и мне уже казалось, что взор мой омрачен достаточно вполне,

чтоб розоватая обманчивая мгла рассеялась и обнажилась суть

того первичного и незапачканного мира, что равно чужд цветам добра и зла.

И заплетались в красно-бурый тон тела умерших и уже готовых

для новой жизни уступить места травинок, тянущих ко мне свои ладони,

сокрытому во чреве всех китов

божественных

и обоготворенных,

сулящих свой безоблачный уют, и сквозняка обманчивую свежесть,

не выдувающего, впрочем, накипь лет, но предлагающего

менингит банальный.

А я смотрел: как, вытянувшись томно, не вересковая, но все-таки вполне

травой укрытая, поющая себе и лишь себя, безмолвная равнина

мой преломляла взор о горизонт; как, преломляясь, взор мой падал мимо

разумных доводов, бесчувственных забот, свой совершая резкий поворот,

вгрызался буром в земляное тело. И покоряясь жадности такой, неутомимости,

земля сочилась, млела, благоухала ветром и тоской, и предзакатной краскою горела,

а я ее стремился раздавить, наполнить ею суть свою до края, до основания впитать

и поглотить, сам незаметно ею поглощаем.

А между тем, обманчивая суть

дороги, пронизавшей бесконечность, явила мне бесчувственный свой лик,

на остановке выбросив беспечно чужого и сырого городка, попутки дверцы,

как врата, захлопнув резко за вышедшим, и не сказав: «Пока. До новых встреч», –

умчалась вдаль и меч глаз ограниченности указал ей место

в разграфленной по плану пустоте.

А я, оставшись, медленно побрел в пределы близлежащего кафе – один,

как водится, наперерез толпе, пытаясь разглядеть другое нечто,

чем то, что видится в любой такой толпе, но только даром разбивался взглядом…

И страхом поражая, как всегда, над суетливой вездесущей массой,

являлся древний призрак мой – Харон;  я, проникаясь тяжестью труда и мужества,

что надлежит иметь, чтоб указать душе на неизбежность, испытывал в немом оцепененьи

и отвращение, и зависть, и тоску…

Потом, очнувшись, продолжал свой путь,

чтоб припадать к стеклянному соску, и не смотреть, не видеть, не желать

кого-то знать в очередном вертепе людей, живущих посреди камней,

где лишь тоска и одиночество неслись среди давно погрязших во плоти.

Уже давно не голодом светились глаза их – собственно, давным-давно,

уже и самого банальнейшего света не излучали взоры в пустоту и безнадежность,

и на плоских лицах не выражалось больше ничего не общепринятого – только лишь одни

зеркал мерцания, а не оконные огни…

…допив бутылку пива,

                         ...перепрошив два банкомата,

побрел усталый путник к остановке

                                                     автобусной

                                                             у местного военкомата…