У каждого из нас есть скрытый бак с энергией,

которая хлещет, когда нам это нужно.

 

Алессандро Дзанарди, пилот Формулы-1

 

­

Старик Лью из тех барменов, кто даже из местного порошкового дерьма, не имеющего ничего общего с томатным соком, может сделать вполне сносную "Кровавую Мари". Но в этот вечер что-то пошло не так. И лиловые сумерки здесь совершенно ни при чем (не такое это и редкое явление), как сказал бы любой, кто верит в приметы и прочую подобную чушь. Нет. Скорее всего, у Лью просто закончился Табаско, и он компенсировал недостающую остроту обычным перцем. Как бы там ни было, это единственная примета, в которую я готов поверить – если в проклятой дыре даже Табаско иссяк, тогда уж точно пора сваливать.

Бар пуст и мрачен, словно поднятый со дна кусок Титаника. Пожелтевшие стекла иллюминаторов и унылый вид на пустыню только добавляют сходства. А остатки краски на железных стенах напоминают времена, когда здесь было довольно живо, и когда это место сияло почище Бьюфорта, напоминая отполированную изнутри субмарину. Сейчас уже все в прошлом, и лучшее культурно-развлекательное заведение Оазиса давно начало гнить. Как и все остальное на этой планете, постепенно превращаясь в ржавую труху.

Лью наливает порцию себе, что означает только одно – до закрытия осталось меньше пятнадцати минут. Затем сквозь полупрозрачные очки смотрит на меня, как старый пират, чудом сохранивший оба глаза, и говорит:

– Я знаю, что ты задумал, и готов помочь тебе в этом нелегком деле.

Меня его осведомленность не удивляет. Оазис с самого начала был не городом, а огромной железной деревней, в которой все обо всем знают. Но что он имеет в виду, говоря, что готов помочь? Неужели старик задумал провернуть на мне какую-то аферу?

– И как же? – спрашиваю из чистого любопытства, держа в голове мысль – что бы он ни начал предлагать, вряд ли это что-то стоящее. Ему сейчас позарез нужны деньги, поэтому он и крутится как может, идя на любые ухищрения.

И тут Лью заговорил про возможность срезать путь. Конечно, звучит как полный бред – срезать путь в ралли, где ты сам прокладываешь кратчайший маршрут от одной контрольной дуги к другой. Но скоро какая-то часть меня начинает понимать: доля правды в его болтовне есть, пусть и в теории.

Между тем сижу и думаю – почему глядя на него мне в голову приходит образ пирата? На морского волка он явно не тянет: прилично одет, без щетины, опрятен. Синий пиджак поверх битловки сидит идеально, и это не то, что представляется при мысли о карибских злодеях. Возможно что-то такое есть в его чертах лица или мимике – хитрые глаза то и дело бегают, словно в поисках легкой наживы. А голос такой же низкий, как у какого-нибудь капитана Дрейка или Моргана. Хотя откуда мне знать, какие у них были голоса? Видимо, я совсем пьян.

Погрузившись в размышления, я и не заметил, как Лью целиком перешел на термины вроде «горизонт событий» и «тензор энергии-импульса». В какой-то момент начинает казаться, будто он типичный технарь-физик. Но скоро приходит понимание, что он оперирует чуждыми ему материями, плавая в матчасти на уровне дилетанта. Я еще подумал: если старик сложит листок бумаги пополам и продырявит его карандашом, я ткну этим самым карандашом ему в глаз.

Вскоре короткая лекция про мосты Морриса-Торна подходит к концу, и я озвучиваю мучивший меня все это время вопрос:

– И на черта ты мне об этом рассказываешь?

Лью опрокидывает в себя остаток красной жижи, ставит стакан на стол.

– Хочу долю от выигрыша.

Удивленно смотрю на него, пытаясь понять, почему он решил развести именно меня. Да еще и с такой идеей, которая в трезвом виде мало кому пришла бы на ум: якобы в пустыне есть штуковина вроде червоточины, и проскочив через нее, можно сэкономить немного времени. Бред, конечно. Но мне другое интересно…

– А почему я? Сейчас в ралли участвуют все, кому не лень, и у кого есть корыто, способное котиться.

Он достает из шкафчика бутыль томатного сока и делает себе вторую порцию, используя вместо текилы водку (в этом и есть основное отличие «Мари» от «Мэри»). Потом заводит тираду, мол, не стоит называть машины корытами, ибо они все чувствуют, и уж наверняка у каждой из них есть душа, в отличие от нас людей. Бывший гонщик, короче.

