1

Летом никогда не бывает абсолютно темных ночей. Вот это я помню и знаю абсолютно точно. Багровый диск солнца неспешно погружается за рану горизонта, отдавая свой пост армиям мрака, но темно-бирюзовая полоска заката на протяжении всей ночи не исчезает, медленно переползая от запада на восток. Иногда тяжелые, мокрые тучи накрывают скорбным саваном лик небес, и тогда кажется, будто весь мир вдруг погрузился в бездонную пучину океана. Но на севере всегда виден светлый лоскут чистого неба, словно маленькое и неизмеримо далекое окошко надежды.

            Едва стемнеет, когда и на улице и у нас воцаряется тревожная тишина, я стою возле окна больничной палаты, созерцая с высоты шестого этажа окружающий загадочный мир. В такой час странный гул довлеет над всем, такой же далекий, как и вечный летний закат, и одновременно обволакивающий, вбирающий в себя все звуки засыпающего города. Я постоянно собираюсь спросить у кого-нибудь, не слышал ли его еще кто, однако безнадежно забываю.

            Ночь - таинство, ночь - загадка, скрытая жизнь, другая реальность, открывающая свои врата от полуночи и до часа Волка, когда глаза слипаются и разум засыпает у любого, даже самого выносливого наблюдателя.

Но не у меня.

            Я люблю Ночь – не ночь, этот обычный астрономический цикл, привычный для всех нас и такой же обыденный, как дождь за окном, свет солнца или чашка дрянного больничного чая после завтрака. Мне нравится именно Ночь, само ощущение, чувство присутствия рядом чего-то огромного, великого и недосягаемого ни разумом, ни телом. И темного, ужасного, пробуждающего в самой глубине твоего Я нечто такое, о чем ты даже и не догадывался, а если и знал, то старался тщательно скрыть не только от окружающих, но и от самого себя. Ночь, когда я не могу уснуть, томясь неведомым желанием, невыразимым никакими словами ощущением странной тайны, безумного любопытства. Истинную причину такого интереса я, если честно, не знаю. Однако на меня это действует как, пожалуй, на истинного ценителя оригиналы гениального художника - завораживает, возвышает, восторгает и… пугает. Человек всегда боится того, что скрывается за плотными занавесками темноты, и одновременно нечто манит его туда, как манит к себе юркий огонек свечи глупого мотылька.

            А началось все это где-то почти с год назад – точнее я бы сказал ровно девять месяцев. По истечению двух недель после того, как я оказался здесь, в психиатрической лечебнице номер N. Пристанище для таких же потерявшихся, как и я, странных людей со странными желаниями и тайнами. Граница, где кончаются воспоминания. А за ней – только одна сплошная темная пелена, заглянуть за которую мне пока не удалось, ни при помощи врачей, ни своими силами.

            …Была поздняя осень, меланхоличная и скорбная старая вдова, когда я пришел в себя. Очнулся, созерцая отражение своего собственного лица. Отражение это, усталое и удивленное одновременно, смотрело на меня с витрины небольшого продуктового магазинчика. Словно ныряльщик вынырнул из глубокой пучины, утомленный высоким давлением и безмолвием подводного царства.

А после, сменяя изображение, пришел звук. Резкий городской шум едва не оглушил – сознание прояснилось мгновенно, едва я осознал все неординарность происходящего. Разнообразные звуки ворвались в меня тяжелой конницей, безжалостно выбив едва начавшие сходится воедино мысли. Я развернулся на сто восемьдесят градусов, тщась подавить приступ тошноты; слабость обрушилась снежной лавиной, морозными уколами прошлась с головы до ног, ударила в колени, так что я едва не грохнулся на мокрый асфальт. Но сила воли все же переборола естественные, но неприятные позывы организма, и я, с трудом удерживаясь на трясущихся ногах, осмотрелся.

            Посеревший от влаги асфальт, резкие, словно обрисованные острым карандашом  дома и окна, плотный поток машин, отчаянно вопящих на близлежащем перекрестке, суетливый муравейник куда-то спешащих людей. Обыденная урбанистическая картина, которую можно наблюдать, я думаю, в любом городе земного шара, двадцать четыре часа в день, триста шестьдесят пять дней в году, наблюдать, абсолютно ничего не замечая и ничему не удивляясь.

Но только не в моем случае. Не тогда, когда ты ничего о себе не помнишь, когда не имеешь ни малейшего представления о том, кто ты, откуда, как сюда попал, что это за «сюда» и какого, собственно, хрена ты не можешь всего этого вспомнить.

            Наверное, мой до глупости растерянный (и, пожалуй, подозрительный) вид настолько привлек чье-то внимание, что не прошло и пятнадцати минут, как я уже сидел в ближайшем опорном пункте, куда меня любезно доставил вызванный наряд милиции. Допрашивал меня пузатый сержант, задавая какие-то дурацкие вопросы и помечая что-то в простеньком перекидном блокноте, после чего долго совещался с каким-то очень высоким дядькой в штатском. Результат их неслышимой для меня беседы оказался незатейлив - приехали люди в белых халатах, и я оказался здесь.

             Что больше всего меня поражает, так это то, что я прекрасно помню все термины и понятия (что, как вы поняли, позволило мне, к примеру, легко определить звание милиционера), абсолютно точно зная, как называется те или иные вещи, действия или явления. Полный провал памяти, полностью и бесповоротно разделивший мою нынешнюю жизнь и жизнь прошлую, однако оказался лишь событийным, никак не повлияв на другие знания и навыки. Я умел читать, писать, делать простейшие математические вычисления, ел без помощи сиделки, сам ходил в туалет и довольно неплохо научился выпрашивать сладкое у толстых поварих в больничной столовке.

Но мое удивление по этому поводу, как ни странно, не разделяли лечащие меня врачи. Я едва не упал, когда узнал, что являюсь далеко не единственным пациентом с подобными проблемами. И что приютившая меня лечебница не одна, где содержаться пациенты с такой же аномальной амнезией, как и у вашего покорного слуги.

Обследовал меня невысокий пухленький доктор, представившийся Иваном Ивановичем. Создав легкую и непринужденную атмосферу (что ясно показало уровень его профессионализма), он сумел – не намного, но все же – упорядочить хаос чувств, мыслей и эмоций внутри меня, мастерски вывел на ровную, неторопливую беседу, спокойную и ненапряженную как серпантин. Ни разу не повысив голоса, избегая какого-либо психологического давления, одним лишь обаянием он за час разговора полностью расположил к себе. Однако мне нечего было ответить ему – думаю, такому человеку можно было бы доверить очень многое, но в моем случае тайн у меня не было так же, как и воспоминаний.