Короткое описание: Макабрически настроенный юноша по имени Каин работает в баре цвета - составляет разноцветные коктейли ассоциаций. Его день начинается с порции рубиново-красного. Есть пара нехороших слов и моральная обнаженка, если не любите красный цвет, может припечь.
В нашем цветовом баре начинался новый трудовой вечер. Мы все собрались на кухне за столом, чтобы настроиться на рабочий лад. Ребята пили траву, соки, кто-то плюхнул в кофе коньяка. Я достал из шкафа графин с рубиновым красным и налил себе стопку. - Тебе плохо не станет? – поинтересовался хозяин. – Красный цвет давление повышает сильно. - В космос повышает, - сказала Мара, это наша новенькая. - У меня обычно пониженное, - как можно почтительнее ответил я. - Смотри, - сказал хозяин. – Чтобы плохо не стало. Я пообещал смотреть и опрокинул в себя стопку. Вкуснотища. Люблю красный цвет. Прозрачный, терпкий, как сочный гранат. И теплый. Я сел за стол и стал ждать, пока цвет начнет действовать. Наши «старики», Эльдир и Тимео, им по сорок октав*, обсуждали события на границе. Там происходила очередная чепуха. Короли и дипломаты настраивали друг против дружки народ, солдаты грабили деревни, как настоящие бандиты, а бандиты проявляли неожиданное благородство, не забыв получить отчисления себе в карман. Я слушал в пол-уха: меня совершенно не волнует политика, но ребята высказывали дельные мысли. Иногда влезала Татиана со своим декларирующим тоном: «да они должны», «да они не имеют права», «он о-бя-зан». Хорошо, когда люди знают закон, но порой это так утомляет. Татиана за всю жизнь одну только книгу прочитала, она мне сама рассказывала. Иногда она обличительно тычет пальцем в стол и с такой ненавистью выплевывает слова об обязанностях какого-нибудь далекого королька, будто он лично у нее мужика увел. Неприятно, в общем. Я стараюсь с ней не разговаривать. *октава – аналог года. Состоит из восьми цветов – сезонов: красной зимы, весны (желто-зеленый), лета (зеленый), дождей (бирюза), осени (циан), синей зимы, фиолетовой осени и малиновой весны. Мара, та новенькая, склонилась ко мне и тихо спросила: - У тебя все в порядке? Я захлопал глазами. Всю жизнь слышу этот вопрос, и каждый раз он застает меня врасплох. - Все отлично, - заверил я. - А то может тебе помочь? - Да все хорошо. - Ну, ладно… а то я забеспокоилась. Ты так грустно выглядишь. Я вежливо улыбнулся, но мне хотелось ее придушить. Выгляжу как выгляжу, ничего не грустно. Сегодня была наша с Эльдиром очередь работать в зале. Мы с ним сдружились, даже собирались как-нибудь в выходные сходить вместе выпить. Он говорил, что со мной интересно, есть о чем поговорить, не то что «эти пустые люди вокруг». Мы с ним часто обсуждали коллег и постоянных посетителей. Раньше я никогда таким не занимался – не с кем было, а тут вдруг оказалось, что это ужасно интересное занятие. - Опять Снера тут, - шепнул Эльдир, когда мы встретились возле полки с разведенной оранжей. – Ходит весь, сю-сю, сю-сю, а потом как заложит писарям. - Плюнь ему в кружку, - сказал я, потому что надо было что-то ответить. Я работал в баре относительно недавно и еще не знал, что за полет у этого Снеры. Он казался общительным и любезным человеком, но Эльдиру я верил больше, чем своим ощущениям. - Опускаться до его уровня? Вот еще. Работа бармена цвета не такая уж творческая, как может показаться. Есть, конечно, виртуозы, которые могут по лицу или по голосу человека понять, какого цвета ему не хватает. Но такие мастера не работают в трактирчиках типа нашего. Мы ничего не придумываем сами. Самые ходовые гаммы, то есть коктейли из цвета, намертво засели в голове, а редкие зарисованы в журнал. Так что работа сугубо механическая: бери цвет, готовь по рецепту нужный оттенок и лей в стакан. Если немного перепутаешь оттенки, ничего страшного – большинство посетителей не заметят разницы, хотя примерно раз в сезон находится жопа, которая поднимет скандал. У меня начало теплеть в груди и в животе – это расходится красный цвет. Я смотрел на стаканы и пипетки сквозь полуопущенные ресницы. Я двигался вальяжно, как будто спешить мне больше некуда, будто мир сам двигается навстречу. Музыкантом у нас сегодня был восхитительный мужик, из Вергении. Пел он на совершенно причудливом языке, не похожем ни на один другой язык, его никто не понимал и поэтому не сильно любили. Но он приходил все равно. Я слышал его уже два или три раза, и мне очень нравилось. Я просто кончаю с вергенского языка. Даже ходил в книгохранилище, взял там самоучитель. Хорошо жить