Однажды в городе, что был под властью снегопада Степень критики: Строгая, но по существу. Хотелось бы узнать не только впечатление от деталей, но и общее.
Короткое описание: А вы остаётесь равнодушными, гуляя по заснеженным улицам? Если нет, то вам сюда.
Пятый день бушевала на улице злая метель. Снег заметал всё колючим туманом, заталкивая теплокровных в прогретые уютные бункеры. Автомобильное движение стихло так быстро, словно его никогда и не было, а смелые души, покинувшие безопасные стены, добирались до мест своих стремлений перебежками, то и дело останавливаясь в мнимой безопасности подъездных дверей, защищенных от пронизывающего потока снежинок-льдинок хотя бы сверху и с одной, редко - двух сторон по бокам. Зима, утвердившаяся в правах хозяйки, сполна отыгрывалась за все, так режущие её сердце, мечты людей о скорейшем наступлении тёплого и веселого лета. Постоянный снегопад; свистящие и пронизывающие душу ветра, пытающиеся проникнуть в дома сквозь щели, дымоход; терпкий мороз – всё это вызывало апатию, навевая сонливость и просачиваясь в мысли людей слепым страхом, нашёптывая: “Эта зима никогда не закончится. Вы вечность будете заперты в своих домах, а воспротивившиеся навсегда застынут, уже не в силах разогреть свою отвердевшую колючую кровь. Смиритесь”. В ответ местное население спешно утеплялось, доставая из кладовок и шкафов валенки, тулупы, шапки-ушанки, рукавицы… А несчастливцы, не озаботившиеся этим добром вовремя, надевали по три пары шерстяных носков, три-четыре пары перчаток, по несколько штук шапок и пять свитеров. Но мёрзли отчаянно и те, и другие. На кухнях сутками не выключался горящий газ, люди любыми правдами и неправдами добывали обогреватели, в первую очередь аккумуляторные, которые окончательно и бесповоротно исчезли с полок магазинов уже на второй день. Пульс города почти остановился, впал в анабиоз, всё ещё пытаясь двигаться по инерции, но сильные и уверенные ранее движения теперь превращались лишь в слабые подрагивания. Административные здания закрылись в первый же день. Парикмахерские, питейные, салоны связи и прочие закутки, предлагающие всякого рода услуги, продержались два дня. Большая часть магазинов официально закрылась на третий день. Столько же продержались и заводские предприятия – из-за невозможности рабочих добраться до места работы пришлось остановить и их. Город замкнулся в себе. А метель злобилась всё сильнее, тщетно пытаясь выковырять людишек из их стоически выдерживающих все удары скорлупок. На четвертый день стали заканчиваться продукты. Начались проблемы с водой – трубопроводы промёрзли насквозь. То, что не смогла сделать метель, проделала нужда, выцарапав людей на улицы. Те спешно набирали в ведра-кастрюли снег, некоторые (то ли самые смелые, то ли самые отчаянные) бегом добирались до немногочисленных работающих магазинов. Набирали всё и помногу – приходили с санками. А за прилавками стояли хмурые и небритые охранники, ночующие здесь же, при складе. Истощаться стало и людское терпение. Древние старики ворчали, проклиная зиму и поминая, мол, такую погоду не видели уже лет пятьдесят. Проклинали погоду не только они, но и все, кому угораздило попасться в ловушку мстящей зимы. Большую часть времени людям приходилось просто сидеть. Или лежать. Мириться с темнотой вечерами – провода, снабжающие город электричеством от соседней ГЭС оборвало, а местные генераторы на бензине отчаянно барахлили. Иногда люди, уже ни на что не надеясь, но всё ещё смутно тревожась, тоскливо смотрели в окно. Но недолго. Возле окон было слишком холодно. Единственным, но отнюдь не приятным разнообразием можно было назвать походы, а скорее набеги на улицу, если припасы начинали заканчиваться вновь. К отчаянию людей, эта зима оказалась особо настойчивой: созывала новые и новые ветра, сгоняя к городу свежие, ещё не просыпавшиеся белой крупой тучи. Заваливала город, превращая его в снежную пустыню, выметала с улиц всё, что не было частью стихии или не являлось достаточно прочным для того, чтобы выдержать все её удары. Но было в свисте её ветров и что-то тоскливое, отчаянное... Она чувствовала свою силу, упивалась