Ребенок умирал. Его маленькое тщедушное тельце, тающее с каждым днём, часом, минутой, аккуратно прибирала Она, обнажая страшную глазу первозданную анатомию скелета. О, великая мастерица, Она никуда не торопилась, Она наслаждалась каждым мгновением своего черного дела, вкушая клетку за клеткой - пробравшись сюда однажды через обожженную рану, Она не собиралась уходить, простирая свои длинные, извилистые, гнилые щупальца в кровь, органы и мозг, снаружи и изнутри отравляя его ядом своего небытия. Ей противостояла Мать, измученная, усталая, с одичавшими от бессонных ночей глазами, тем не менее она была полна решимости бороться, служить, именно служить, своему чаду, крови от крови своей, плоти от плоти своей, кормить, люлюкать, убирать, терпеть его любой каприз, ведь знала она, что в этом и заключается жизнь, то, что вдохнула она в него через чрево своё в течении, страшно сказать, долгих девяти месяцев, и она не собиралась сдаваться. Сгорбленная, но не побеждённая, Мать всматривалась в глаза докторов, с надеждой готовая к любой их новой выдумке, к любой их затеи, к любому доброму их слову. Великое множество лекарств на столике возле кровати тому подтверждение. Может, есть что-то ещё? А может, нужно другое лекарство? Или есть что посильнее? Мать ласково посмотрела на сына, провела рукой по тёплому лбу. Слава Богу, сегодня получше, уже не бредит, подумала она, не кричит диким, дурным голосом, как раньше. И не заходится в приступе кашля, как прежде, и не горит ночами.

То ли от постигшей беды, то ли от бессонницы, глаза Матери упорно не замечали, что малыш уже несколько дней лежал пластом, почти не двигаясь, с закрытыми глазами, словно спал, уже несколько дней спал и днём и ночью, не просил, не улыбался, не плакал, его маленькое, осунувшееся лицо было не по-детски предельно серьёзно, словно одело чужую, бездушную маску, и только частое, быстрое дыхание и редкая гримаса нетерпимой боли, когда он открывал сухие, синюшные губы, выдавали в нём жизнь. А может быть, она всё понимала, всё видела и осознавала, но всесильный материнский инстинкт так охранял её, заботливо затмив разум и ослепив, не давая предаться отчаянию? Ах, если бы не этот проклятый ожог! На теле ребёнка, под слоями бинта одним неразрывным пятном виднелась огромная страшная рана, почти на всё тело, не затронувшая только лицо и шею, она покрылась грязной гнойно-кровавой коростой, всем своим видом внушая брезгливый ужас и отвращение. Оголившаяся плоть, оказавшись теперь без кожи, теряла питательный сок, крошечными невидимыми капельками он непрерывно сочился и через мокнущую повязку уходил в постель. Ожог продвигался вглубь и вширь, увеличивался в размерах, и, словно живое зловонное болото, пядь за пядью поглощал мальчика. Силы были неравные. Несмотря на лечение, зараза легко проникла в кровь, с её током разнеслась по всему телу, и, разбросав повсюду свое семя, здесь обрела вторую жизнь. Во внутренних органах расцвели гнойные очажки, маленькие, размером со спичечную головку, но многочисленные, они теперь уже изнутри разлагали малыша. Он бредил, метался в постели, кричал, ничего не ел, его бесконечно рвало, через сухую смуглую кожу проступила желтизна, моча, стекавшая по трубочке, помутнела, стала грязной. Врачи кормили мальчика через тонкий длинный зонд, один конец которого был в желудке, но введённая жидкая пища через время, чуть погодя, выходила обратно. Его быстрые ножки, куда девалась их неугомонная прыть? – лежали теперь, словно длинные тонкие плети, безжизненные, и словно обидевшись от бездействия, не видевши давно свежей травы под собой, они опухли ненужным, водянистым грузом. Малыш таял на глазах.

