ГЛАВА IV

ПРИЮТ «НАДЕЖДА»

Еще пару лет назад, начиная чувствовать неудовлетворенность своей жизнью и все более проявляющееся различие между собой и остальными окружающими его людьми, Мартин стал часто покидать ночью сначала дом, ночуя в амбарах, сараях, но через какое-то время и это было недостаточным, потому как все хозяйственные постройки находились недалеко от самого дома и с их крыш и чердаков, где часто сидел Мартин, он был хорошо обозрим. Мартин очень любил мечтать и относился к этому процессу как к некому священнодействию. Когда он был младше, он мог мечтать и наяву, днем, находясь при этом среди людей и даже чем-нибудь занимаясь – ему ничто не могло помешать и оторвать от этого интереснейшего процесса. С годами он стал серьезней ко всему относится и мечтать мог, если только не был ничем занят, и обязательным условием было отсутствие посторонних. Но и этого оказалось недостаточным: он заметил, что ему совсем не мечтается у себя дома, пусть даже на дворе стояла ночь, а в доме все засыпали, и всё утихало. Тогда он украдкой пробирался к амбарам или сараям и сидел там на крыше, иногда ночи напролет. Перед рассветом же он возвращался домой в свою комнату и преспокойно себе засыпал, как будто никуда и не уходил. Совсем скоро ему и на крышах не мечталось: ему ведь все равно был виден дом, и это нагоняло на него тоску. Каждый раз, когда его взгляд падал на родной дом, у него в душе откуда-то из глубины поднималось такое чувство, название которого он не знал. Каждый раз, когда оно возникало, ему казалось, что кто-то пытается насильно отобрать, забрать у него желание жить. В эти моменты ему казалось, что его жизнь окончена, что он стоит у какого-то порога, переступить который у него нет сил, а главное смелости. Все чаще вместо радостных грез, которые раньше мягкой пушистой пеленой обволакивали его рассудок, приходили суровые трезвые мысли, которые были все о том же – как выбраться из этого замкнутого круга. Несколько ночей он пытался справиться с этим чувством беспроглядной тоски, но оказался бессилен против нее. Тогда он решил уходить дальше от дома, туда, где совсем не будет его видно. С каждым разом он уходил все дальше и дальше и совсем скоро, сам не заметив того, однажды ночью он покинул пределы фермы. Через пару ночей он достиг Темного леса.  На дворе стоял декабрь, конечно, не очень холодный, но все же любой другой человек без крайней необходимости не пошел бы в лес, тем более ночью, и тем более ночевать в этом лесу. Но Мартина это совсем не пугало и не останавливало. Он уже давно приметил в лесу небольшую пещеру в мелком горном массиве, который был расположен в самом сердце леса. Всегда, уходя из дома, он тепло одевался, брал с собой теплое одеяло. В пещеру еще накануне днем он принес ненужный хлам, который здесь очень даже пригодился бы: старые одеяла и подушки, которые давно уже пылились на чердаке, большие куски кожи, которые он взял там же. Всем этим он устелил каменный пол в пещере, самым большой кусок кожи он повесил на входе в пещеру – получилось нечто вроде двери. Этой же ночью, после обустройства своей обители, он лег в постель, накрылся с головой и представил, что он один на всем белом свете. Еще он представлял, что проснется завтра утром, выйдет из своей святой обители и вдруг обнаружит, что он действительно совершенно один. Все люди как по взмаху волшебной палочки вдруг исчезли, не оставив и следа. Так он  думал, засыпая первый раз в этой пещере.  

  В ту роковую ночь, когда на ферме случился пожар, он в восемнадцатый по счету раз покинул пределы фермы и отправился в Темный лес, который был расположен  менее чем в двух километрах от фермы. Возвращался он как всегда до рассвета. Сегодня ночью ему плохо спалось, в голову лезли какие-то странные мысли, которые временами вытеснялись еще более странными и страшными сновидениями. Сначала он подумал, что ему снова пора менять ночное пристанище, и эта мысль ему очень не понравилась: устраивая свое гнездо, свою обитель, он думал и надеялся на то, что, наконец, нашел именно то место, где он сможет оставаться один на один со своими грезами. Но потом он начал припоминать все, что ему то ли снилось, то ли грезилось наяву, и понял, что дело тут в чем-то другом. Так он шел дорогой к ферме, и с каждым своим шагом он все более явственно ощущал что-то жуткое и омерзительно холодное, что-то невидимое, и это что-то витало в воздухе, вернее даже будет сказать, что этим был насквозь пропитан весь воздух. Мартин ускорил шаг. Еще при выходе из леса он заметил плотный черный столб дыма где-то на горизонте, поднимавшийся над землей. В тот же миг, не осознав еще умом, что произошло нечто страшное и необратимое, он почувствовал это сердцем. Он побежал.