в большом городе, можно найти все, что угодно, даже картинки с расчлененными трупами и всем таким прочим. - Эдь хэдь монок, ружек керек век, - старался менестрель. Эдь хэдь. Неописуемо. - Эй, сделай мне чего-нибудь повеселее, - крикнул широколицый парень в простой рубахе. Я его раньше у нас не видел, наверное, он приехал откуда-то из деревни. Сделаю ему «озеро света». Я пипеткой вытянул из бутыли двадцать миллилитров оранжи, сбросил в стакан и пошел греть. Оранжи у нас идет много, поэтому она стоит уже разведенная из красного с зеленым, и, хотя составные цвета быстро превращаются в серость, разводить каждый раз новую оранжу слишком муторно, поэтому мы готовим ее заранее и потом просто подогреваем, чтобы вернуть яркость. Пока грелась оранжа, я приготовил большую кружку и бросил в нее желтых кристалликов. Эти кристаллы долговечны и легко растворяются в спиртовой воде, давая яркий желтый напиток. Только растворитель надо лить одновременно с оранжей, иначе гамма не получится. Кружка, как и все, с чем мы работаем, стояла на столике под стойкой. Парниша барабанил пальцами по столу, пытался заглянуть за стойку и то и дело бросал на меня значительные взгляды. Я нарочно встал истуканом, скрестив руки на груди, и сделал взгляд поморознее. Пока оранжа не приготовится, с места не двинусь, пусть этот горячий юноша хоть прострелит меня своими глазьями. А вергенец прелесть. Келуа чок нок туа-а, у меня сейчас кровь из ушей пойдет, как можно злиться под такую музыку. Когда все было готово, я протянул парнише кружку. Он смотрел с недоверием, будто я протягиваю ему змею, и брать не спешил. Дождался, пока я соберусь надеть эту кружку ему на голову, тогда взял. Оранжа струилась внутри кружки туда-сюда, как стая рыбок. В этом вся прелесть «озера»: кружка как будто полна жидкого света, желтого-желтого, и в ней плавают задорные рыбки яркого окраса. На вкус оно весьма бодренько и в то же время просто, самый раз для неискушенного селянина. Надо было видеть, как настороженно он попробовал моего пойла. Неужели думал, что отравится? Смотреть противно. Чего приходить в цветовой бар, если ты такое кекло деревенское? - Похоже на сидр! – обличительно воскликнул парень. - Это плохо? – от моего тона изморозь пошла по стаканам. - Нет. - Так пошел в задницу, - сказал я прежде, чем понял, что говорю. По телу прошла легкость, аж голова закружилась. Это фантастически приятно, говорить правду в лицо! Высшее наслаждение. Не знаю, куда он девался – это были уже не мои проблемы, больше селянин меня не беспокоил. Я мог наконец заняться приготовлением смесей на день – и слушать вергенца, ни на что не отвлекаясь. Оранжа несколько дней стоит, не покрываясь серостью, а вот голубой, фиолет и всякие другие сереют через несколько часов. Поэтому каждую ночь их надо делать заново, чтобы, когда понадобятся, были уже готовые под рукой. Я почему-то ждал выдающегося события, парада или торжества, будто в праздничный день. Вечером мы договорились встретиться с Пухом, это мой старый друг, зайдем с ним в бар выпить по кружке сидра. Это тоже праздник в своем роде, но мне представлялось нечто совсем грандиозное, как становление нового короля или что-то в этом роде. В голове трубил оркестр, сердце колотилось, как последний день. Определенно, что-то должно произойти. Вергенец затянул мою любимую песню, от которой пол уходит из-под ног, и я мчусь в космос с невероятной скоростью, вырисовывая петли и виражи. Койо могорок куннек, у меня в штанах стало тесно. - На кого залипаешь? – на высокий стул за стойкой взгромоздился жирдяй Таргрин. Он лесоруб, и все, о чем он думает, это деревья и женщины. - Что?.. – меня-то скрывала стойка, так что он не мог видеть, как я доволен. - У тебя зрачки во всю рожу, - он оскалился, довольный своей наблюдательностью. Я улыбнулся в ответ, хотя мне было совсем не радостно. Ненавижу эту привычку прогибаться под чужие эмоции. - Ах, зрачки, - я протянул ему гамму «дубрава». Она готовится две секунды: в растворитель капаем несколько капель чистой зелени, бросаем щепотку древесного коричневого, и немного небесной голубизны для свежести. – На вергенца. До него не сразу дошло, а когда дошло, на потном лице проступили шок и омерзение, это надо было видеть! Он еще подумал, брать ли «дубраву» из моих рук, но все-таки взял. Жаль, я надеялся, что оставит мне. Все в этот день казалось мне важным, почти судьбоносным. В любом слове я видел намек на прошлое или будущее. Я был расслаблен и напряжен одновременно: я чувствовал, что сегодня я – не я, а ведет