ею, сначала ликуя, как маленький ребёнок, получивший на день рождения вместо водяного пистолетика настоящую пневматическую винтовку и стреляющий во что попало… А после неистовствуя в бессилии, как он же оставшийся в одиночестве, рыдающий от понимания этого и стреляющий уже со злости. Бессмысленная метель продолжала бесноваться с прежней силой, но на пятый день что-то изменилось. Кто-то посмел бросить ей вызов. Человек. Парень среднего роста в тёплых зимних ботинках на меху и с мощной подошвой, бесформенных штанах – явно не единственных, потёртой дублёнке, в воротник которой он зарылся практически всем лицом, упрямо и отчаянно выглядывая лишь сверкающими глазами, над которыми тяжело нависал мех побитой молью ушанки. Не исключено, что ещё дедовской. Руки глубоко спрятаны в карманы, но видно, что и на них толстые кожаные перчатки сверху частично обтянутые рукавами свитера. Цвет одежды, засыпанный белой мукой, был практически неразличим. Лишь отдельными кусками пробивали светлые и тёмные тона коричневого цвета. Но самое главное было не это. Он шёл. Не бежал, тяжело бухая в неудобной, стянувшей все движения одежде, не переваливался торопливо, шатаясь из бока в бок, а шёл. Пусть быстро, торопясь, пусть дрожа, щуря и пряча глаза в тени меха воротника и ушанки, но шёл. Метель, уже около получаса пораженно рассматривающая наглеца и даже почти не кидающаяся в него порывами ветра, замерла. Постояла, изумлённо хлопая снежными сугробами, падающими с крыш. И вновь засвистела, завыла, завизжала, кусаясь и пытаясь сбить нахала с ног, растоптать, смешать со снежной крупой… Но парень лишь плотнее кутался и бормотал непослушными губами что-то себе под нос. И если бы метель интересовалась такими мелочами, то она бы услышала: - Осталось совсем немного. Немного… Так будет даже лучше. Совсем немного. Но прошли не меньше пятнадцати минут, прежде чем сквозь оглушающий свист ветра, рваным грохотом отдающийся в ушах, послышались слабые удары колокола. Колокол зазвонил в первый же день, замолкая лишь на обеденный перерыв и на ночь. Звон, подобно маяку в ночи, искал заблудившихся, словно отбивая гудящими звуками азбуку Морзе: здесь ты найдешь убежище, уютное и спокойное, способное защитить от ярости и злобы порывов метели. Но звонить было не для кого. Не нашлось смельчаков, отправляющихся в путешествия более дальние, чем до магазина или родственников с менее холодной квартирой, а ещё лучше - частным домом со своей печью. Удары колокола всё отсчитывали минуты, не позволяя соврать даже самому себе. И хотелось бы сказать, что прошло не менее получаса, прежде чем парню удалось добраться сквозь сумрак метели до забытой прихожанами церквушки… Но колокол напоминает, что отбил ровно пять минут с тех пор, как ему впервые удалось прорваться сквозь рёв ветра до слуха упрямца, забывшего здесь в такую погоду неизвестно что. А тот, с трудом отворив одну из тяжёлых створок, уже заскакивал в церковь, не сразу вспомнив о почтительности и степенности, полагающейся при посещении дома Господнего. Парень развернулся к открытой створке, желая, видимо, выйти и отряхнуться, но густой поток яростно заметающих порог снежинок заставил передумать, вынуждая отряхиваться внутри. Небольшим успокоением служило лишь близость порога и наметенная возле входа уже ранее снежная насыпь. Парень хлопал ладонями по одежде, с любопытством оглядывая залу. Хоть здесь и было немногим теплее, чем на улице, и холод давил неосязаемой тяжестью на неуверенные огоньки лампадок, освещающих лики святых и особенно удачные росписи на стенах, зато в помещение практически не проникал ветер. Огромная зала с высоким сводчатым потолком пустовала, сиротливо прикрываясь тяжелыми скамьями, выстроенными в дальнем конце рядами, да небольшой трибуной, с которой полагалось читать проповеди. - Ээей! Затаившаяся тревожно в углах тишина, напуганная ещё при появлении незнакомца, отчаянно заметалась по зале, натыкаясь на стены и передразнивая зычным эхом, словно пытаясь сбить с толку: - Эй-эй-эй-эй! - Отец Никодим, вы здесь? - Одим-дим-дим-дим, здесь-есь-есь-есь? Боясь вызвать новые всплески обманчивого эха, парень