Понеслось однообразие с разницей лишь в погоде, да и та виделась, как с экрана. Солнце через двойное стекло грело не больше, чем монитор, а лучи, просачивающиеся в крошечную коробку комнаты, я воспринимал телевизионным светом. Сменяющий ясное небо дождь тоже не радовал, как прежде, тихой грустью. Впрочем, и шлепками по лужам под его струями, когда хочется смеяться, сам не знаешь отчего. Как ни странно, дом был построен, по моему мнению, верно. Ожидание общих палат не оправдалось – как все, я разместился в личном закутке, жутко тесном и уж точно без контактов. Хотя к стене была прикручена откидывающаяся лежанка для соседа, но не представляю это толкание задницами. Так что я наслаждался одиночеством, с усердием облевывал маленький, не для грузных, унитаз, мял растущее пузо и оттягивал желтушные глаза. Иногда стучался Джо. Иногда я его пускал, выслушивал жалобы, чаще – нет, делая вид, что крепко сплю, а потом, на зов «Обедать!», выбегал, быстренько наполнял тарелку разбавленной кашей и несся в свою коробченку, чтобы не столкнуться с Гроссом. Кормили раз в день, но миски нам выдали – будто ведра, можно два дня хлебать, не переставая. Правда, глубина посуды не сказалась на аппетите толстяка, нередко я слышал его крик в открытое окно: - Жрать-то будем?! Или другое: - Когда дадут этот ядреный свет! Как мне заряжать плейер?
Иногда шелестел гравий, сначала я выглядывал, потом перестал – это мертвецов волокли хоронить. Страшнее, когда шуршало от нашего вагончика, я опасался за Гросса, но к облегчению, вечером он опять долбился ко мне. Самое ужасное начиналось в полдень – надо было шагать в церковь, по пути считая выживших, ища Джо, а потом, коленопреклоненным, делать вид, что люто молишься. Зои сама читала проповеди, она же обходила дома, чтобы никто не избежал наказания… то есть лечения. Но люди и не пытались, словно бараны на водопой, они тянулись к дому с алюминиевой крышей, неся лежачих. Все, кроме Лемми - ему удавалось слинять от Зои. И после того, как закрывалась дверь, улавливалось тихое трык-трык – «дед» выезжал на прогулку. А затем раздавался звон.
- Господу помолимся, Господи помилуй. Бом-бом-бом! - Го…о..у п...о…м…я, Г…п…и по….й. - Бом! Бом! Сегодня Зои не выдержала. - Да что же это такое! Она спрыгнула с кафедры. - Продолжайте, прошу вас. Не позволяйте вашим взываниям остановиться на пути к Богу, - раздавала напутствия налево и направо, идя по рядам. Спустя короткое время, звон стих. Зои не возвращалась, хотя и без нее народ бубнил молитву, что аж вибрировали стены. Все были зациклены на себе, никого не волновало соседство, и я бочком-бочком подался назад к зовущей дневным светом щелке в двери.
Створка прикрылась мягко. По влажной листве, избегая дорожек, я скатился с горы и чуть не разбил лоб о вколоченную в землю железяку. На цепи моталась рельса. Едва отпрыгнул, как что-то круглое выскользнуло из-под подошвы. Я проехался ребрами по трубе, наверно ей колотил звонарь, и живо представил Зои, вырывающую из его рук орудие. - Говнюки, - ругнулся на обоих. Скривившись, сел, ощупывая спину. Но боль, вроде, утихала. Эти двое разбирались теперь где-то еще. Но где? Я приподнялся - отсюда, сквозь осыпавшиеся кусты, как на ладони красовался пряничный домик. У забора топала ногами Зои, а интеллигентный, при костюме и в узких очечках, с опрятной бородкой, но абсолютно не Санта Клаус, сложив руки перед собой, кажется, успокаивал ее. Слышать их, я не слышал, что огорчало, пришлось немного потрудиться, а именно в траве и по-пластунски подобраться ближе. - Я многого от тебя не прошу, лишь скажи – готова ли стать Богом? Зои брызгала слюной. - Ты псих! Я просто верю, ясно? Каждый день тружусь в поте лица, чтобы утешить хоть кого-то из этих бедолаг! А ведь я сама такая же! - Молодец, - звонарь тронул безносую за плечо, его голос тек, как ручей по песчаному руслу, - Чувствуешь? И Зои молчала. Молчала! Только кивнула в ответ, когда он повел ее ко входу. Зои не сопротивлялась. Я в удивлении сполз еще ниже, но неудачно кувыркнувшись, вылетел за ограду. Дверь домика уже скрыла их, а передо мной расстилалось поле могил. Казалось, крестов было больше, чем травы, земляных комьев под ними. Я подумал об отце, ведь он где-то здесь, среди табличек с именами, возможно, ждет, когда припаду на холм. И пусть загробная жизнь – сказки. Санта тоже сказки, а я должен найти могилу отца.
