Отрывок второй части повести "Ненависть" Степень критики: не стоит интеллегентничать, кройте матом.
Короткое описание: Спасаясь от воинской повинности, недалёкий выходец мира либеральных ценностей, соглашается на обучение в элитной либеллистической Академии Искусств. Две силы – солидарность с друзьями и любовь к теледиве «зомби-канала», ставят перед героем дилемму – выбор, на чьей быть стороне, если общество, в котором он живёт кем-то сознательно разобщается.
Мат, насилие, цинизм, 21+ Все герои выдуманы, совпадения ессно случайны. ___________ Что не оскорбительно для массы - не искусство.
***
Фролятина любовался живописными местами. Справа попирала небеса городская свалка. На горизонте, в свете заходящего солнца, виднелись рыжие остовы кладбища кранов. Сбоку горели огни скоростной магистрали. Машины носились туда-сюда, словно протоны-нейтроны в адронном коллайдере. Сквот устроили на заброшенном заводе. Малую часть заброшки, где заправляла администрация, заняли скульптора, музыканты и прочее мастачьё. В узких интимных коридорах, казалось, разгуливали призраки бухгалтеров и бухгалтерих, напоминая о временах, когда завод работал, производя силиконовые импланты. С приходом к власти либистов, государство наложило лапы на весь западный бизнес. Открытые после Розы публичные дома, заводы по производству силиконовых сисек, электоанусов и вагин, роботов-проституток и резиновых кукол – уничтожили. Массивные цеха, где было производство – теперь сплошное пепелище, здесь, тогдашняя ещё «полиция», навела библейское зрелище, дав понять простым гражданам, что будет с теми, кто намылится тратить ресурсы страны на развитие садомизма. - А я вот имею мнение, - болтал Клещенко, когда заходили на завод, - зря либисты бросаются в крайности. Никто ведь никого не заставляет. - Ты о чём? – буркнул Фролятина. - Публичные дома, шлю… проститутки… ведь это нужно людям! И сиськи нужны силиконовые! От такие сиськи! А-ха-ха-ха! Такая уж природа человека, а дебилы-либисты этого не понимают. - Вывод? – спросил Фролятина. - Хер знает, какой вывод, - отмахнулся Клещенко, - кто не понимает, что сексуальная жизнь людей должна быть публичной, у того комплексы. Смотри в дыру не угоди, блядь, невидно нифига. - Темно, как, наверное, в жопе у Джорджа, - усмехнулся Фролятина. – Держись правее. Под ногами хрустел битый кирпич, стены сотрясала матерная ругань, наконец, вышли на залитую искусственным светом площадку. Народу вагон: бухали, курили, болтали о высоком и не очень. В помещении полно картин, не поленились, привезли и повесили на стены, неформальная выставка почти готова к открытию. Но атмосфера напоминала обычную пьянку в третьей степени. Действо не успело начаться, ещё не припёрлись хмыри из Польши и прочие журнализды; сильно опаздывали ви-ай-пи гости из Берлина, а пьяные люди уже сидели-галдели прямо на полу. Рядом ящики пива, водки, какие-то ликёры, вискари и коньяки с импортными этикетками. Народ гудел, болтали, в центре негр, Фролятина потерянно наблюдал, как широко открывалась и закрывалась его страшная розовая пасть. К новоприбывшим на крыльях алкогольного опьянения подлетел взлохмаченный Тошка, в одной руке пластиковый стаканчик, в другой бутылка водки. - Ветераны! Добро пожаловать на алкогольный фронт! В ожесточённых боях, воинами света и добра, были начисто уничтожены два ящика водки и шесть упаковок «Бровара»! Но нашего врага – алкоголя - ещё много! - Подкрепление прибыло, - ответил Клещенко и коронно рассмеялся, - картины подвезли? - Ага, - мурлыкнул Тоша, - уже распаковали и повесили. Говорят, сам Марочкин обещал приехать из Берлина. Фролятина достал из кармана мобилу: - Опаздывает. Семь часов на дворе. - Задерживается! – возразил Тошка и с умным видом протёр очки носовым платком.