За всю дорогу от леса и почти до самого своего дома он всего несколько раз останавливался, чтобы передохнуть пару секунд,  вновь собирал силы и рвался вперед, как будто кто-то сзади подстегивал и подгонял его. Он хотел побыстрее добраться домой, чтобы убедиться, что все в порядке, что дым идет вовсе не от их дома и даже не от чего-либо, расположенного на ферме, хотя один раз уже горел амбар с сеном, или уже, наконец, узнать страшную правду, какой бы она ни была, но не оставаться на месте и не гадать. Он все бежал и бежал, так быстро он еще никогда не бегал – он это чувствовал по тому, как бешено колотилось его сердце в груди, и как сильно устали ноги, а ступни ног просто горели, но, в то же время, ему, его мозгу, казалось, что он ужасно медленно продвигается вперед, что дорога до дома уже заняла целую вечность, и когда этому бесконечному пути придет конец, он не знал.

Он, наконец, добежал до фермы, но ему еще предстоял путь к дому. Когда он уже добежал до того места, с которого открывался вид на дом, он остановился. Он с широко открытыми глазами смотрел туда, в то направление, где находился дом, но не верил своим глазам. Ему на минуту показалось, что его сейчас здесь нет, что ему все это сниться, что он еще спит, лежа в своей маленькой крепости. Так во сне иногда бывает: присниться какой-нибудь кошмар, ужасно похожий на реальность, и только в самый последний момент понимаешь, что это сон, и начинаешь говорить себе во сне, что это всего лишь ночной кошмар и ничего больше, и постепенно либо кошмар уходит куда-нибудь в небытие, либо трансформируется в какой-то другой сон, либо человек просто просыпается, лишний раз убеждаясь, что это все-таки был сон. Так и Мартин сейчас стоял перед тем, что раньше называлось домом и от чего теперь остались одни только воспоминания и пепел, да еще едкий дым, и какой-то смрад, который исходил не столько от дома, сколько от сараев. Мартин несколько минут стоял неподвижно как истукан, или как тот, кто лицом к лицу встретился с Медузой Горгоной и окаменел. Еще минуту назад он пытался проснуться и прекратить этот кошмар, но не смог этого сделать - от сновидений всегда можно убежать в реальность, просто проснуться и понять, что вокруг ничего не изменилось, а вот от реальности убежать в сновидение труднее, а если и убежишь, все равно проснешься и поймешь, что, пока ты спал, проблема не решилась сама собой, никакого чуда не свершилось, и тебе все равно придется принять действительность, а если это возможно, то попытаться что-то изменить, сделать лучше, исправить. Но есть вещи, которые невозможно исправить. Дом можно заново отстроить, можно заново развести сад, но нельзя вернуть жизнь человеку. Так он стоял довольно долго, никем незамеченный. Все были слишком заняты – пытались разгрести завалы, доставали из-под них людей, точнее, то, что от них осталось.