Устал на второй меже, по десятой еле ползал. Фамилии и даты расплывались, какой-то Гарри Симонс обтекал моей рвотой вместо венка. Но я поклялся, что просмотрю всех, пройду это поле от и до. Заваливаясь на кресты, вглядывался в таблички. В один миг мне показалось, что нашел, но умерший Лайонел оказался Бентли, а не Бейли. Я осилил кладбище, как обещался. Теперь, хрипло дыша, лежал на холодной насыпи, а надо мной ползли налитые грозой облака, бились на ветру ветви. Воздух стал густым, вспыхивали отсветы молний. Пропустил ли, не заметил могилу отца? Разрази меня гром, если она была там!
Возвращался я под проливным дождем, сплевывая потовую соль, что смывалась со лба. Тучи оставляли за собой прогалки синевы. Спрятавшись под деревьями, мог и переждать ливень, только сырой насквозь мокрее не станет. Так я думал, обрызгивая грязью полотняные штаны. Домик Санты позвал расцвеченной мозаикой круглого окошка, но не тянуло общаться с умалишенным. Подъем дался особенно тяжело - я скользил, измарал рубашку и колени. Если б не суета наверху, фигуры, мельтешащие по оврагам, вообще отбросил бы эту затею, и вправду развернувшись к крыльцу звонаря. Не меня ли то ищут? Да, ладно! Скорее, толстяк припрятал кашу на черный день. Но я услыхал: «Зои! Зооии!», будто эхом из леса, от церкви. Люди, что на ногах, звали ее, носились между вагончиков, перебрасываясь фразами друг с дружкой: - Ну? Нашли? - Нет еще. Дождь мельчал. Моего отсутствия не заметили, и, быстро затерявшись среди суматохи, я ловил взглядом воробьиную макушку Джо, пробираясь к нему сквозь навесы. Выдернул его из мороси под брезент. - Ч-чего ты? – промокший Гросс дрожал, выбивая зубную дробь. - «Ч -чего, ч-чего», - передразнил я парнишку. – Случилось-то чего? - Т-ты не знаешь? Зои пропала. М-мы ждали в церкви, но она не п-пришла. Т-тебя что, н-не было? - Да был, был. Шучу. Давай в тепло! – я приобнял Гросса, согревая, подталкивая к вагону. Какое мне дело до Зои. Небось, завалилась под куст от счастья или до сих пор милуется со звонарем. Найдется. А умрет – не велика потеря, по крайней мере, смерть после секса – едва ли не лучшая смерть. Я довел Джо до комнаты, усадил на постель. Его прилипшая к телу футболка стаскивалась неподатливой кожурой, переодевшись, Гросс завернулся в плед, а с меня на пол текли струи. Конечно, не стоило загребать лужицы под тумбу, но, по крайней мере, это заткнуло во мне желание размазать грязь валяющимся повсюду шмотьем моды прадедов, им же пройтись по запыленным книгам, обрызганному кем-то из нас фото улыбчивой женщины, наверно матери. Джо не прослыл бы аккуратистом, хотя и в моей коробке было не все идеально, а скоро там так же прольется вода и так же развезется кроссовкой. Пожелав пареньку не сдохнуть, задерживаться я не стал. Думал об отце.
***
Лишь стрелки на допотопных часах коснулись двенадцати, захлопали двери – на этажах и входные. Зои выработала у подчиненных знатный рефлекс, раз даже я распрощался с подушкой и пристроился в людской поток. Но сейчас мы шли, как на погребение – молча, только из случайных шепотков узнал, что Зои не отыскалась ни вчера, ни сегодня. Затормозив, я пропустил процессию, затем и вовсе остался у деревянной арки, привалившись к еще влажной дуге. Пусть молятся, а у меня есть дело к Лемми, он адекватней остальной отары.