направился, осторожно ступая при каждом шаге, в сторону слабых отблесков света, видневшихся сквозь приоткрытую дверь в дальнем конце залы. Там, выложенный старым, местами уже раскрошившимся кирпичом, обнаружился коридорчик на десять шагов, освещенный светом старой керосиновой лампы, то ли оставленной в одной из неглубоких ниш по забытью, нелепой случайности, то ли установленной преднамеренно для освещения пути заблудшим путникам, если им посчастливится добраться сюда. В коридорчике было ощутимо теплее, что придало парню уверенности – он выбрал правильный путь. Уже не опасаясь эха, незнакомец спокойным шагом направился по коридору к двум одиноким дверям. Они вели куда-то сквозь левую стену, располагаясь впритык: одна плотно прикрыта, может и вовсе заперта, другая открыта почти наполовину, освещая слабым-слабым светом небольшой участок коридора. Преодолев остатки пути, парень на несколько секунд замер в нерешительности, то начиная опускать руку, то вскидывая её вновь в желании распахнуть, наконец, дверь и войти. Однако то упрямство, неведомая цель, что гнали его сквозь снежную бурю, заставляя бросить вызов и себе, и метели, преодолели сомненья и сейчас. Шаг… И парень уже в комнате. Небольшая, обшарпанная каморка в метр шириной и полтора метра длиной была абсолютно пуста, если не считать простого металлического стула, глубоко уходящего ножками в давно застывший бетон. Слева от стула, на уровне головы сидящего располагалось квадратное отверстие в стене, плотно забитое металлической решеткой с мелкой сеткой. Из него-то и просачивались лучи света, видневшиеся из коридора. Негромко кашлянув, парень сел на стул, плотно закрыв перед этим за собой дверь. Тишина… Звуки метущейся вьюгой зимы почти умолкли, отзываясь в сознании далёким-далёким плачем несправедливо обиженного ребёнка. Лёгкое и успокаивающее потрескивание огня от расположенной за стеной старинной лампы выветривало из мыслей злую поспешность суждений и действий замерзающего человека. Кожа постепенно оттаивала, для проверки пощипывая хозяина – а ну как, почувствует или нет? Скрип. Шелест переворачиваемой страницы. Заметил ли сидящий за стеной человек вторжение в своё жилище? Или витает где-то слишком далёко? Минута… Ещё одна… Шелест. Потрескивание. Наконец послышался лёгкий стук – с тяжёлым вздохом книгу отложили на стол. Голос. Густой, слегка вибрирующий бас с окающими нотками произносит умиротворенным тоном: - Вы пришли испОведаться, сын мОй? - Да, отец Никодим. - ЭтО Очень пОхвальнО. Вы пришли, прОбившись сквОзь метель. Вас чтО-тО тягОтит, не так ли? - Я грешен, святой отец. - Все мы грешны… Но БОг наш милОстлив, ибО безгранична ЕгО любОвь. - Я хотел бы очистить свою душу и совесть. - Как бы тяжек не был ваш грех, не вОлнуйтесь. Искреннее раскаяние принесет вам Облегчение. Не держите грехи в себе, так ваша душа лишь ОзлОбится. Поведайте их и тОгда я смОгу вам пОмОчь. - Будучи… Парень на мгновенье запнулся, раздумывая, а не уйти ли ему отсюда… Если он начнёт – пути назад не будет. Никогда. Но он уже в который раз переборол себя и продолжил. - Будучи юношей, я отказался от Бога. Я утверждал, что его не существует, я не веровал ни в него, ни в силу молитв, обращённых к нему. - ЭтО Очень тяжкий грех, сын мОй. НО Всевышний учит нас, чтО если блудный сын вернётся дОмОй, то ждать егО должна не ОтцОвская плётка, нО закОлОтый бык, дабы душа радОвалась, видя искреннее раскаяние сына и радОсть Отца. Читайте каждый день пО утрам, а также в минуты сОмнений мОлитву “Отче наш“. Она пОмОжет вновь ощутить истинный свет. Читайте в каждый трудный мОмент дО тех пОр, пОка не пОчувствуете нисхОдящее умирОтвОрение, От кОтОрОгО хОчется ОднОвременнО плакать и смеяться. Не сдерживайте себя в такие минуты, ибО этО ЕгО длань кОснулась вашей души. - Уже в более позднем возрасте я свершал новые грехи. У меня было много девушек, имён некоторых я сейчас могу даже и не вспомнить. - ПрелюбОдейство не угОднО БОгу. Он учит нас держать свОи тела в чистОте дО встречи с избранницей, дареннОй нам ЕгО милОстью. НО истиннО прОтивнО Ему свершаемОе над девОй насилие или же свершаемОе с уже замужней женщинОй