Похищение Сайлентской Офелии (вместо некролога)

Хижина у Сайлентской реки тонула во мраке: доски потемнели от сырости, окна заросли паутиной, сквозь щели просачивался ветер, а воздух внутри пропитался едким запахом химии и застоявшегося тлена. На полках теснились ржавые лесопильные инструменты, помутневшие колбы, поблескивающие в тусклом свете банки с желтоватой жижей и… репродукция «Офелии».

– Черт, что за дыра, – буркнул младший детектив Люк Гамильтон, долговязый парень с угловатым лицом и нервным взглядом, держащий фонарик так, словно это пистолет. – Пахнет, как в морге.

– Потому что это и есть морг, – бросил детектив Рой Келлер, направляя луч на полусгнивший диван. Его плащ, промокший под моросящим дождем, плотно облегал широкие плечи, подчеркивая фигуру мужчины средних лет, уже отмеченную усталостью. Лицо с резкими скулами и темной щетиной казалось высеченным, с глубокими бороздами у рта, а глаза, серые и острые, будто выискивали правду в каждом пятне теней. Следом вошли фотограф Линда – смуглая и щуплая, с короткой рокерской стрижкой, и судмедэксперт Марвин – низенький, с вечно недовольным взглядом, тащивший свой чемоданчик.

Откусив ноготь и чертыхнувшись, Люк поставил у входа лампу на треноге. Холодный белый свет залил хижину, отбрасывая резкие тени:

– Так-то лучше.

Рой остановился у дивана. На нем лежало тело. Женщина. Обнаженная, с кожей молочно-белой, без единого пятна разложения. Ее утонченное лицо, обрамленное огненно-красными локонами, казалось спящим.

Линда замерла, опустив камеру:

– Господи… это она? Та, о ком я думаю?

Рой наклонился ближе, вглядываясь. Сердце екнуло.

– Люк, подойди.

Люк шагнул к дивану, посмотрел и нахмурился:

– Похожа на… нет, не может быть. Николь? Актриса из «Скольжения в бездну»?

– Она самая. – Тихо сказал Рой, не отрывая глаз от тела. – Николь Кларк. Передоз месяц назад. А потом этот ублюдок раскопал ее могилу и утащил тело. Помнишь? – Скрестив руки, он повернулся к напарнику. – Тогда же он и пропал.

Марвин присел рядом, поставив чемодан и надевая перчатки:

– Месяц? Бред. Посмотрите на нее. Кожа, ногти, волосы – как будто вчера умерла. – Он коснулся ее руки, осторожно приподнял ее, нахмурился. – Холодная, но… слишком чистая. Даже трупных пятен нет.

Люк отступил, качнув головой:

– Это что, он ее… заморозил? Или что?

– Не заморозил, – буркнул Марвин, проводя рукой по коже покойницы и поглядывая на пустую банку с зеленоватым налетом, стоявшую рядом с диваном, – это что-то другое. Он ее чем-то пропитал – каким-то раствором, черт его знает. Никогда раньше такого не видел.

Линда щелкнула пару кадров, ее руки дрожали – ни то от холода, ни то от напряжения:

– Рой, видел картину? – Она замялась, понимая, что не заметить полотно было невозможно – хотя бы потому, что оно стояло прямо напротив входа. – Офелия. Держу пари, завтра СМИ окрестит нашу Николь «Хостонской Офелией».

Рой стиснул зубы, глядя на тело:

– Художник, значит. Раскопал ее, пропитал, сохранил, как трофей. – Он помолчал. – А может, передоз – это тоже его рук дело?

Люк развернулся, едва не опрокинув одну из банок:

– Думаешь, он ее убил?

– Не знаю. – Рой еще раз окинул взглядом хижину, чувствуя холод в груди. – Но тело не должно выглядеть так через месяц. Это не просто некрофил. Это чертов…

Часть I. Некромант

В комнате пахло жасминовыми духами и табаком. Над кроватью горел ночник с абажуром в виде паучьих лилий, отбрасывая на стены мягкие кружевные тени. Завешенное плотными шторами окно скрывало ночь, но ее холод все равно просачивался сквозь щели. Я сидел в потертом кожаном кресле и смотрел на Лилу, сжимая холодный край подлокотника и представляя, что это ее сердце.