меня проведение, то самое, которому известно все и которое выше всех живущих. Сегодня моя кровь бежала в ритме крови земной, той, которая течет у всех нас под ногами, в земной толще, которая греет нас всех, в которой смешаны крови всех наших предков. В которой смешаны их мысли, чувства, чаяния и желания, их страсти и их боль. Сегодня их боль вела меня, и грех было противиться. Я разобрал слово «минден» - «все» - в песне вергенца, и мир застыл, и песня мощным тараном бороздила мое сознание. Поджимались пальцы на ногах. - Минден церетет, - вдруг пропел вергенец, и мне стало противно. Это что-то про "повсеместную любовь". Ненавижу песни о любви. Органически не переношу. Как услышу какое-нибудь «а-а-а, я тебя люблюу-у-у», меня тошнит просто. Мерзость мерзотная. Как тараканы или червяки какие-нибудь. - У тебя есть белосинька? – спросил Эльдир. - Да, конечно, - я бросил все и полез в ящик, где у меня был припасен этот довольно дорогой раствор из белого с синим. Это одна из редких цветных смесей, которые могут храниться октавами. - Я, наверное, тебя отвлек, - сказал Эльдир, и я поспешил заверить, что ничего страшного, у меня все равно пока маджента перемешивается в механической мешалке, так что я совершенно не занят. Ненавижу это свое лизоблюдство, неужели нельзя было сказать «подожди минуту» и доделать то, что делал. Он, наверное, думает, что я совсем лицемерная сука. Эльдир поблагодарил меня за цвет и ушел, ничего больше не сказав. Ну точно, он решил, что я его на самом деле не уважаю, а только подлизываюсь, такой весь сладенький, чтобы он не догадался, как я на самом деле его презираю. Тут я треснулся пальцем о край стакана, и мне немного полегчало: кровь земли наказала меня. Следующие пять минут меня никто не трогал. Я бездельничал, вертя в руках посуду, сжимал ее до боли в пальцах, вдавливал острые носики пипеток в ладонь, а в крови у меня бушевал ураган. Музыка творила что-то невероятное. За пять минут я пережил агонию, воспарил на пик наслаждения, мчался с невероятной скоростью и парил в облаках. Я осторожно потерся передом о край стола и старался спокойнее дышать, чтобы никто не заметил, что со мной что-то не так. И все-таки я дернулся и опрокинул стакан, залив фартук оранжей. С ругательствами полез под стол за стаканом. В штанах было мокро. Заказали «морской бриз», а я никак не мог нацедить бирюзы – пипетка не работала. То ли носик забился, то ли я грушу неправильно держал. Большая часть меня вообще пребывала не здесь, а парила в космосе на волнах вергенцевой музыки, в кровавых фантазиях о войне, разрухе, разорванных телах, рыдающих матерях и сиротах… не удивительно, что я тупил. Мара подошла, чтобы сменить меня на время обеда. Она работала за соседним столом. Увидев мои страдания, она протянула мне съемный носик для груши. - Попробуй этим. Я посмотрел с раздражением – куда она лезет, работает тут несколько дней всего. Но сработало. Я слил бирюзу в стакан и оперся на край стола. В глазах плавали розоватые круги. Бросало то в жар, то в холод. Я сейчас либо упаду, либо сблюю, можно представить, что я – умирающий солдат… Ах, да, я же выпил красного концентрата, неудивительно, что мысли как воспалились. Я вдруг понял, что не сказал Маре банальное «спасибо». Ну и ладно, она так хорошо ко мне относится, что воспримет как должное. Надо было идти на обед, он у нас совсем короткий, но я еще сунул бирюзу в мешалку и стал ждать, пока она открутится. Это две минуты из десяти минут перерыва. Две сраные минуты томления. А мне еще надо будет привести себя в порядок. Можно прямо сейчас все бросить, но нет, я буду стоять и ждать, пока раствор открутится. Вдруг острая боль дала в руку. Это Мара открыла ящик стола и прищемила мне палец. Я молча ждал, пока до нее дойдет. Две или три секунды я не мог вытащить палец из челюстей сраного ящика, а до нее все не доходило, что она делает. Блаженство. - Ой! Что же ты не сказал! Извини, я нечаянно, я не видела, что у тебя там палец! Хорошо хоть, не сломала. Я молчал. Хотелось уничтожить ее, морально раздавить, чтоб смотрела, куда руки тянет. Но она продолжала извиняться, и я оттаял. - Да брось, ерунда. Со всеми бывает, - я даже смилостивился до того, чтобы поставить себя на один уровень с ней: - Он меня и раньше кусал, - вроде как, я тоже бываю неаккуратным. Сняв бирюзу с мешалки, я пошел в кухню. В груди бил набат. Все это было так волнительно, так торжественно и так трагично, так возвышенно и безысходно… Солдаты в моей голове погибли все до единого, геройской смертью, и