с сОгласия её или прОтив. Есть ли за вами Один из этих грехОв? - Ннет. По крайней мере, я не знаю об этом. - ТОгда не так тяжек ваш грех. ПОлнОе вОздержание пОможет Очистить мысли От пОхОти, движущей вами в мОменты грехОпадения. ОднОгО месяца будет дОстатОчнО, ибО учит нас Он не наказывать раскаявшихся в грехах, нО врачевать их души, прОписывая лекарствО, прОтивОпОлОжнОе свершённОму греху. - Ещё мне доводилось причинять людям сильную боль. - Была ли эта бОль причинена в бОрьбе за правОе делО или нанесена сО злым умыслОм? - Нет, не со злым умыслом. Скорее за правое дело. Да, за правое дело. - Я прОщаю вам этОт грех. ГОспОдь учит нас, чтО дарит нам не мир, нО меч. Если вы видите сОвершаемОе злО, то дОлжны его ОстанОвить, даже если для этОго придётся причинить бОль пОгрязшему в грехе, а тО и вОвсе Отступившему От веры. НО Опасайтесь причинить вред верующему брату свОему, ведь мОжет заблуждаться и Он, и вы. Увещевания – вОт тО Оружие, кОтОрОе следует применять прОтив истиннО верующих. - Мне знакомо чувство зависти. - СильнО ли Оно в вас? - Нет. Но видя тех, кто получил всё по наследству в то время, как мне приходилось добиваться своими силами, я чувствую несправедливость. - Не переживайте из-за этОгО, сын мОй. Не страшен этОт грех, ибО гОвОрит в вас не зависть, но чувствО справедливОсти. Наша жизнь мимОлетна и все сОкрОвища мира станут лишь прахОм на смертнОм Одре. Душа же верующегО, егО истинная ценнОсть, спасётся, вечнОсть блаженствуя среди райских кущ. - А ещё я собираюсь убить священника. - Чт.. – голос отца Никодима от неожиданности поперхнулся и сорвался на хрипотцу, - ЧтО вы сказали? - Я собираюсь убить священника. Парень, так и не назвавший своего имени, стянул с левой руки кожаную перчатку и вытащил из внутреннего кармана дублёнки пистолет с длинным из-за накрученного глушителя стволом, ткнув им в решётку. - Некоего отца Никодима. А так как вы – это он, лучше сидите и не двигайтесь, а последние минуты потратьте на раскаяние и очищение своей души. Иначе не сможете спастись, - голос приобрёл передразнивающие нотки, - вечнОсть блаженствуя среди райских кущ. - Сссын мОй, не пОдддавайтесь иск… искушениям нечистОгО! ЭттО гОвОрит ОдержимОсть, не пОддавайтесь ей, бОритесь! МмОлитвы для изгнания бесОв пОвеернут ввашу ддушу к БОгу, очистив От приссутствия беса. Сейчас, сейчас, никкуда не ухОдите, я ввам пОммОгу! Блики света за решетчатым оконцем взметнулись испуганными воробьями, суетливо рассыпаясь по стенам. Послышалось лёгкое поскрипывание двери, тревожно замершей на полпути. Шорох слишком длинной одежды. Лёгкие-лёгкие, но быстрые, поспешные касания стоп по бетонному, истерзанному бетонной крошкой полу. Какая большая ошибка… Парень, зло усмехнувшись, пинком распахнул дверь, мгновением спустя и сам невольно пригнувшись от жёсткого и звонкого удара металлической ручки об металл соседней двери. В уши настойчиво забился тонкий и давящий звук, хлёсткий, вибрирующий, сбивающий мысли. Дверь пролетела обратно, ударилась об косяк и начала открываться вновь, впиваясь в барабанные перепонки новой порцией пронзительного писка-гудения. Не дожидаясь, когда она откроется полностью, парень проскользнул в щель, успев заметить мелькнувшую рясу удирающего прочь из коридорчика в общий зал человека. Парень сделал два крупных прыжка, за несколько секунд преодолев весь путь до залы. А вот и священник - бежит нелепыми скачками, смешно придерживая руками рясу, тряся начинающим расплываться телом, дёргая длинной, клочковатой бородой и гривой развевающихся на бегу волос. Вперёд. Шаг. Ещё шаг. Парень двигался быстро, но нарочито спокойно. В правой руке зажата вторая перчатка, левая рука с пистолетом на уровне груди точно нацелена в спину убегающего человека. Отец Никодим оглянулся, замедляя шаг, в слепой надежде, что этот остался там, но увидел его гораздо ближе, чем даже предполагал, да ещё с нацеленным на него оружием. Высоко подпрыгнув, словно это могло уберечь его от пули, он с удвоенной скоростью рванулся к выходу из церкви, отчаянно голося на бегу: - ПООООмОООгите!!! Ууубиваааают!!! ГОООспООдиии, ну за чтООО, спасиии и сОхрании, Пресвятая