угостил шефа вином. И вино ему понравилось. Нет, «понравилось» – не то слово, оно довело его до вкусового оргазма. Тут нужно понимать, что шеф помешан на виноградниках, вине, винных турах и всему, что связано с напитком из солнечной ягоды. Помешан до такой степени, что купил в Крыму четыре гектара Пино нуар, три из них со слезами на глазах выкорчевал и засадил коллекцией автохтонных крымских сортов, которую намерен довести до самой полной в мире. Без преувеличения. Все в компании, конечно же, в курсе, поэтому, даже ЕСЛИ БЫ я Жорику и рассказал, что шеф послал меня в богом забытую деревню, чтобы раздобыть у тамошнего старика секрет домашнего вина, то он не посчитал бы легкомысленной и бестолковой причину для командировки. А дружбан шефа посетил местный праздник, там вина и отведал. Ну как праздник… – похороны. Только с песнями. Ему кто-то подсказал, что в деревне той отношение к смерти иное и что не лишним будет пообщаться с местными. «Вот, – говорит, – и съезди. Разузнай что да как. По максимуму. Денег дам. Вина возьми, сколько продаст, и сколько сможешь увести. Технологию приготовления разузнай, что за сорт, сепаж, купаж – всё разузнай. Черенки, а лучше на счёт саженцев договорись. На осень. – А прежде, чем махнуть рукой в знак завершения разговора, добавляет: – Только тебе могу доверить это дело. Мне не нужен КАКОЙ-ТО результат – добудь мне всё, что я хочу. Сделаешь больше – отблагодарю. Ты меня знаешь. Свободен». Я всегда ожидаю подвохи. Это дело не исключение. Название сорта дед может и не знать, да и технологию «на глаз» никто не отменял. Подобный расклад шефа не устроит. Купить вина и надыбать черенков – это проще. Могут встрять родственнички, если почуют запах легких денег. Будут плакаться о том, как же им тяжело жить в деревни, да на водку, то есть на хлебушек не хватает, всерьез рассчитывая меня разжалобить. Озноб отвращения скручивает, будто меня пытаются запихать в бочку с нечистотами. Лучше подремлю. – Приехали! – Петрович протягивает визитку знакомого, местного таксиста.
В деревне я бывал всего раз в жизни. И то, в далеком детстве.Я бывал раньше в деревне. Один раз в детстве. Отец взял меня с собой на рыбалку на пруд, на котором рыбачил со дедом, но по дороге не смог вспомнить, в какой момент и куда сворачивать с трассы, поэтому мы на старом “Юпитере” заехали в ближайшую деревню, чтобы разузнать путь. Потом был прокол лодки крючком – благо у берега – в общем, воспоминание не из приятных. Жаль, что подобные более живучи, а ведь на обратном пути мы заезжали в лес за малиной. Или за земляникой… уже и не помню. Деревня встречает меня густой смесью запахов и звуков: тут и стрекотание кузнечиков, мычание коровы, грохотание трактора и все оттенки лугового разнотравья. Стряхиваю невидимые деревенские щупальца. Справа, от небольшого, заросшего ряской, пруда веет сыростью. С холма подмигивает блеском окон длинное, белое, четырехэтажное здание. Школа, скорее всего. Напротив, через дорогу, угрюмо молчит кирпичное здание с заколоченными окнами. Спускаюсь по пыльной дороге ниже, к остановке, для себя отмечаю время отбытия последнего автобуса, сверяюсь с часами – одиннадцать. Пока все по плану. А вот и первая улочка. Слева примыкает дорога, посыпанная гравием, по одну сторону которой вытянулись ряды огородов, а по другую вполне аккуратные, одинаковые по планировке домики. Откуда-то из подсознания всплывает название «шведские». Кое-где у домов, на участках, засаженных капустой, картошкой и прочей съедобной фигней, копошатся люди. У обветшалого сарайчика сидит на лавочке пожилой мужик в бывшей когда-то белой майке и парусиновых, обрезанных под бриджи штанах, щурится в мою сторону ободранными коленками и по-хитрому накручивает усы. – День добрый! – подхожу ближе, жмурюсь от палящего солнца. – Не подскажите, где дед Макар живет? – Какой такой Макар? – От мужика противно тянет спиртным. Он отмахивается от назойливых мух. – Который вино делает. - Отступаю на шаг, чтобы на замутило от этого отброса общества. – У нас тут все вино делают! Вот! Сто рублёв! – Достает из-под лавки бутылку с прозрачной жидкостью, закупоренную плотно свернутым клочком газеты. – Сам вчерась гнал. Свеженькая. – Гордо ставит возле себя и оценивающе меня разглядывает. – Будешь? Оно конечно не как у Кащея, но железное второе место… заслуженно, да – заслуженно… У Кащея чуть, – показывает плотно сжатыми большим и указательным пальцами на сколько «чуть», – получше. Но и то! Потому что рецепт-то мой! – Стучит в грудь и кашляет. – Верю, верю. И все же, дед Макар где живет-то? – Помер твой Макар! Третьего дня помер! Фельдшер сказал цироз. Желудок каменеет – так всегда происходит, когда что-то неприятное пытается завладеть частью меня. Мужик продолжает колотить себя по груди и кашлять: – Достал уже с Макаром своим! Че ему сделается?! Вон, за пасекой, свернешь направо, там иди прямо и прямо… В открытом окошке дома шевелится занавеска. Мужик косится в ту сторону, а мне машет, чтоб уходил. Ладно. Найдем другого проводника. Без пропитого чувства юмора. Останавливаю пробегающего мимо в одних трусах смуглого мальчишку, тот показывает уже более конкретное направление. Магазин у трёх берез – туда не надо. Прохожу через огороды – вдоль дороги те увиты плющом и тыквой, а далее, в глубину лишь картофельная ботва лежит, пожухлая на солнцепеке. На самой дороге вереницей коровье говно, и свежее и подсохшее - на любой фасон. Фу! Осторожно, поморщившись, перешагиваю. И кто, интересно, всё это убирать будет? Так... сгоревший дом. Участок вокруг, заросший лопухом. И вот она – улица, на которой, по словам мальчишки, и живет дед Макар. Если честно, я ожидал худшего. Гораздо худшего. А тут – ни бурьяна, трава скошена у каждого дома, загородки покрашены, небольшие, ладно скроенные домики по обе стороны дороги, каждый с каким-то своим затейливым отличаем. Вот резные наличники у окон и двери, а вот флюгер в виде воющего волка, колокольчики с разноцветными ленточками, облепившие ставни. Странная парочка у колодца: баба в халате стоит, подперев пухлые бока, а мужик размахивает на неё руками и… кажется… кричит? Судя по всему да, но делает это вполголоса, так что я, проходя мимо в тридцати шагах, не различаю слов. Два старика скучают на лавочке. Вот они-то мне и помогут. Один тощий в полосатой футболке и трико, другой поплотнее, в клетчатой рубашке с засученными рукавами и солдатских брюках. Оба при седых бородах по пояс и с длинными палками. Здороваюсь, спрашиваю про Макара. Тощий с трудом поднимает палку и тыкает ею вдоль дороги, а второй интересуется: – Родня что ли? – Я? – Пытаюсь рассмотреть, куда именно указывает дед. – Нет, спрошу кое-что и обратно. – Ну-ну. – Чавкает губами, потом улыбается – лицо, словно солнце с носом в центре, сияет миллиардами лучиками морщинок. – Окна у него, виноградом заросшие диким – не пропустишь. Тощий наконец-то опускает палку, а я, поблагодарив, иду к заветному дому. Желудок окончательно отпускает, становится легко. Я уверен: цель близка. Жилище Макара, оказалось заросшее всё. Буквально. Цепкая лиана проникла под обшивку из досок с облупленной краской, забралась даже до трубы, обвила ее и свисает, покачиваясь на жарком ветру. Дверной проем слегка очищен от зелени. К нему-то я и подхожу, рассматривая по пути запущенное растение. Ни ягодки. Подхожу ближе, щупаю листву – какой же это виноград? Больше на хмель смахивает: шершавый. Да и не стал бы виноградарь запускать так лозу. Стучусь. Никого. Стучу сильнее. Осматриваюсь. Из соседнего дома выходит дородная женщина с тазиком в руках, ставит его на траву, перевязывает косынку, одной рукой придерживает красное платье в горошек, развивающееся на сильном ветру, другую ставит козырьком, прикрывая глаза от солнца, и наблюдает за мной. За дверью слышатся шаги. – Кто? – голос хриплый, но сильный. – Здравствуйте! – стараюсь говорить громче, но так чтобы не долетело до лишних ушей. – Мне бы с дедом Макаром переговорить. – Завтра приходи! Шаги удаляются. Я пару секунд стою в нерешительном оцепенении, чувствуя, как в животе наливается гладкий округлый камень. Дышу глубже. – Эй! – пару раз пристукиваю по двери, тут же осекаюсь: не стоит так, нужно успокоиться, и что я ему могу сказать? – «Как же завтра? Мне нужно сегодня!» – Не кричите, – раздается голос из-за угла дома. – Раз он сказал «завтра», значит завтра. Так, а это кто у нас тут? Судя по голосу – подросток. Он и есть. Сидит на пеньке, лет пятнадцати – растрепанные светлые волосы, веснушки по лицу, рукам и спине, словно его облили из ведра с веснушками, в одних лишь темно-синих плавках, – сидит и старательно строгает ножом деревянный брусок размером с пенал для школьных принадлежностей. Так увлечен, что не поворачивается к непрошенному гостю. – Привет. – Я нетерпеливо мну лямку рюкзака, в котором к спине прижимается бутылка коньяка. – А нельзя его как-то на сегодня уговорить? – Наврятли. У деда характер тяжелый, – парень сжимает ладонь в тугой кулак для более убедительной демонстрации, – как древесина змеиного дерева. – Тут же продолжает обтесывать брусок. – Сам в руках не держал, но так утверждает гугл. Это плохо. Не собираюсь уточнять, что именно «плохо» в понимании деревенского парнишки, меня волнует другое: – Прямо совсем никак? А если у меня выгодное для него дельце? Малец лишь мотает головой: – Выгодное – это хорошо. Но если дед сказал «завтра», значит завтра. И выгода тоже завтра. Вот те раз… Отделался, называется, одним днем. А так всегда: когда загадываешь и настраиваешься на одно – выходит другое. Отхожу и звоню шефу, благо сеть тут берет на «отлично», объясняю ситуацию. «Не дави на него. – Естественно шеф на стороне клиента. – Это тебе не всякая шушара, с которой ты имеешь дело в городе. Подход нужен. Если сказал «завтра»»… Все понятно. Что толку злиться или нервничать? Деревня - она и есть деревня: люди недалёкие, к цивилизации и манерам не привыкшие. Тупое, бессмысленное упрямство даже пытаться не буду понимать. А когда у меня что-то идет не так, и желудок тяжелеет, то выхода всего лишь два: сказать неприятности «Добро пожаловать», обнять её, как родную, и принять со всеми потрохами, или пройти мимо и сделать вид, что не узнал. И я все чаще сворачиваю в сторону, выбирая второй вариант. – И где я тут?.. Видать, рассуждаю вслух, потому что малой со своего пня приподнимается и впервые уделяет мне внимание больше, чем полену: – А вон, напротив, теть Валя сдает домик матери. Сходите к ней. – Спасибо. А ты?.. – Петром меня зовут. Внук. – Кивает в сторону заросшего дома. – А, ну ладно. Да завтра тогда. Иду по скошенной лужайке к женщине в красном платье, развешивающем белье. Веревка натянута от ветки высоченной ели, растущей прямо в палисаднике, к гвоздю, вбитому сверху в деревянную створку ворот. Снова здороваюсь. Уже который раз за утро. Запасы моей доброжелательности иссякают. – Мне бы место, где переночевать. Говорят вы сдаете? И подскажите, как к магазину дойти. Женщине лет пятьдесят. Толстые, испещренные нитями вен ноги, мясистое лицо, пухлые губы и бледно голубые глаза. Короткими, загрубевшими пальцами она играючи расправляет мокрое белье, с легкостью хватает из тазика и закидывает на веревку тяжелую куртку, с которой обильно течет вода, рассматривает меня. Платье в районе объемной груди намокло, как и подол. – Не запойный? – Что? – Спиной чувствую, как бутылка в рюкзаке ехидно ухмыляется. – Я? Нет! – Больше суток пьяным быть не положено. Такие правила. Если только не хоронишь кого. – Голос огрубевший, но не злой, будто хозяйка только притворяется строгой. – Дом свекрови сдаю посутошно. Деньги вперед. С вас порядок и не забывать о правилах. С меня – еда и ночлег. Я спешу согласиться: – Меня всё устраивает. – Идём. – Вытирает руки о платье. – Покажу комнаты, что да как расскажу. Следую за ней к дому, с виду заброшенному: покосившемуся ставнями, забывшему в какой цвет был когда-то выкрашен, с крышей из поросшего желтыми пятнами шифера. От уверенного движения плечом со скрипом отворяется дверь. Светлая веранда: деревянный, мощный стол, ваза с какими-то колючими шариками, небольшой шкаф с кипами старых газет и журналов, разложенных стопками и перевязанных, под низким потолком развешены пучки засушенной травы. Тонкий душистый аромат щекочет ноздри. Вроде не пыльно, иначе я бы уже пару раз чихнул. Значит, следит за чистотой. Следующая комнатка, по-видимому, служит летней кухней: ещё один шкаф, но с закрытыми створками, микроволновка на подоконнике, объемное кресло, обшитое разномастной материей, подкопчённая газовая плита, к которой не хотелось прикасаться, а напротив, у другой стены, лавка, а на той ведра с водой и ковш. И ещё две жилых комнаты: в одной печь, недавно побеленная, с газовой горелкой; умывальник, холодильник и стиральная машинка стоят, тесно прижавшись друг к другу, два шкафа по обе стороны от дверного проема – один для одежды, а другой для посуды, стол. На стене, над столом висит зеркало, а над зеркалом часы в виде мельницы. В последней комнате зеркал больше – зеркала висят на любом свободном месте на стенах, а одно стоит на комоде. Ещё есть телевизор на тумбочке, две высокие кровати и кресло. Одному человеку тут вполне можно не опасаться задеть что-то, проходя по скрипучим доскам пола, а вот вдвоём вряд ли получится разойтись. Пахнет старыми подушками. От непривычной обстановки подташнивает. Я обреченно и тяжело вздыхаю Успокаивает только одно: это ненадолго. Тётя Валя обводит взглядом свои владения, упирает руки в бока и говорит с интонацией прожжённого наставника: – Ты главное не бойся. Держа её в поле зрения, стараюсь скосить взгляд назад: не угрожает ли что-то мне со спины. Делаю осторожный шаг к выходу. – Стоять! Окна занавешены белыми простынями. В углу, под потолком в три ряда располагаются иконы, и с них на меня осуждающе смотрят с десяток святых и мучеников. На шкафу встает и изгибает спину разбуженный рыжий кот. Я замираю, готовый ко всему. – Вот кому я только что сказала, чтоб не боялся? – голос смягчается. – Тут главное соблюдать правила. Но в этом доме было и сохранилось лишь одно: убирай на ночь вещи к вещам. Иначе сгинут. Я понемногу начал расслабляться: – Что-то не пойму. В каком смысле? – Тапки – к тапкам, одежду – в шкаф с бельем, зубную