– Нет, серьезно, индеец Джо, – прерываю его на полуслове, пока он не упомянул про психопата, у которого поцарапанный Лянча Стратос «начал кровоточить», – Есть хорошие, куда более опытные пилоты, а не новички вроде меня. С чего мне такие привилегии?

– Хорошие пилоты в этой дыре не задерживаются, – делает глоток и начинает шарить по карманам. Я бы решил, что он ищет спички, если бы не строжайший запрет любого курева, – А из новичков, кроме тебя, за рулем решили попробовать себя только пару человек…

– Ник Флетчер, Луи «Пикассо» и братья… как их? которые по науке здесь зависли?

Делает еще глоток, хмурясь и нервно сдавливая стакан. Видимо, потому что так и не смог найти, что искал. В таком состоянии он кажется еще старше своих пятидесяти. Или может все дело в освещении, которое делает его морщины неестественно глубокими, а лицо сухим и выжатым как лимон.

– Химики не такие уж новички: Рон даже однажды выиграл. – он проводит ладонью по локтю, струшивая арахисовую шелуху. Затем достает из-под стола тряпку, – Но они не хотят домой. Им по кайфу жить в Оазисе – они здесь самые крутые умники. А прилетят на Землю и кто они там? Парочка посредственных пи-эйч-ди, знания которых отстают лет на сорок. Сейчас уже и степени такой нет, а они все крутят своими корочками.

Тянет на смех от того, как он путается в показаниях. Аферист из него так себе.

– А говоришь, хорошие пилоты здесь не задерживаются.

Он швыряет тряпку в раковину, сбивая стаканы как кегли.

– Да какие они хорошие? Это было сто лет назад, еще до меридианской катастрофы…, – трет глаза, приподняв очки, и добавляет, – Короче, не хочу с химиками иметь дело, вот что. Насолили они мне как-то. Нахлоридили натрия.

Наркота, думаю. Все ясно. А я еще ломал голову, почему он постоянно в стеклах, словно Микки Нокс. Наверняка у него глаза красные, «как охваченные пожаром джунгли», от паленых капель.

«Ви-зи». Бич доброй половины марсиан. От злой. Пять граммов стоят, как пол цистерны элитного алкоголя, а эффект только первых пару раз. Потом капаешься только ради того, чтобы в край не ослепнуть. Типичная дурь.

Смотрю на мигающие лампы в плафонах, похожих на тарелки, и думаю: он и правда считает меня идиотом, или ему кто-то хорошенько прочистил мозги? Вопрос сам срывается с уст:

– А как ты узнал про это? И что это вообще за хрень?

Лью достает из-под стойки заветный пузырек, который все это время искал, и который видимо нашелся, когда он брал тряпку. Затем снимает очки и набирает в пипетку пару капель.

– Так ты в деле или как? – закапывает глаза и постепенно меняется в лице, будто начинает трезветь и даже, я бы сказал – молодеть.

– Сначала расскажи, откуда у тебя такие познания в области физики, – ставлю пустой стакан на стол и замечаю, как стали набухать вены на его руках.

Он наклоняется вперед, и на меня начинают смотреть два полупрозрачных отражения плафонов. От игры теней его лицо становится похожим на череп андроида со светящимися глазными оливками.

– Братец проболтался, марсианский грунт ему пухом. Прямо перед катастрофой, словно чувствовал. Говорил, что там какая-то экспериментальная установка под грунтом, типа коллайдера, которая излучает неведомое поле. Короче, не знаю, оно вроде постоянно работает и становится «отрицательным» только тогда, когда в него попадает летящий на всех парах объект. Чем меньше масса, тем выше должна быть скорость. В «отрицательном» ничто «положительное», естественно, существовать не может. Потому объект и выталкивается с противоположной стороны поля, как пузырь воздуха из воды. Это так, на пальцах.

На двухтонном аппарате нужно будет как следует разогнаться. За останками завода местность чрезвычайно каменистая, глыбы тридцатифутовой высоты, потому никому и в голову не приходило там летать на предельных скоростях. А само поле высотой ярдов семь, не больше. Электролеты так низко не летают. Поэтому его никто пока не обнаружил. Вот и все, что я могу сказать про эту штуковину.

Отшатываюсь от услышанного, пытаясь понять, что это за ерунда и сработает ли она. Если хоть на минуту предположить, что это правда.

– Ты предлагаешь прыжок веры?