теперь по ним рыдала вся страна. Я сел в уголок, не зажигая свет, и тоже разрыдался. Не знаю, о чем, с чего, почему. Я услышал в коридоре шаги и был уверен, что это идет мое возмездие, палач с факелом в одной руке и окровавленным мечом в другой. Мара вошла в кухню, зажгла свет, присмотрелась ко мне и растерянно спросила: - Ты что, плачешь? Я кивнул, потому что из-за всхлипов не мог ничего сказать. - Это из-за пальца? Так больно? Извини меня, пожалуйста. Я правда не хотела. - Нет. Мне просто очень, очень хорошо, - гнусавым голосом сказал я. - Так хорошо, что хоть вешайся, - хмыкнула Мара. Иногда даже слепой стрелок попадает в яблочко. Зато есть мне не хотелось совершенно. До конца перерыва я смаковал фантазии об огненной пропасти и посмертных муках, потом умылся холодной водой и подождал, пока не спадет краснота. Конечно, рожа опухла, но что поделаешь. По пути не повезло встретить хозяина. - Почему такой вид? Что случилось? - Ничего, - сказал я. - Я же говорил, не надо пить столько рубина! Может, вам домой пойти? – мне нравится, что он обращается то на ты, то на вы. Вроде как, я в три раза моложе его, но в то же время - мы же не родня и не дружим. Надо придумать слово для таких вот знакомых. Как бы его назвать? Пы? Шы? «Эй, ши, дружочек, подите-ка сюда». Здорово. - Нет-нет, все уже хорошо. Конечно, уйду я, когда в зале вергенец творит чудеса. - Сделайте нормальное лицо! – сердито сказал хозяин. Я уже почти ушел и мог сделать вид, будто не услышал, но это было бы грубо. Я подобострастно повернулся к нему, потупив взгляд, и приготовился слушать. – Ведь народ распугаете. Конечно-конечно, только в лавку сбегаю, за другим лицом. Как будто я встаю утром и думаю себе: сегодня я буду с «нормальным» лицом. А завтра не буду, потому что не хочу. Просто так не хочу, назло хозяину. - Ты как? – участливо спросила Мара, когда я подошел к ней. У меня такое чувство, что она спрашивает, потому что так правильно, а не потому что ей хочется это знать. Да и с чего ради ей за меня волноваться, если мы знакомы всего несколько дней. Она с самого первого дня шокировала меня своим отношением, будто мы сто октав знакомы. Видимо, она со всеми себя так ведет, потому что совершенно не отличает людей одного от другого. Она каждое утро спрашивает у меня, как дела, и мне это нравится. Хочу верить, что она искренняя. - Прекрасно, - я, и правда, был жутко вымотан, но доволен. - Не обращай внимания на слова хозяина, - сказала Мара. Ненавижу, когда говорят что-нибудь вроде «просто наплюй на них». Или «ты еще найдешь свою любовь». Или «ты просто молодой еще». Самый верх - это «хватит придуриваться». Когда слышишь это, чувство, будто бы сорвался с лестницы. Разговор сразу заканчивается, хочется отвернуться от этих людей и больше никогда с ними не говорить. Такая пустота внутри. Конечно, я ведь просто придуриваюсь. Сейчас, вытащу внутренности и выброшу в помойку, и сразу станет хорошо, все проблемы решатся, и я согреюсь. - Надоели уже со своим «будь повеселее». Как будто я могу этим управлять. - А я могу? Мне наоборот все время говорят «что-то ты слишком веселая». Сравнила тоже, себя и меня. На нее вообще все сквозь пальцы смотрели. Ее и взяли-то всего на два сезона, до синей зимы, когда вернется с учебы Каирллан. Роскошная девка, я тайком на нее залипаю. Надеюсь, мы с ней не станем ближе, чем просто сотрудники, иначе обязательно напьемся и я расскажу ей о своих чувствах. Она не какая-нибудь неженка, она прямым текстом пошлет меня куда подальше, и залипать по ней уже станет не интересно, потому что не будет Неопределенности. За вечер и ночь у меня есть два перерыва: в синий час*, он называется обедом, и еще один перерыв через два часа. *синий час – полночь. Находится внизу цветового круга. Напротив него, сверху, самый светлый цвет – желтый, полдень. Во время обеда мне есть не хотелось, я спрятался в углу и чиркал письмо Бриссе. Несколько страниц настрочил, так был взбудоражен. Обо всяких пустяках писал. Мои чувства были так обострены, что все казалось Жизненно Важным, любая мелочь казалась знаком судьбы и несла катастрофические последствия. Споткнулся? Ударился? Не можешь что-то найти? Так тебе и надо! Это возмездие крови, получай, предатель цвета! Не знаю, кому как, но я просто обссыкаюсь от восторга. В это время я стал свидетелем татианиной истерики. - Я ненавижу наливать оранжу! – я улыбнулся, ожидая забавного объяснения, но жестоко ошибся. – Бутылки скользкие, липкие, мерзкие, бр-р-р! Тимео развел руками – мол, а что поделаешь. Бутылки