Еще полчаса назад появились первые отблески зари, не сама заря, а только обещание зари, но уже тогда вся природа в предчувствии тепла и живительной силы солнца начала пробуждаться. А сейчас солнце медленно, но верно, поднималось из-за горизонта. День обещал быть ясным и теплым. Глядя на это сияющее светило, на чистое небо над головой, на белые и пушистые облака, как будто бы сделанные из ваты, и на то, как в один миг преобразилась природа, Мартин не хотел думать о том, что в его жизни не все так безоблачно, как хотелось бы в этот прекрасный день. Теперь он стоял здесь и думал, что в последнее время очень часто желал того, чтобы в его жизни что-нибудь изменилось. «Но не такой же ценой!» - подумал Мартин и больше ничего не думал и ничего не говорил. Люди проходили мимо него, иногда кто-нибудь, вынося что-то из пожарища, просил посторониться, потому что Мартин, сам не замечая того, подошел слишком близко к завалам и мешался под ногами. Тогда его отвели подальше от дома, даже не спросив, кто он и что тут делает в такую рань. Всем было не до него, да никто и не сомневался в том, что все Ван Скилды погибли, и этот мальчик просто не мог быть одним из них. Еще одна причина того, что никто его не узнал, даже не в том, что в этой суматохе его просто никто не заметил, а в том, что Мартина, собственно, никто из этих людей и не знал. Да, все эти люди жили неподалеку отсюда, они, можно сказать, были соседями Ван Скилдов, но они не часто посещали друг друга и не часто бывали в доме у семьи Мартина. У каждого из них была своя большая семья и куча забот и хлопот, и им было не до гостей и прогулок к соседям. В основном соседи виделись друг с другом на общих собраниях фермеров в Городке, которые проходили раз в три месяца, либо на ярмарке, все в том же Городке. Отец же Мартина первые годы проживания в этих местах на собраниях бывал либо один, либо брал кого-нибудь из своих работников, также было и на ярмарках. Когда подрос старший сын, он стал брать и его с собой. На последнем собрании и ярмарке был с ними и средний сын, поэтому-то единственно кого могли узнать эти люди, так это отца Мартина и двух его братьев. Об остальных членах семьи Ван Скилд они имели смутное представление. 

Прошло два часа. Общими силами из-под завалов были извлечены все человеческие останки. Наконец, кто-то из присутствующих заметил среди этого скопища народа ребенка лет двенадцати. Другой человек, наверное, не придал бы этому значения – ребенок как ребенок, как все дети, мало ли откуда мог он здесь взяться. В конце концов, парень уже не маленький, на вид лет двенадцать, а в шестнадцать некоторые уже женились. Вполне могло оказаться, что он пришел с одной из соседних ферм поглазеть – столб дыма от пожара был виден по всей округе. Он, конечно, обо всем этом подумал, а еще решил все-таки узнать у парня, кто он и откуда, возможно довезти до его фермы, если им по пути. Во всяком случае, все собирались уже покидать ферму Ван Скилдов, все, что могли, они сделали, а остальное не их забота - своих дел полно. Этот человек подошел к Мартину и спросил, как его зовут и с какой он фермы. Ответ ребенка поверг его в шок: на первый вопрос он ответил, что он Мартин Ван Скилд, ну, а второй ответ был и самому ему известен. Он тут же собрал вокруг Мартина людей и все они хором, наперебой начали спрашивать, где он был, почему не погиб вместе с остальными. На миг Мартин и сам пожалел о том, что не погиб с остальными. Когда же все немного успокоились, они начали решать, как теперь с ним быть и что делать. Решали они долго. Особенно  долго решали, у кого теперь будет жить мальчик, пока его не определят в какой-нибудь приют. Все они и каждый из них был горазд на причитания и вздохи, полные сожаления, но как только разговор зашел о реальной помощи и поддержке, в которой нуждался этот беспомощный ребенок, каждый из них находил тысячу причин, почему он не может взять его себе. Наконец, тот человек, который, возможно, не первым заметил ребенка, но первым потрудился расспросить его, и взял Мартина к себе.

Оказалось, что этот фермер жил довольно далеко от семьи Ван Скилд, и он не знал не только этого маленького мальчика, но даже плохо был знаком с отцом Мартина, в отличие от большинства присутствующих, которые раньше заверяли отца Мартина, что,  как настоящие соседи и друзья, они всегда придут на помощь. Как показала практика, это были всего лишь слова, пустой звон, никто из них не захотел и на время приютить сына-сироту своего «лучшего друга». Они восприняли предложение этого малознакомого для них фермера с немой благодарностью, они хотели как можно быстрее избавиться от этой обузы; собственно, каждый из них в глубине души был благодарен тому, что не пришлось на деле доказать свои заверения, что вся семья погибла. Признаться, они были поражены тому, что кто-то из Ван Скилдов все же выжил, и это их совсем не обрадовало.