Он ставит стакан в раковину и возвращается в исходную позицию, которую можно было бы назвать «стойкой бармена». Я смотрю на него и ловлю себя на мысли – вижу Лью почти каждый вечер, но только сейчас замечаю, насколько ехидными кажутся его глаза. Говорят, к тридцати годам на лице человека запечатлеваются основные черты его характера. Если это так, то привычный прищур Лью о многом может поведать. Впрочем, от «капель» этот прищур мог появиться всего за пару месяцев.

– Это скорее прыжок с трамплина над крокодилами, – его голос становится скрипучим и вкрадчивым одновременно, – Правила те же: зажмуриться и разогнаться.

Представляю, как это будет выглядеть со стороны, если кто-то заметит меня в момент «прыжка»: пилот достигает кучи обломков, между которыми мало кто рискнул бы петлять ползком, и вдруг ни с того ни с сего дает по газам и разгоняется…

– А если это поле давно развеялось? Могла же установка зависнуть. Тогда можно не жмуриться?

Лью смотрит на меня так, словно предугадал мой вопрос.

– Чтоб тебе было понятно, под прикрытием станции это явление изучали двадцать шесть лет, и за все это время ничего не поменялось. Добавить год после катастрофы, когда я нормально «прыгнул» – двадцать семь.

Неужели он считает, что это было не так давно? Впрочем, да, время здесь течет по-другому. Я бы тоже в жизни не сказал, что торчу в Оазисе уже шесть лет.

– С тех пор четверть века прошло, старик.

– Две декады. Не утрируй. Можешь поэкспериментировать, запустить туда беспилотник. Готов поспорить, слегка охренеешь.

В голове поселяется мысль, что так и сделаю: испытаю червоточину старым добрым «птеродактилем», как только возьму его где-нибудь напрокат. Причем выдвинуться туда нужно будет вместе с Лью – чтобы сразу вытрясти обратно задаток, если поле окажется пустым трепом наркомана. Отличный план, думаю. Но есть одно «но»…

– Беспилотник тоже живое существо, скажешь?

На этот раз отшатывается он, и улыбка резко пропадает с его губ. Его лицо снова оказывается в тени и перестает быть похожим на череп.

– Посмотри на меня. Я «прыгнул» черт знает когда, и до сих пор жив-здоров. Ну, не совсем здоров, но это другое, сам понимаешь.

Интересно, что именно он имеет в виду, говоря «не совсем здоров» – свою хромоту, или то, что он чокнутый?

– Слабо верится. И ты так просто, без задатка, дашь мне координаты этого места?

Тут улыбка возвращается к Лью, и в его лице уже заранее читается то, что он хочет сказать:

– Естественно, с задатком. Триста. Вдруг ты перед финишем влетишь в «мираж» или типа того.

Теперь все стало на свои места. Он мог бы придумать что-нибудь посложнее вместо «кротовой норы» на пути к финишу, но решил, что я кретин.

– С этого и следовало начинать, – говорю, – Разводка, твоя болтовня.

– Черт с тобой, – он показывает ладонь, как жест того, что готов пойти на компромисс, – Если не сработает, задаток верну. Так что?

Интересно, что он скажет насчет окончательной суммы.

– Сколько хочешь от выигрыша?

– Половину.

– Смеешься?

– Преимущество в пятьсот ярдов – смешно?

Хорошо держится. И это при том, что ни одно из его слов не прошло проверку на прочность.

– Будешь штурманом. На таких условиях и получишь свою часть.

Он протирает очки салфеткой для стаканов, надевает обратно и опирается обеими руками о стойку.

– Треть меня не устраивает. Да и на кой мне этот головняк с картами? Сам изучишь местность. Сейчас все ездят без штурмана.

Нет, не все. И он отлично знает об этом. Чем опытнее пилот, тем больше вероятность, что он воспользуется услугами штурмана. Такая вот парадоксальная закономерность, наблюдающаяся на практике.

Недолго думая прихожу к выводу: даже если все сработает, полторы ставки штурмана не стоят всего одной отметки на карте. Даже если эта отметка будет сделана дыроколом, означая абсолютное отсутствие преград – в том числе в виде пространства-времени.

– Половина это много, – говорю.

– Половина это лучше, чем ничего. Без прыжка вряд ли вытянешь. В ралли каждая секунда на вес воздуха. Пятьсот ярдов дадут бонус где-то секунд в двадцать, который наверняка гарантирует победу, если грамотно проложишь маршрут между контрольными точками и по пути не протупишь. Могу еще подарить свою «колибри», когда попадем на Землю. А билет сам знаешь, стоит как половина выигрыша.