щётку – в стакан к остальным щёткам. – Показывает в сторону умывальника, а я брезгливо морщусь. – На комоде возле кровати лежит старенький кнопочный телефон – свой к нему положешь. Остальное же, что оставишь на ночь поодиночке, и что дому не принадлежит, утром не отыщешь. Пеняй на себя. Я предупредила. – Что за бред, – бормочу почти про себя, уверенный, что никаким глупым деревенским правилам следовать не буду, и обувь свою, а уж тем более зубную щётку, если раздобуду, припаркую там, где захочу. А в полный голос уточняю: – И куда же они пропадают, эти одиночки? – А я почём знаю? Да и какая разница? Сколько себя помню, всегда пропадали. Тётя Валя достаёт со шкафа кота и спускает его на пол. – А у вас дома тоже пропадают? – Да упаси господь мне такую напасть! Свекровь была сестрой младшей бабки Аксиньи, и кое-чего из чудес ей по наследству и перешло. – А может я тогда у вас переночую? Мне всего-то на одну ночку. Тётка таращится на меня, потом прищуривается, будто оценивает. Тут я понимаю, что вопрос мой прозвучал двусмысленно и закусываю губу. – Мелковат. Даже знать не хочу, чтобы это могло значить. Я быстро выхожу из дома, хозяйка – за мной. В лицо ударяет горячий, душный воздух. Напоминаю ей о магазине. Тётя Валя подставляет стул и предлагает мне встать на него. – Вон слева хоромы с белыми колоннами видишь? – С усмешкой добавляет: – Это барина нашего Винокурова усадьба. Вот её обойдешь и уткнешься в магазин. Там всё есть. Полный комплект, не хуже супермаркета. Да не задерживайся, а я пока вкусненького приготовлю. Кричит уже вслед: – Звать-то тебя как? Я кричу в ответ, а она что-то бормочет, посмеиваясь. Из двора, набрав приличную скорость, на меня несется рычащий комок шерсти, похожий на мячик. Резко остановившись в трех шагах, он достает откуда-то крохотную собачью голову и начинает обкладывать меня звонким, содержательным лаем. Интерес к незнакомой персоне теряет также неожиданно и, задрав обрубок мохнатого хвоста, удаляется с чувством выполненного долга. От жары и желания побыть в одиночестве начинает звенеть в голове. Как у алкоголика или наркомана во мне зарождается изголодавшаяся трясучка, необходимость побыть одному. Короед, – так я её называю. Он будет карябать, свербить где-то на задворках души, пока ты не сойдешь с ума или же не окунешься в одиночество, заперевшись ото всех в уютной норе, внутриутробном личном пространстве. Хочется бежать, бежать и бежать. От идиотских правил, старающихся слепить из тебя того, кем не являешься. От идиотских рукопожатий тех, кто пытается быть тебе другом, а потом предать при первом же удачном стечении обстоятельств. От идиотских обстоятельств. Бежать, пока не упадешь, пока не останется сил даже на то, чтобы оторваться от земли, уткнувшись в дёрн лицом. Зареветь раненым медведем и сжаться, превратившись в точку. Стать замершей точкой. А потом растаять и впитаться в корни. Стать росой, скользящей по сочным стеблям. Стать водой. Издалека завидев усадьбу Винокурова, я слегка обалдеваю от чрезмерной гротескности и эпатажности строения. Огромные, в пару обхватов, белые колонны, вытянулись до третьего этажа и уперлись в балкон, мраморная лестница шириной чуть ли не во весь дом, богатая лепнина, украсившая каждый барельеф и выступ сценами из мифов и сказок, стены, свободные от разноцветной мозаики окон, выкрашенные охрой, – неуместная роскошь среди пашни и огородов, бельмо на глазу трудяги. На краю балкона стоит пустая птичья клетка. Обустройство земли у этого музейного экспоната не видно за высоким, каменным ограждением, но, надо полагать, и оно не уступает в великолепии и нелепстве тому, к чему призвано украсить подступ. Неистово брешет злая псина, о присутствии которой предупреждает табличка на кованых воротах. Я ускоряюсь. Дойдя наконец-то до края монументального забора, обнаруживаю фасад магазина с вывеской «Универсам». Это одноэтажное строение, возможно бывшее в советские времена местным вокзалом, рядом с усадьбой кажется ущербным и ущемленным в своих правах. Витринные проёмы заложены наполовину белым кирпичом, а в оставшиеся части вставлены пластиковые окна. Дверь мне кажется почему-то больничной, как будто двери в больницах чем-то отличаются от обычных входных дверей. Может быть, тут раньше был не вокзал, а корпус поликлиники? Единственный раз я лежал в больнице, когда мне вырезали аппендицит в седьмом классе – там была именно такая дверь: из мореного дуба, в облупленной краске, пахнущая формалином. Вхожу в полутемное, прохладное помещение. Полы выложены старой, потрескавшейся плиткой, всюду коробки: и пустые, и с товаром. По левую сторону от входа в витринах и на полках расположены хозяйственные товары и бытовая химия, по правую – продукты. У кассы сидит молодая, невысокая девушка в бордовой с белыми окантовками форме, похожей на школьную. Чем ближе я подхожу, тем яснее становится, что продавщица довольно таки пухленькая и миловидная особа. Лицо усеяно пигментными пятнами разной величины, с застывшей глупой улыбкой. Она что-то усердно жуёт, отламывая под прилавком и без конца закидывая в рот кусочки съестного. Я прошу найти мне: зубную щетку средней жесткости, зубную пасту, только обязательно с зеленой полоской на тюбике, упаковку пива в железной банке, можно нефильтрованного, и желательно не просроченного, соленых орешков, развесных – вон, я вижу у вас есть такие… Так, что ещё… И можете себе пробить шоколадку. Уверенный, что всё сделал правильно, я снимаю рюкзак, чтобы достать бумажник и сложить покупки. Хорошо, что предусмотрительно обналичил денежку: вряд ли в этой дыре найдутся банкоматы. Хотя купюры и предназначались для возможного торга с дедом, но должно хватить и на ночлег. Девушка, как сидела, так и сидит, жуя и улыбаясь, не сводя с меня глаз. – Нет шоколадки, – после продолжительной паузы и вопросительного взора с моей стороны наконец-то жалуется она. – Кончилась. – Как это нет? – Показываю на стопки «Сникерсов» и «Алёнок». – А это? – Я белый люблю. Пористый. С орешками. Обычная наглость избалованных городских девиц в деревенской натуре приобретает какой-то извращенный характер. Я не знаю, как реагировать. Тут, в магазин заходит молодой человек лет двадцати пяти, запыхавшийся, снимает красную футболку, вытирается ей, заправляет за пояс бежевых шорт и застывает, лицезрея наше немое противостояние. – Маш! – с укором требует он. – Продай, что просит, не приставай к человеку. – Уж и позаигрывать нельзя, – Маша устало вздыхает, но поднимается со стула. – Чего вам там? Кроме презиков надо чего ещё? Я закашлялся, подавившись воздухом. – Ой, ну ладно, помню я, помню. Мужичье пошло, прям и пошутить нельзя – сразу в панику. Спаситель подмигивает и, протянув руку, представляется: – Григорий. Жму, называюсь, благодарю.
Спустя десять минут утомительных поисков, отсчитывания сдачи с тысячи, улыбок и бесконечных кусочков печенек, мы с Гришей выходим из «Универсама», и он зачем-то направляется в ту же сторону, что и я. – К Макару штоль приехал? – Гришка вышагивает рядом, закидывая в рот соленые орешки, которые выпросил у меня на кассе и засыпал горсть в карман. – А это так очевидно? – не сразу отвечаю я. – Секрет выведывать? – Снова подмигивает. – Я не первый? – Сто десятый! – Слова из него льются как-то легко и непринужденно, словно слова не имеют ни значения, ни последствий. Странный и непривычный тип. Не знаю, как вести себя с ним, но пока разговор касается дела, нужно быть крайне осторожным. – Ты лучше через пацана его попробуй. Но только не в лоб, а по-хитрому. Он парень себе на уме, начитанный и мастеровитый. А хороший ведь совет. Я молчу. Проходим мимо усадьбы Винокурова. – Барина нашего не видал ещё? Он как раз в это время, в самую жару, погулять выходит. Чтобы на глаза сельчанам лишний раз не попадаться. В такое-то пекло все в холодке, а он гулять. Боится стариков наших. – Не, не видел, – отвечаю только потому, что собеседник ждёт ответа, и запускаю новую порцию легкословестности: – Кто он такой? – Олигарх. Предприниматель. Глава района. В своё время скупил наши паи, а теперь сдаёт их в аренду иностранцам. Замечаю то у крыльца, то вдоль стены очередного дома незамысловатые шпалеры, увитые виноградом. Наверняка же Макар делится отростками. Но не факт, что того же сорта, из которого пробовал вино дружбан шефа. – Он и сам уже не рад, что отгрохал такую дачу себе. Но кому её продашь? Кому она нужна? А построил, потому что ПЛАНЫ у него, видите ли, были. Сечёшь? ПЛАНЫ! В нашем-то селе! – Хохочет, будто выдал забавную историю. – На Ольшанке завод хотел построить по добыче воды. – Ольшанка? – делаю вид, что интересно и каждый раз мысленно хлещу себя по языку. Зачем я поддерживаю этот разговор? – Родник в лесу на камушках. Целебный и всё такое. Но он под защитой правил. Старые ни за что не позволят сотворить с ним такое варварство. Поэтому барин плюнул на эту затею и якобы передумал, но мы-то понимаем: отложил в долгосрочную перспективу – так это у них называется. Думаю: вот маловероятно, что такой, как Винокуров просто взял и отложил. Подключил бы связи, запустив бюрократическую машину, и завод через год с момента возникновения идеи стоял бы на роднике и качал. Но что-то его остановило. Что-то посерьезнее надуманных Правил и воли стариков. – Так у вас село? – И почему я думал, что деревня? Хотя какая к черту разница… – Ну да. – Григорий пожимает плечами. – Хочешь, покажу: что да как у нас тут. Поверь: есть, на что городскому посмотреть. Что-то очень сомневаюсь, но вслух говорю: – Давай завтра. После обеда. – После обеда жара. Давай к вечеру тогда ближе. Я все равно собирался пораньше отпроситься с работы. – Значит вечером. – Ещё лучше: к вечеру-то я уже дома буду. – Где вы тут работу находите? Я думал, в деревнях одни старики и алкаши, а тут молодежь смотрю есть. – Однозначно: я перегрелся на солнышке, язык вместе с мозгом размякли и треплят в обход игнорированию чужих проблем, которое я снисходительно называю сдержанностью. – В каких-то оно и так, – нотки грусти впервые проскальзывают в речи Григория, – алкаши да старики. Но у нас село особое, и народ тут особый. Молодежь не разъезжается, хотя никто и не держит. Работаем у французов на полях, на заправке, в школе, больнице – работы хватает. Платят, конечно, гроши, но не ради же денег мы живем там, где родились. – Ну да-да, а ради чего? – Мне даже смешно становится от его сельской наивности. Гриша то ли обиделся, то ли просто пропустил вопрос мимо ушей, но несколько следующих минут он идет в непривычном молчании, хотя и хмурости на его лице я особой не замечаю – просто задумался. О чём-то своём. – А мне вот тоже хотелось бы знать, – вдруг спрашивает попутчик, таинственно улыбаясь, – как вам, городским, живётся у себя в коробчёнках? – Квартиры со всеми удобствами, – важно парирую я, – вот как это называется. – Да я не об тех коробочках! – бросает весело Григорий и, сверкая озорным взглядом, сходит с дороги на примыкающую тропу, машет рукой: – До завтра! – оставляя меня на мгновение в глупой прострации. Но лишь на мгновение. Голову ещё не хватало забивать смыслом деревенского юмора. Нужно подумать о том, как с максимальной пользой провести завтрашнюю встречу. И добить этот день в наблюдении за сараем, заросшем плющом и называемым домом Макара, – вдруг хозяин покажется. Или лучше не переть перпендикулярно желанию старика с тяжелым, как змеиное дерево, характером? Не сделать бы хуже. Шеф сказал: этот тот случай, когда нужно прогнуться, ради результата, не давить. Когда задание касается работы, он не такой покладистый – незаменимых кадров нет, любая светлая голова склонится под грузом денежных знаков. Но тут случай особый: увлечение. И напор лишь может навредить. Не помню: увлекался ли я чем-нибудь… Марки? – нет, никогда не понимал страсти к маленьким картинкам на зубчатых бумажках. Что ещё собирают? Единственное увлечение в жизни превратило меня в того, кем я являюсь. И лучше бы я собирал марки. Бездушные зеленые динозаврики никогда не променяют тебя на коллекционера, который пообещает почаще открывать альбом и любоваться ими. Несколько собак, и не все из них выглядят бестолковыми, привязываются и провожают меня беспорядочным лаем. Почему их не было, когда я искал Макара? Выжидали, усыпляя мою бдительность. Да. Почему нет? Провожают почти до «гостиницы». И лишь после метнувшегося с лавочки сурового взгляда тёти Вали, сторожевые псы-убийцы удаляются, поскуливая с досады. Всё это время, пока за мной тащился рой лязгающих челюстей, я ждал подлого укуса за ляжку. Твари наверняка натасканы перегрызать чужаку сухожилия, чтобы тот в мучениях полз до ближайшего крыльца, где его из жалости добьёт из охотничьей двустволки алкаш в рваной майке и сдвинутой набекрень ушанке. Возможно, на одном из этапов суждения закрался перебор в оценке, но по ощущениям выходило именно так и никак иначе. Я почти готов расцеловать тётю Валю, но легко сдерживаюсь. – Щи-то стылые поди уже! – бранится хозяйка, поднимаясь и зазывая меня за дом. Там в тени, посреди двора стоит самодельная беседка из бруса и металлического штакетника, покрытая обрезками от коричневого профнастила. Боже, как же защемило в животе, когда она открыла крышку кастрюли на столе и стала наливать ароматные щи в тарелку. В этот момент остановилось время, казалось, что даже вальяжно прогуливающиеся куры, замерли и перестали кудахтать. Но нет, оно просто замедлилось – вот Тётя Валя поворачивается ко мне… Сбрасываю оцепенение, снимаю рюкзак и усаживаюсь за стол. Деревне не удастся заарканить меня. Жалкому арома-гипнозу из смеси чистого воздуха и неведомых запахов не потеснить сухие цифры, холодный расчет и реки пива перед телевизором одинокими вечерами. Пока я ем, стараясь не замечать готовности вкусовых рецепторов сдаться в вечное рабство, замечаю другое: Тётя Валя самодовольно на меня таращится, облокотившись о стол и подперев щедрые щеки руками. И одаривает той улыбкой, которая одновременно ничего не значит и содержит в себе груз многозначительности. Теория Жорика… Нет! Жорик – недалекий подхалим, ежедневно сыплющий теориями. Вера в его теории сродни вере в плоскую Землю. – Сколько с меня? – Завтра рассчитаешься. – Машет рукой: мол, пустяк. – Утро вечера мудренее. – Вы же говорили, что плата вперёд. – Передумала.