Ждать долго не выпало, из-за сараев приближался скрип тележки. Обрубком тела по неровностям, видать, трудно двигалось «дедку», но, как скейтбордист, он наклонялся и выгибался, совершая чуть ли не пируэты на ухабах. Я невольно зааплодировал. - Слушай, круто! Научи. - Отчикай лишнее – вот и наука, - пробухтел Лемми. - Да-да, слышал: плохому танцору… - Их оставь. Высунув кончик языка от усилий, через раскачивания «дед» дотолкал до меня телегу. - Что не со всеми? - А, - я отмахнулся, - надоело. «Господи подай Мне, боже даруй Мне», словно Бог выбирает победителя на самый громкий вопль. Слышал про Зои? - Наконец-то эта стерва перестала угрожать кладбищем. «Дед» так искренне улыбнулся, что мурашки атаковали мой позвоночник – не Лемми ли посодействовал пропаже безносой. Я посмотрел на него, сказав себе: «Нет». И взял быка за рога. - Еще народ пропадал? Вплотную к арке «дед» принялся чесаться о зазубрины, тележка елозила под ним, грозя самостоятельно отправиться в путь. - Бывало, - он удовлетворённо покряхтывал. - Лайонел Бейли? - Лайонел? – Лемми остановился. Задумался и протянул, - Да-а, тот чувак, что вместе с Зои и активистами промывал мозги после того, как всех одолел кризис веры. Я не внял ему. - А другие, которым ты не внял? «Дед» развел бы руками, но не мог. - Канули. Ясно, как белый день – не выдержали, бедняги. Кругом океан, обрывы… ну, ты понимаешь. - Все? - Дай-ка подумать, - Лемми заложил морщину под платком, - Майкл, Сандра, косоглазый – бес разбери его имя. Лайонел. Винни. Теперь Зои. Выходит, все. От церкви гудела рельса, но ветер к радости дул не в сторону домов. И я мог представить Лемми бьющим в билу, вместо опрятного звонаря. «Дедок» вдруг стрельнул из-под седых бровей. - Ты Лайонелу не сын, часом? - Угу, - буркнул я. - Вот дьявол, всю башню сломал, кого ты мне напоминаешь! Точно! – обрадовался верной догадке Лемми. И осекся. - Поверь, твой папаша в лучшем мире, чем мы, - наконец выдавил он. - Надеюсь. А верить? Нет уж! Я кинул взгляд на инвалида. - Если б от молитвы у тебя отросла рука, а после второй – вторая, то затер бы божью книжицу до дыр, чтобы господь пришивал руки-ноги. И тогда бы поверил. Припомнилась мать – ее неистовство у икон, благодарные всплески на всякое улучшение и прощальное: «Дайте срок, я буду сильнее стараться!». Но видно, бог не принимает сеансами… Через раздумья вкрался голос Лемми. - Святоша ляпнул как-то, что избранных забирает паром. Только это бредни, на нем управляется Коллин – полный отморозок. Дважды в неделю он доставляет с архипелага еду, а еще, из дробовика сносит головы тем, кто решится сбежать отсюда.
*** Узнав, что паром прибудет завтрашним утром, я решил его встретить. Но не помогать с разгрузкой, а проверить через ощущения - мог ли отец ступить на борт. Вариантом было спросить у Коллина – грозный он, не грозный, но язык-то не отвалится. С этой мыслью я бухнулся на постель - что-то часто стало срубать днем, наверно силы организма решили-таки показать белый флаг. Меня разбудил гудок парохода – то прибыли новички, а покуда приходили в себя от шока, я разместился на подоконнике, готовясь к премьере по сути единственного развлечения. И оно действительно повеселило. Как только на подходе зашаркало множество ног, из леса потянулись слепые, хромые и убогие, им навстречу вывалился толстяк. Стащив наушники, он готов был руководить, и уже пробасил первые фразы коронной речи, слегка переделанной на свой манер: « Я – Курт, за старшего, пока не помру», когда к приветствию подмешался другой голос – не менее мощный. Кто-то из молодых, но старожилов, выбрав лавку повыше, размахивал с нее руками, вторя здоровяку, хотя и сам не уступал в габаритах. Этого мужчину - лысого, с цепями на каблуках - я разве что иногда видел мельком. Как и Курт, он не слишком рвался к верхам, но теперь в отсутствии руководящей длани, оба соскребали сливки, кто во что горазд. - Я – Зак, здесь за старшего… Забавно, как они, перекрикивая друг друга, вещали об одном же, и каждый не сдавался. Лишь злыми взглядами вели личную войну. А что до новичков, они бессловесно выслушали, и также молча заселились.