«Да он же прирос к Оазису железными корнями, – думаю, – А говорит так, словно только вчера сюда прилетел».

– Давно ты там был? Она уже давно сгнила, твоя «колибри».

Он достает с кармана электронный ключ и начинает сворачиваться, выключая повсюду свет.

– На ней ни пылинки. Я весь дом законсервировал. Как знал, что застряну на экваторе красной задницы. А кстати, как получилось, что супруга твоя дома, а ты здесь?

 

 

Возвращаюсь в жилой модуль с чувством, что побывал на лекции по физике и в псих-изоляторе одновременно. С порога ловлю себя на мысли: лучше бы вырубился и переночевал в баре. Там хотя-бы нет этого отвратительного запаха ни то сварки, ни то озона. И откуда у Лью столько денег на чистейший воздух?

Не передать, насколько осточертела эта серая коробка. На вид все пластиковое, даже кровать. Почти сразу загорается желтый плафон, начинает кряхтеть вентиляция, включается голографический вид на остров Дрейка. И от всего этого создается впечатление, будто я неотъемлемая часть комнаты, вроде стула или мини-бара. Пазл, который где-то пропадал и теперь вернулся на место, чтобы дополнить собой унылую картину интерьера.

Для трех часов ночи «за окном» слишком светло. Наверное, у голограммы сбились настройки времени. Или я забыл, как по пьяни переключил ее на часовой пояс родного Плимута. У меня однажды была такая мысль. Правда, в последний момент я передумал, так как это показалось мне некомфортным: к искусственному пейзажу рано или поздно привыкаешь как к настоящему, а разница во времени сбивает с толку и даже давит на психику. К тому же, для лондонского времени «небо» сейчас кажется слишком темным, поэтому проблема скорее всего в настройках. Как бы там ни было, никакая электронная штуковина не заменит реальный вид из окна.

Единственное, что придает каплю бодрости в конце дня, это перспектива повидаться с Мэй. На стене висит двое часов, и я точно знаю, что у нее сейчас обеденный перерыв. А значит, скоро она выйдет на связь (если, конечно, нашу перекличку с десятиминутной задержкой можно назвать связью). Еще немного, и мы снова будем вместе. А пока что остается довольствоваться допотопным синемаскопом, показывающим рой помех с едва различимой картинкой на заднем фоне. Но никак не наоборот.

Часто тех, кто не бывал дальше Луны, удивляет, почему в век компьютерных технологий общение проходит при таких дерьмовых условиях. Но так повелось, что за скорость и доступность сигнала приходится платить качеством изображения. Иначе наши разговоры стоили бы по сотне кубометров воздуха за час, в лучшем случае восьмидесятого. Или затягивались бы на сутки, что сделало бы их беспрерывными. Я, конечно, не прочь болтать с Мэй целыми днями напролет, но рано или поздно наш космический телефонный провод перерезали бы ножницы под названием «безденежье». И в тот же день отсекли бы кислородный шланг от моей комнаты, что тоже не совсем приятно.

Хорошо, что я уговорил Мэй вернуться домой, пока еще была такая возможность. Конечно, я не наврал ей о том, что собираюсь полететь следом, как только проверну небольшое дельце и достану денег на еще один билет. Но кто же знал, что моя махинация с перепродажей чипов прогорит, как бенгальский огонь, а остаток денег уйдет на то, чтобы компенсировать ущерб и хоть как-то отвертеться от суда. Так я и стал коренным жителем Оазиса, надеющимся, как и все, рано или поздно покинуть эту дыру.

Хуже всего осознавать, что всего этого можно было избежать. Стоило лишь получше изучить технологию криоконсервации, прежде чем одобрять и запускать ее в массы. А теперь, когда «заморозку» признали опасной для жизни и запретили – конечно, билеты назад стали всем не по карману. Признаться, я бы рискнул собственной шкурой, чтобы под видом консервы улететь отсюда, будь это возможно даже на нелегальном уровне. Но правительство строго следит за тем, чтобы все оставалось на своих местах.

А на первый взгляд идея казалась неплохой. Полет занимает минимум два года, и все это время пассажирам нужно чем-то питаться, не говоря уже о прочих потребностях. Будучи простой и дешевой, криоконсервация позволяла экономить уйму ресурсов и денег. С ней путешествие в Оазис стало таким же доступным, как перелет в другой конец земного шара.