Так, нужно ретироваться и немедленно. – Пойду, пожалуй, подремлю. – Встаю. Благодарю за еду. Подхватываю рюкзак и спешу к соседнему дому. – Правило не забудь! – Ага: тапки к тапкам – помню!
Весь остаток дня я нежусь в одних трусах в разложенном кресле, потягиваю пиво, глазея то в пузатый телевизор, то в окошко, и незаметно проваливаюсь в сон. Вскакиваю, будто что-то проспал. На часах – десять, на улице – сумерки. Ощупываю себя. Постепенно наливаюсь и заполняюсь. Разминаю плечи, кручу башкой. Вдруг меня пронзает резкое осознание пропажи. Бросаю взгляд туда, где оставил смартфон. Фух, – выдохнул: лежит на месте, на краю стола. Включаю свет и корю себя за то, что подцепился дешевым крючком суеверия местного разлива. Спешно одеваюсь и выхожу во двор, чтобы отыскать туалет. У меня не было никаких сомнений, что он должен походить на покосившийся гроб, стоящий на торце, и находится где-то подальше, в самом конце огорода. Так и есть. Зато вместо ожидаемого овального отверстия в полу меня встречает «царский трон»: стул с выдолбленной седушкой и встроенным пластиковым унитазом. Устилаю края тройным слоем туалетной бумаги и, поморщившись, усаживаюсь. Дверной крючок на месте – закрываюсь. В полнейшей тьме нащупываю на полочке зажигалку. Надо было телефон взять. Но высечь огонь не решаюсь, представляя, как бы это может выглядеть снаружи, сквозь щели в обшивке сортира. Слышу приближающиеся шаги. Мягкие и частые. Зачем-то закрываю глаза и выговариваю четко, уверенно: – Занято. Шаги замирают. Но лишь на время. Невидимка подходит к туалету. Открываю глаза и пытаюсь разглядеть в узкую щель в двери хоть что-то. И тут происходят два события, почти одновременно, и одно сильнее другого запечатывает меня в холодный кокон страха и дрожи. Помимо свойственного уличному туалету запаху, к которому я уже успел привыкнуть, меня обдает резкой вонью псины. А густой, раскатистый рык, последовавший за запахом, возникает одновременно и внутри меня и там, снаружи, за дверью. Длится это всего две-три секунды и, что бы за существо не рычало, оно внезапно прекращает и убегает. Дрожащей рукой я поднимаю выроненную зажигалку. Когда успел её уронить? Чиркаю, ещё и ещё. Искра выбивается, но газа почти нет. Всё же вспыхивает, но я тут же задуваю огонь. Успокойся, ты жалкий трус! Это просто одна из тех собак, что бежали за тобой днем. Да, это нормальное объяснение. Вполне. А кто ещё? Просто большой пёсик. Прибыл, чтобы пометить угол, испугался полуночного засранца, порычал для приличия и был таков. Ну… Да. Успокаиваюсь. Но выхожу минут через десять. И прямиком к дому, сквозь уплотняющуюся синеву, постоянно ощущая, как спину буравит тысяча глаз, спрятавшихся в крапиве пяти сотен мерзких насекомоподобных, и каждый из них размером с собаку. Уже с порога отважно оборачиваюсь: «За тапками моими пришли?! Хренов вам тачку!» Само собой, они читают мысли и заглатывают мой воинственный настрой, давясь и поджимая хвосты. Кроссовки убираю к сланцам, у лавки с ведрами. Джинсы, рубашку и носки – в шкаф, пахнущий нафталином и одеждой, слежавшейся годами. Принадлежности для чистки зубов – в отведенное для них место. Смартфон ставлю на зарядку рядом с кнопочным, старинным «1100». Рюкзак – в сундук, к сумкам, которые обнаружил там ранее. Коньяк убираю в холодильник, к бутылке, судя по запаху, со спиртом. И не потому, что так положено по правилу. Просто холодненьким он идёт лучше. Сажусь на край кресла, обдумываю. Ах, да, снимаю часы и вешаю их на «мельницу». Ложусь, стягивая с кровати тонкое одеяло, пялюсь на своё отражение в зеркале. Минут через пятнадцать внутреннего отрицания всего на свете, трусы отправляются к рубашке и джинсам. Я идиот. Но уж лучше я проснусь голым, потому что сам разделся, а не по какой-то другой причине. Выключаю свет. Сон не идёт долго. Ворочаюсь, щелкаю вкл/выкл на пульте от телевизора, снова ворочаюсь. Потом начинаю вспоминать вкус наваристых щей, предполагая есть ли в ингредиентах чеснок и лаврушка, и, наконец-то, засыпаю.
День второй
Через открытую створку окна утро без спроса и стеснения проникает под покрывало, будит свежестью и трелью птиц. Хотел бы я так просыпаться всегда. Оказалось, что у Тёти Вали за курятником есть душ. По виду огромная высокая подарочная коробка, раскрашенная карточными мастями разного цвета, с розовым бензобаком литров на двести пятьдесят сверху. Не хватает только бантика сбоку. И почему я вчера не догадался спросить о душе? С внутренней стороны на двери нарисована цыганка из Бременских музыкантов, вода – сама Бодрость. Проверив работоспособность конструкции, я бегу обратно в дом, прячу в кулак носки, чтоб заодно их простирнуть, хватаю зубную щетку и тюбик пасты и снова – босиком в душ. Водная процедура отрезвляет: шеф, требующий выполнения задания, и дед Макар, прячущий за спиной саженцы винограда, наседают на плечи и откладываются скулящей горечью в душе. Давлю их в зародыше: я вам не школьник с чувством вины за невыученный урок. Выхожу – в мокрых трусах с заправленными в них носками, и натыкаюсь на хозяйку. Она протягивает мне полотенце: – А я его ждала к ужину, а он спать завалился! – Полушуткой. – Ну-ка марш завтракать. Кашка ждёт! – Спасибо, конечно. – Иду мимо, вынимая носки, стараюсь быть вежливым: – Я утром обычно кофе и всё. Без кашки. Лицо Тёти Вали преображается: всякую игривость, добродушность и гостеприимность, как рукой снимает: – Без завтрака будешь отрабатывать оплату на огороде с мотыгой. Вот интересно, как она собирается заставить меня? Я спокойно держу её уверенный, не терпящий возражения взгляд по пути через весь двор. И выдержал бы. Но не вписываюсь в дверной проём. Каша вкусная. С мёдом. Ем один. Из-за дома выходит внук Макара: в сапогах – у одного подвернуто голенище, другой с круглой застежкой и рваным ремешком, штаны солдатские на вырост, туго затянутые ремнём, кожаные ножны с тесаком, чуть короче мачете, судя по размеру этого футляра с изящной вышивкой, рубаха такого же цвета, как моя, только с длинными рукавами и огромной бронзовой булавкой, заколотой на кармане. И главный атрибут: двустволка за спиной. – Дед с утра уехал в Центр. По делам. Если ещё нужен – приходите вечером. Чертыхнулся, сплюнул и трёхэтажным матом покрыл всю деревню. Про себя. Потом глубоко вздохнул и спросил: – А ты куда? – В лес. Заготовки для хваток кончаются. – Указывает движением головы на кинжал, висящий у пояса. Я вскакиваю: – А с тобой можно?! Пётр разворачивается и пожимает плечами: – Как хотите. Пока я бегу за кроссовками, он отходит неспешно на несколько шагов и кричит: – Если пойдёте, захватите свой рюкзак! Пожалуйста!
– Не люблю, когда руки лишним заняты, – объясняет парнишка, когда мы идём краем огородов, спускаясь к речушке. – А в рюкзачок ваш удобно будет заготовки складывать. Он меня в качестве грузчика взял? Прицеливаюсь ему в затылок и выстреливаю самым циничным взглядом, на который способен. Пока спускаемся, я всё высматриваю местоположение виноградника, отмечаю, где восходит солнце. Ага, склон северный, вряд ли здесь. Раз уж придется до вечера куковать, можно с Григорием и местность разведать. – А ружьё зачем? – Соображаю, как подвести внука к теме виноделия, да так, чтобы не было подозрительно, чтобы он сам всё рассказал, а не я расспрашивал. Давление тут ни к чему. Спугну ещё. – Там, где я заготовки срезаю, затон недалече. Бобры. Распоясались совсем, на людей нападают. Здоровые вымахали, с собаку. Это плохо. Из-за химии, которой поля французы обрабатывают. А стрельну, и они не подойдут. Попугать. Бобры? Становится одновременно и тревожно и спокойно. Если это вообще возможно. Интересно, заходят ли бобры в село? Лисы же, кажется, заходят… за курами. Почему бобры не могут? Но спросить об этом не решаюсь: гоню прочь воспоминание о ночном похождении в туалет, да и велик шанс прослыть глупцом. Через реку переправляемся вброд, сняв обувь. По мне, так это широкий ручей, а не речка. – Холодная. – Вода действительно студёная. – Тут родников много, – поясняет Пётр, показывая неопределённо в стороны по берегу. Вспоминаю про рассказ Гришки: – Ольшанка? На камушках? Парнишка обернулся и с удивлением на меня посмотрел: – Нет, это другие. К Ольшанке вы и на сто метров не подойдете. Да и мы идём другой стороной. Понимаю, что это тупиковый путь: расспрашивать про местные достопримечательности. К виноградникам Макара-то я подведу, но есть риск вызвать подозрительность, уж больно рьяно они оберегают свои «реликвии». Лес начинается сразу после небольшого лужка за речкой. И начинается с пологого оврага. Выбираться с другой стороны мне помогает Пётр. Заметив резьбу на рукоятке ножа, я закладываю новый подход: – А лезвия ты тоже сам делаешь? – Да. У нас кузница при школе. Трудовик помогает. – И зачем тебе это? – Зачем делаю? Согласен, вопрос прозвучал глуповатый, но отступить не получится. – Да. – Потому что умею. – Пётр немного сбит с толку, словно ему пришлось объяснять, почему же все-таки два плюс два четыре человеку, который, несомненно, это знал. – Я имею в виду, куда ты потом их деваешь? Есть покупатели? – Да, приезжает из Центра мужик один, когда штук тридцать набирается. – Понятно. – Пора переходить к деду, но нужен мостик: слово, которое будет близко собеседнику, а у Петра это оценка всего, что попадает под категорию «хорошо/плохо». – Это хорошо. И у тебя и у деда есть увлечения, и они приносят доход. А как дед начинал?.. – Тихо! – Пётр приседает и, как в фильмах про спецназовцев, крадущихся через непроходимые джунгли, подаёт жест поднятой и согнутой в локте рукой со сжатым кулаком. Я замираю на месте. Очень хочется прижаться к ближайшему стволу худенькой осинки. Осматриваюсь: должно быть, мы забрались уже глубоко в лес – просвета не видно. В трёх шагах от меня муравейник, дальше трухлявый пень и ствол березы на земле, уже заросший и сгнивший. Смотрю наверх, и голова чуть кружится: так высоко и вольно шатаются от ветра кроны деревьев. Поскрипывают. – Показалось, – объявляет Пётр, но через три шага, три секунды и один глубокий вдох снова резко приседает. – Стоять! – И добавляет уже шёпотом, приложив палец к губам: – Не, не показалось. Я сжимаюсь в комок. Прячемся за широким стволом с грубыми бороздами коры. – Что там? – так же шёпотом спрашиваю я и чуть выглядываю из-за петрова плеча. – Кабан. – Так сообщает, будто я могу успокоиться, ведь это же не Кровожадный Пожиратель городских пижонов, а всего лишь кабан. – Хорошо, что вдвоём пошли. – Снимает ружьё. Я напрягаюсь. – Ещё троих надо уложить. Старые велят. Кабаньё нынче расплодилось так, что мама не горюй, а волков у нас маловато – не справляются. – Он садится на землю и заряжает двустволку. У меня начинает самопроизвольно дёргаться веко правого глаза. Тоже присаживаюсь. Зачем он мне всё это объясняет? – Просить вас выгнать зверя в нужном направлении – не прошу: вряд ли знаете, как. – Смотрит на меня вопросительно. – Не знаю. – А вот стрелять наверняка же умеете? – Пододвигает оружие к моей ноге. – Вы из столицы все такие. Зимой к нам много столичных поохотиться приезжают. У вас там тиры, тренажёры… – Я… ну… э… – Во рту пересохло. И тут я впервые на своей шкуре осознаю всю точность выражения «душа ушла в пятки» – она реально спустилась в ноги, превратив их в свинцовые, непослушные конечности. Слова тоже ухнули за душой, застряв где-то в трясущемся паху. – Ну да, умею. – Зачем я это сказал? Я же ружья в руках отродясь не держал. Даже от армии закосил, убежденный, что только время потрачу зря. Но удариться в панику и позволить страху взять верх при мальчонке, который никак этот самый страх не проявляет, я не мог. Ну, выбежит на меня из кустов поросёночек. Увижу издалека. Пальну разок, пусть даже мимо. Он испугается и убежит. Ничего сложного. Принимаю в руки охотничье ружье, и уверенность потихоньку возвращается ко мне. – Иди уже. Гони. Пётр задерживается, с сомнением меня оглядывая, а я сразу же отворачиваюсь и смотрю из-за дерева туда, откуда, по моему мнению, и должна прибыть жертва расправы. – Вы не бойтесь. Как только увидите, а он зашумит издалека, садите на мушку, считайте до трех и стреляйте. Если промажете, уходите в сторону, за дерево, только прямо перед ним. – Ты иди. – Крепче сжимаю приклад и цевьё. – Я справлюсь. Пётр уходит в сторону и вскоре исчезает из виду за валежником. Я заставляю ноги выпрямиться, поднимаюсь, опираясь о ствол дерева. Потряхивает, но уже поменьше: тяжелое оружие в руках придает силы и даже слегка опьяняет. Пытаюсь вспомнить всё, что знаю о кабанах… Нет – ничего не знаю. И какого лешего я подписался на это? Можно же было отказаться, признаться, что стрелять не умею. Что позорного? Кому и что я пытаюсь доказать? Как же устал быть тем, кем не являюсь. Но иначе нельзя. Тот мямля и слабак, что не смог удержать любимую женщину возле себя, давно мертв. Судьба благоволит жестким, идущим напролом, без устали и жалости к тем, чьи хребты ломаются по пути. И сегодня это будет хребет кабана. Я выхожу из-за дерева, вскидываю ружье и упираю приклад в плечо. Лес дышит и постанывает. Лес хочет сожрать меня с потрохами. Каждая травинка, каждая букашка жаждет моего промаха. Замечаю несущуюся в мою сторону тень боковым зрением. Разворачиваюсь и понимаю: первое – что уже упустил драгоценные секунды; второе – что встал спиной к дереву и не смогу за него спрятаться; и третье – господи,.. какой же он, сука, здоровый! Уши прижаты, глаза выпучены… как я вообще могу так отчетливо видеть несущуюся тушку трясущегося меха и сала? Несущуюся прямо на меня. Пасть разинута, текут слюни и он… кричит? Как человек! Нет, это не кабан – я кричу. – В сторону! – слышу надрывный голос Петра. – В сторону! Какой же он большой… И красивый… Грохот выстрела.