Теперь я временно жил не один – на откидной полке, занимающей весь проход, тряслось что-то иссиня-бледное, словно катилось в вагончике без рельсов. Зои отправила бы беднягу на кладбище, но искра благодетели все же тлела во мне, а со двора донеслось: «Обедать!». Так что эту задачу я предоставил новоиспеченным вожакам. Они до сих пор петушились у сараев – нахохлившиеся, хлопая руками будто крыльями, вскапывая ботинками землю - даже галька с гравием из-под подошв летела нацелено. Каждый грозил другому, затем умолял и вновь грозился. Жаль не было тотализатора, я поставил бы на меломана - кулачищи у того побольше, но драки все не доходило, пришлось налить тарелку каши. Подумав, попросил вторую – может, выкарабкается мой сосед.
Еду парень так и не попробовал – полка под ним скакала до вечера, и от этого я не мог ни расслабиться, ни уснуть. Прикрикивал – не помогало, книги тоже не отвлекали – строчки расплывались от бесконечного «тах-тах-бах», а тонкое одеяло, коим укрывался с головой, пропускало все звуки. Тогда я собрался к Гроссу, впервые за много дней. Но и тот выглядел неважно. Скукожась под пледом, он тоже трясся. - Клаус, мне так плохо, - прохныкал Джо. Закашлялся, надрывно выстреливая каждый толчок. Я взобрался к пареньку на постель, схватил за руку. Его пальцы обжигали. Он пылал. - Не Клаус. Аксель. Кашель вновь накрыл Гросса, но он успел прохрипеть в промежутке. - Зря… я почти поверил в чудо. - Ты жив – держись за это. Приступ вымотал парнишку, тот с трудом приподнимался на локте и всё бросал взгляды в оставленную открытой дверь, словно ждал кого-то еще. Старуху с косой? - Нет, я умру, - сказал мне Гросс. - Да пошел ты! То рыкнул не озлобленный волкодав – то мелкая шавка кидалась на всех подряд, скрывая страх за ощерившейся мордой. И я действительно боялся – за себя ли, что встречу смерть в одиночестве, или за Джо, который вот-вот покинет меня? - Пошли вы все!
Злые слезы жгли, я вылетел в пустынный коридор. Вагончик подрагивал судорожными всхлипами за темнотой комнат, еще дышал, но замерев в ожидании липко-вонючего конца, будто попутал живое с мертвым. Взбивая эту болотную тишь на бегу, до боли сжимая сухие кулаки, я оказался на улице, нырнул в овраг и, рухнув, взвыл.
Когда вдоволь настрадался, сверху мне подмигивали звезды, лунный серп рябил во влаге глаз. Вагончики погасили окна, и только пряничный дом еще светился. Я загадал: «Если он продержится до сотни, то Джо не умрет». И начал считать. Раз. Два. Три. Листва холодила спину, я подмерз. «Четыре. Пять… Двенадцать» Витражи домика все также празднично переливались. «…Двадцать пять, двадцать шесть» Сучья, впиваясь, норовили заменить ребра, но я не сдавался. И досчитал бы, только кто-то рядом опрокинул на меня ветви куста, и, будто зверь с удачной охоты, утянул за собой тяжелую ношу. Я сел, чуть не вскрикнув. Под луной, как фосфором разрисовались волочащиеся по земле ноги, звякали цепочки, терлась лысина о ковыль, и темным окрашивался гравий. А еще слышалось равномерное «щелк-щелк» - то наушники бились на ходу. И все же ойкнул. Здоровяк оглянулся, мы мгновение смотрели друг на друга. Вскочив, я припустился во весь опор, словно не чуял хлещущих хворостин. Зайцем прыгал через коряги и стремился в лес, в темноту, а шумное дыхание за спиной гнало все дальше. И впереди уже берег, откос – лишь с него кидаться, плыть или тонуть. Или толстяк нагонит – придушит здоровенными ручищами, только он вдруг завертелся по сторонам – потерял что ли. Пыхтя, брызнул из ингалятора в рот, а потом и вовсе свернул к песчаной косе.