Мартин Ван Скилд прожил у этого фермера около трех недель, потом был определен в приют с красивым и обнадеживающим названием «Надежда». Этот приют находился при монастыре, расположенном в двух километрах от Городка. Признаться, Мартин не очень переживал по поводу смерти родителей. Можно даже сказать, что он вообще не переживал по этому поводу. Да, его это поразило. Его поразило то, как может в один миг измениться человеческая судьба без его на то согласия и участия. Мартин просто еще больше замкнулся в себе, почти ни с кем не разговаривал, при необходимости отвечал только «Да» или «Нет». Всем казалось, что он ведет себя так потому, что сильно переживает из-за смерти родителей. Поначалу, первые две-три недели многие окружающие как-то пытались, как им казалось, отвлечь его от мрачных и грустных мыслей. Наконец, один из знакомых фермера, который оказался доктором, сказал, что лучше не беспокоить какое-то время ребенка, что рана сама со временем затянется. Все с облегчением вздохнули. Нет, они вздохнули не потому, что сильно беспокоились за ребенка и узнали хорошую новость, они вздохнули потому, что теперь они могли с чистой совестью оставить этого ребенка в покое, вычеркнуть его из своей жизни. Каждый из них считал, что сделал все, что мог, что выполнил свое обещание перед отцом Мартина. Но все же пока он находился в пределах их места обитания, они не могли еще спать со спокойной совестью, поэтому каждый из них посчитал своей обязанностью замолвить словечко за этого сироту, чтобы его как можно скорее определили бы в детский приют. Вот так и получилось, что Мартин оказался в двух километрах от Городка, причем в двух километрах от его восточной окраины, в то время как ферма семьи Ван Скилд была расположена в десяти километрах к западу от Городка.

Все эти три недели Мартину было все равно, что с ним будет дальше, куда его определят. Ему было не до этой суеты. Какая разница теперь, все равно ясно одно – жизнь такой, как прежде не будет. Он полностью ушел в себя и все думал и думал о том, какие еще сюрпризы уготовила ему судьба, случайно ли все то, что с ним произошло, или кто-то свыше услышал его просьбы, но решил проблему по-своему. Во всяком случае, как бы то ни было, но проблема решена – круг разомкнулся и он покидает его, покидает навсегда, чтобы никогда не вернуться. Он не знал, вышел ли он из него, чтобы познать лучшую судьбу, чем судьба фермера, или, наоборот, его ждет худший конец. В любом случае, дело сделано, и обратно ничего уже не вернуть.

Подъезжая к приюту «Надежда», он понял одно и, наверное, он понял самое главное, что ему нужно было понять и принять на время, пока он будет жить в приюте: здесь живут по правилам, а что самое неприятное, так это то, что кроме обычных правил, принятых в обществе, нужно было еще соблюдать правила церковные, монашеские, потому как приют был при монастыре. За время жизни у фермера он понял и приготовился еще к одному обстоятельству: в жизни у него теперь два пути. Первый путь – преодолеть все трудности, вытерпеть все, смириться со всем и всеми и, в конце концов, его терпение и труд вознаградятся, и он придет к какой-то высшей цели и узнает о своем предназначении в этом мире. Второй путь – если ему не удастся пойти по каким-либо, не зависящим от него, причинам по первому пути, то и вовсе не жить более, и не уподобляться тем, кто живет только ради того, чтобы существовать без смысла и цели, и каждый день заявлять о своем присутствии в этом мире.