уберегиии, святые угодники отведите нечистОгОО, прошууууу. – Ещё один взгляд за спину,- АааААаааа, спааассииитеее! ПОмООгиииитеееееее! Разносясь по зале, отталкиваясь от стен, дробясь и сливаясь, крики словно вторили бушевавшей снаружи метели, что взметывала облака снежной крошки сквозь оставленную открытой дверь. Отец Никодим, смешно подскакивая и отчаянно голося, поминая святых и бессмысленно зовя добрых и смелых людей, мчался в сторону вожделенной двери, словно к вратам райских кущ, за которыми таилось счастливое спасение. Парень продолжал вышагивать широким, быстрым шагом, практически не отставая от прыткого священника и разглядывать его с мрачным, жестоким удовлетворением. Вот святому отцу до двери осталось всего три метра. Бежит по-прежнему нелепо, через каждые несколько прыжков оглядываюсь назад, но в глазах его начинает вспыхивать радостью дикой надежда. Безумный тип в него не стреляет. Он успеет сбежать, успеет скрыться. Что же он будет делать в столь лютую погоду в одной рясе, отец Никодим не задумывался. Так кабинетный биолог не задумывается, как он будет слезать с дерева, взлетая по веткам на одном дыхании, если спасается от преследующего его по прерии буйвола или иного дикого зверя. Два метра. В глазах парня, отблесками лампад, пляшут мрачные огоньки, придавая ему демонический вид. Один метр. Торжествующий вопль отца Никодима, совершившего огромный для него прыжок, собирающегося одним махом вырваться под спасительную слепоту разгулявшейся стихии. Фтиииньп… Пистолет, так долго направленный в пытающуюся сбежать цель, не выдержал напряжения, мрачной пляски огней в глазах хозяина, сливающихся, вторящих друг другу, словно переругивающихся криков, и выстрелил, грянув и зазвенев в воздухе подобно натянутой дуге. Радостный крик, не прерываясь, на одной ноте перерос в отчаянный вопль. Отец Никодим изломанной тенью упал, прокатился, завалился на бок, чувствуя под собой шершавый, холодный снег, а над собой ярость увидевшей новую жертву непогоды, раствориться в которой он так мечтал всего несколько секунд назад… Брючная ткань в районе лодыжки налилась тёмной влагой, мгновенно начавшей твердеть на лютом морозе. Лишь отдельные крупицы красной жидкости неохотно, словно стыдливо обагряли тут же сметаемый и растворяемый в сумраке мельтешащего бесчинства снег. Отец Никодим уже никого не просил о спасении, не звал на помощь, а только подвывал на одной ноте, местами сбиваясь на хрип, и пытался ползти-ползти, отталкиваясь здоровой ногой, цепляясь руками, приподнимаясь и таща в снежную пелену своё тело, в одно мгновение ставшее непослушным. Тьинь! Звук исчез, унесенный очередным порывом ветра сразу же, едва только возник, но священник уже рухнул лицом в снег, снова срываясь на крик, оря бессмысленно в беснующуюся муть едва различимой отсюда улицы, пытаясь хоть так выплеснуть затопившую сознание боль. Рука, начиная с предплечья, обвисла, отказываясь служить. По лицу текли слёзы, медленно превращаясь в блестящие дорожки, пробивая путь всё новым и новым потокам. Прошли минуты, прежде чем лежащее в полуметре от входа в Церковь тело в рясе стало затихать, а в глазах отца Никодима проявилась осмысленность, замешанная с животным, не имеющим никакого отношения к святости, ужасом. Парень сел, скрыв от взора Никодима пистолет, и внимательно вгляделся в жалкое, искаженное от боли и страха лицо. Голос его был негромок, однако даже буйство погоды не смогло заглушить слова, избавив этим бы страдающего священника от необходимости слушать в таком состоянии своего мучителя. - Ты спрашивал своего Господа, отец Никодим, за что тебе это. Ты грешен. Священник! Нет, ты скотина! Ты должен быть свят и непогрешим! А ты! Ты спал с прихожанками! Ты спал с моей девушкой! Сука! Ты осквернил не только церковь… Ты осквернил глупую и наивную веру моей девушки, с которой я мирился только потому, что для неё это было важно. Ты всё разрушил! Ублюдок гребаный... Я убью тебя, слышишь? Убью! Убью! Убью!
Ненависть, плещущая через край чаши терпения, злость, чувство превосходства захлебнулись, накатываясь друг на друга, и уступили место отчаянной и злой истерике.