– Живой? – Пётр протягивает руку, чтобы помочь мне подняться. Я лежу в ложбине рядом с какой-то корягой. Сильно болит грудь. Жжет в бедре. – Ничего себе не сломали? Ногой пошевелите. Нога вроде шевелится. Я поднимаюсь. Пётр хлопает по плечу. Беспокойство сменяется улыбкой: – Первый раз что ли стреляете? Грудь не болит? Я киваю. Дышу рывками, глубоко. Резкой боли нет. Ребра, видать, целы. – Кто ж так ружьё держит? Появляется привкус крови во рту – сплёвываю. Подташнивает. Опираясь на руку Петра и прихрамывая, выбираюсь из ложбины. Он подхватывает ружьё, и мы идём домой. Весь обратный путь я пребываю словно в бреду: сначала умаливаю перекашивающую дрожь, восстанавливаю дыхание, успокаиваюсь. На задворках сознания мельтешит мысль, что я мог умереть сегодня. Отмахиваюсь, как от комара. Стараюсь не думать вообще ни о чём. На реке задерживаюсь и умываюсь холодной водой. После уже иду сам. Впереди. – Может скорую вызвать? – чуть слышно спрашивает Пётр. Отрицательно мотаю головой, и она, зараза, начинает болеть. Жалящими в виски щипками тюкает до рези в глазах. Всё против меня. Такое ощущение, будто нужные мне нити ускользают. Вот они – ползут, извиваются. Хватаю, но без толку. То ли они скользкие, то ли я. И уже хочется закричать: «Да где этот ваш чёртов виноградник?!» так, чтобы воронье с веток повспархивало. Доходим до дома деда Макара, и я сажусь на пенёк. Внук сбрасывает сапоги и заходит в сени. Кричит: – Дед звонил! Вижу, как берет со стола телефон и уходит, закрыв дверь. Сейчас он перезвонит, а тот скажет, что задерживается. К бабке не ходи. Выходит Пётр: – Дед задержится у матери до завтра. Утром прибудет. Кто бы сомневался… – Вам компотику холодного принести? Или молока? Я устало отмахиваюсь: – Да неси что-нибудь. Без разницы. Солнце начинает припекать. Я снимаю кроссовки и вытягиваю ноги, разминаю пальцы. Как бы ни хотелось, но придется отзвониться шефу. Странно, но шеф не кричит и не расстроен, а если и так, то скрывает это очень умело. Подозревает деда в набивании цены и рекомендует продолжить обрабатывать внука. Меня отвлекает детский голос за спиной: – Ты пахнешь порохом и поросячьей мочой. Оборачиваюсь и вижу девочку с мягкой игрушкой у березы. – Ладно. Позвоню, как будут изменения. – Сбрасываю вызов. Девочка лет восьми в белой майке и фиолетовой юбке в складку. Соломенного цвета волосы забраны в два хвостика по бокам. Одна рука спрятана за спину, а второй держит игрушку. На ногах голубые носочки и сандалии. – Это мой зайка для обнимашек. А я Маришка. Что ещё за чудо-юдо? Хочется прикрикнуть «Сгинь!», но язык не поворачивается, больно уж она светится ярко. Именно, светится. Я жмурюсь и понимаю, что солнце, разбитое на сотни крошечных зайчиков, пробивается сквозь крону березы и бликует на ней, покрывая яркими пятнами. Удивительное, завораживающее зрелище. – Я тебя нарисую! – сообщает девочка бодренько, устраивается прямо на траву, зайку сажает рядом. В руках у неё откуда-то альбомный лист и карандаши. Тут выходит Пётр с огромной кружкой холодного молока. Я выпиваю всё, замечая странный привкус. Надеюсь, они ничего в молоко не добавляют. Киваю на гостью: – Рисует меня. – Ромашка молодец, она всех односельчан уже нарисовала, ей в радость каждый новенький. – Хорошо рисует? – Увидите. Девочка время от времени вытягивает в моем направлении руку, будто вымеряет пропорции или что-то ещё, усердно закусывает нижнюю губу, иногда кривится, оскалив ровненькие зубки и щуря глаз. Хочу спросить, отчего её прозвали Ромашкой, но передумываю: – Так во сколько вернётся дед? – Часам к двенадцати. Я вас попросить хотел… – Малец отводит взгляд и начинает грызть ногти. – Вы, пожалуйста, не рассказывайте о случившемся в лесу никому. Мне попадёт за то, что дал ружье в неопытные руки. Я незаметно облегченно выдыхаю: думал, что разболтает сам: – Ладно. Так я завтра часикам к десяти подвалю? Расскажешь мне: что и как тут у деда устроено. – Я на зорьке поудить собрался. Вертаюсь как раз к двенадцати. – Так я с тобой. – Рано же. – Ты в окошко стукни, ждать не придется. Ко мне подходит Маришка и смущенно протягивает лист. – Уже всё? – Я улыбаюсь, готовясь похвалить детские творческие каракули, но, как только вижу рисунок, мою руку словно обжигает. Я отбрасываю лист и вскакиваю. Негодование и злость во мне резко набирают температуру кипения. Я ненавижу обман! Любое его проявление! Ну, кроме случаев, когда обманываю я. И то только по работе! Но когда обманывают просто так, ради ржачного розыгрыша, или тупо увиливают, придумывая полуправдивые ответы – это бесит до омерзения! Девочка в оцепенении отходит на пару шажков, а Пётр наклоняется за листком. – Ты посмотри, что она мне подсунула! – Я не кричу, но с плохо скрываемым презрением, цежу сквозь зубы. – У вас не учат взрослым не врать? – И тут же остываю. Переборщил же явно. Она всего лишь маленький ребёнок. Но уже поздно. Юная художница смотрит на меня, распахнув карие, почти черные глаза, приоткрыв рот и дышит, как рыба, выброшенная на берег. Сердце сжимается, становится каменным. Отмотать бы время на пять секунд назад. Она же всего лишь маленький ребёнок. Девочка разворачивается и убегает. Через минуту молчаливого укора со стороны Пётра и моего неумелого сокрытия чувства вины, перемешанного со злобой, все ещё ютящейся червем там, под ребрами, внук виноградаря качает головой и присаживается на лавку у дикого плюща: – Зря вы с ней так. Не понравился рисунок – так и скажите, а что психовать-то? – Не понравился рисунок? – Я ухмыляюсь. – Ты сейчас издеваешься? Это же фотография! А она хочет, чтобы я поверил, что нарисовала ЭТО за десять минут карандашами? Ладно там предложила поиграть бы в… Ну, во что-нибудь – я бы подыграл! Но это!.. – А вы внимательно рассмотрели? – спрашивает вдруг Пётр и протягивает мне листок. Я не хочу брать. Я смотрю то на белый кусок бумаги, то на Петра… и не хочу брать. Рука предательски дрожит. И всё же это рисунок… Всматриваюсь в старательные штрихи, умело выведенные линии… Это просто невозможно. Больно прикусываю губу, надеясь, что это прекратит дрожание рук. Опускаю рисунок. – Как она это делает? – Умеет и делает. – Ну вот опять, уже второй раз за сегодня он объясняет мне простую истину. – Думаешь, она обиделась? – Зачем я спрашиваю? Очевидно же. – Малышей легко обидеть. – Парнишка достаёт брусок, нож, заготовленные тут же, и начинает обтесывать материал. – Это плохо. Маришка как акация: с виду хрупкая, неказистая, за густой кроной и цветами не виден крепкий и мощный ствол с тугой древесиной. Но это будет потом, когда она вырастет, а сейчас её сломать легко. – Я не… – Стоп! Нельзя оправдываться и показывать слабину. Возвращаю листок с моим портретом. – Она выдержит, раз такая сильная у неё древесина. И не поломал я её, даже близко нет. Задел слегка. Выдержит. – Вот не пойму я, из какой вы древесины. – Говорит так, не отвлекаясь от своего занятия, говорит, словно понял, что убеждал я больше себя, а не к нему обращался. – Я-то? – Сам уже отошел к калитке и высматриваю тётю Валю, машущую мне из окна рукой. – А я так… из опилок. Труха! Хотел сказать гордо, но получилось ли… И я ухожу. Раздавленный, с червивым тяжелым сердцем, ухающем у самого горла. Сижу в беседке, жую и глотаю обед, не чувствуя вкуса. Смотрю в одну точку, а тётя Валя что-то рассказывает, отжимая постельное бельё, наверное, важное, о правилах. Звук её голоса возвращается медленно, по мере того, как боль вытесняется жесткими и реальными мыслями о деле – так же мыльная вода стекает из скрученной сильными руками простыни. – Гришка зайдет за тобой часиков в шесть, а пока можешь покемарить. Дома у покойной свекрови всегда прохладно. И нет ни мух, ни комаров. Думаю, это от травы, развешенной по углам. А спать под шуршание деревенской тишины за окном – одно наслаждение. Особенно днём. Снится Петруха, подговаривающий секача обоссать меня, когда я с испугу вырубился после выстрела: «Да я те говорю, он не будет против. Вот, смотри». Стучит мне по лбу три раза. Кабан смущён и стесняется даже посмотреть в мою сторону: «Да ну, всё равно как-то стрёмно». – «Я тя умоляю! Он же дуб!» – стучит ещё три раза.
Я просыпаюсь в холодном поту от стука в окно. Григорий зовёт: – Хорош спать, столица! Умываюсь, отмечая, что уже обзавелся щетинкой. Выхожу во двор. – Может простирнуть что? – Тётя Валя снимает высохшее бельё. – Не, спасибо, я завтра домой. Поздоровавшись с Григорием, я решаю больше не ходить вокруг да около – он, в конце концов, не внук Макара, и окучивать его не нужно: – А ты можешь показать мне виноградник? – Виноградник? – Гриша хохотнул от удивления. – Чё, прям как во Франции? – и Добавляет на французский манер, косоротясь: – Шато де ля Село? – Ну не как во Франции. – Передразниваю я: юмор, скажем, так себе – раздражает. – Но кустов на десять, плюс-минус. – По несколько кустов у многих растёт, – говорит уже серьезно. – Даже у меня парочка Изабелл навесом для тени. Ну и на компот. А тебе зачем? Вариант оказался дохлым. А я-то думал, в деревне все друг о друге знают. Пардон-те, в селе. Вслух же отвечаю: – Так, для хобби. Ну и чего тут у вас посмотреть есть? Памятник Ленину? Язвительность мою Гриша пропускает мимо ушей и указывает вдоль песчаной колеи, теряющейся вдалеке среди домов: – Для начала Камень Собрания. Вокруг него село и зародилось. Оказывается, этот камень настолько древний, что не сохранилось даже преданий о том, откуда он взялся. Но доподлинно известно, что первые поселения строились с ориентацией на камень и им около трех тысяч лет. Ну да, конечно, – посмеиваюсь про себя, – колыбель человечества, тоже мне. Какой-то доморощенный ученый, не смотря на запреты Старых, смог установить, что основание у камня, то, что под землей, плоское, а это с большой вероятностью значит, что он отсечен от скалы. Но ведь скал вокруг нет. Сейчас. А тогда может и были. Камень реально огромный, выше меня, и шириной шагов в восемь, серый, с чёрными блестящими вкраплениями в виде полос. Мощь колоссальная. Тут у них и проходят Собрания. Это, когда сельчане толпятся у камня, а Старые выносят решения по тем или иным вопросам. По каким? Да почти по всем! Выделение земли желающим остаться. Разрешение на сватовство. Сводят и расставляют (женят и разводят) тоже на Собрании. Даже решают наказывать или прощать провинившихся в нарушении «светских» законов. Нарушения, правда, мелкие: воровство, недопонимания по почве межполовых отношений – если большинство верит в исправление и раскаяние, то прощают, если нет – передают участковому. Которому, кстати, не запрещено присутствовать, но влиять на принятие решения Собрания он не имеет никакого права. – Ух ты! – Я восхищён. Почти взаправду. – Самоуправство у вас расцвело знатно. И власти никак не реагируют? – Закрывают глаза. Отписываются формально. Мы им не мешаем, они не мешают нам. – Как же не мешаете? А завод не даете построить барину? – Винокуров – это отдельная песня. К нам ездят люди и посерьезнее, и они заинтересованы в сохранении местного быта. А он правила нарушает и потому изгой тут. – О как! – Да вот так. Получается, законы у них нарушать простительно, а вот кто нарушит Правила – изгнание. Без исключения. А хотя нет, как же, бабке Аксинье разрешено нарушать несколько правил, но бабка Аксинья – это… – Другая песня, – заканчиваю я за Гришку, и он довольно улыбается. Собаки нас не преследуют. Выбегают, принюхиваются издалека и, завиляв хвостом, удаляются. Григорий рассказывает почти о каждом доме. Скучно и неторопливо. Я подумываю об упаковке холодного пива и хорошем местечке, чтобы его ушатать. И только, когда мой экскурсовод обронил: «А вот тут сейчас живет Ромашка», я начинаю вслушиваться. – Самородок наш. Художница. Рисует так, что ах, – причмокивает, будто описывает роскошную фигуру бабенки из соседней деревни. – Вот только учится плохо, и учителей не признает. Кроме учительницы по рисованию. – Это она её так научила? – Нет, Маришка самоучка, но Светлана Евгеньевна её всячески поддерживает, так сказать, удобряет и поливает почву, сорняки убирает. Она же ребёнок ещё, к любому слову восприимчива. Неприятно щемит в груди. Но это совпадение: у меня сердце иногда ни с того ни с сего бывает и покалывает. – А родители что не повлияют? В плане учёбы. – Так у неё нет родителей. Сирота. Живет то у тех, то у других – ей все рады. – Вообще родственников нет? – Акромя бабки Аксиньи – нет. Она для неё единственная по крови родня, как и Ромашка для бабки. Но у неё жить никому нельзя. Таковы правила. В дом бабки Аксиньи заходит лишь тот, кто чувствует приближение смерти. – Что за бред? – Я даже останавливаюсь. – Все чужие поначалу так реагируют. – Григорий ухмыляется. – Но кто к ней заходит, умирает на следующий же день. – Она что, типо местной колдуньи? – продолжаем путь. – Не, местные колдуньи её боятся, как чёрт ладана. – Час от часу не легче. – Живёт на отшибе, – я покажу, – у одинокого дуба. Днём выходит только погрызть семечки, вытряхнуть половики да в огород и за водой. – В магазин не ходит совсем? – Я вижу, что Григорий убеждён в том, что говорит, и это немного напрягает, чуть бесит, выбивает из привычной колеи. – Нет, еду приносит Дед Миша, наш вечный почтальон, на пенсии уже лет двадцать, а всё носит газетку-то. Причём ему за это никто не платит. Что тут за анархия творится? Как такое вообще может быть в наше время? Бардак по идее, но впечатление создается обратное, как от закономерного порядка. Правила эти опять же. Оглядываюсь и вижу не