Оттуда слышался звук мотора, еще сильнее плескался прибой, и плюхалось об воду судно, пришвартовываясь к брусчатому пирсу. Я видел парус, почему-то неподвижный, еще подумал – а зачем здесь парус, когда из-под ткани вдруг вскинулся ствол, прогрохотал выстрелом. - Тихо-тихо, не шуми, - отфыркиваясь, толстяк уже достиг парома. Ему бухнуло в ответ, но не из ружья. - А я уж решил, что рано собрался. Бужу вот вас, лежебок. Не самому же разгружаться. Парусина согнулась, с ней слился огромный короб и двинулся в руки Курта, но тот и не думал принимать. - Погоди. Дело есть. Он зашептал, слов было не уловить, только во мне поднималось что-то сродни воодушевлению. Сейчас тот скажет про побег и получит в лоб пулю – это ли не награда. А я смогу вздохнуть спокойно, зная, что останусь в живых. Ну, Коллин, не тяни же, дай насладиться! - Ты от Клауса? – прогудела парусина. - Лады, отвезу тебя и вернусь, все равно еще время есть. Толстяк взошёл на борт, Коллин оттолкнулся дробовиком. Вновь заурчал двигатель, забурлила вода. Казалось, паром отплывал вместе со здоровой моей частью – навалилось изнеможение, к горлу подступила тошнота, царапины от ночного пробега заболели все разом, а от перекрытого огромной печенью дыхания я едва не рухнул. Лес почудился бесконечным, в преградах, которые не осилить. И корнями пророс гнев, сковавший меня: «Так вот каков ты, Санта! Так вот что за избранные – убийцы, которых ты покрываешь. Зои, пополняющая кладбище живыми. Курт, грохнувший соперника». Притворяясь умалишенным, звонарь незаметно для всех обтяпывал грязные делишки. «А твой отец?» - спросила во мне совесть и тут же рявкнула. – «Твой отец наверняка об этом знал, поэтому гниет, как выразился Лемми «в лучшем мире» - подхороненный к воняющему трупу, без таблички и заупокойных речей».
Путь назад показался вечностью, а свежесть осени – пустынным зноем. Уже светало, остров оживал, с холма слышалось бряканье кастрюль и вопли поварихи: «Куда ставишь-то? Не видишь, куда ставишь?», наверно, паромщик успел сделать крюк и приплыть обратно. А домик звонаря все также заливался светом, словно никогда не спал. Его вывеска просила: «Загадай желание». - Чтоб ты сдох, - процедил я сквозь зубы. Стучаться смысла не было – распахнул дверь с ноги, ввалившись в царство свечей, в запах хвои, ванильных леденцов. И резные спинки, как у саней, украшали диваны, и влажно моргали олени, будто живые, но с ключами на боках. На столе дымился чай, фруктовым ароматом растревоживая ноздри, а из детства улыбалась мать - того и гляди даст конфету, попоит с ложечки. Трезвонили колокольчики, а может, кто-то говорил со мной. Все обман, мать осталась на материке, и пусть здесь жил самый великий плут, но я поклялся не поддаться его чарам. Наваждение тут же спало, блеснули узкие очечки. Он появился ниоткуда, из пара чашек, из лживого волшебства. В одном шаге от моего удара. Но я все же промахнулся. - Не спеши, попей чаю. Ты же давненько не пробовал такой чай, - серебрился голос звонаря, будто рядом, но уже далеко. И вот опять темнел его костюм, но там разливала напиток мама. - Многие приходили сюда со злом, колокол звонит – они приходят. Думают, мешаю им говорить с Господом, хотят разукрасить меня синяками. А не чувствуя Бога, разве можно беседовать с ним? - Ты псих! - я бил наугад и снова промазал. - Каждый раз – как в первый раз, - звонарь по-доброму рассмеялся. – Они швыряют обвинения, но мое лицо еще цело. Не хотят слушать, но слушают. Потому, что желать больше нечего, как здоровья. Так готов ли ты стать Богом, исцелившись? - Сумасшедший! Он вновь ушел из-под моей руки. Он был повсюду и нигде. - Господь не в церквях, не в иконах. Мы сами – части божии, сами творцы. Стоит лишь поверить. - Я не верю. Блеснул глазами олень, но