протираем, но иногда на это нет времени. - Существует правило! – железным голосом громыхала Татиана. Мне было одновременно смешно и противно. – Жидкости наливать! Только с одной стороны! И держать бутыль! За! Надпись! - Лично я об этом впервые слышу, - осторожно сказал Эльдир, и мне понравилось, как он это сказал, дружелюбно, но с достоинством. Татиана неслась дальше. - Это универсальное правило в работе с жидким цветом! Всегда оно соблюдается! Все-гда! Я не знаю, как вы могли его не слышать! Вам что, не проводили инструктаж, когда на работу брали? - Нет, - так же спокойно ответил Эльдир. – Мне никто ничего не говорил. - Да как вы могли не знать! В любой школе цвета это правило вас заставят выучить! - Так мы-то тут все не учились цвету, - с облегчением засмеялся Эльдир. Не понимаю, чего он оправдывается. Похоже, она ему нравится. – Понимаешь, Тань, мы все здесь, фактически, случайные люди. Я вот работал в гостиницах, но меня перевели сюда. Каин – вообще с улицы пришел. Разве что, Тимео… - А я тоже о таком правиле не слышал, - сказал Тимео. – Хотя работаю здесь уже двенадцать октав. - А вот пойдемте, посмотрим, - протрубила Татиана и ускакала в ту комнату, где готовились сложные гаммы под заказ. Мне так нравятся ее выступления. Они меня настолько раздражают, что я испытываю эстетическое наслаждение. Это можно сравнить с тем, когда на растрескавшиеся губы попадает лимонный сок. Неописуемое наслаждение. Я сидел сутулясь, весь такой драматичный и болезненный. Мне нравится внутренне кровоточить, когда все остальные видят только отстраненность. Иногда спрашивают, чего я такой грустный. Я отвечаю, что у меня все хорошо. А мне и правда хорошо. Как-то Пух сказал, что мои цвета – это радуга и черный. Говорят, соседство с черным меняет любой цвет, ломает его, извращает, превращает в гротескное отражение самого себя. Циан, цвет холода и механизмов, сам по себе не хороший и не плохой – а чернота превращает его в жуткое искусство создания механических мертвецов. Его антипод, красный, беспокойство, превращается в искушение, грех, которому невозможно противостоять. Фиолетовый из цвета фантазий становится кошмаром. Желтый – ядом. Может, я и правда черный? Я люблю смерть, мертвечину, ненависть и искушения. Когда я шел к рабочему месту, мне надо было пройти мимо хозяина; в этот момент он неловко повернулся и толкнул меня. - Извините, - вырвалось у меня, хотя я был не виноват: я никак не успел бы отскочить, слишком резко он повернулся. Хозяин не ответил, но пускай они сочтут меня лицемером, чем я промолчу и буду считать себя полным дерьмом. После перерыва у меня началось нервное обострение. Мне хотелось то смеяться, то рыдать, то я готов был заламывать руки в истерике, то впасть в эпилептический припадок. Движения стали дергаными, будто сломалась коробка передач. Проходя мимо сушильного шкафа, я вдруг почувствовал, что под ноги бросилась кошка. В голове вспыхнуло, будто я падаю и уже врезался носом в пол, хотя я даже не покачнулся. Оказалось, сломанная пипетка высунулась из мешка с мусором, и я эту пипетку задел. - Что, об мусорку чуть не споткнулся? – сочувственно спросила Мара. - Ага. Ноги тянуло резиновой болью. Я опустился на стул. Скоро утро. Вергенец ушел, вместо него стонали о любви какие-то идиоты. «Я люблю тебя до слез, я бы умер без тебя…» - да и сдохни, скотина, ни капельки не жалко. Почему-то в таких песнях строчки повторяются по сто тысяч раз, как для слабоумных. А потом эти строчки стоят в голове, и никуда их не выкинешь. Почему-то вергенцевы песни мне ни разу не приедались, даже если в них есть повторы, я не помню, есть или нет. Мара села неподалеку и стала рассказывать про то, что у них в доме ремонт, и ее родной дядька, которого бабушка позвала помогать, перепутал одни панели с другими. - Перепутал, блин. Ну, вообще здорово, думаю. Я даже кивать забывал и поддакивать. Очень сложно сосредоточиться на ее словах. Приходилось постоянно переспрашивать, потому что говорила она тихо, да еще и глядела при этом в сторону, теребя косу, будто размышляла о чем-то. Я так могу только с близкими друзьями, когда мне хорошо и спокойно. Эта ее манера меня шокировала – по-доброму относиться к совершенно незнакомому человеку, который наверняка окажется последним дерьмом. Меня это даже немного огорчало, я думал, она тоже будет меня опасаться. Надо сказать, доверие подкупало, и я быстро, в рекордные сроки, перестал нервничать в ее присутствии. На третий день знакомства я пошутил что-то про говно, и она засмеялась, будто мы