загнивающее село, а некий яркий срез серой обыденности, которая там, за лесом и полями осталась. Там оно движется, мельтешит, но блеклое и унылое, а тут – свободно и неторопливо дышит. Оно… И что это? Воздух легкий, но наполненный ароматами сена, парного молока, свежей рыбы и тысячью других оттенков, незнакомых мне, овевает и ласкает кожу. Я смотрюсь в заполненный водой след от копыта и вижу глупца, живущего не так, как ему хотелось бы. А как жить хочется – я никогда себя и не спрашивал. – Ты чего? – Григорий обеспокоенно толкает в плечо. – Пойдём пива купим. – Меня отпускает. – Только ты со мной. А то там… – Ты чего, Машку испугался? – Ржёт, кабелина. – Да она ласковая, не обидит! А вот сменщица её, Дашка – та зараза, вредная и рука у Дашки тяжелая. – И, хитро прищурившись, выдаёт: – Хочешь, Машку приглашу с нами? – Только попробуй! – Я замахиваюсь рукой, Гришка уклоняется, а я ему пенделя вдогонку. Что-то меня развезло, расслабило. Я с такими, как этот прыткий беззаботный малый, не общался раньше, по работе подобные типы не встречались. На обратном пути мы застаём несколько человек у камня. Они суетятся возле сидящих на стульях двоих стариков и что-то громко обсуждают. С параллельной улочки сюда же выходит пожилой мужичок в пёстром, переливающемся в лучах закатного солнца халате. На руках лохматая собачка в белой вязанной кепочке. Мужик плотный, лицо перекошено неприязнью и брезгливостью, глаза спрятаны за круглыми темными очками. Он останавливается метрах в двадцати и начинает лихорадочно скармливать собачке сушки, которые достаёт из глубокого кармана, и после каждой старательно и нервно гладит животное, а то недовольно фырчит. Винокуров, – догадываюсь я. – Барин. – Чего это вы тут?! – прикрикивает, а собачка взвизгивает ему в такт. Собрание тут же стихает и становится плотнее и тише. После короткого шушуканья, раздаётся отчетливый, с хрипотцой бас: – Ну-ка, Засранчик, огласи волю Старых! Из скучковавшихся сельчан, продираясь между ног, выбирается мальчуган в одних трусах, с взъерошенным чубом белых, как летнее солнце, волос, смешно вывалившихся из-под козырька старой офицерской фуражки. Он смело подходит к барину, подтягивает единственное, что есть на нем из одежды, и громко объявляет, приправляя каждую реплику угрожающим кулачком и изо всех сил стараясь выжать из детского голоска серьезные ноты: – А мы тебе так говорим: иди домой и запрись! И носу своего не кажи! А не то мы нос-то твой оттяпаем и скормим его Варколаку! Разворачивается по-солдатски и снова ныряет в кучку шушукающихся и посмеивающихся. Винокуров сгоряча доедает за псиной сушку и молча уходит. Видимо, конфликт тут старый и себя уже изживший. – Что за Варколак? – спрашиваю я, когда мы отошли подальше, а у самого ладошки вспотели. – А, – отмахивается, – сказка тутошная, детей им пугают. У кого Бабайка, а у нас Варколак. – Оборотень? – Ну, если по сказке, то оборотни Варколака стороной обходят. Да ты чего побледнел-то? Смешно ему. Меняю тему: – А правда, чего они собрались? – Знамо чего. Предварительно по Ромашке решают. Послушание старших – одно из правил. На днях будут думать: как изгонять – все детали. Оторопевший, останавливаюсь и не верю своим ушам: – Не можете же вы выгнать ребёнка! Есть же соцзащита, ПДН. Куда она пойдёт? У неё же бабка живая! – Да ты не шуми! – прихлопывает по спине. – Сделают, как надо. Найдут семью в городе из бывших наших, определят. Подключат связи – будет, как надо. Но за нарушение правил наказание одно – изгнание. – Что за дикость. – Да я тебя прекрасно понимаю. Но нас всё устраивает, мы привыкли. Скорее всего, и в столице найдется то, к чему привычные вы, городские, а для нас то покажется дикостью. Это нормально. Так бывает. Пойдем, сядем вон, на брёвнышки, оттуда вид хороший. Его внезапно меланхоличные рассуждения меня успокаивают. Мы садимся на брёвна, сложенные в два ряда и стянутые проволокой, я откупориваю банку пива, протягиваю Гришке и беру себе вторую. Здесь и правда красиво. Солнце уже лежит за лесом. Голубое над головой тает в оранжевом на горизонте, а за спиной краями иссиня-чёрного покрывала тащит россыпью звезды, такое огромное – небо. По одной банке мы выпиваем в полном молчании. Гриша ложится на брёвна. Я тоже. Мимо проходят коровы, протяжно мычат, накручивая обосранными хвостами вензеля. Их встречают хозяйки, хлопают по бокам, разводят по сараям. Пиво растворяется во мне, а я растворяюсь в пиве. Молчание не было пустым, как, например, с Жориком – с ним оно всегда бестолковое и обременяющее, от такого хочется побыстрее избавится, а с Гришкой выдалось согревающее, ватное, почти осязаемое молчание. Мне хочется в нём плыть. – Я ведь не здесь родился, – вдруг говорит Григорий с залипшим к небу взглядом. – В соседних Черёмушках. А сюда направили из полиции на две недели исправительных работ за мелкое хулиганство. Чистил кладбище, выкапывал могилы. Знаешь, как тут хоронят? – с песнями! Не весёлые, не думай. Но и не заунывные трубы и бум-бум, как обычно. Что-то местное, даже слов не разобрать, но за душу берёт и выворачивает, а потом одеваешь её, душу свою, как новую и новым человеком становишься. Здесь эти песни несколько баб поют и по наследству учат. Это нечто – честно, тебе нужно обязательно услышать. Теперь и в Черёмушках также хоронят – переняли значит. Я был сухарём, но меня макнули в Ольшанку, и я будто переродился. Да сам бы не поверил! А? Нет, ты к Ольшанке не подойдешь. Тут нужно хотя бы месяца три прожить, чтобы суметь к ней просто приблизится. Без понятия, что там и как, но на Камушках не один родник – их несколько. Говорят, вода одинаковая, но я, сколько не пробовал из разных – вот кажется, что отличается и всё тут. Старые уверены, что подойти может только местный. Но я думаю, любой может, главное человеком быть… Лежу, слушаю Гришку и понимаю, что хочу выговориться ему. Так же просто, как он мне. Но что я могу сказать? О разводе, который скосил мою жизнь? О том, как жена просила прощения, признавая себя дурой и уверяла, что сама бы всё рассказала. Но ведь есть столько неявных мелочей, о которых не говорят после измены, а именно они иссушали меня месяцами. А что, если бы… И нельзя переубедить себя, что значение имеет лишь то, что произошло, а не то, что могло бы произойти, потому что люди принимают те или иные решения только при смене обстоятельств, а не внутренних убеждений или чувств. И ты уверен, что если бы тот, другой, повёл бы себя так, как от него ждала она, а не так, как обычная скотина, то не было бы извинений и признаний – а лишь убеждение в правильности своего поступка. И вины за измену не было бы. Потому что я тоже не оправдал её ожиданий. Да, «С милым рай и в шалаше», но у этого убеждения есть конкретный срок терпения и точная конечная дата. Не достаточно быть просто хорошим человеком, не достаточно любить так, как от тебя ждут, а не так как ты можешь, нужно ещё и постоянно «развиваться», чтобы ожидания любимой женщины оправдывались. Вдруг Гриша трясет головой, словно хочет сбросить оцепенение, и рассудительно говорит: – Иногда достаточно просто быть хорошим человеком. И я пугаюсь от того, что мог произнести вслух, потом немного от того, что Григорий читает мысли, но успокаиваюсь: он просто закончил свою фразу об Ольшанке и чудных правилах. Или всё же прочитал мои мысли? – Вон смотри. – Показывает вдаль. – У леса. Да не, вон там, огонёк видишь? – Вижу. Что это? – Сейчас бинокль принесу. У Санька вроде был. И быстро убегает к соседнему дому. Если бы не раздирающее его желание рассказать об этом огоньке, можно подумать, что по-большому торопится. Только мысль возникла, как у самого живот скручивает. Взволнованный Гришка возвращается с биноклем и протягивает мне. У самого леса, на опушке чернеет домик с трубой. В единственном окне маячит свет лампадки, еле живой. Колья оградки топорщатся в разные стороны. – Там кто-то живёт? – Я удивлён. – Обычно новеньким рассказывают эту легенду в первый же вечер. – А я вчера проспал. – Ну, слушай. – Гришка устраивается поудобнее. – Это история началась во времена войны. Той, что с немцами. Жил-был летчик Тимофей, прошёл всю войну, с орденами вернулся. И с женой. Вот так вот! Естественно не местной и вообще не русской. Правила и тогда были. Одинаковые для всех: герой ты или бандит – всё одно: сводят и расставляют на общем Собрании. Их изгнали. А так, как граница села проходила по краю леса, поселился он со своей Агнелкой прямо у леса и устроился работать на аэродром летчиком-испытателем. Аэродром в девяностых продали частнику и теперь там складские помещения, а тогда, после войны, здесь испытывали новые самолеты. Но кто-то из его начальства толи из-за зависти (жена-то красотка была), толи по каким другим причинам настрочил кляузу, и его повязали, как шпиона. Агнелка как раз на сносях была, и когда мужа забирали, обещала каждую ночь оставлять зажженной плошку на окне, чтобы, когда он приедет, издалека увидел, что они его ждут. Дочери, конечно, рассказала только половину правды: о том, что он был летчиком-героем. А про тюрьму не стала говорить. Придумала, что взяли отца в космонавты и что теперь он кружит на орбите и никак его отпускать не хотят, потому что никак замену ему не найдут. А огонёк оставляет, чтобы он оттуда, сверху, видел и знал, что его всегда ждут дома и не забывают. Из сельских никто с ними не общался. Кроме одного немого мальца, оставшегося сиротой. И того хотели изгнать, но бабка Миланья не позволила, мол мальчишка инвалид, никому он, кроме нас, не нужен и пропадёт – пусть ходит, что с него взять, глупый. Даже Старые ни тогда, ни теперь не могут перечить воле тех, кто живет и жил в доме бабки Аксиньи. И забыли про них. Никто никогда к ним не ходил, не следили, да и не спрашивали, что там да как. Пока однажды не заметили, что дом-то уж сгнил, развалился в труху, а труха поросла травой. А немой, уже будучи мужчиной в возрасте, всё бегал туда. И его спросили однажды: а куда же ты бегаешь? И тот на пальцах показал, что к могилкам бегает. Так сельчане узнали, что жившие в изгнании давно уж померли, да вот только сила их любви и надежды была такова, что каждую ночь зажигала тот самый огонек для мужа и отца, чтобы тот знал: его всегда ждут. Мираж это или ещё что никто не ведает, но Старые запретили с тех самых пор ходить к дому ночью и прописали запрет в правилах. А днём на том месте ничего нет. Гришка заканчивает легенду, а я ещё раз смотрю в бинокль, и мне становится как-то не по себе. Понимаю, что бред и сказка, но, по сути, из сказочного только волшебное появление домика каждую ночь, а остальное похоже на реальную историю. А домик-то вот он. И огонёк. Вот если днем посмотреть… – А смотреть туда днём не запрещено? – Нет. – Григорий смеётся. – Смотреть кто ж тебе запретит? Смотри. – И что увижу? – Ничего. Про себя решаю, лучше не смотреть в ту сторону днём. Не нужно проверять на прочность материалистическую модель своего мироустройства. С ней как-то спокойнее. Протягиваю Гришке очередную баночку пива, тот с удовольствием принимает. – Какие тут все умелые и особенные. – Звучит так будто жалуюсь, но на самом деле я задумываюсь: а прижился бы сам? Что я такого умею, чтобы здесь пригодилось? – Да брось ты! – Григорий суёт банку аккуратно между брёвен, вскакивает и, подпрыгнув, приземляется в присядке. Руки в стороны, сам улыбается: – Вот я ничего не умею! В животе снова бурлит. – Слушай, а тут поближе нет туалета? А то я наверно до тёти Вали не дотяну. – Прижучило что ль? – Гришка поднимается и показывает за ближайший сарай. – Сходи в Саньков. Он против не будет. Еле добегаю до уличного туалета, благо тут он не на другом конце огорода. Без стула – обычное очко. Ага, крючок есть – закрываюсь. А через пять минут, сразу после того, как я дёрнулся в поисках бумаги и с облегчением вздохнул, наткнувшись на рулон на полке, к сортиру кто-то подходит, и воняет псиной. Я покрываюсь холодным потом. Грубый, но бархатный рык рождается сначала внутри меня, в самых кишках, заставляя их трястись, и только потом слышится снаружи. Звук медленно нарастает. Крючок начинает трястись, позванивая о петельку. И ноги тоже трясутся. Я хватаюсь за ручку, прибитую к брусу. Паника овладевает мной без малейшего сопротивления. И сам того не ожидая, я кричу. Но как только завываю от страха, рычание прекращается, и зверь убегает. – Ты чего такой бледный? – спрашивает Гришка, когда я возвращаюсь и залпом допиваю начатую банку. – Да там кто-то закричал. – Голос дрожит. – Я испугался. – А. Санёк поди опять баб по кустам зажимает. – Да, похоже. Я наверно пойду. Завтра вставать рано. На рыбалку с Петрухой идём. – Ну, давай! А вслед мне кричит: – А хорошо сегодня посидели! Я ускоряюсь. В надежде, что тётя Валя не будет поджидать, проскальзываю в дом. Включаю свет. Не думать о волках! Не думать о бобрах, нападающих на людей. Не думать о Варколаке! Собаки здесь не все мелкие, сам видел. На привязи никто их не держит. Через пару домов от деда Макара выбегал чёрный такой, здоровый, на трёх ногах. Вот он вполне может так рычать. Хоть и не лаял ни разу и агрессии не проявлял, но кто ж их, собак, разберёт, чего у них на уме собачьем. Чищу зубы – щётку к щёткам. Телефон ставлю на зарядку туда, где ему и положено. Часы – на мельницу. Раздеваюсь, забрасываю всю одежду в шкаф. Выключаю свет. Ложусь голышом, накрываюсь одеялом до самого подбородка. За окном белый диск луны пялится на меня, а пятна на нём шевелятся и морщатся. Нет уж – накрываюсь с головой.