нет – то были очечки. - Каждый сам за себя, каждый молится о себе. Каждый хочет, чтобы кто-то забрал его боль, даже если тот переполнится этой болью. Но представь, что ты внутри другого, а кто-то внутри тебя. И горести на всех одни, и счастье тоже. Ведь Бог един. Не думаю, что многое понял из бреда звонаря, просто устал. Я хотел пить - одурманивающий аромат заставлял сделать глоток. И вот уже сидел, святоша напротив, а в губы вливался опьяняюще чудный напиток. - Давай по порядку, - я поставил чашку на вышитую крестом скатерть. – Паромщик. - О, Коллин – он слыл отъявленным негодяем. Но его дочь серьезно заболела, и месяц подходил к концу. Тогда я задал вопрос… - Готов ли ты стать Богом? - Да. Теперь его девочка здорова. Не то, чтобы он внял мне полностью, но содействует до сих пор, - звонарь тоже отхлебнул. – Хочешь печенье? Наши посиделки напоминали дружеское чаепитие под Рождество, если бы у меня не чесались кулаки. И, как фарфор на столе, не переполняли вопросы. Но в нем убавлялся золотистый чай, а я получал ответ. И печенье было вкусным. - Сегодня ночью произошло убийство. - Знаю. - И Курт? - Умрет от болезни или вновь попадет в Карантин. Ему не спастись. - А Лайонел, помнишь такого? - С ним все хорошо. Я подскочил, едва не расплескав напиток. - Он жив? - Конечно. Как и Зои – строгая, может излишне, но иначе бы всех утянула на дно, а она старалась помочь людям выплыть. Я спрятал лицо в ладонях, чуть не плача. - Лайонел Бейли – мой отец. Звонарь вдруг засуетился, подцепив мотающуюся на шее бечевку, выудил ключ. Оправив жилетку, на длинных ногах он перепрыгнул спинку дивана. На стол посыпались бланки документов, фотобумага, печати – разрушающие сказку и такие необходимые в миру. - Как жаль, что не веду списки, - бормотал он снизу. - По-моему, теперь его зовут Хелер… Когда я прибыл на остров, здесь все насквозь пропиталось отчаяньем. И отсутствием веры - возведя божий храм, думал, что дарую ее. Я готов был исцелить каждого, ничего не прося взамен. Кому-то это не пришлось по душе. - То не лекарства… - я уже не спрашивал. Но звонарь, распрямившись, ответил. - Не лекарства. Однажды я распознал в себе тоже самое, о чем поведал Лайонелу, Зои. И тебе. Но не всякий готов принять дар. Материк перенаселен, там не нужны лишние рты – здоровые или больные, не важно. А религии не нужны конкуренты. Я очутился вне закона, и лучшее, что мог сделать – назвавшись добрым Сантой, долбить день изо дня в рельсу. Твой отец был первым, кто откликнулся на зов. - Он исцелился? - Был здоров, по крайней мере. Любая чаша переполняется, когда-то наполнится и его, но за спиной будет много возвращенных жизней. Тебе есть, кого спасать? Ты хочешь стать Богом? Моргнула вспышка, дисплей фотоаппарата отобразил желтушную, с распахнутыми глазами физиономию. - Ты сможешь покинуть Карантин. И больше Санта не сказал ни слова, просто коснулся меня. Не пузырь, но что-то лопнуло внутри, испарившись с дыханием, оставив звон колокольчиков, привкус ванильных леденцов, запах хвои и фруктового чая. А еще - счастье. Веру в себя. Но все казалось нереальным, этого просто не могло быть. - Скажи мне, что это – гипноз? Наркотики? Звонарь лишь улыбался. И мне стало страшно. Тогда запинаясь об вязаные коврики, канделябры и оленей, я кинулся бежать.
***
Очнулся в собственной кровати, в пустой комнате – наверно, новичок не пережил эту ночь. И ночь ли? Рассвет окрашивал в алое подоконник, здесь одно чудо – рассвет, а не Боги и шарлатаны. Но какого дня? Я был бодр, словно спал неделю, не тошнило, и печень не мешала дышать, а, сунув руку под рубашку, ощутил кубики пресса. Неужели, все так, как сказал звонарь? Зеркало привычно легло на ладонь, а из него сощурился довольный своим румянцем Аксель. Или Клаус? Клаус!
