Вроде был урок биологии, или химии – он давно перестал различать разницу между ними. Одни и те же формулы, похожие слова, слишком сложные, чтобы их запомнить. Приглушённо слышался голос учителя, но он не слушал. Он давно перестал питать надежду, что у него ещё получиться что-либо понять. Зря, наверное, он выбрал химию и биологию как углублённые предметы. Надо было выбирать психологию, или может быть философию, или литературу, но если подумать, не думал бы он тогда наоборот? Наверное, нет. Точно нет. Ему бы точно больше нравилось читать, обсуждать замысел писателей, думать о смысле чего-то важного, пытаться понять разум человека. Тем не менее, он был там, в том классе, на уроке химии, или биологии, и смотрел на ноги своей одноклассницы, а точное на ей розовые носки. Они не были того ярко-розового, неприятно колющего зрения, цвета. Это скорее была смесь между розовым и фиолетовым, но розового всё равно было больше. Такой приятный, закатный цвет, который обычно используют, когда рисуют невозможно красивое вечернее небо. Небо, наверное, никогда не имело такого цвета. Люди те, кто своим воображением, предали закату такой оттенок. Такого цвета были её носки.

Прозвенел звонок, и взгляд невольно поднялся, лишь для того, чтобы встретить серые, пустые, будто неодушевлённые глаза, что смотрели словно в тоже время на него, но и сквозь, на что-то другое, более яркое и притягивающие чем он сам. Однако, его тоже, её глаза не интересовали. Ему лишь понравились её носки, а до того, что она посмотрела на него (или сквозь него), ему не было никакого дела. Он и не помнил, как её звали, или черты её лица, или какого цвета её глаза – ему было всё равно, в общем, как и на многое другое.

Что там дальше по расписанию? Литература? Да. Литература. Эти уроки ему нравились, пусть и ненамного, но больше, чем остальные. Сейчас они проходили литературу Холокоста, если он правильно помнил. В последнее время он часто замечал такое за собой – неуверенность в том, что он помнит, неточность в том, правильны ли его воспоминания. До этого, однако, дело ему было. Ему и так неплохо жилось, помнит ли он вещи точно, или нет. Хотя иногда это немного мешало. Например, он ставил себе какую-то задачу – собрать рюкзак в школу на следующий день, или насыпать коту корм в миску – а когда вставал с кровати или стула, забывал, зачем встал. Ему часто нравилось думать, что он на самом деле старик, живущий в теле парня. Было бы забавно, будучи это правдой, но сейчас это не важно. Сейчас у него урок. Литература, вроде. Холокост. Смерть кучи людей, страдания выживших, душевные терзания тех, кто весь этот ужас пережил, и кто винил себя за смерть других – «если не умер я, то значит за меня умер другой». В прошлом годы террора и ужаса и страха, а сейчас тема для обсуждения на уроках.

Этот урок он провёл по-другому, не так, как прежние. На этом уроке он слушал – пытался слушал – и у него получалось улавливать смысл слов, значения того, что говорили, идею разговора. Вот, что ему по правде нравилось – слушать слова и создавать что-то из их смысла, придавать им какое-то значение, послание, которое нужно захотеть увидеть. Однако, по окончанию урока, он выходил из этого маленького словесного мирка, что существовал только в классе, только тогда, когда был урок, и возвращался к серой, монотонной, но давно ставшей удобной жизни. Ему это не мешало – жить в таком сером, безвкусном мире, по крайней мере, сколько ему никто не мешал нести свой существование.

Он и не заметил, как закончился и последний урок, и стало пора идти домой. в то время как большинство его сверстников расходились по домам, или по спортивным клубам, или просто в город с друзьями, он шёл туда, где мог оторваться от всего этого – от суеты минувшего дня, от школьных забот, и расслабиться перед тем, как идти домой. он не спешил идти домой не потому, что его били родители, или они пили днями на пролёт, или кто-то из домашних слишком сильно вмешивался в его жизнь. Нет. Дело было в том, что дома, он становился другим, не таким, каким ему хотелось быть, не таким, каким он был. Он не хотел пугать родителей своей необщительностью, или своим молчанием, своим маленьким мирком, в котором он вечно находился в школе. Дома, он улыбался, говорил, смеялся, обсуждал прошедший день. Дома он общался, открывался, и ему это не нравилось - заставляло чувствовать себя уязвимым, даже перед самыми близкими ему людьми.

То место, куда он сейчас направлялся, было обычной заброшенной многоэтажкой, в которой почти никого никогда не было, кроме бездомных, которые иногда туда забредали, но были по большей части безобидными стариками, которым не было до него дела, как, впрочем, и ему до них. Поначалу, правда, он немного боялся находиться в их присутствии, но со временем он понял, что они довольно безобидны. Сегодня их не было. Погода была приятной – чистое небо, не холодно, но и не слишком жарко, земля сухая, и ветер, пусть и дул, но очень слабо. Скорее всего, это и была причина, по которой тут никого не было. И это заставляло его чувствовать себя ещё более свободным, целым, более спокойным.

Его любимое место в этом здание было на крыше, в тени прямоугольного строения, что прикрывало лестницу. Оттуда ему всегда был виден город, там он читал свои книжки и там он думал. Почему-то именно в этом месте, мысли его набирали полную скорость, картинки в голове самые яркие цвета, а слова составляли самые глубокие – по его мнению – и самые запоминающиеся ему идеи. Это было место, где время – его течение – принимало другую форму, двигалось с другой скоростью, и было непонятно, двигалось ли оно быстрее, или напротив, медленнее. Тут он был один – он никогда не видел тут ни одной другой души, даже птиц или насекомых. Это был его маленький, уютный уголок, в котором он превращался в ракушку, а всё существо его пряталось от холодного воздуха. Из этого состояния его выводил звон будильника. Без этого напоминания о внешнем мире, он, наверное, забыл бы о всём, о еде, о семье, о школе, о всех нуждах, и остался бы навечно тут.

Будильник, как всегда, начал неожиданно звенеть, выводя его из сладкого и тёплого потока мыслей. Пора было идти домой. на одном из этажей, он решил закурить. И куря, он услышал странный звук – странное, равномерное поскрипывание, доносящиеся из одной из комнат. Ему стало интересно, что же является причиной этого звука, и выкинув окурок, он решил проверить, что же это, кто посмел нарушить, почти священную для него, тишину этого места.

У входа, он остановился. Первое, что бросилось в глаза, были розовые – не того, неприятного яркого розового цвета, а фиолето-розового, похожим на нарисованный закат – цвета. Но взгляд быстро перешёл на другое, на то, что было за этими парящими носками – на небо, которое он никогда в жизни не видел, на розово-фиолетовый цвет, смешанный с светло-голубым, на картину, которая может явится в голову только безумному, или безумно талантливому художнику. Он смотрел на это небо, пока оттенок не потерял своё волшебство, и взгляд его перешёл обратно на носки. Они показались ему серыми.

Он пришёл в это здание, на свой любимое место, ещё только один раз, лишь для того, чтобы осознать, что оно потеряло для него ту магию, то чувство умиротворение и спокойствия, которое оно когда-то давало. Теперь он чувствовал, что тут он больше не один, что кто-то есть, пусть никого и не было.