День третий
Спал или нет – не помню. Одно точно: ещё до того, как Петруха постучался, я лежал и грезил о том, чтобы он забыл, обиделся, передумал – да что угодно, лишь бы не звенело от стука окно. Но, разбудив головную боль, оно зазвенело. Сборы проходят в тишине. Я качаюсь, с трудом держась на одной ноге. Нюхаю носки – бодрит, но ненадолго. Натягиваю кроссовки, потом трусы и всё остальное. В сенях выпиваю целый ковшик воды. Отлично. Выйдя в прохладу зарождающегося утра и увидев Петруху в куртке с капюшоном, в сапогах, с пакетом и удочками, я ёжусь, вздрагиваю всем телом и возвращаюсь под крышу. Хватаю кофту, висящую в шкафу для соблюдения правила “Каждой твари по паре”, натягиваю на себя, понимая, что мала. По пути стаскиваю с вешалки с сетками рюкзак и, выйдя снова на улицу, протягиваю вещь Петру: – Дарю. Мальчишка несколько секунд хлопает оторопело глазами, потом хватает и торопливо перекладывает снасти из пакета. И только, когда мы отходим от последнего сельского дома, пересекаем луг с горящей в утреннем солнце росой, он, словно опомнившись, благодарит, а через минуту повторяет: – Нет, правда, дарите? – спасибо! – Бери-бери. – Отмахиваюсь и, даже несмотря на то, что идёт он впереди, а я вижу только спину, уверен, что с лица подростка не сползает довольная улыбка. Носки мокрые, в обуви хлюпает. Нас провожают неугомонные петухи, а встречает зябкий рассвет. Мы долго идём вдоль реки, переходим её по навесному мосту. Потом по тропе взбираемся на холм, а там – чёрный, колючий лес. Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, и оглядываюсь. Село, такое крохотное, спит ещё, как котенок на ладони. А вокруг, куда ни глянь, бесконечная, тяжеленная ширь полей – до головокружения, до боли в пояснице. – Здесь шагов тридцать не дышите! – громко предупреждает Пётр. – Это ещё почему? Свалка? – Да не, мы в лесу не мусорим – это плохо. Тут трава растёт запретная. Нигде такой не найдёте. Её можно срывать только бабе Аксиньи, а чужим даже дышать опасно рядом. Вот тут, всё, я серьезно! — он показным движением зажимает пальцами нос и надувает щеки. Глубоким вдохом набираю в легкие воздух и отсчитываю про себя тридцать шагов. Петруха поначалу следит, поглядывая через плечо, но как только отворачивается, я специально дышу, отчетливо чувствуя незнакомый аромат пряных трав. Вдох – на зло всем запретам! Ещё один – на зло Петрухе, а особенно его хитрому деду. И ещё разок – на зло шефу. – А чего ж тогда повёл меня опасным путём? – спрашиваю, когда прошли запретную зону. – Вы же можете полминутки не дышать? И вроде не дурак. Вот через камушки не поведу, хотя я всегда через Ольшанку срезаю, так к пруду короче дорога. А не поведу, потому что там вы не пройдёте. – Мне уже третий раз говорят, что я там не пройду! – Это на самом деле раздражает. – А может я король Артур, а Ольшанка – мой меч в камне, мой Экскалибур?! – Экскалибур – это не меч в камне. – Рассудительно и спокойно утверждает Пётр. – Экскалибур Артур уже потом получил. И вы не избранный. – Вот умеешь ты на мечту нагадить. – Вы же взрослый, а взрослые не мечтают – они планируют. Вот знаете, о чём Ромашка мечтает? При упоминании юной художницы, веко дёргается, а настроение, которое стало подниматься после нарушенных исподтишка правил, снова опустилось ниже плинтусанос повесило. – Наверно, в художественный техникум поступить? – безразлично предполагаю я. – Да, но она знает, что вряд ли это возможно. – Это ещё почему? – Моё холодное притворство разрушено. – Её могут за один талант взять, не смотря на плохие оценки по остальным предметам. Иногда делают исключения. – Да при чём тут оценки? Она единственная родственница бабки Аксиньи, и именно ей заселятся в тот дом у дуба после смерти нынешней хозяйки. – А как же изгнание за непослушание? – Во мне начинает расти безрассудное недовольство от деревенской глупой несправедливости к ребёнку. – За ней приглядывать будут. У Старых везде есть глаза и уши. Это хорошо. И когда настанет день, её призовут. – А разве она не может просто отказаться? – Вы не понимаете. У вас никогда не было предназначения. Быть следующей – её призвание, её суть. А от сути не отказываются. Вот у вас есть, например, мужская суть. Вы же не откажитесь от неё? Не по возрасту скучные нравоучения Петра меня остужают и усыпляют, и я решаю отойти в кусты, чтобы отлить. Парень останавливается, ждёт. Я замечаю в кустах шиповника два покосившихся креста, торчащих из земли, держаться на честном слове: тронь и рассыпятся. – Эт что? Пётр прослеживает за моим взглядом: – Могилки Агнелки и Тимохи, её дочери. Я осматриваюсь: на этой поляне вполне мог бы поместиться гипотетический дом. Как, впрочем, на любой другой, что мы прошли. Не факт, что я наблюдал накануне вечером именно это место, но неуютный холодок всё равно пробегается по загривку. – Странное имя для девочки. – Назвала в память о муже. Мы продолжаем путь по холму вдоль леса. Внизу стелется полосой, повторяя изгибы ручья, густой туман. Подозревая, что Пётр неплохо осведомлен о той части легенды, которая основана на реальной истории, я решаю продолжить расспросы. Хотя вероятно у каждого жителя села припасено деталей и домыслов предостаточно, и что-то мне подсказывает: каждый готов поклясться в истинности именно его версии. – Кстати, о муже. Не в курсе, за что же всё-таки посадили Тимофея? – В курсе конечно. Из-за Агнелки. – После минутного молчания Пётр всё же снисходит до пояснения: – Однажды он привёл её на новогодний концерт для лётчиков и их семей. Красивый трофей в импортном платье, пахнущий незнакомыми духами, - она свела с ума добрую половину мужского лётного состава. Но именно начальник аэродрома положил на неё глаз. Даже наверно оба глаза. Плохо это. Сфабриковали с другом-особистом дело против Агнелки с свидетельствами шпионажа, а муж взял вину на себя, чтобы беременную не таскали по допросам и изоляторам. Кое-кто поговаривает, что, когда его уже забрали, она ходила к начальнику и просила того скостить срок, но больше о Тимофее никто и ничего не ведает. Я понимаю, что доносчик никоим образом не мог повлиять на тюремный срок, и что Агнелка, этого не зная, пыталась сделать хоть что-то единственным доступным ей способом влияния на того, кому приглянулась. Но мальчишка, по моему, слишком мал, чтобы с ним обсуждать подобное, да и мне не очень-то хотелось. – А что по поводу дома? – Вы про загадочный ночной огонёк? Лично я уверен: это природный феномен, потому что появляется в определенное время и при определенной погоде, не каждую ночь. – И никто не проверил? – Неа, боятся. Оно того не стоит. – А ты не боишься? – Мне не интересно. Вот дорога на камушки. – Показывает на колею, пересекающую тропу и исчезающую в чаще леса. Я останавливаюсь, неожиданно - даже для себя. Как только мальчишка напомнил о волшебном, непокорном роднике, всплыли и насмешки над моей "исключительностью", в вместе с ними вскипело врожденное превосходство городского человека над необразованной деревенщиной. И я сворачиваю. Петруха, естественно, в замешательстве, но через пару секунд догоняет: – Да поймите вы: ни один живой человек не в состоянии без привычки подойти к Ольшанке! – А я не боюсь! – Вот и посмотрим, что за "кладбище домашних животных" вы оберегаете. Пётр лишь бессильно фыркает, но семенит следом. И вот я, обожжённый крапивой, исхлёстанный сучьями, вылетаю на небольшую поляну ежевики. Следом парнишка. И мы тут же атакованы роем разбуженного комарья, голодного и готового растерзать на кусочки, а кусочки высосать досуха. Пётр, отмахиваясь руками, показывает на тропу, и мы ныряем в лес. Я иду первым, иду уверенным, широким шагом. Это ненадолго. Вскоре шаг становится короче, а дыхание отрывисто, будто я взбираюсь в гору. Но меня таким дешёвым фокусом не отвлечь. Тут я начинаю замечать среди деревьев валуны, разбросанные тут и там, поросшие мхом и освоенные насекомыми. Некоторые из камней огромные, размером с копировальный аппарат, другие небольшие, с футбольный мяч. Мне даже начинает слышаться журчание воды. Неужели Ольшанка близко? Дойду все-таки? Я задираю голову - ни клочка неба сквозь густые кроны. Сумерки, приторные в своём желании воспрепятствовать мне, облепляют: шевелят волосы, наполняют карманы, давят на плечи. Я вдруг явственно осознаю, что нахожусь на краю скальной пропасти и столбенею. Смотрю и вижу сочную траву, деревья с грубой корой, валуны в трещинах, с белыми боками - ни рытвины вокруг, но мозг настойчиво убеждает: шевельнешься и сорвешься с обрыва, вниз, на острые камни. Ноги дрожат, и я отчаянно ищу опору. Заставляю себя сделать несколько шагов назад - немного отпускает. Я в ужасе несусь обратно: по тропе, через поляну, в колею. Выбравшись из леса, чувствую прилив тошноты, и меня выворачивает. Падаю на колени. Подоспевший Пётр протягивает пластиковую бутылку с водой. Одно утешение для уязвленной гордости, возникшей на ровном месте: никто из живущих не смог. Весь оставшийся путь до пруда мы идём в такой нужной и важной для меня тишине, без бабских "я же тебе говорил" и прочей унизительной мишуры. Спасибо тебе, Петруха. А начинаем мы рыбалку с бутербродов. Расположившись на камышовом берегу, наворачиваю самую вкусную в своей жизни варёную колбаску, сладковато-солёный сыр и чёрный хлеб с тмином. Божественно! Пётр разворачивает голенища, раскладывает удочки, настраивает рыболовные снасти: – На рыбалке-то были раньше? Еле сдерживаю чуть не слетевшее “А как же! Да я рыбак заядлый!”: – Один раз. В детстве. – Это хорошо. – И вот поди разбери: о рыбалке он или о том, что не солгал. – Я вам пятиметровую наладил, червя насадил. Сам-то в воду зайду, а в кроссовках лучше с берега – вон туда ступайте, где повыше: там не так мелко у берега. Прохожу к указанному месту, закидываю удочку и присаживаюсь на обрывистый, с метр до воды, берег, на приутюженную траву. Тишина. Солнце уже целиком висит над горизонтом. По водной глади шмыгают жуки, скользят от одного облаку к другому – не думая о грядущем, без воспоминаний о прошедшем, но не похоже, чтобы чувствовали они себя застрявшими, брошенными и одинокими. А мною вдруг овладевает именно то одиночество, о котором рассказывают фантасты, описывая межзвездные полеты. Я космонавт, оторванный от пуповины корабля. Я пустота Вселенной. И не скажу, что одиночество моё пресное. Нет! Пресным может быть одиночество тех, кому нечего делать, а у меня жизнь бьёт ключом! Постоянные командировки, похвала шефа за очередное выполненное задание, выслушивание его жалоб на судьбу, выслушивание трёпа Жорика, подписи, подписи, подписи… Я состою в сотнях комиссий: выдача, списание, уничтожение… Моя подпись атрофировалась до косой черты с точкой, а в моём одиночестве появился кисловатый привкус лимона. Когда я прихожу домой, то становлюсь клопом-водомеркой, тишиной Вселенной. Да и был ли я кем-то другим вне дома? События, слова любых оттенков, чужие мнения – всё обтекало меня… Я в невесомости... – Э! Эй! – Сквозь дрёму слышу крик Петра. Может клюёт? Открываю глаза и вижу стремительно приближающиеся облака. Уже поздно что-либо предпринимать – я сжимаюсь и плюхаюсь в воду. И что обо мне подумает мальчишка? Стыдно. Уснул на рыбалке и свалился в воду. Можно сказать, чуть не утонул: нахлебался тины и ряски. Весь промок. Одежду, конечно, посушили на ветках, ну а как вернуть прежнего меня? А нужно ли? А был ли он, тот прежний, мной? Почему меня так волнует обида Маришки? Я старательно прятался от неё, но нет – хлещет и хлещет по жесткой оболочке, скорлупе, а та уже трескается, требует извинений. Наверно и следовало бы. Сразу. Или ещё не поздно? И даже её, сироту, ждут в каждом доме. Даже Тимофея, который давно сгнил в тюрьме, ждут иногда. Пусть в определенную погоду, но ждут! А ждёт ли кто-нибудь меня? Шеф? – не, он ждет черенков и вина, не меня. Может кота завести? Хоть он будет ждать… Я бы не ждал. Может бабка Аксинья ждёт именно таких, как я? И всю дорогу с неудавшейся рыбалки, (а Петруха настоял проводить меня), мы идём молча, а в голове глубже и яростней пускает корни мысль о доме на отшибе возле одинокого дуба. И о бессмысленности и пустоте прожитого клочка жизни. Кого-то подобные мысли гнетут, подавляют, а меня заставляют пошустрее перебирать ногами. И я уже несусь как ужаленный – так люди радуются волнующим переменам, подаркам или путешествиям, а я впервые после развода чувствую себя живым и в то же время абсолютно готовым поставить жирную точку. Но сначала к Маришке. Попросить прощения! А вот и село. Я уже задыхаюсь. Давно так не бегал. Собачье растерянно провожает взглядом, решив наверно не тратить время и силы на какого-то идиота. Кажется, этот дом показывал Гриша. Сейчас она живёт тут. У крыльца перевожу дыхание. Сердце бешено колотится, но усталость быстро отступает. Вхожу без стука в сени, и со стен, куда ни глянь, на меня осуждающе смотрят портреты удивительной фотографической точности. На время я зависаю в прострации. Сколько так стою, разглядывая гипнотизирующие рисунки, не знаю, но из оцепенения меня выводит появление бабушки, сгорбленной, в домашнем халате и с добродушным, умиротворенным лицом. – Я к Маришке, – тороплюсь объяснить своё присутствие. – Нету её. – Достаёт из кармана очки и, надев, ещё раз внимательно меня рассматривает. – На камушки убегла. Ранёхонько. А ты случаем не тот грубиян будешь… – Тот-тот, – обрываю я, а внутри у самого что-то ухноло, опустилось. Присаживаюсь на стул, потому что усталость внезапно возвращается. – Детишки-то у тебя есть свои? На этот вопрос у меня есть заготовленный ответ. Обычно я отчеканиваю его, как заученных назубок стих, и держу неглубоко, чтобы вот на такой случай быстренько, на автомате, на “отстань” выдать и забыть, но сейчас, нехотя, достаю с задней полки, откручиваю ржавую крышку: – Мне всего двадцать девять, вот лет через десять, когда будет свой бизнес и доход от вложений, на который можно жить, не проверяя чеки у кассы продуктового магазина, вот тогда я начну задумываться о ребенке, а сейчас… зачем? Начал, сидя в сенях с опущенной виновато головой, а закончил уже на улице. Действительно: зачем? Сначала накидываешь поводья, привязываешься, привыкаешь… чувствуешь, а потом ослабляешь, потому что веришь, потому что доверяешь. А она предаёт. И ты уже никому не веришь и никого не подпускаешь. Ты заперся. И тут малявка начинает стучаться. Малявка с чёрными, как гладь пруда, глазами, с карандашами за спиной. Ты кричишь: Уходи! И она уходит. Но дверь уже приоткрыта, потому что ты видел облака в её глазах, а ведь это именно то, что тебе так не хватало.