Но особого искушения побывать в «красном городе» добавляла возможность подзаработать на добыче терция. Вот и я купился, бросив не такую плохую работу на судостроительной верфи Плимута, и угодив с женой в капкан размером с планету (иронично, что мне посчастливилось застрять здесь, с учетом того, что на Марсе нет как таковых морей).

Идея насчет терция тоже с треском провалилась. Точнее сказать – взорвалась, вместе с комплексом по его добыче и переработке «ОАЗИС-1». Говорят, это был теракт, устроенный фанатиками, которые верили, что четвертая мировая начнется именно с этого места. А она началась и закончилась как всегда на Земле. Вот так неожиданность.

Никто не будет восстанавливать этот завод ближайшие лет сто, а тем более строить новый. Как бы ни был полезен терций в промышленности, после случившегося в Оазис больше не сунется ни одна живая душа. По крайней мере, пока не найдется новый способ свести к минимуму затраты на перелет. А пока что игра не стоит свеч.

Тем же, кто застрял в здесь, остается работать на кислород, время от времени хватаясь за возможности вроде участия в каком-нибудь чемпионате. И как ни странно, самым популярным видом спорта в Оазисе стали гонки. Причем не столько на скорость, сколько на выносливость – так называемые ралли Меридиана, ради которых все плато обставили громадными железными дугами. Ведь нужно же как-то избавиться от сотни ржавеющих электрокаров, завезенных сюда каким-то старым коллекционером (прах которого давно развеян над Олимпом). А заодно – от сотни лишних ртов, день изо дня поглощающих кубы воздуха.

Валяюсь на кровати уже около четверти часа, думая, во что ввязался. Наконец, на синемаскопе загорается желтая кнопка, и стена начинает пестрить пикселями, как будто в комнату влетели красно-синие пчелы. Из колонок доносится голос, настолько искаженный помехами, что кажется, сигнал облетел вокруг Солнечной системы и вернулся обратно. Но все равно это лучшее, что я услышу за весь день, и никакие помехи не отнимут у меня этого ощущения. Это голос Мэй.

– Мы ведем репортаж прямиком из Плимута…

Как всегда весела и жизнерадостна, и мне хочется верить, что это правда. Однажды она позвонила после того, как попала в аварию на своем Тандерберде, в которой сломала бедро. И если бы не костыль в углу комнаты, по ее виду я бы и не понял, что что-то произошло. Оказалось, прядь волос (помню, тогда она еще красилась в рыжий) закрывала половину ее лица тоже не просто так – под ней Мэй пыталась прятать стесанный лоб и зашитую бровь. И ей почти это удалось, если бы не что-то, что я назвал бы ментальной связью. Уж в этом у нас с ней никогда не бывает помех.

Через некоторое время появляется картинка, и сквозь рябь различаю лицо Мэй. Серые глаза, высокие скулы, ямки у щек. Даже если бы весь сигнал растерялся в пустоте космического пространства, а до меня долетело всего три пикселя, я все равно распознал бы ее черты.

Мэй подходит к окну и открывает его. Замечаю, что в небе ни облачка, несмотря на то, что большую часть изображения перекрывает ливень помех.

– Последний день весны выдался ясным. Дождей не предвидится, поэтому смело можете оставлять зонтики дома.

Снова переводит камеру на себя и вздыхает, выходя из роли ведущей. По ее лицу понимаю: это дурачество навеяло ей такую же ностальгию, как и мне – когда она еще работала в телекомпании «Рэд Фокс», пока всех ведущих не заменили компьютерными моделями.

– В общем, сегодня такая скукотень, что не передать словами. Утром один тип заказал перевод толстенной книги на три языка. И вся книга посвящена юриспруденции, представляешь? Тройная работа, помноженная на двойную сложность. Хуже не придумаешь.

Что бы Мэй не говорила, она любит свою работу. Никто не зачитывается вещами вроде «Десять тысяч лексических ловушек», пересказывая потом каждый абзац с таким же энтузиазмом, как «Двадцать тысяч лье под водой». Здесь она на своем месте.

По улыбке замечаю: ей, как и мне, «Мун Лайтхаус» больше не кажется таким уж хорошим местом для посиделок. Космический интерьер не то, что хочешь видеть вокруг себя после возвращения из Оазиса. Наверное, Мэй ходит туда просто потому, что оно расположено близко к офису. А еще там относительно дешево.