В какой-то момент появилась Она. Бесшумно, плавно подойдя к кровати, улыбаясь, Она тихо присела на край, прямо напротив Матери, провела холодной рукой по горячему лбу мечущегося мальчика, наклонилась и взглянула в его детские глаза. На мгновенье. Затем какое-то еле заметное, пылеобразное, тёмное облачко, словно рой крошечных мошек, отделилось от Неё и растворилось в его лице. Что мог противопоставить Ей пятилетний, наивный несмышлёныш, кроме своего задорного, озорного смеха, разве он мог знать, что на свете, кроме Матери, тёплого солнца и душистого хлеба, есть ещё и Она? Через некоторое время мальчуган стих. Вот уже несколько ночей, в унылом свете ночника, на противоположных краях кровати, по разные стороны одиноко сидели две фигуры и терпеливо ждали. Одна, с одичавшими от бессонницы глазами, что-то тихо, беззвучно бормотала, лица второй не было видно, лишь чёрной, страшной пустотой выделялся хитрый, холодный оскал. За худенькое тельце мальчика, этот крошечный, бледный комочек человеческой плоти, шла настоящая битва. Это было Великое противостояние, Её и Матери, и, начавшись с самого момента начала жизни, оно продолжается до сих пор. Но Ей то зачем это тельце? Зачем он нужен Ей? Чтобы замотавши в белую ткань, бросить его ненужным, голодным и одиноким в тесную темницу земли? У Неё их тысячи, миллионы, миллиарды, а у Матери он один. А ведь он так нужен Матери, он ей в радость, и его озорной, ребяческий голос в радость, и порванные брюки его в радость, и ласковое слуху причмокивание, когда он, голодный, жадно и торопливо будет есть еду, тоже ей в огромную радость. И его будущие дети, сорванцы, улыбаясь, она уже заочно представляла их, называя по имени, будут бегать вокруг неё, седовласой, пока она будет готовить еду для них, ведь они тоже кровь от крови её, плоть от плоти её. И в этом великое предназначение её, Матери, продолжать жизнь, охранять и беречь её, ибо это божественные право и обязанность она получила от Него, да святится имя Его, Он поможет ей, она точно знала, она молила. Она молила Его каждую свободную минуту, когда её разум оставался наедине с самим собой. Ведь дети от Бога, а, значит, и он, её сын тоже Его создание, и знала она, что Он поможет, не оставит её, ведь она исполняет Его, божественную волю – продолжать род человеческий. И это закон. Ибо Жизнь и есть главный закон, по сравнению с которым, всё – власть, богатство, даже любовь – ничто, ибо что есть это всё без жизни? Ведь закону этому подчиняются все, черви, рыбы, звери, растения, человек. И не зря же люди веками просят Его помощи, так было, есть и будет. А эти лекарства – так, озорство одно… Он поможет. Он не оставит её.

Ребёнок в полудрёме слегка приоткрыл глаза и издал звук, слабый, непонятный, укоризненный. Точно хилый птенец, он принялся пищать, также, по-птичьему разевая свой маленький рот, монотонно и многократно повторяя слабым дрожащим голосом своё желание. Мать тотчас же бросилась к нему, успокаивая, мол, здесь я, здесь, возле тебя, счастье моё, что хочешь сделаю, что хочешь, сыночек, сделаю… Но знала Она, что отдавать его она не имеет права, ибо в этом её сущность, её предназначение, что, прояви она слабость, никогда не будет у неё этих тысяч, миллионов, миллиардов душ, маленьких и больших, святых и грешных, богатых и нищих, что уступи Она сейчас Матери, завтра найдётся ещё один такой наглец, а за ним ещё, ещё и ещё, и поэтому Она не имела права малодушничать. И напрасно люди клеймят её дело чёрным, она ведь тоже служит закону, другому, своему. Ведь Она такая же в принципе Мать, только в другой ипостаси, в другом мире, и любит их всех по-своему. И может не знает Она каждого по имени-отчеству, но лица то всех Она хорошо запомнила, по тому леденящему застывшему стеклу в глазах, у каждого этот блеск свой, особенный. Уже далеко за полночь, покончив со всеми хлопотами, Матери удалось прилечь. Из-за бессонницы она заснула не сразу, ближе к рассвету. Через пару часов взойдёт солнце, а значит, будет новый день, будет свет, будет надежда. Но невдомёк было Матери, что ребенок ей уже не принадлежал. Его распухшие ножки, неестественно синие губы, частое, поверхностное дыхание говорили о этом. Жизнь ещё теплилась в нем, он пытался открывать глаза, ныть, мычать, требуя сделать глоток чего-либо, он требовал прощальной теплой ласки матери, напоследок, словно зная, что в темной сырости земли никто не будет этого делать. Хотя кто знает, слабые и слепые, мы все надеемся, что это не так…