Древнее дерево со стволом в три, а то четыре обхвата – оно уже было таким, когда бабка Миланья сетовала на изгнанных влюбленных. Вряд ли дуб присутствовал при закладке камня, вокруг которого строились уверовавшие в чудеса здешних мест, но он вполне мог быть свидетелем первого Правила, и уж точно он повидал многое. Глядя на дерево, нисколько не сомневаешься в его величии. Тот угол дома, у которого рос дуб, приподнят, фундамент вспорот корнями, а гладкие, без покраски, доски, покосились, обнажив глину с соломой, а кое-где серые бревна. Дверь без крючка с висящем на ручке тяжелым замком. Окно без ставней со стеклом и не пыльным, но не пропускающем дневного света, оно отражает лишь то, что снаружи, оставляя в тайне то, что внутри. А другой край дома наоборот, будто хочет скатиться с пологого пригорка, наклонён, опущен, но цепко держится. Крыша обшита старыми листами жести, настолько сгнившими, что через дырья и швы проросли крапива и пижма. У дома растут кусты смородины и шиповника. И никакой изгороди. Я с полчаса просидел на лавке, пока бабка Аксинья не соизволила выйти. Она заразно и долго зевает, не прикрывая рта, уперев одну руку в бок, а второй придерживая половик, а глазки, мелкие и озорные, пытливо меня изучают. А я изучаю её. На голове выцветший платок, завязанный сзади, седых волос на удивление мало и судя по тому, что спрятано под банданой, волосы жидковаты. И мне кажется, что эти русые волосяки шевелятся! Только скошу взгляд на вязаную кофтейку, натянутую поверх сиреневого халата, змейки волос тут же заправляются сами собой за ухо. Смотрю точно на них – лежат смирно. Опускаю взор на дырявые чулки и тапки с ушами спаниеля – выплясывают ламбаду. Поднимаю глаза – само спокойствие. Но это точно не все странности. Я уверен: их вагон и маленькая тележка внутри дома. На вид Аксинье лет восемьдесят, но глаза уж больно свежие, искрятся, словно детские, наивные, но стоит только вспомнить, что к старухе приходят те, кто чувствует приближение смерти, как поджилки сводит трясучка от суеверного страха. Но я не слышал зова могил. Я пришёл за другим. – Зачем пожаловал? – Она достаёт из щели над дверным косяком папиросу, уже раскуренную, садится рядом, складывает возле половик и затягивается. Язык немеет. Я не могу выдавить из себя ни звука. Ладони прилипают к коленям. – Да ты травы моей нанюхался! – Смеётся. По-доброму. – Однажды ты войдёшь в мой дом. – Кивает, соглашаясь с собой. – Но не сегодня. – Наклоняется к джинсам, тянется дрожащей рукой с тлеющей папиросой. Я напряжён. Я обездвижен. Но замечаю, что она щелбаном отправляет кого-то со штанины в свободный полёт, наверное клеща. – Он тогда уже не будет моим. – Оглядывается за спину, любовно поглаживает завалинку и кричит, не поворачиваясь ко мне: - Ступай! Меня словно ошпарили: вскакиваю и ухожу восвояси. Тётя Валя уже поджидает: с осуждением и упреками в одном кармане и вкусным обедом в другом. Ем без особого аппетита, вполуха слушаю щебетания: да почему не предупредил и ушёл рано, ешь лучше, а то щупленький какой, и вот чайку попей обязательно, с шиповником и смородиной – всё своё, с грядки. Захожу к себе, забираю часы, телефон, достаю визитку таксиста, звоню: он сможет подъехать завтра к десяти утра. Завтра так завтра. И начинаю бесцельное брожение по селу. Собаки меня игнорируют, только местные иногда тыкают пальцем и рассказывают друг другу о том, как я облажался на охоте, окунулся на рыбалке, визжал в туалете. Или я это напридумывал, а они шушукаются совсем о другом. Мне как-то неважно. Мне с ними картошку не сажать. Ну вот, уже и фразочек деревенских нахватался. Захожу в магазин, покупаю мармелад. Маша улыбается, но видя на мне маску серьезной сосредоточенности, а может быть маску принца меланхолии – думаю, обе эти маски вполне ужились бы на одном лице, – решает не шутить и не заигрывать. На обратном пути снова захожу к Маришке, и её всё ещё нет. Потом иду к дому деда Макара, стучусь громко в дверь, по окнам, обхожу со стороны двора, заглядываю в сарай, баню, туалет – ни души. Кричу Петра – ответа нет. Может ушёл встречать деда? Я сажусь на стопку аккуратно сложенных очищенных б/у-кирпичей позади туалета, достаю зеленую мармеладку и, посмотрев сквозь неё на солнце, закидываю в рот. Яблочная. А может надрать лозы у Гришки, а про вино доложить, что кончилось или пропало, зауксусилось? И когда это я начал так халатно относится к заданию? И должно быть мои мысли мгновенно достигают ушей шефа. Входящий от него. – Ну что там?! – Зло. Раздражённо. – Жду деда. – Безразлично. Устало. – Они что там в своих Черёмушках… Кем они себя возомнили?! Так, берёшь деда за шкирку и вышибаешь из него всё, что мне нужно! Понял? Хватит сюсюкаться. Действуй, как умеешь! Всё. Давай. Убираю смартфон и чувствую, как во мне зарождается беспокойство. Где-то я уже слышал это название… Черёмушки… Осознание бьёт разом по всем органам, не оставляя и грамма расслабленности. Я включаю GPS и с дрожащими руками наблюдаю, как загружается карта. Прошибает холодный пот. Слёзы беспомощности наворачиваются и застывают в глазах. Я не в том селе! На как же так вышло? Значит и дед Макар не тот?! Лихорадочно прокручиваю в голове все события со дня приезда в попытке обнаружить хоть малейшую зацепку, по которой я бы понял, что нахожусь не там. Ничего… Я кретин! Опустошение сменяется ненавистью к себе из-за очевидной глупости, но вызванные в памяти люди, начиная с алкаша и заканчивая бабкой Аксиньей, их поступки, слова вызывают во мне невольную улыбку. Эти дни прожил не зря. Ведь ещё никогда я не чувствовал себя настолько живым, как последние дни. Это там, в мегаполисе, уже пару лет мертвецом на автомате прожигал время, а тут меня так встряхнули, что похороненный глубоко внутри, радующийся когда-то каждой минуте, проведенной с красавицей женой, проснулся и уже не желает обратно в ту “коробочку”, о которой говорил Григорий.. Вот поэтому я, сбитый с толку, пошёл к бабке Аксиньи, готовый войти в дом. Но на самом деле, не смерти я ждал, а испугался стать снова живым. Перебирая контакты в телефоне, задерживаю палец над именем бывшей. Не долго думая, жму. Гудок. Второй. Третий. Не возьмёт? – Алло. – Неуверенный голос. Такой родной, самый дорогой на свете. – Привет. – Я взволнован. Что ей сказать? – Как ты? Не думала, что позвонишь. По делу или как? – Хотел спросить… – Тысячи слов комком застревают в горле и ни одного из них не разобрать. Вопрос срывается сам, проскальзывает мимо осмысливания: – Ты ждала меня? Зачем? Зачем я это спросил? Когда ждала? Поймет ли, что я имею в виду после развода? В затянувшейся тишине слышу лишь шмыгание носа. Тяжелый выдох. – Ты не поверишь. – Пауза, возможно отвернулась и прикрыла трубку. – И сейчас жду. Я резко сбрасываю вызов. Будто сообщили о смерти. Нет-нет-нет, мне послышалось. Я облокачиваюсь о стену туалета, задираю голову вверх и прикрываю глаза. Дышу глубоко. Хочу, чтобы здешний воздух пропитал меня, каждую задохнувшуюся свинцом от выхлопных газов клетку. Каждую закоптившуюся клеточку. Теряю счёт времени. Не сплю, но пребываю в пограничном со сном состоянии: плыву по реке, а пейзажи на обоих берегах проносятся в ускоренной перемотке. Сердце почти не бьётся. Вздрагиваю от того, что рядом кто-то присаживается. Приоткрываю слипшиеся глаза. Уже вечер. Сумерки. Небо на горизонте огненно-красное, облака над лесом похожи на тлеющие бумажные комки. Я не поворачиваюсь к подсевшему. Ещё не очнувшиеся инстинкты подсказывают: не поворачивайся, не надо. Он сидит на расстоянии вытянутой руки, сидит так же, как и я. Как человек. И ростом с меня. Но весь в тёмной шерсти. И воняет псиной. Краем периферийного зрения отмечаю вытянутую морду и торчащие на макушке уши. Паники нет. Страха тоже. Незнакомец закидывает ногу на ногу и спрашивает: – А чего не внутри? – А чего не рычишь? – Меня так просто врасплох не застать. – Так ты ж не внутри – вот и не рычу. – А ТОГДА зачем рычал? – Так надо былоПомочь хотел. – А. Я уже окончательно мирюсь с тем, что естественный в подобном положении страх проходит мимо, а напоминает о его остывающих следах лишь небольшая дрожь в руках и частые почесывания. – Не понимаю, – делюсь с досадой, – как я попал не в то село? – Там на шоссе двойной указатель. – Объясняет, разжевывая каждое слова, как учитель первоклашке, без усмешек над незнанием. – “Черёмушки 7” – сверху, а ниже наше село с цифрой “3”. Ну а Владимир Петрович, понятное дело, подумал, что село по верхнему указателю ближе, на цифры внимания не обратил. И не он первый так ошибается, не серчай на него. А больше указателей и нет. Был, конечно, у остановки, но в прошлом году его снёс Кащей на своём Урале с люлькой. Так прямо люлькой и снёс. Обещают к дню осеннего равноденствия восстановить. Знак. Привыкнув, я даже слегка осматриваю его: волчья морда, лапы на груди сложены, чуть горбится. Высказываю вслух догадку: – Варколак? Скалится. Протягивает лапу. – Серёга? Жму. – Так ты... волк? Варколак хмыкает и щёлкает зубами: – Вообще я бобёр. Очень-очень старый бобёр. Но бабка, другая, не та, что сейчас, меня давным-давно превратила в человека. Случайно. Извинялась долго потом. Правда я разговаривать не мог, но к людям привязался. Даже с одной девочкой подружился. Однажды меня чуть не убил злой дядька. Не из наших. И тогда меня та бабка обратила в волка. Чтобы постоять за себя мог. Вобщем, история долгая, запутанная. Может быть потом расскажу. Он замечает пакетик с мармеладом, принюхивается, без слов спрашивает разрешения, я кивком разрешаю. – Апельсиновая, – хвалится огромный волк. – Вот скажи, – я в конец расслабляюсь, совершенно не отдавая себе отчета в том, почему так спокоен, – ведь нормально в материальных ценностях стремиться сменить положение на лучшее? Дом попросторнее или с более удачной планировкой, машину покомфортнее? – Так-то оно конечно да, – соглашается Варколак. – А вот в ценностях отношений все не так. Когда кто-то видит возможность сменить положение на лучшее, то не задумывается о том, что прежние-то рушаться. А минусы – они же у всех есть, это тебе не машину купить дороже – в ней, естественно, будет и движок мощнее и обшивка – кожа и ржаветь не через 5 лет начнет, а через 10 – в ней всё лучше. А в людях не так. В людях первое время видишь только плюсы и уверен, что меняешь на лучшее, ведь тот прежний-то с кучей минусов, а этот вон какой красавчик: и положение прочнее и что главное – ПОТЕНЦИАЛ есть! И от эйфории она теряет голову и забывает о том, что было. Конечно она хочет для себя лучшего. Можно ли женщину в этом винить… – Ты так и не простил её? – А как я могу её простить, если себя не в состоянии? – Приляг. – Волк хлопает передними лапами по ляжкам, и я прикладываюсь на его жесткую, но такую уютную шерсть. Он начинает гладить мои волосы и негромко навывать мелодию колыбельной. Такую грустную, что я с удовольствием проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь я уже в своей кровати. Меня трясет за плечо Григорий и торопит: – Вставай быстрей! Там Собрание! Голоса поровну разделились. Нужен голос со стороны, от чужого. – Какое собрание? – Я протираю глаза. – Как я сюда попал вообще? Гришка щёлкает перед моим лицом пальцами и тормошит сильнее, кидает на кровать рубашку. – Давай шустрей! По дороге объясню. Оказывается, решают вопрос об окончательном изгнании Маришки, а мой голос может стать судьбоносным для девочки. Григорий своим суматошным говором никак не даёт мне сосредоточиться на том, что было вечером. А не приснился ли мне разговор с Вароколаком? – Чего так рано-то? – На часах пять утра. На улице прохладно, дует сильный ветер. Небо пасмурно, заволочено тяжелыми тучами. То и гляди прорвётся дождём. – Утро вечера мудренее! А нам ещё до работы кучу дел по дому переделать надо: коровы, свиньи… – Понятно-понятно. – Я отмахиваюсь от постоянных потягиваний за рукав. – Да иду я, иду! Народа у камня собралось человек сто, а то и больше. Деловитое бормотание прерывается при моём появлении. Толпа расступается и меня пропускают к камню, у которого кружком сидят на стульях пять стариков и рядом стоит заплаканная Маришка. Это представление походит на спектакль. Меня охватывает и не отпускает ощущение спланированного действия. Кто-то явно дёргает за ниточки, все играют по сценарию, а я знать не знаю своей роли. Как так голоса разделились, если девочку обожает всё село? С какой стати вообще голосуют, если за нарушение Правил наказание безусловное? Или на эти вопросы есть обоснованные, разумные ответы? По лицам собравшихся я понимаю: даже если и есть, меня посвящать в них никто не собирается. Невозмутимо осмотрев приглашенного, старцы склоняются и начинают полушепотом совещаться. Причем говорят одновременно впятером. К ним из толпы подходит сонный мальчишка. Засранчик, – вспоминаю я глошатого Старых. Только теперь одет потеплее: в кофте с длинными свисающими рукавами, но всё в той же фуражке. Один из стариков приобнимает мальчонку и подтягивает к себе. Через минуту они замолкают, старик хлопает сорванца по спине и говорит тихим, но уверенным голосом: – Засранчик, донеси нашему гость волю Старых. Мальчишка подходит ко мне почти вплотную, поднимает голову, придерживая фуражку, и заявляет: – Тебе, дядя, надо выбрать, с кем Ромашка пойдёт в изгнание. Засранчик с жалостью смотрит на Маришку, потом снова на меня и продолжает: – Мы отдадим её участковому. Либо тебе. Но только в том случае, если она сама захочет. И отступает, сделав широкий шаг назад. Даже если до того кто-то кашлял, скулил или грыз семечки, сейчас же толпа смолкает. Я слышу поскрипывания калитки. И завывание ветра. Теперь программа этого цирка ясна: надавить на жалость и сплавить художницу мне. Но почему именно мне? И почему бы собственно… нет? Поворачиваюсь к Маришке. Та смотрит куда-то в сторону, отчуждённо. Волосы не заправлены заколками, не собраны в хвост, не заплетены в косички – развеваются безумно и безудержно в порывах ветра. Она похожа на отражение маленького солнца в беспокойной воде. Теплое платье, но без рукавов. Руки в мурашках. Подхожу к ней ближе. А может быть и правда, забрать Ромашку? Старые наверняка уже знают, кого привлечь, чтобы с оформлением не возникло проблем. Смогу ли я, разбитый предательством, не разбить и не предать? И как заслужить её доверие, если знакомство начал с обиды? Маришка поворачивается ко мне. Чёрные, бездонные в предрассветных сумерках, глаза подкашивают, я опускаюсь на колени, беру детские ручки в свои как можно нежнее. Мне страшно. Я трижды был близок от смерти за эти три дня, причем в последний раз по своей воли, и то не боялся так, как сейчас. Боюсь снова начать верить людям, доверять им. Я обидел тебя, потому что защищался. Оберегал своё высохшее мужское сердце от капли твоего детского, доверчивого сердечка. А я уже привык жить за закрытой дверью. Поэтому прогнал тебя. Прости. Но я, как никто другой, знаю цену доверию и могу поклясться, что позабочусь о тебе. Если позволишь. – Прости меня, – говорю вслух только эти два слова, но Маришка слышит и все остальные. Это видно по изменениям в её лице, по тому, как оно оживает и расцветает. Я поднимаюсь, беру её за руку, и мы уходим. Сельчане провожают нас одобрительными взглядами. А когда мы отходим достаточно далеко, позади доносится гул расходящегося Собрания. – Ты пахнешь табаком и мармеладками, - говорит Маришка. – Я не курю, а мармелад купил для тебя. Как твоя фамилия? – Ромашкина. – Ясно. А ты знаешь, где твои документы? – В сельсовете. – Значит часиков в девять сходим в сельсовет, а в десять за нами приедет такси. А пока соберём твои вещи и можно подождать у меня. Но если честно, я даже не знаю во сколько заканчивается действие ночного правила в том доме, где я живу. Так что ты свои сандали лучше ставь рядом с моими, а не то пропадут. Да, поверить трудно, но это так. Ромашка заливается звонким смехом. Так смеются над глупостью. – Смешная ты. – Улыбаюсь ей и подмигиваю. – Ты тоже. – Подмигивает в ответ и крепче сжимает мою руку.