 С самого первого дня в приюте он настроил себя на то, что следующие шесть лет будут нелегкими, возможно даже, что это будут самые трудные годы в его предстоящей жизни. Мало того, что в свои десять лет он и в своей родной семье мало, что представлял собой, мало, что решал и, естественно, не в его власти было еще изменить свою жизнь и жить так, как ему хочется. Но все же в своей семье он имел хоть какую-то свободу, и ему по его малолетству многое позволялось. Здесь же было все иначе, и правила для всех были одинаковыми: для самых маленьких и для тех, кто взрослее, для здоровых и для тех, кто особым здоровьем не отличался. Со всех спрашивали одинаково. Относительно одинаково, потому как ясно и так, что двухлетний ребенок никогда не выполнит работу пятнадцатилетнего подростка. Конечно, в этом смысле, чем ребенок был младше, тем более сносное существование он здесь имел. Другое дело в том, что понятие «ребенок» в приюте несколько отличалось от того, которое было принято вне его стен. Во всем остальном мире «ребенком» называли человеческое существо от нуля и до двенадцати лет, от двенадцати и до шестнадцати оно уже имело другое название – «юноши» и «девушки», или общее название «подросток». После шестнадцати человек становился самостоятельным и мог сам принимать решения, уже сам нес ответственность за себя и свои действия, мог жениться или выходить замуж, хотя замуж могли выдать и в четырнадцать, но только по воле или с разрешения родителей. Некоторые родители предпочитали выдавать своих дочерей замуж еще до наступления совершеннолетия, даже если до него оставался всего один-единственный месяц – так они были уверены в правильности выбора своей дочери, точнее, зачастую дочь сама никого и не выбирала, и ее особо и не спрашивали. Но все же большинство родителей по этому поводу не беспокоилось. Даже после наступления совершеннолетия теоретически, практически полная самостоятельность и независимость от родителей наступала не сразу, а для некоторых она вообще не наступала очень долго, до смерти родителей точно.

 Так вот в приюте «ребенком» назывался человеческий индивид двух-восьми лет. Дело в том, что в приют принимались дети только с двух лет, когда они уже не требовали повышенного внимания к себе, когда могли сами одеваться, есть. Конечно, не все дети были одинаковыми, какие-то из них опережали, а какие-то отставали в развитие, и не все могли делать даже таких элементарных вещей. А правила для всех одинаковы и никому никаких поблажек, поэтому некоторые дети днями могли ходить голодными, немытыми, наполовину одетыми, пока, наконец, какой-нибудь милосердный послушник или ребенок постарше не поможет. В приюте дети не только раньше переставали быть детьми в том понимании, в котором они были за его стенами, но и имели ряд обязательств, которые не так-то просто было выполнить и взрослому человеку.

  Еще одно правило, действовавшее в приюте – выживает сильнейший, поэтому выживали и доживали те, кто был проворнее, умнее, хитрее. Да, Мартину предстояло еще дожить до выпуска из приюта, а выпускали из приюта на вольные хлеба сразу после шестнадцатилетия. Это, наверное, единственное правило, которое действовало не только во вне, но и внутри приюта. В шестнадцать человек получал независимость, и в приюте не имели права кого-либо держать против его воли, конечно, если только он не становился послушником или не отправлялся, опять же по собственной воле, работать на земле, которая принадлежала монастырю. В монастыре не всем предлагали остаться в качестве послушника или работника, а только самым послушным, непритязательным и трудолюбивым, а таких были единицы. Но и из этих единиц мало кто оставался здесь. Да, они все эти годы были трудолюбивыми  и послушными, но только для того, чтобы выжить и дожить до выпуска, а не для того, чтобы потом на многие-многие годы оставаться при монастыре, потому как это было все равно, что рабство. Церковникам было выгодно иметь таких работников, послушных, работающих по двенадцать часов в сутки и которым не нужно было платить, а только кормить, чем придется и одевать, во что придется.

Но Мартину нужно было еще дожить до шестнадцати, а сейчас ему было чуть более десяти, а это означало, что он принадлежал ко второй группе воспитанников – подросткам. Да, именно так здесь называли детей, перешагнувших восьмилетний возраст, но еще не достигших шестнадцати. Но, несмотря на то, что они были всего лишь подростками, от них требовали того, чего не требуют во вне даже от давно взрослых. Кроме того, что каждый просто обязан был посещать занятия в школе, каждый по мере сил и возможностей должен был выполнять какую-нибудь полезную работу, причем меру сил и возможностей для себя определял не каждый воспитанник, а за него их устанавливали сами монахи и наставники в приюте, даже не интересуясь, есть ли у того или иного ребенка или подростка какие-либо свои особенности и какие у него способности. За первые недели, насмотревшись на всю эту «благоустроенность», Мартин понял, что если он переживет все это, и выживет в этом приюте, дальнейшая его участь, какова бы она ни была, ему не страшна.