старые друзья и такие шутки у нас в порядке вещей. Я был обескуражен. Мара что-то сказала, но я не расслышал. - Говори громче, достать меня переспрашивало… - я обессилено выдохнул. Сейчас она прицепится к этой оговорке, и мне придется лишние три секунды вслушиваться в ее пустопорожнюю болтовню. - А ты давно носишь длинные волосы? - Давно, - не задумываясь, ответил я. Какая разница, что я скажу? - У меня раньше короткие были. Вот до сюда, - я машинально посмотрел. Она теребила каштановую косу. – Я их красила светлой краской, вот, даже по корням видно, на сколько волосы отросли с тех пор... А ты, наверное, замечтался и не слушаешь меня? - Нет, я слушаю, - с пробуксовкой ответил я. Она спросила с мягкой понимающей улыбкой, без малейшего недовольства. Мне так стыдно за то, что я отношусь к ней с полупрезрением, как к человеку третьего сорта. Она хоть и глупая, но ни разу не уколола меня, ни шуткой, ни намеком. Она увидела что-то за окном и принялась рассказывать, как лежала в госпитале, и как ей всю задницу обкололи, что «мокрого места не осталось». Зато повезло, что кололи вообще, потому что лекарство редкое, его тетя слямзила, «она там в одном месте работает». Лучше б мне жопу обкололи, чем слушать это. За день до того Мара с такой же нелепой непосредственностью рассказывала, как в детстве хлебнула горя с матерью-жёлтункой, как ела раз в два дня. Я и сейчас редко ем, но я уже не ребенок, и это мой выбор, а не вынужденное голодание. Кажется, мать была единственным человеком, о ком Мара отзывалась с горькой усмешкой. Всех остальных Мара считала бесхитростными, как она сама. После этого рассказа о матери я решил, что засуну свое пренебрежение куда подальше. Я старался поддерживать Мару, не хамить ей и почаще улыбаться, но получалось плохо. Каждую мою резкость она воспринимала без малейшего огорчения, и мне от этого становилось еще хуже. Если бы она возмутилась или обиделась, я бы ушел в холод, моментально ощерился колючками, и она не пробила бы мои щиты. Но ее абсолютно не за что было осудить. Скудоумничала она часто, но не придавала этому ни малейшего значения. Еще я боялся, что однажды ее достанет мое отношение и она начнет мне пакостить. Против этого я ничего не смогу сделать, ни слова ей не скажу, буду молча терпеть. Эльдир ее, кстати, глубоко презирал. Скривив брезгливо губы, он обличал марину серость, бездарность. «Ни ума, ни любознательности, ничего в ней нет. Пустое мясо. Тупое, никчемное». Я сказал, что ей просто не повезло встретить толковых друзей. Эльдир согласился. «Если она сама захочет развиваться, идти дальше, то она сможет. Но я не думаю, что она захочет». У нас с Марой было кое-что общее, чего не было с Эльдиром. Нам с ней нравилась похожая музыка. Я мог ей пожаловаться, как меня достали все эти «любови». Задолбали, любите молча! Ей тоже нравился вергенец, хотя и не до огразма, как мне. А Эльдир верил во всякие вещи вроде привидений и молитв. Я тоже хочу верить в привидений, я хочу, чтобы они существовали на самом деле. Но пока я не слышал ни одной достоверной истории о них. Все, что я слышал, можно объяснить полусонным состоянием, галлюцинациями и прочими продуктами фиолетового спектра, а это совсем не наша, серая, реальность. Эльдир же считал, что призраки существуют именно в ней. Странный он, Эльдир. Знает о моих фантазиях на тему смерти и боли (не знаю, зачем я это рассказал, наверное, потому что мне нравится делать себе гадости), но все равно продолжает со мной общаться. И даже доверяет в ответ. Иногда мне кажется, что он просто безупречно имитирует доверие, чтобы не обидеть меня. Но он всегда говорит: «мне – только правду в глаза». Скорее всего, он бы и сам сказал прямо в случае чего. С Марой он совсем не так ласков, как со мной. И ему безразлично, как она это воспримет. Да и ей, думаю, безразлично тоже. Она просто не поймет. - Ты сидишь, как одинокий ворон, которого разбудили среди бела дня, - смешливо сказала Мара. - Смейся, смейся надо мной, рот не вывалится, - меланхолично ответил я. Я уже не знал, что ей сказать. – Что я, важная птица, что ли? Брось. Я никто, и надо мной можно посмеяться. Я тоже смеялся в детстве, когда душил кошку, она так смешно выпучивала глазки. Мара замолчала. Я прокрутил в голове свои слова и добавил: - Это мне мать рассказывала. Она отвернулась, слышит, я что-то там хохочу, заливаюсь. Смотрит – а я кошку на веревочке за шею поднимаю. Совсем маленький был. Лучше б молчал. Она взялась рассказывать про собаку, которая была у нее в детстве. А я вспомнил, как