Она стояла у зеркала – высокая, с грацией, которую нельзя купить, но можно отточить. Ее платье – красное, струящееся, с глубоким вырезом – обнимало тело как тень, подчеркивая длинные ноги и тонкую шею, где пульсировала жилка, выдавая жизнь. Темные волосы спадали волнами, касаясь обнаженных плеч, а губы – алые, идеально очерченные – хранили следы дорогой помады. «Лила» – так она представилась, и это имя ей шло, как редкое украшение. Глаза – зеленые, с искрой, но холодные, как у кошки, знающей цену всему – томно скользнули по мне. Она была элитной, но в ее осанке, в легком изгибе бедра чувствовалась та самая доступность, что выдавала ремесло.

Я положил деньги на стол – парочку новеньких купюр – с геометрической точностью, словно это часть особого ритуала. Шелест банкнот разрезал тишину, и она повернулась – медленно, с улыбкой, тонкой, как лезвие. Я поймал ее пустой тяжелый взгляд и сказал:

– Ложись. И не двигайся. Будь мертвой.

Ее бровь дрогнула, но улыбка осталась – профессиональная, отточенная, с легким оттенком любопытства. Она шагнула ко мне:

– Мертвой? Серьезно? Ты из тех, да? Ладно, милый, как скажешь. Только не жди, что я перестану дышать.

Она легла, раскинув руки и чуть согнув одну ногу – поза была небрежной, но в ней была своя прелесть. Как у Мане с его «Олимпией» – дерзость и покорство одновременно. Я подошел ближе, сел на край кровати. Ее грудь поднималась слишком заметно, ресницы дрожали. Я покачал головой:

– Нет. Не так. Дыши медленнее. И не шевелись. Совсем. Смерть – это абсолютная неподвижность, а ты… ты слишком живая.

Она открыла глаза, глянула на меня удивленно:

– «Слишком живая»? Да ты прям доктор…

Я улыбнулся – не ей, а себе. Затем наклонился чуть ближе и сказал:

– Так и есть. Я судмедэксперт. Я знаю смерть лучше, чем кто-либо. И она не притворяется и не иронизирует, как ты. Она лежит и ждет. Как Софи.

Лила приподняла голову, интерес явно пересилил ее игру:

– Софи? Это кто? Твоя бывшая, что ли?

– Нет, – сказал я, глядя мимо нее, в темное окно. – Она была фармацевтом. Перерезанное горло. Я вскрыл ее полгода назад. А потом забрал домой. Устроил ей свидание. И не только.

Лила села, забыв про мою просьбу. Ее глаза блестели – не страхом, а любопытством – как у ребенка, который нашел что-то странное и непонятное.

– Погоди-ка, ты забрал себе ее труп? Домой? И что, ужин при свечах с ней закатил? Ты псих, что ли?

Я посмотрел на нее, думая о том, стоит ли открываться ей. Она вряд ли поймет, но мне хотелось исповедаться или вроде того – рассказать обо всем хоть кому-то, кроме своего внутреннего «я». И это желание было сильнее меня.

– Софи была… как скульптура. Я посадил ее за стол, налил вина. Потом отнес в спальню. Мы были вместе – не так, как ты думаешь, а выше этого. Она не двигалась, не говорила, но она была там. Со мной.

Лила молчала, теребя край платья. Потом хмыкнула.

– Ты чокнутый. Но если хочешь, можем просто поговорить – я только за. Времени-то у нас полно, сам понимаешь. А уж на что его тратить…

Я откинулся назад, чувствуя, как слова сами текут из меня. Это и правда можно было считать своего рода исповедью. И я продолжил.

Софи

Софи попала ко мне на стол полгода назад. Перерезанное горло, аккуратный разрез, почти симметричный – работа не мастера, но человека с чувством драмы. Его потом сразу же поймали – грабитель, которого она узнала, и который убил ее, чтобы избежать наказания. Но это не важно. Я вскрыл ее, как книгу, и изучил каждую страницу: легкие, еще хранящие остатки последнего вздоха, сердце, остановившееся с тихой покорностью. Ее кожа была бледной, но не лишенной красоты – как у мадонн Боттичелли, только без фальшивой святости. Я зашил ее аккуратно, с уважением. Но этого было мало. Она застряла в моей голове, словно мелодия, которую слышишь однажды и больше не можешь забыть.

Я всегда знал, что во мне есть эта… потребность. Не просто смотреть, не просто понимать, а обладать. Люди боятся смерти, потому что не видят ее эстетики. Они прячут тела в гробы, закапывают поглубже в могилы, сжигают, словно это мусор. Но я вижу линии, текстуры, цвета. Труп – это не конец, это трансформация, или лучше сказать – кристаллизация. И нет, я не чокнутый. Я ценитель.