Отец Никодим пытался что-то сказать, однако отчаяние, страх и холод, сковавший не только боль, но и все члены, помешал, позволив выдавить лишь: - Ыыхы. Ыфхыы ыыынхыыы ыыфы. Парень встал. Лицо его исказилось, упрямство, целеустремленность, всё разом сломалось, как ломается душа при шаге в бесконечную пропасть. Священник бился, пытаясь справиться со своим телом, мгновенно взрывающимся волнами боли при любой попытке опереться на простреленные конечности, однако святой отец не оставлял попыток. А парень шатался, словно это в него дважды выстрелили, с ненавистью смотря уже на свой пистолет, и разрывался, жаждая выстрелить, покончить с этим раз и навсегда, однако какая-то часть его души мечтала оказаться далёко отсюда, желая, чтобы это всё случилось не с ней, а с кем-то другим... Отец Никодим, справившись наконец-то со своим телом, вскрикнул отчаянно от боли и поднялся на колени. В глазах парня мелькнул страх, он отшатнулся испуганно и, перехватив для надёжности рукоять пистолета второй рукой, забыв про уроненную перчатку, направил дуло в лицо священнику. Стоя на коленях, святой отец поднял голову и посмотрел глаза в глаза своему мучителю, словно не замечая причинившего ему столько боли пистолета. А после закрыл глаза и часто-часто зашептал слова, игнорируя и боль, и холод, и оружие, и возвышающегося над ним парня. - Отче наш, тела наши смертны и срОк мОего пОдхОдит к кОнцу. Спаси мОю душу. Я грешен, за чтО и пал на меня ТвОй гнев. ПрОсти неразумнОгО сына свОегО. Я раскаиваюсь перед ЛикОм ТвОим. ПлОть завладела мОим разумОм, сОвратив с пути истиннОгО, а мОй слабый дух не смОг ей прОтивОстОять. Отец Никодим умолк, пытаясь сглотнуть пересохшим ртом и превозмогая боль, продолжил, в то время как парень отчаянно отступал всё дальше и дальше. - ПрОсти меня ПресвятОй Отец за Овладевший мнОю искус при виде прихОжанки Ольгии. ПрОсти меня ПресвятОй Отец за Овладевший мнОю искус при виде прихОжанки Людмилы. ПрОсти меня ПресвятОй Отец за Овладевший мнОю искус при виде прихОжанки ФеОдОсии. Прости меня Пресвятой Отец за Овладевший мнОю искус при виде прихОжанки Катерины, грешен и ничтОжен я перед ТОбОй, нО бОльше мне не в чем каяться, ибО верным я был сынОм ТвОим и Церкви дО тОгО мОмента, как Овладел мнОю искус, в кОтОрОм я перед тОбОй каюсь, пОэтОму прОшу я у Тебя за дитя неразумнОе, чьими руками ты свершаешь правОсудие. Спаси егО душу, не дай ему упасть в тьму сОблазнОв, сОхрани егО От зла этОгО мира и дай ему шанс Очистить душу, в кОтОрОй есть свет, нО кОтОрую уже тОчат бесы, Оплетая искусами. Спаси и сОхрани. Аминь. Парень смотрел на шепчущего, торопящегося, словно боящегося не успеть сказать все нужные слова Отца Никодима. Отчаяние, злая решимость и жаркое чувство ненависти, столь старательно гасимое во время так и не законченной исповеди, прорвалось, захлестнув душу тёмной волной, гася остатки разума и заставляя корчиться сердце в невыносимой муке. С языка сорвался отчаянный крик: - УМРИИИИ! Священник вздрогнул, плотнее зажмурив глаза и склонив вниз голову, ввергая все свои помыслы и дальнейшую судьбу воле Господа. Выстрел…. Ну, где же ты? Скованные холодом пальцы левой руки, слишком долго державшие мёртвой хваткой пистолет, слишком долго пробывшие на этом морозе отказывались повиноваться. Парень задёргал пистолетом, уже не целясь, всё ещё пытаясь нажать на курок, но омертвевшая кисть крепко удерживала смерзшиеся пальцы, не позволяя им сдвинуться сильнее, чем на пару миллиметров. Ненависть в душе начала уступать место страху перед неминуемой волей Фатума, а потом и вовсе жаркому чувству радости. На душе воцарилась буря эмоций: мечущихся, ликующих, почти звенящих в воздухе. Гнёт лавины тёмных чувств исчез также резко, как и появился несколькими мгновениями раньше. Парню хотелось кричать и плакать, не обращая внимания на заполняющий душу осадок тянущей усталости, что всегда приходит на смену сильным эмоциям. А священник всё стоял на коленях, серея лицом от боли, холода и невыносимой муки ожидания, но стоически выдерживая своё главное в жизни испытание. В то время как парень, убрав во внутренний карман пистолет, задумчиво смотрел на него уже совершенно иным взглядом. В голове роились не посещающие его раньше мысли. А как бы он себя вёл в Конце? Смог бы он также? Не прося, не умоляя и не ползая в коленях у мучителя, а отдавшись воле Рока, думая