1. Работа не ёфицирована - мой личный таракан, но всё же. Затянутая экспозиция (с определённой тз весь текст и есть монолитная экспозиция - автор скуп на объяснения происходящего, заменяя факты эмоциями, к тому же повествование представляет собой череду слабо связанных друг с другом эпизодов). Не очень понял прикола про чередование первого и третьего лица абзац через абзац квадрат через квадрат русский через английский. Да, я увидел, что там две личности - Аманита и её носитель, которому (этот мужской род - не опечатка*) нужна инициация. Но я не увидел, где заканчивается одна личность и начинается другая, не увидел между ними отличий. Совершенно лютая концентрация неймдроппинга -
ЦитатаКроатоан ()
До макабричности дебютной работы Срджана Спасоевича или гиперреализма Гаспара Ноэ, буквально взорвавшего Каннский кинофестиваль своей Irréversible, «Нимфоманка» ну никак не дотягивала.
- местами до степени смешения с какой-нибудь передовицей из "МК". Параллельно идёт ковровая бомбардировка читателя частично раскавыченными, но известными цитатами - приём почтенный, дарующий радость узнавания, но рассчитанный на определённый круг аудитории, к которому лично я не принадлежу. Попытка выехать на актуальной феминистской повестке налицо, но стилистически текст всё равно наследует Берроузу (Уильяму, не Эдгару) и Генри Миллеру.
ЦитатаКроатоан ()
Классические такие педерасты – а их Аманита за свою жизнь навидалась немало! – со вкусом одетые
ЦитатаКроатоан ()
чего-то продолговатого и гладкого, что можно было бы запихнуть в себя, дабы двигать там – двигать и двигать! – до тех пор, пока вместо слизи не выступит кровь
ЦитатаКроатоан ()
Нет-нет, не подумайте! – те чудаковатые девки в фильме, у которых настолько свербело между ног
И это всё только в самом начале текста. Какая экспрессивная пунктуация! Я будто "Воровской цикл" Олдей перечитал, мысленно на пару десятков лет помолодел, спасибо)
ЦитатаКроатоан ()
ни к чему путному не ведут и не дают спорящим никаких преимуществ, кроме если иллюзорной убежденности в собственной наиабсолютнейшей правоте.
"Кроме, разве что"
Сорокинщина в середине текста оставила ощущение чужеродности, провокации ради провокации. Почему "Вендиго" упоённо юзает латынь, а не язык индейцев - тоже осталось тайной.
ЦитатаКроатоан ()
По факту, неприязнь каннибализма это лишь культурологическая надстройка, имеющая в первооснове своей религиозную природу.
А ещё каннибализм неэффективен как система - еды не напасёшься. Китайцы, насколько мне известно, защищаются тем, что в их культурной норме зародыши, из которых варят суп - всё же не люди. У ацтеков было иначе. Ну и где теперь те ацтеки? Уничтожены цивилизацией, считавшей каннибализм неприемлемым. Шо, сынку, помогли тебе твои вендиго? (и кстати, насколько мне известно вендиго - это "вид", а не имя, и по-русски пишется с маленькой буквы).
Однако же персонажу это всё не приходит в голову. Он - болванчик, покорный автору, его задача - сказать: "Надо же, как ты всё вывернула, мне даже нечего возразить".
Отдельно отмечу соответствие работы заданной теме. Все "метаморфозы сознания" уложились в банальное употребление псилобициновых грибочков? В 2К20?
* - Писал по ходу чтения. То, что вынесено в концовку, лично мне стало очевидно во второй главе. Эффекта неожиданности не получилось.
2. Тоже нет буквы ё! Ё-моё!!
ЦитатаКроатоан ()
Кормят там не то что бы хорошо, но нормально, да и по ценам терпимо. В двенадцать там ещё суетится народ при погонах, мы подходим обычно пол первого, когда их поменьше.
"Чтобы". "Полпервого". Отмечу, что в плане формальной грамотности эта работа уступает номеру первому, и больше к ошибкам не придираюсь.
О! Параллели попёрли! Женя, который не сын, и Жорик, который не друг!
ЦитатаКроатоан ()
от любых рассуждений о женщинах и их половых предпочтениях рождаются спазмы, а пара ребер у сердца начинают неприятно постукивать друг о друга.
И тут актуальная повестка))
ЦитатаКроатоан ()
– Теория, значит, такая... – Уминает гороховый гарнир. – У баб инстинкт – накормить голодного мужика. Сдается мне, что удовлетворение этой потребности по цепочке пробуждает в них и другую... – Подмигивает. – Ну, ты понял. Так вот, после сытого обеда, баба ждёт, что сытый мужик её хорошенько отблагодарит. – Бред какой-то.
Ничем "не хуже" рассуждений о допустимости каннибализма в первой работе) Собеседник-болванчик в комплекте!
В повествовании много психологически недостоверного - вспышка гнева ГГ при виде рисунка, мгновенный эффект от извинений, отсутствие рефлексии из-за необходимости объясниться с шефом. Но чего не отнять - написано живо, читал не отрываясь. Увы, есть развешенные, но не выстрелившие ружья - фигура Жорика, профиль работы фирмы, Дашка-сменщица... И ещё я не понял, что такое "был бобром, меня превратили в человека, потом обратно в волка" - хотя и понял, что история та запутанная)
В общем, первую работу можно сравнить со сборником Сорокина "Пир", вторая - современное "натурное фэнтези". Для меня увлекательность происходящего перевесила, голос второй работе.
– Они что там в своих Черёмушках… Кем они себя возомнили?! Так, берёшь деда за шкирку и вышибаешь из него всё, что мне нужно! Понял? Хватит сюсюкаться. Действуй, как умеешь! Всё. Давай. Убираю смартфон и чувствую, как во мне зарождается беспокойство. Где-то я уже слышал это название… Черёмушки… Осознание бьёт разом по всем органам, не оставляя и грамма расслабленности. Я включаю GPS и с дрожащими руками наблюдаю, как загружается карта. Прошибает холодный пот. Слёзы беспомощности наворачиваются и застывают в глазах. Я не в том селе!
А чего это он только на этом месте спохватился? Ведь ещё до того было:
ЦитатаКроатоан ()
– Я ведь не здесь родился, – вдруг говорит Григорий с залипшим к небу взглядом. – В соседних Черёмушках.
Или оба села называются одинаково, но только с разными цифрами? Но судя по "где-то я уже слышал это название", "наше село" называется всё же иначе.
Отличный язык - и в плане просто русского языка (как написано); так и как сказано (как высказано). Ну это профессиональный уровень по большому счёту. Мои поздравления. Приятно читать.
Минусы:
Хреновый сюжет. История словно ни о чём. Похожести по стилю на того же Паланика, или АРЧ, или Ларса фон Триера - одним словом понятно откуда растут ноги. А должно быть самобытно - как у Глуховского в работе "текст" (фильм кстати говно, я про книгу говорю, она хорошая).
Вторая работа.
Не намного хуже первой работы. Но есть нюансы.
Плюсы:
Попытка сделать сюжет. Это видимо и отметил предыдущий оратор. Я люблю когда работа нацелена на историю, а не на эмоции. В поэзии наверное всё кардинально по другому - а в прозе не так. Меня вообще радует качество, радуют диалоги - что в первом, что во втором - годно!
Минусы:
А вот минусы тут из-за отсутствия напряжения (да, может я сама себе противоречу, но блин так есть) - не хватает обратной связи, эмоциональной привязки читатель-писатель. То есть - нужно делать историю, но нужно и сопровождать её.
Поэтому первая работа безусловно в этой дуэли выигрывает. Хотя вторая тоже хорошая и это редко когда можно на ФВ увидеть достойную битву. По сюжетам обоих работ я принципиально не высказываюсь. Ну, зачем.
первая работа. таакс. очень тяжелое конечно чтиво. и кряду художественного не отнесу, вот оно в духе рецензий бодлера. когда я читал с такой точки, стало проще. анализируя нимфоманку автор выдает свое виденье извечных вопросов морали, порока и наслаждения. при чем в весьма мне близком русле, что временами тяготило. мне ведь эта обличающая правда не нужна. от чтива я жду бурлеска конечно. а тут мордой в асфальт. хотя и это можно считать приемом, ведь играть эмоцией читателя одна из целей автора. потому и погружает автор в натуральность происходящего при том что лг находится в абсолютно сюрреалистичном самосознании. ведь только финал, снова возвращает лг к реальности и метаморфоза не произошла и он снова как и всегда там, жалкий отросток. инициация такой ложный катарсис, путем наркотрипа. и битье, сила как определяющее сознание. старо как мир. но так устроен человек. очень интересный текст, даже ребус. он еще поварится в моей голове. добавлю что тут метаморфоза происходила с вполне ощутимой болью. вторая. ну это история, притча сказка что ле. и хэппиэнд. вот измора читаешь всегда как гамсуна, читаешь читаешь и думаешь какого читаю эту тягомотину, но развязка как всегда радует и пазл складывается причем всегда удачно и почти без лишних вопросов, хотя закутки для додумыванья есть и в этом тексте. премилая сказка тем более когда дошел до вырколака, село я представил молдавским и картиночка сложилась. тем более гришка то это вообще тындалэ еще один персонаж из нашего фольклора. лоза вино волк бывший человек бывший бобер . бобры волшебные леса. ну и не будем думать как гг будет жить дальше. это ж сказка. и да, правильно вырколак. тут метаморфоза как летний ветерок. освежающая радующая даже раздумывать не стану, оба текста доставили мне удовольствие, так что каждому по ноль пять. уж слишком они хороши каждый в своем.
глава первая Этакое варево «мужского» сознания, заплутавшему в собственном соку, в субъективном измельчении по гендерному, нет, даже строго половому признаку. Этакая большая обида, на противоположный пол, с последующим взваливанием на того всех бед. Видел ли я Аманиту? Отнюдь, на всем протяжении этой главы я видел лишь мужика, с застрявшим бревном(в голове), как абсолютным подчинением тому, что между колен, как дичайшим и ярчайшим примером подчинения животному. Но, на всем том же протяжении, то ли ради самообмана, то ли ради самолюбования, не видящим как причину и суть механизма принцип собственной приземленности, но сконцентрированным и видящим исключительно вторичность, как объекты притяжения, но никак не собственную слабость.
глава вторая Теперь уже некомпетентность «мужчины». Его безобразие и обезьяноподобие, его абсолютная не содержательность и примитивизм. Это часть первая. Вторая. Бог? Как причина первых и вторых? Как оправдание неосновательности и жалкого мышления? Он на самом деле не нужен. Для ущербных разговоров, для затасканных и засаленных, по содержанию, для онанизма… и беспросветного(в той, или иной форме), но не для дела. Эпилог. Точное попадание, с непониманием. Физическая активность, как принцип и доказательство живого? Хрень собачья. К слову и о сексе, чуть выше. Выход? Единственный выход? Чушь. Просто дань. Дань слабого, сильному. Порция подношения, разумом, гену.
глава третья И вовсе несогласие, с самого начала, скорее всего, в погоне за экшном. Человек так тонко чувствующий всю примитивность системы, всю ее фальшивость и дикость, вдруг становится ее же исполнителем, к тому же, самого нижнего уровня. Дальше хуже — полное отупение и абсолютная галиматья(автор заигрался называется). Ну а последнее предложение, как резюме, то вообще шедевр глупости.
глава четвертая Попытка передать как нечто особенное и сакральное банальный фистинг. Ощущение божественности, великое искусство, ритуал.. Серьезно?
глава пятая Одна гнилая псевдофилософия, опять же пытающаяся выдать себя за нечто очень глубокое, крайне разумное и нетрадиционно индивидуальное. Серьезно?
глава шестая Первая половина. И опять тупое пытается выдать себя умным и опять кривое пытается выдать себя прямым. И опять жирный кусок из массы мнит себя чем-то непричастным. Где грань этого лицемерия? Вторая половина. И опять погоня за экшном. И опять автор заигрался. Столько маньяков вместе и сразу. Серьезно?
глава седьмая Было двое, стало много. Это уже какой-то Сплит-трансвестит...
Итого. Возникает один вопрос. К чему я прочитал это говно? Простите, но по другому такое не назовешь. И не потому что здесь расписаны самые нелицеприятные качества человека(отнюдь, я реалист), а потому, что автор лукав, от кончиков ногтей и до корней волос. Он банально кайфует, от всего этого примитивизма, хоть и пытается всеми силами представить главного героя как противника системы, как того, кто якобы занят познанием, кто пытается продемонстрировать волю, кто пытается продемонстрировать силу, когда на самом деле, занят самой низкопробной имитацией, где безропотно падает в пол, и лижет ей пятки.
К тому же, если даже отбросить все точки зрения, как расхождение, представляемого и действительности, в Вашем произведении есть откровенная лажа. Открою Вам секрет, мелочи, по ним можно все отслеживать, по ним можно многое понять. Жестокий маньяк, орудующий молотком, откровенно раздирающий жертве плоть и пугливая овечка в баре. Это как же Вы так лоханулись?
Короче, прочитал я этот дешевый коктейль порно и насилия, а на коктейле было почему-то написано — «Индивидуальный». То ли бармену в харю дать, то ли время обратно попросить..
Пока не начал читать второе произведение, хочется все-таки выразить благодарность автору первого. За юмор. За очень тонкий юмор. За настроение. В мирное время, в подворотнях, людям бутылки в задницы засовывают. Чо сразу не домкрат?