мы с Джали казнили птенцов. А еще как в детстве лупил ремнем щенка. Мне нравилось, как он плачет и поджимает хвостик, а потом жалеть его. Он делал вид, что расслабился, но потом обязательно хватал меня зубами за палец. Сейчас я готов сунуть эти пальцы в дробилку и не вытаскивать, пока от них не останется мелкодисперсной кровавой кашицы. Никогда себе не прощу. В конце рабочего дня мы все расписывались в учетной книге. Я чиркнул свою закорючку в виде молнии – ненавижу сложные подписи, вырисовывать их ужасно занудно – и протянул книгу Тимео. - Держите, - мне хотелось быть вежливым, показать ему, что я его уважаю, а получилось как всегда. Его, наверное, уже тошнит от постоянного присутствия моего языка в его заднице. Я просто не могу иначе. Со многими людьми я чувствую себя маленьким мальчиком, который окружен высоченными соснами. Я маленький и глупый, а они все – титаны мысли. Правда, уже не раз бывало, что титаны оказывались дутыми, но это ничего не изменило. Я постоянно напоминаю себе не преувеличивать достоинства малознакомых людей, но тогда я сам в своих глазах становлюсь еще меньше, хотя, казалось бы, ничтожнее уже просто некуда. - Угу-ум, - промычал Тимео, принимая книгу. Нет, похоже, он все правильно понял. У меня всегда повышается настроение, когда мою вежливость понимают правильно. Хочется плакать, как спасенному от верной смерти. Следом за Тимео в книге отрисовалась Мара. Она засмеялась, увидев мою подпись – коротенький зигзаг. Мол, такая простая подпись. Меня почему-то обрадовало, что она обратила внимание, и я спросил: - А ты поняла, в чем вся соль? - Нет, - я чиркнул еще раз на свободном листке. - Она справа налево. Зеркально, - на том же листе я написал зеркально слово «привет». - Потому что под левую руку. Я в детстве вообще не умел писать как все люди, слева направо. Не получалось у меня в голове перевернуть слово, понимаешь? Потом только научили. - Я поняла, что зеркально, - сказала Мара и принялась выводить левой рукой все тот же «привет». – Я левой кое-как умею… Нет, совсем не умею. - А мне двумя пришлось научиться. Учителям не нравилось, что все пишут правой, а я один левой. Ее это не особо впечатлило, она принялась рассказывать очередной «случай из жизни». У меня прямо язык стал заплетаться. - Могош, этекем, - ответил я строчкой из песни вергенца. Я так с ней вообще одними междометиями говорить начну, только угу и ага. - Балябем, - радостно отозвалась Мара. Дурочка. Наконец я вышел на улицу. Шел дождь. Благословенный дождь. Опять по слякоти прыгать… Ну и пускай слякоть. Когда ты пришел с мороза и залез под струю горячей воды, тебе плевать, что ты два дня не ел. А если еще и вздрочнуть немного, то вообще хоть провались оно все в задницу. Прохладные капли на разгоряченное лицо. Хорошо-то как. С Пухом мы договорились встретиться на площади. Там всегда много народу, даже утром. Ненавижу публичные места. Паника охватывает. Я встал под дождем, потому что под навесами было слишком много людей, завесил лицо волосами и так неподвижно стоял час, пока не пришел Пух. У него тоже ночная работа, но не в трактирчике, а в доме науки. Он улыбался радостно и немного напряженно. - Бодрый день, господин тень, - сказал он весело. Я и правда тень. – Чего мокнем? - Это был последний раз, когда мы вот так встречаемся, - сказал я, наконец-то меняя позу. Мышцы затекли ужасно. - Почему? – оторопел он. – Слушай, я понимаю, ждать не приятно, но я не волшебник, по времени скакать! - Я за весь этот час ни разу не пошевелился. - Почему? - Потому что это привлекло бы ко мне внимание. - Да им дела до тебя нет. - А знаешь, что самое идиотское? Уйти я тоже не мог. Потому что кто-нибудь бы на меня обязательно посмотрел. - Извини меня, пожалуйста. Я, правда, никак не могу вбить себе в башку, что у тебя вот так… вот так сложно все. С виду-то ты уверенный в себе человек, который и на место поставить может, и вообще. И… спасибо, что дождался. Еще он благодарить меня будет. - Я бы и до вечера ждал. Его присутствие как-то взбодрило меня, посторонние ушли на второй план. Мы порассуждали, куда пойти, и решили прогуляться до таверны, одной замечательной таверны, где всегда царит полумрак, где мы много раз сидели втроем, с Бриссой. В таверне Пух, как обычно, набрал еды, а я только кружку сидра. У Пуха основные цвета - циан и фиолетовый, он фантазер и мыслитель, и он вот уже несколько октав пытается разложить меня по полочкам. Иногда мне даже интересно становится: что он там нашел? Я вот не вижу в себе ничего, кроме