лишь о своём, очищая душу, но напрочь позабыв про израненную бренную оболочку? Постояв ещё немного, парень подобрал перчатку и побрёл вдаль, чувствуя себя уже другим, словно родившимся заново. Губы застенчиво тронула улыбка. А на сердце уютно свивалось новое, неведомое ранее чувство, наполняя изгрызенную душу светлыми эмоциями. *** Незаметно над горизонтом начинало светлеть небо… Метель, породившая столько злости и ненависти, гасимой лишь апатией и безразличием, пошла на спад, уступая место радостному солнцу, обещающему уже к полудню разогнать тучи и устроить в городе настоящее потепление. Лица взрослых, прилипших к окнам, всё ещё не могли поверить, что вот оно, метель, запершая их в своих квартирках (а может быть обезопасившая друг от друга?) на столь долгие и тягостные дни, наконец-то стихает, а на место её уже поднимается яркое и веселое солнце. И в то время как взрослые всматривались в окна, ища признаки нового шквала, несущихся с горизонта грозных туч, дети, с их непосредственностью и непрактичностью молодости, радостно высыпали на улицы, носясь по заметенным улицам и с разбегу плюхаясь в сугробы. Над городом, давя воспоминания об отчаянном плаче метели, понеслись звонкие детские голоса, разбившие разом долгие дни томительного ожидания… Солнце и звонкий детский смех устраивали свой праздник, подчиняя своей воле всё, включая злобу зимы, что даже улыбнулась. Самым-самым краешком, показывая кусочек ослепительного синего неба, но улыбнулась. А это значит, что всё будет хорошо. Всё-всё будет хорошо…
Верьте мне, я читал внимательно и, от слов, как мне казалось, веяло холодом. Но когда были упомянуты "древние старики", мои глаза во мгновение выкатились из орбит, вывалились из глазниц и с громким хлюпаньем упали под стол. Дрожащей рукой в полной темноте я нашел их и с трудом поочередно вставил на родные им места. Но было уже поздно, мои мысли унеслись в неведомые дали, как мне казалось, в древний Китай. И где-то далеко на вершине горы, мне виделось, высился древний храм - пристанище многовековой мудрости. Там, внутри, посреди просторной залы возвышалась золотая подставка, а на ней стояла чаша в виде головы дракона. И множество убеленных сединами людей, приняв позы лотоса, полукругом восседали вокруг нее. То были седобородые старцы-мудрецы, летами умудренные наставники и учителя - продолжатели дел Конфуция и Лао Цзы. Их лица были бледны, а глаза смотрели строго и мертвяще холодно. Они - терракотовые изваяния, они - древние старцы, чьи тела должна была скоро покинуть жизнь. Но вопреки законам бытия этого не происходило. Какая-то неведомая сила не давала им умереть, что-то запретное заставляло биться их сердца на протяжении столетий. Содержимое чаши даровало им бессмертие...
Очень тяжело читать из-за длинных, заковыристых, запутанных предложений! По ним ходишь как по лабиринтам и с таким же трудом добираешься до конца предложений. 5 шапок, 5 свитеров и т.п. этим что хотели сказать что настолько холодно? Перестарались с количеством! А где обогреватель нашли такой, аккумуляторный? Это рассказ-катастрофа?
Передать атмосферу, несмотря на те косяки и, возможно, необоснованные придирки ниже, вам удалось. Рассказ читал (так уж получилось, не специально) лежа на диване, укрывшись колючим покрывалом, в шерстяных носках и со здоровенной кружкой горячего кофе в руках, не смотря на четыре градуса тепла за окном. Так вот, некоторый озноб, струящий из текста я почувствовал. Это плюс. Но вот никак не могу решить, в чем конкретно здесь заслуга автора? В умелом использовании литературных инструментов или же в непрерывном выкруживании возле того факта, что, как же мать его, в этом году было холодно?
Густо. Очень густо. Я вам писал, что не любитель изысканных литературных стилистов, узоры выплетающих на страницах своих произведений. Мне приятней вечер провести за чтением полу-публициста и известного байкотрава Миши Веллера, чем, скажем, литературного эстета Набокова. Ну дак это проблемы моего вкуса, чести мне не делающие. К сожалению, в вашем случае, проблемы эти не причем. Язык не нравится, не потому что он относится к тому высокому уровню художественной выразительности, который проходит мимо меня, увязнув в густых зарослях моего ИМХО. Нет. Просто навороты и лабиринтообразные предложения, написанные вами, не имеют ничего общего с красотой языка.