Смеется. Как бы я хотел сейчас услышать этот смех вживую… В такие моменты появляется ощущение, что я заглядываю сквозь черную дыру в какую-то давно упущенную альтернативную реальность, а не смотрю запись, сделанную минут пять назад.

– Завтра собираюсь весь день досматривать «Пробуждение в “Эмпти Фридж”». Последний сезон. Работа – не волк, суббота – не ворк.

Треск колонок затихает, проекция тухнет. Комната снова погружается в полумрак, и от нависшей пустоты начинает звенеть в ушах. Не спасает даже дуновение вентиляции и дребезжание ночного «пейзажа» за окном. Хочется лечь и провалиться в сон, чтобы проснуться по ту сторону видеоканала, в обнимку с Мэй, и забыть Оазис как нетрезвый ночной кошмар.

Еще немного, и эта мысль, которая так долго казалась мне заоблачной и недостижимой, воплотится в реальность. Осталось сделать всего один шаг, хоть он и не менее опасный, чем прыжок в черную дыру. И я говорю не про лазейку, в существовании которой так долго убеждал меня Лью (и не убедил, кстати говоря). Сама идея участвовать в ралли настолько безумна, что мало кому придет в голову. Поэтому должна сработать.

У меня действительно появился шанс, и нужно немедленно рассказать об этом Мэй. Запускаю синемаскоп с таким воодушевлением, которого никогда еще не испытывал. Я лечу домой.

 

 

Загрузка и разгрузка контейнеров с ресурсами, демонтаж построек (кроме чересчур радиоактивных останков «ОАЗИС-1»), фермерство и общепит, утилизация отходов, техобслуживание кучи всевозможных штуковин – от квантоволновок и синемаскопов до гравитационных генераторов – вот почти полный список того, чем можно заняться в космической дыре под названием Оазис. Некоторые сферы находятся в руках «монополистов» или требуют специальных знаний, такие как производство воздуха, «прогноз погоды» (в основном вспышек на Солнце, пылевых бурь и метеоритных дождей). Медицина, правоохранительная деятельность. Все эти шестеренки кое-как вращаются – и механизм работает, хоть и трещит по зубцам, пуская искры. Но я никогда бы не подумал, что будет здесь автомеханик, да еще и по совместительству продающий электрокары. И уж тем более – что мне придется к нему наведаться, чтобы купить себе электрокар.

Капсулы метро мчатся быстрее пуль, и это почти всегда настораживает, поскольку выглядят они как батискафы столетней давности. Если удается найти сиденье без единой трещины и с исправными ремнями, можно считать, что выиграл счастливый билет. Но когда дорога занимает меньше минуты, о комфорте задумываешься в последнюю очередь. Главное, чтобы эта штука не слетела с рельсов и не размазалась по стенкам тоннеля, словно прогнившая до основания банка со шпротами.

Выхожу на перрон, открываю люк и сразу вижу железную конструкцию в полумиле от станции. Можно пройтись пешком. К тому же на парковке все «колибри» разряжены и разбиты в хлам, что не удивительно: я всего лишь в другом конце плато, а не Солнечной системы. Странно было бы ожидать, что здесь все окажется по-другому.

Небо успело обрести персиковый окрас, стало быть уже полдень. В это время сол песчаные дюны смотрятся как раскаленные горы ржавчины, с торчащими из них ни то обломками древней цивилизации, ни то кусками графита. И меня не перестает удивлять, насколько парадоксально это смотрится, потому что знаю – по ту сторону скафандра сейчас не теплее, чем в Антарктиде летом.

Фин обосновался так далеко по той простой причине, что на отшибе города ухватить клочок земли проще. По крайней мере, так было, когда город еще рос и процветал. Отсюда напрашивается вывод, что Фин либо старожил, либо наследник оного. Как бы там ни было, местонахождение салона скорее всего никак не влияет на ход его бизнеса. Больше никто в Оазисе не продает электрокары, поэтому любой клиент будет трястись в метро и грести оранжевый песок сколь угодно долго, пока не достигнет цели.

Ближе к хибаре Фина замечаю самое странное, что здесь можно было бы встретить – каменные истуканы, как на острове Пасхи. Отбрасывая лиловые тени, они стоят не вдоль берега Тихого океана, а прямо посреди марсианского плато. И это смотрится действительно впечатляюще, хоть и не покидает ощущение, что автор концепции каплю безумен. Конечно, никто не позволил бы доставить сюда такие древние и ценные статуи, так что разумеется это муляжи. Но все равно ловлю себя на мысли: на какие ухищрения только не способен человек, находящийся в пустынной изоляции и ностальгирующий по родным краям.