Хостонское кладбище в тот вечер было тихим, только ветер шептал что-то бессвязное, будто зритель, не понимающий спектакля. Вдалеке поскрипывала калитка, пахло сыростью и скошенной травой. Я оставил машину у дороги, взял лопату, фонарь, простыню и направился к могиле Софи. Это был мой первый раз, и я чувствовал себя Прометеем, крадущим огонь – даже не догадываясь, как сильно обожгусь.

Земля была рыхлой, еще не слежалась, и я копал, работая аккуратно – без лишних движений, как на вскрытии. Лопата стукнула о крышку гроба, и в этот самый момент до меня донеслись шаги. Я обернулся и увидел вдалеке сторожа – старого, с фонарем, холодный луч которого скользил по надгробиям. Он приближался…

Бросив лопату, я упал за плиту рядом, чувствуя, как сердце бьет в виски. Луч света скользнул в метре, осветив крест Софи, и я лежал, вжимаясь в землю, как солдат в окопе. Шаги приближались. Я слышал, как позвякивает застежка на его куртке – он уже был совсем рядом. Ветер дул. В горле запершило от пыли, я едва сдерживался, чтобы не кашлянуть. Его ботинки хрустели по веткам, слышалось его тяжелое дыхание, свет становился ярче – вот-вот, и он заметит меня. Не может не заметить!

Но он прошел мимо. До сих пор не знаю, как это произошло – может, в последний момент его что-то отвлекло. Некоторое время я продолжал лежать и ждать, думая о том, чтобы все бросить и рвануть прочь – со всех ног, в любую сторону, пока он не вернулся или не решил сделать еще один круг.

Но все чудом обошлось, и уже тогда я с невыносимой ясностью осознал: есть вселенские силы – может, не Бог и не Дьявол, но что-то столь же могущественное – и они стоят против меня, против творца, который хочет вырвать вечность из их лап. Все произошло не просто так – сторожа словно магнитом тянуло к могиле Софи, и это походило на своего рода предзнаменование – как первый намек, первый шепот, что каждый мой шаг – словно танец на краю. Я знал: вселенная будет сопротивляться, пока я не докажу, что сильнее ее.

Когда я открыл гроб, Софи лежала там – такая же, какой ее положили. Светлые волосы аккуратно уложены, глаза закрыты, губы чуть приоткрыты, словно она собиралась что-то сказать, но застыла в мгновении. Ее запах смешался с запахом формалина и сыростью земли – это был ее новый аромат, уникальный, как подпись художника. Я подумал о том, как люди цепляются за тепло, за пульс, за этот шумный хаос жизни, не замечая, что настоящая чистота начинается там, где все останавливается.

Я не стал трогать ее руками сразу. Сначала я смотрел. Это важно – видеть, прежде чем действовать. Ее кожа уже начала темнеть по краям, но это только добавляло контраста, словно в особой готичной композиции – свет и тень, жизнь и ее отсутствие.

Я забрал ее домой. В подвале заранее подготовил место: стол с белой скатертью, лампы, кровать. Но потом понял – подвал это не то место. Не для нее и не для этого момента. Софи заслуживала большего. Она была не просто скульптурой – она была музой. А муза требует сцены. Я решил устроить ей свидание прямо в творческой студии.

Мне не хотелось оставлять Софи в том убогом платье, в котором ее похоронили. У меня было другое: платье цвета слоновой кости, шелковое, с кружевными рукавами, утонченное и мягкое, пахнущее лавандой и свежим текстилем – я купил его в салоне специально для Софи вместе с другими вещами. Сняв с нее старую одежду, я преступил к ее перевоплощению – надел новое платье, расправляя шелк по ее груди и наслаждаясь тем, как оно идеально ложится по ее фигуре. Потом чулки – тонкие, кремовые, с едва заметным винтажным швом – я медленно натянул их на ее ноги, ощущая, как шелк скользит по бледным икрам, где пятна тлена проступали, как чернила на мокрой бумаге, и запах земли смешался с ароматом ткани.

Ее ступни, застывшие, с синевой у ногтей, я обул в туфли – белые, лаковые, с низким каблуком – немного великоватые, но все же идеально довершающие наряд. Затем взял старую помаду, темно-красную, из набора косметики, который остался от бывшей – и накрасил ей губы, проводя по ним медленно и чувствуя, как воск цепляется за сухую кожу, оставляя след – яркий, как кровь на снегу. После добавил теней – серых, с перламутром – на ее веки, где глаза уже не двигались. Каждый штрих был точен, словно разрез скальпеля, и я видел, как она превращается – не в куклу, а в икону, что я вынул из грязи и сделал своей.