смелые души, покинувшие безопасные стены и древние ворчащие старики - если не являются отчаянно надуманными, накрученными элементами текста, открывающими перед читателем страх автора показаться пресным и косноязычным, то как минимум, кажутся слегка неуместными. Даже на фоне одушевленной зимы (и мне, признаться, это больше понравилось, чем нет), описание зимы у вас получилось, более бытовым, чем сказочным. В этом контексте, концентрат из зубодробилок предложений и наворотов не очень уместен.
а смелые души, покинувшие безопасные стены, добирались до мест своих стремлений перебежками, то и дело останавливаясь в мнимой безопасности подъездных дверей, защищенных от пронизывающего потока снежинок-льдинок хотя бы сверху и с одной, редко - двух сторон по бокам. - эээ.. Повторяюсь с душами, которые смелые, но все же. Просто этот трудночитаемый эпизод, очень яркий пример. По мимо пафосных "смелых душ", головокружительной спирали предложения, еще и совершенное не обязательное поянение со сторонами. Хз, ну шли бы до конца, в своем желании показать читателю картинку именно такой, какой видете ее вы - описали бы вообще все возможные углы и направления ветра. Например, незадачливый прохожий спрятался в подъездный нише, а тут хоп - и вьюга четко прямо в нее ипашит. Статист вахуе, а читатель и не знает, что бедалагу от ветра ничего ни с одной стороны, ни с двух по бокам, не прикрывает.
Вы никогда не сможете сделать описание на столько подробным, что у читающего спроицируется та четкая картинка, которая находится в вашей творческой черепной коробке. Литература - это не телепатия, это гребанный сломанный телефон. Между автором текста и его потребителем всегда лежит огромная пропасть - это и фантазия читателя, и его мировоззрение, чуткость и много еще каких неприятных штук, делающих именно читателя режиссёром фильма, сценаристом которого вы являетесь (вот какое кривое предложение, кстати. Но мне пофиг). Поэтому все эти в метр шириной и полтора метра длиной была абсолютно пуста, если не считать простого металлического стула, глубоко уходящего ножками в давно застывший бетон. Слева от стула, на уровне головы сидящего располагалось квадратное отверстие в стене, плотно забитое металлической решеткой с мелкой сеткой - являются, по сути своей, пустотой пугающей и звенящей. Ну вру. Точнее утрирую. Стул с бетоном - ок, куда ни шло. Да и по отдельности все не страшно. Вместе - на уровне головы, метраж, слева - по-моему лишнее. Лишнее, если столь скрупулезное месторасположений не сыграют в дальнейшем важную роль. А они не сыграли.
Вообщем, ваш густой язык, не служит той смазкой (смааазкой), с помощью которой идея колом входит читателю в мозг. У вас (имхо, ИмХо, имхо) – это липкая жижа, которая не просто не помогает, а даже мешает идее добраться до пунктом назначения. В этой густоте она вязнет – ни туда, и ни сюда. /Блин, я закончу, но позже/
Вот нафига здесь зима-метель? Да ещё гипертрофированная (50 лет, видите ли, такого не было... Да не 50, а все 5000!) Вы бы перед тем как ентот текст выкладывать попробовали, чтоле, надеть на себя пять (!) свитеров, четыре (!) пары перчаток, три (!) пары шерстяных (!) носков и несколько (но не менее трёх, а лучше сразу шесть) ШТУК шапок. Я через этот заметеленный текст ко второй половине рассказа еле прорвался (было сильное желание плюнуть и не дочитывать). Далее, что за любовь к эпитету "колючий"? (туман колючий, кровь колючая...). "Терпкий мороз (классное, кстати, словосочетание), вызывающий апатию" - это как "усыпляющий горячий кофе". "Аккумуляторные обогреватели" - где такие продаются, интересно? "Древние старики" выносят мозг. А когда появляется ГГ, то кроме пародии на сказку "Морозко" вообще никаких ассоциаций не возникает. Очень сильнО напрягает Окающий НикОдим, хотя диалоги прописаны очень даже недурно. Ну и вся сцена в церкви неплохо получилась - читать было интересно и легко. Концовка, правда, подвела - не надо читателю так прямо в лоб объяснять, почему ГГ отказался от мысли добивать священника (из текста это же и так явствует), и его рефлеския по этому поводу выглядит слишком уж ходульно. И да: нажимают не на курок (его вообще-то только взводят), а на <cпусковой> крючок.
Благодарю. И прошу прощения, но Вы крайне невнимательны. Не только впечатление от деталей, но и общее. Я не говорил, что не хочу слышать деталей. Напротив. Я лишь указал, что хочу узрить также и общее впечатление, кое комментаторы в большинстве своём забывают оставить.
0