дерьма. - Парень, ты гений, я клянусь тебе, ты просто чума, - я уже сто раз слышал эту чушь. Он говорит это пьяный и трезвый, и он не раз признавался мне в любви. Меня это не напрягает. Наверное, он все-таки испытывает ко мне что-то другое, просто не знает, как назвать. - Понимаешь, с тобой можно поговорить о науке - по-настоящему поговорить, узнать что-то новое, поспорить, с аргументами и всем таким. А можно поговорить про извращенства безо всякой пошлости. Кто еще так может? Про извращения он точно попал. Я гребанный извращенец. Если бы люди знали, что творится у меня в голове, они бы четвертовали меня или предали анафеме, а я бы молча терпел издевательства, а потом от моей страдающей рожи их всех вывернуло бы наизнанку. Ходили бы потом мясом наружу, глазами вовнутрь. Может, стали бы осторожней, научились обходить острые углы. Когда глаз нет, а мясо торчит, живо научишься. Пух ерзал на стуле и наконец решился. - Я вчера решился на эксперимент, - сказал он. – Ну, ты же знаешь, наука меня радует больше, чем любовь. Я уже не знаю, на кого дрочить. Может, на ту? Может, на эту? Не хочу. Все надоели. Я уже даже про тебя думать пробовал, но извини, парень, ты мне просто друг. - Я очень огорчен. - Представляешь, до чего дошел? Пробовал фантазировать о бактериях! Но, оказалось, гораздо проще оставить эту штуку в покое и взять карандаш. Чтобы, значит, чиркать заметки о работе. - Что-то я такое припоминаю. Надин надевает то эротическое белье, то наручники, то противогаз, а тебе все равно в середине процесса надоедает. - Да. Наверное, ей надо ложноножки надеть, чтобы она меня возбуждала так, как работа… В начале-то все прекрасно, я возбуждаюсь, но чем дальше, тем скучнее. И вчера я подумал, может, я не с той стороны к этому процессу подхожу? - И что? - Я решил во что бы то ни стало найти способ, любой способ, вообще любой, доставить себе физическое удовольствие. Ну, чтобы хоть чуть-чуть как у тебя с твоими картинками или музыкой. - А что у меня? – не понял я. – У меня не физическое. - Они тебе так нравятся, так сильно, что, я уверен, это очень даже физическое. В смысле, физиологическое. По-настоящему тебе нравится, понимаешь? Ты как будто живешь в другом мире. Где все ярко и тоже по-настоящему. А в моем мире пусто, холодно и скучно. Поэтому я давлю себя работой, потому что надо же что-то делать… Что он несет? Какой другой мир? Все-таки люди – такие сложные существа, их невозможно понять. - Так скучно жить, - жаловался Пух. – Страсти не хватает. Это ему-то не хватает страсти? У всех моих друзей ее в достатке. Пух помешан на науке и философии, Тереза – художница, Эрика и Брисса с детства пишут стихи, Эльдир верит в призраков и в то, что все не случайно. Мара – пустышка, но ей на это наплевать. Да все люди так. Кто-то одержим деньгами, мечтает съездить на Золотой Остров, кто-то видит смысл в том, чтобы убеждать других в правильности своего мнения. Кто-то верит в чудеса, а кто-то влюблен. А мне все это не сдалось. Не хочу ни денег, ни славы, ни даже одиночества. Я не хочу радости желтых коктейлей, так только, иногда, под настроение. Выкинь вообще все из моей жизни – я не расстроюсь. Единственное, что позволяет мне забыться, это музыка. Будь у меня хоть крохотная капля таланта, я бы стал менестрелем. - Вчера я взял старые кисти, они с мизинец толщиной. Сначала одну, потом две, потом три. И, проклятие, вообще ничего. (продолжение следует)
Почти гениальная идея, неплохое воплощение в жизнь. Есть такая профессия - краски смешивать) Может быть пригодится мой совет: использовать в тексте более сложные названия красок. Все написано ярко, разннобразно, местами метафорично, поэтому приевшиеся названия красок типа "красный" и "синий" ИМХО выбиваются, может, стоит заменить их на названия оттенков? "Бордовый", "кровавый", "алый" - звучит гораздо атмосферней, чем просто "красный", например. вот тоже вариант) Описание вкуса, ощущений и прочего - на уровне. Буду следить за продолжением, надеюсь, что с развитием сюжета красочность не отойдет на второй план и кого-нибудь обязательно стошнит прекрасной радугой. "Это Мара открыла ящик стола и прищемила мне палец. Я молча ждал, пока до НЕ дойдет" недопечатка
О-оу, спасибо большое, я польщен, очень-очень = ))) С названиями надо поэкспериментировать, точняк. Не, цветность никуда не денется, она в самой основе. Хотя иногда мне кажется, что фантастический элемент в этой книге не так уж необходим. Как будто смешаны две разные идеи и их надо разделить. Но очень не хочется. :)Еще раз спасибо )))
0