Поднять ее по лестнице было не просто, но я справился. Посадил за стол, поправив позу: руки на столе, чуть согнутые в локтях, голова слегка наклонена – неестественно, но с изяществом. Ее глаза, закрытые, смотрели куда-то внутрь себя, и это было правильно. Свидание – это не про слова, это про присутствие. Я накрыл стол: два бокала, бутылка Пино Нуар, с его глубоким, почти кровавым оттенком. Конечно, она не пила. Но я налил ей. Это был своего рода жест, словно деталь на съемках чего-то сюрреалистичного по мотивам Дали – все на своих местах, даже если смысл ускользает.

Свет я выбрал мягкий, от старой лампы с абажуром. Тени легли на ее лицо, подчеркивая скулы и темные пятна под глазами. Я сел напротив, взял бокал и сделал глоток. Вино было терпким, с привкусом земли – подходяще, учитывая, откуда она пришла.

Ее губы, чуть приоткрытые, казались готовыми заговорить. Я представил, что она могла бы сказать. Может, что-то банальное, вроде «как дела?» Или что-то глубокое, как у Достоевского – о смысле страдания. Но она молчала, и это было лучше. Тишина – ее язык, а я – ее переводчик. Я рассказал ей о своей работе и о хобби, о том, как нахожу гармонию в разрезах, в аккуратных швах, которыми зашиваю тела после вскрытия, и о том, как затем переношу эти образы смерти на полотна. Я говорил о Рубенсе, о его пышных телах, и о том, как ее бледность и хрупкость превосходит их теплоту и тучность. Она слушала. Или мне нравилось думать, что слушала.

В какой-то момент я протянул руку и коснулся ее пальцев. Холодных, жестких, но все еще изящных. Это было соприкосновением двух миров – моего и ее, живого и мертвого. Я не ждал ответа, не ждал движения. Мне хватало того, что она здесь, за моим столом, в моем свете.

Свидание длилось до полуночи, и я понимал, что этим все не кончится. Я смотрел на Софи, сидящую за столом в шикарном платье, и чувствовал: она требует большего – не движения, не слов, а продолжения. Ее присутствие было слишком сильным, чтобы оставить его в рамках ужина. Я решил перенести ее в спальню.

В спальне я уложил ее в кровать. Простыни были белыми, чистыми – контраст с ее бледностью и темными пятнами, которые уже проступили на коже. Я не включал свет: слабого отблеска луны сквозь шторы было достаточно, чтобы видеть линии, но не нарушать этюд теней. Затем разделся и лег рядом, чувствуя холод ее кожи. Это было не про страсть в обычном смысле, не про то, что люди называют опошленным словом «любовь». Это было про слияние. Ее тело не отвечало, но в этой неподатливости была своя величественность, своя красота – как у мрамора, который не хочет поддаваться резцу. Я двигался осторожно, находя ритм не в ее реакции, а в своем собственном восприятии. Ее холод обжигал, но я не останавливался. Я чувствовал, что это правильно – не для нее, не для кого-то еще, а для меня.

Когда все закончилось, я остался лежать рядом. Дыхание мое успокоилось, но тишина осталась прежней – абсолютной, как после финального аккорда. Она не изменилась. Глаза закрыты, губы чуть приоткрыты, как будто она все еще хранит тайну, которую я не узнаю. Я не чувствовал вины. Вина – для тех, кто не понимает. Я чувствовал завершение.

Потом я укрыл ее простыней – не из стыда, а из уважения. Некоторое время она так и лежала там, в комнате, пока я думал, что делать дальше. Я сидел в тишине, глядя на ее руки – все еще белые, но уже не те, что в начале, когда я поправлял кружева на ее запястьях и ощущал пальцами ее мраморный холод. Она начала портиться – слишком быстро, слишком грубо, и это раздражало, как кривая линия во вселенском чертеже, которую не стереть. Такие, как Софи, заслуживают большего – они должны храниться, как статуи, как вечность, и я задумался над тем, как сохранить ее.