Захожу под крышу ангара, похожую на ржавый обломок дирижабля, и начинаю рассматривать все, чем торгует Фин: беспилотники, двухместные легковые электролеты, грузовые платформы, пара устаревших «колибри», пара «птеродактелей» и один челнок. Машин нет. Видимо, машины спрятаны поглубже, как особая ценная коллекция. Хотя «стеклофутляры» обеспечивают безопасность любой штуковине, даже если она будет стоять круглые солы прямо под открытым небом. Видимо, Фин относится к ним с особой бережностью, которую можно было бы назвать болезненной.

Подхожу к люку, нажимаю на кнопку. В шлеме раздается шипение, и через некоторое время слышу голос:

– Что нужно?

От шума в динамиках начинает казаться, что во внутреннем помещении такой же сквозняк, как и в ангаре. Хоть это и невозможно.

– Хочу купить электрокар. Если, конечно, они у вас еще продаются.

Грохот, свист – и крышка начинает медленно приподниматься, открывая шлюз. Ощущение, будто это пробка на дне гигантской ванной, и сейчас все устремится внутрь. Никак не могу отделаться от этой фобии, когда перехожу через шлюзы. Тем более, после уймы несчастных случаев (правда, с обратной стороны).

Захожу внутрь, снимаю шлем и вижу перед собой худощавого латиноса в кепке и очках. Если бы не морщины на лице и вкрапления седины в волосах, я бы решил, что ему лет двадцать – настолько бодрым и энергичным он кажется.

– Ты, должно быть, Фин?

Латинос снимает очки и цепляет их за карман рубашки. Белки его глаз чисты, как китайский фарфор. Хоть кто-то не торчит здесь на «ви-зи».

– Я заменяю его по субботам.

Не сразу понимаю, что это шутка, так как в лице он не поменялся.

– Сегодня воскресенье, – говорю.

– В Пуэрто-Монте еще суббота, – он показывает на бело-красный флажок над дверью шлюза, порванный и заляпанный маслом, – Буэнас тардэс. Чем обязан?

Окидываю взглядом помещение и ловлю себя на мысли, что оно ничем не отличается от ангара наверху – такой же склеп техники в стеклянных гробах, только спрятанный под землю и закрытый со всех сторон металлическими листами. Впрочем, отличие есть: по углам пылятся горы железяк, резинок, катушек и прочего мусора. А еще в дальнем конце стоит ряд одинаковых по размеру футляров, похожих на огромные клавиши пианино. Наверное, это и есть та самая коллекция.

– Мне нужен электрокар для участия в ралли, чтобы соответствовал всем требованиям.

Кивает, машет рукой «пошли», и мы направляемся через все подземелье к тому самому ряду клавиш.

– У меня все электрокары такие. К тому же каждая малышка настоящая фотомодель. Так что элихэ. Хотя, по правде говоря, это не мы выбираем их, а они нас.

Кажется, я знаю, что он имеет в виду. Вернее – кем является. Оазис настолько тесен, что я даже не удивляюсь нашей встрече…

– Ты случайно не тот тип, который говорил про кровоточащий Лянча Стратос?

Фин останавливается возле одного из футляров, смотрит в пол. Затем кладет руки на крышку, и лицо его становится настолько серьезным, что кажется, будто он гробовщик, а под исцарапанными стенками футляров покоятся тела его близких.

– Это очень редкое явление, и оно только подтверждает мои догадки. Не знаю насчет кораблей, дронов, спутников… – он стучит пальцем по крышке, – но в этих машинах точно что-то есть, говорю тебе. И то, что они оказались здесь вместе с нами, тоже не случайность, – последние слова Фину даются шепотом.

– Их же завез какой-то богач, давным-давно. Это все его коллекция, разве не так?

Он снимает руки с крышки и отходит в сторону:

– Нет. Часть из них доставлена мной, вместе с деталями и батареями. А как ты думаешь, что заставило и меня, и миллионера Дика это сделать? На черта здравомыслящему человеку нужны электрокары в Оазисе, где все ездят в метро или летают на «колибри»? Правильно – их собственная свобода воли. Они не просто мыслят, они еще и способны подчинять себе волю других. Хочешь верь, хочешь нет, но я не раз видел собственными глазами, как из царапин на крыле или дверце текла самая настоящая кровь. И это не говоря о прочей мистике, которая происходит в гараже или иногда прямо здесь, – указывает пальцем в пол, – в салоне. Причем практически каждый день. Так что, считай это моя религия, и никто не убедит меня в том, что машины бездушны.