На ногах по гравию я скатился под горку, хлопнул по вывеске «Санта Клаус», словно дал ей «пять». Дверь пряничного домика податливо пропустила меня к свечам, хвое и оленям. Только на столе больше не стояли чашки. Вместо них – рождественская открытка. И в сгибе - ключ. Пробежался по строчкам: «Дорогой Санта, исполни мое желание». - Эй, как тебя?! – позвал. Не знал я имени звонаря. Но дом ответил лишь эхом и колокольчиками. Ключ был массивным, тяжелым, а за диваном оказался обычный металлический сейф. И открыв дверцу, я все понял – с новехоньких документов глядело мое лицо, а ниже – записка: «Ты еще можешь уехать». Звонарь покинул этот дом, подарив мне здоровье, как чашу под чужую боль – чужую свою. Ведь он верил.
***
На плитке вода вскипела быстро, я заварил чай. Ключ слегка тяготил – привыкну. Надо бы всколыхнуть Карантин по полудню, и пусть крутят у виска. Со временем нашепчут, что прежний звонарь весь в язвах и бинтах садился на паром, а, может, что он ходил по воде. Всё это сказки. Чудеса. Так не сотворить ли мне чудо?
Джо едва переступал, но обалдело озирался, принюхивался. - Зачем мы здесь, Аксель? - Клаус, - поправил я. – Санта Клаус. Так уж меня назвали.
Тут меняется характер повествования – вместо описания конкретного момента – сжатое во времени повествование. Язык становится более внятным, но и сухим. Стиль проще и конкретнее. Эмоции теперь мало выражены. Обобщено все, почти нет описаний. Если в первой части все было зримым, тут – общие слова. Зои пропала – на словах но не в действиях, это не вызывает эмоций, этот факт автор (ты, да ты) не сделал значимым. Голая информация подается через диалог, она проходит мимо эмоций читателя. Завязка была царская а дальше… закруглилось все слишком быстро. Отсутствует главная часть – развитее конфликта, нарастание напряжения. Это как если бы после прибытия Макмерфи в психушку, сестра Рэйчел построила бы всех, а потом взяла бы, да пропала. Или, не дождавшись сражения, враг взял бы, да провалился под лед. И победа – уже не победа (понимаю, что аналогии дурацкие, ну что же делать, первое, что пришло в голову). Короче, наметившийся было конфликт – затух, по причине смерти противника. И безносая сгинула и болезнь ушла, и все как-то без прямого участия героя. Нельзя так, вообще не надо. События, пописанные в этой части, мной воспринимаются просто как план-набросок, последовательность действий для дальнейшего развития конфликта. Как итог - хорошая задумка, но загнанный, скомканный отрывок от завязки до финала. Категорически не хватает объяснений, внятных описаний событий, вместо голого потока эмоций и событий. Не нужно было торопиться, вот что. Это другие-некоторые вечно не успевают к окончанию срока дуэли, и поэтому дико загоняют финал, комкая и уродуя первоначальный замысел, как бог на душу положит. Но их можно понять – они ленивые задницы. Но тебе то это зачем? Совсем не зачем. По буквам эту часть разбирать не стану, хотя бы в виду того, что стиль здесь в начале проще, а значит и зацепок меньше. А потом… мне кажется лучшим вариантом здесь будет не исправление написанного, а создание части текста заново, и должен быть этот текст похожим на первую часть и расширен, как минимум, раза в два. Событие – перечисленные (да- перечисленные) в повествование ложиться хорошо, но. Блин, надо сделать их значимыми, надо развивать конфликт, ухудшать положение, заострять отношения… Как-то так.
В общем-то со всем согласен, с тем, что торопился - тоже, а не надо было. Со временем катастрофа и писал на дуэль, которая не состоялась, но это мои проблемы. И уж никак не читателя. Между тем задумка мне понравилась и нравится до сих пор, чтобы брать и перерабатывать, вычищать до блеска. Как сказал Человек, и тут я вновь соглашусь, из этого можно сделать крутую вещь. Действительно, коммент полезней, чем плюсореп, каким бы он ни был. От плюса толку - лишь цифра репутации, она ли важна? Беру на заметку. Но пока что спасибо вам, ребят)
знаете, почему даже русские нынешние фэнтазёры стараются называть своих героев величавыми иноземными именами? Оттого что свои родные кажутся им слишком приземлёнными для творчества... А начало хорошее, с ещё непонятным но надвигающимся смыслом
0