Мумификация не подходила – я видел иссохшие трупы – твердые оболочки, истрескавшиеся, как старый пергамент, и пахнущие пылью, а не правдой. Заморозка и пластинация тоже – первая превратила бы ее в обжигающую льдину, а вторая – в еще более грубую фарфоровую куклу. Я хотел сохранить ее тело мягким и податливым, чтобы оно держало форму как можно дольше и не высыхало. Для этого нужно было одновременно блокировать ферменты и уничтожить бактерии, сохранив влагу в тканях.

Я решил применить глицерин – скользкий, как ее кожа в первый день, и этанол, что держит органы в банках, как в музеях, где смерть смотрит через стекло. Не раствор, не ванна – я хотел пропитать ее, как реставратор пропитывает холст, чтобы он не трескался, и чтобы она оставалась моей как можно дольше.

Я принес ее в студию – снял платье, оставил чулки, чтобы видеть, как смесь ляжет на ткань, словно лак на картину. Развел раствор в миске – этанол пах резко, как больничный коридор, глицерин стекал медленно, густой, как мед, и я смешал их, добавив воды, чтобы не сжечь ее кожу, а сохранить. Взял старую тряпку из-под инструментов и начал – сначала руки, аккуратно, пропитывая каждый палец и чувствуя, как смесь впитывается, оставляя блеск. Ее грудь, ее бедра – я работал медленно, и воздух наполнился запахом спирта, сладковатым, почти живым, но с привкусом того, что уже увядало. Она лежала на простыне, белая, холодная, и я видел, как ее кожа принимает раствор, становится мягче, как будто оживает под моими руками, и это было красиво, подобно «Рождению Венеры», когда богиня выходит из морской пены, только моей пеной был раствор.

Я лег с ней – не сразу, а когда смесь подсохла, оставив ее влажной, но не липкой, как я хотел. Ее тело было податливым, как тесто, которое еще не застыло, и я трогал ее, чувствуя, как она гнется подо мной, как чулки скользят по простыне, шурша подобно шепоту. Это было больше, чем с живыми – никаких слов, никакого сопротивления, только тишина. Я спал с ней, держа ее близко, и ее холод был моим, ее мягкость была моей, и я думал, что победил время.

Но три дня – все, что дал раствор. На утро четвертого дня я проснулся от запаха – не спирта, не глицерина, а чего-то тонкого, едкого, как у фрукта, гниющего изнутри. Ее блестящая кожа начала мутнеть, пальцы затвердели, подобно воску, а под ногтями проступила серая тень, словно сама смерть смеялась надо мной сквозь трещины. Я трогал ее, но она уже не гнулась – она портилась, ускользала, и простыня под ней стала влажной не от раствора, а от того, что я не мог остановить. Это была не победа, а насмешка – три дня – и я понял, что проиграл. Она лежала, уже не моя, и я смотрел на нее, чувствуя, как что-то внутри меня рушится. Это не сработало – не до конца, не так, как я хотел. Она ускользала, и я ничего не мог с этим поделать.

Хоронить ее было все равно что резать себя по живому. Я вынес ее на задний двор ночью, под дождем, что бил по лицу, как будто небо само хотело меня добить, и ее тело в моих руках было тяжелым, мокрым, холодным, как глина, которая не держит форму. Лопата вгрызалась в землю с чавканьем, каждый удар отдавался в груди, будто я копал не могилу, а дыру в себе, и грязь липла к пальцам, смешиваясь с ее запахом – сладким, гниющим, последним, что от нее осталось. Я опустил ее вниз, и она смотрела на меня из ямы – не глазами, помутневшими, как старое стекло, а всем лицом, которое я любил трогать, поправляя волосы, как перед тем ужином, когда она была совершенной. Земля падала на нее комьями, глухо, словно шаги времени, что я не мог остановить, и с каждым слоем я чувствовал, как она уходит – не просто тело, а часть меня, которую я вырезал и вынужден был придать земле. Я стоял там, пока дождь не смыл грязь с рук, пока не осталось ничего, кроме пустоты, что кричала громче ее тишины, и я задыхался от этого, от того, что она ушла, а я не успел ее удержать.

Это был не конец – я знал, что будет следующая, знал, как знаю, что линия должна быть ровной. Софи ушла, но она выжгла во мне цель: три дня – это не вечность, это насмешка, и я не приму ее снова. Я думал о воске, который запечатывает время, и клялся себе, стоя над ее могилой, что найду способ – во что бы то ни стало. Следующая – не уйдет так быстро, она останется со мной, мягкой, податливой, как нота, которая звучит, пока не отпустишь струну, и я сделаю это, даже если придется переписать законы природы.