Каждый сходит с ума по-своему, думаю.

– Как скажешь. Можешь верить хоть в пылевых демонов. У нас свободная тюрьма.

Он подходит к соседнему футляру, заглядывает внутрь.

– Если ты намерен победить, тебе нужен кто-то вроде нее…

Узнаю знакомые очертания, хотя не так много марок автомобилей смог бы определить на глаз.

– Тот самый Лянча?

Фин хватает металлический прут с крышки и швыряет в угол. В голову прокрадывается мысль, что эта железяка была вместо закладки. Затем он нажимает кнопку «открыть», и крышка подпрыгивает вверх. Почти сразу в глазах латиноса появляется блеск, как у художника, который снова увидел шедевр:

– Это уже не совсем Лянча. Перед тобой совершенно новый живой организм, более выносливый и быстрый. Я много чего улучшил, включая мощность мотора и объем батареи. Смастерил себе идеальный спорткар из лучшего, что было. Потому что собирался участвовать.

– А почему передумал? – спрашиваю, не отводя от машины глаз. Признаться, мне она не кажется произведением искусства, вроде некоторых других моделей позапрошлого века. Но доля изящества в ее очертаниях все-таки есть.

– Мне подвернулась другая возможность, – он проводит рукой по капоту, – Конечно, с этой возможностью я буду все равно, что копать тоннель чайной ложкой. Но это хотя бы не так опасно, как петлять по бездорожью в условиях агрессивной среды. Я уже не говорю про ловушки, на которые ухищряются соперники.

Я слышал о ловушках, но думал, это слухи или пережитки прошлого. Мне даже известно как они называются, хотя я плохо представляю себе механизм их действия.

– Ты имеешь в виду «миражи»?

Фин продолжает крутиться около спорткара, как искусствовед вокруг музейного экспоната:

– Не только. Некоторые еще зарывают генераторы электромагнитных импульсов под грунт. У меня есть одна штуковина, которая может спасти хотя бы от вырубающих вспышек. Но «мираж» совсем другое дело, сам понимаешь. Тут можно положиться только на глаза. А самое дерьмовое – влетишь, и со стороны все выглядит, будто ты ходидаменте л’око.

Как утешение, на ум приходит самоочевидная истина: расставлять ловушки не более умно, чем рискованно. Но если это все еще кто-то делает, вывод напрашивается сам:

– Никто не расследует эти случаи, не так ли?

Он кивает, его улыбка становится шире:

– Муй биен. Всем плевать. Главное не что это, а как это выглядит. Тем более, сами генераторы потом уходят вглубь так далеко, что не откопаешь.

– А детекторы?

Фин подбирает с пола упавшие очки и надевает их, продолжая улыбаться. Отражающиеся в них лампы прожекторов напоминают глаза мухи.

– Какие детекторы? Попробуй найди железяку в куче ржавчины.

Смотрю на машину внимательнее, и на ум приходят ассоциации с хищными рыбами вроде акул или барракуд. Конечно, изгибы не так изящны, но окрас точь в точь. Высокая посадка тоже навеивает мысль о чем-то диком и неприручаемом.

Несмотря на возникающие в голове образы, связанные с машиной, мне все же непонятна философия Фина: он видит в каждой из них живое существо, да еще и обладающее душой. И это больше похоже на шизофрению.

– Сколько хочешь за нее? – спрашиваю и замечаю: у нее порт старого образца. Но это не проблема: переходников вокруг валяется целая куча.

Похоже, он прочитал это в моем взгляде – подходит к полке и берет один из них:

– Две тысячи, и переходник в подарок.

Что ж, если он и правда готовил «акулу» для себя, лучше нее в коллекции Фина я все равно ничего не найду. Но скорее всего, он припрятал что-нибудь для себя. Такой тип, как Фин, не может не держать в голове запасной план на случай, если сломается «чайная ложка». Остается надеяться, что он не собирается участвовать прямо сейчас, так как соперником он может оказаться сильным.

– Хорошо, согласен, – говорю недолго думая и понимая, что выбора нет. Скорее всего, Фин тоже это понял. Причем с того самого момента, как я ступил на порог.

Он вытирает руку о брючину, хлопает меня по плечу и кивает на «акулу»:

– Нет, гринго. Это она согласна.