***
Пили много, словно говно по трубам, текли по пищеводам творческих личностей ядрёные потоки спиртного и не совсем спиртного. Фролятина залпом выпил фиолетовую жижу. Глотку обожгло, в глазах защипало. Мир поплыл в рапиде. Кирпичные стены показались нестерпимо яркими. В замедленной съёмке подпрыгивали парни с дредами, словно хотели приклеиться головами к потолку. Покрытые кольцами пальцы электрогитарщика касались толстых струн. Мужик со сломанным носом матёро, по-советски, затягивался самокруткой. Беззвучно хохотала колхозно накрашенная девка, в раскрытой пасти блестели прикрученные к языку стразы. Негр впился в губы Барбары своими людоедскими присосками; мелькнула облитая водкой борода Анатолия Кацмана, маленькие карие глазёнки хищно блестели. - Хорошо пошло? - А-га… - Ещё? - Иди нахер. Дайте водки… - Водки! – воскликнул Тошка, - полцарства за стопарик водки! Перед глазами отчётливо возникла Юрдашина, улыбалась, Фролятина протянул руку, видение исчезло. Барбара заговорила озабочено: - Ой, солнце, у тебя такой вид, словно ты увидел бога. - Нет никакого бога, - прошептал Фролятина, пытаясь привести себя в чувства. - Ты что, атеист? – спросила Барбара. - Кажется… да… Негр, обнимая Барбару, заметил наставительно: - Как цивилизованный чэловек, я не представлять, как можно жить без веры в бога. Все закивали, Фролятина усмехнулся: ведь это же негр сказал, глас негра – священен, глас святого мученического народа; если говорит негр – значит нужно кивать и поддакивать, ибо слова его – манна небесная, и божественное откровение. А вот если скажет европеец, то от ненависти, ведь все славяне и англосаксы – сплошь потомки насильников и убийц, весь их технологический прогресс, наука, искусство, культура в целом – построены на костях бедных-несчастных любителей гармонии с природой. И от позора им никогда не отмыться, так что пусть сидят себе, тихо, как «мыши под веником», и не вякают… а то можно Гитлера и Сталина вспомнить. И Фролятина решил промолчать. - Да, - согласился Клещенко с потомком людоедов, - вера в бога нужна. Вера она святая, и, считаю, бог он для всех един. А вот церковь, особенно православная, сплошь коррумпированное говно. Мне не нравится православие. Все самые отсталые нации на планете – православные. Взять ту же Грецию, или Рашку. Нарядились, как цари, ходят, курва, указывают, что делать можно, чего нельзя… тьфу! - Солнце, а как же католичество? – шлёпнула губами Барбара. - Признаться, я сам католик. Католичество другое! Хоть меня и крестили, как православного, но, то было против моей свободы. А католичество… оно более продвинутое, современное. Кстати, об этом, хорошо написано в блоге Талаконниковой, «Судьба Свободы», почитай как-нить её афоризмы на досуге. Она за свой блог Нобелевскую получила! Согласись, за просто, такие деньги не вручают, ёпта… - Витёк, отличная речь, - согласился Тошка, глаза восторженно блестели, - давайте выпьем за свободную веру! - Православие должно умереть вместе и расизмом! – подлизывательно хрюкнул Шнапс-Капитан, - за веру пить как-то неприлично, а вот за то, чтобы православие и расизм исчезли с лица Земли раз и навсегда… - Выпьем! – крикнул Клещенко и рассмеялся. Негр поднял рюмку, стали чокаться, громко звякало стекло. Тошка вновь облил бороду, Клещенко толкнул Фролятину локтем: - Курва, чё не пьёшь? - Не знаю, - пожал плечами Фролятина, - как-то неправильно пить за такое… - Ты что, расист? - Нет, я о православии. Всё-таки культура, там… много людей за православие сложило головы, не? - У-у-у… фиолетовой дряни Фролу больше не наливать! Тошка объяснил нервозно: - Фрол, так это из-за православия и погибли миллионы! Ты, чё, дебил? Все православные верующие – сплошь зомби, больные люди, как говорят в интернете – ПГМ. А это и есть смерть личности, понял, не? - Во, курва, прав, – добавил Клещенко, - прав еврей на все сто! Эти коррумпирование бляди-попы скажут чё-нить – дураки бегут исполнять, верят каждому слову… Фрол, ты сам это знаешь, курва, алкаш ты или не алкаш, пей, давай! Фролятина поднял стакан, тихо произнёс: - Витя, а вдруг мы тоже… - Не понял? - Забей. И дёрнул водки.
***
Фролятина поднял потяжелевшую жопу с пола, выпрямился, пьяно зыркал по сторонам. Негр быстро нажрался, им много не надо, прислонившись к стене, рыгал короткими, но мощными залпами. В центре внимания, как всегда снова Тошка, читает стихи про трусы, которые, подражая хозяевам, занимаются сексом в стиральной машине. Возле картин народу почти нет: внезапно выставка стала не к времени и не к месту. Народ увлёкся поглощением спиртного. Оставшись без внимания, Барбара, словно призрак Несвижского замка, тенью бродила вдоль кирпичной стены, деловасто поглядывала на картины, красивое овальное лицо искажала несвойственная дурам гримаса умности. Впервые она показалась Фролятине некрасивой и даже уродливой. Особое внимание, как всегда, привлекла работа известного в Двинске и за его пределами, певца гомосятины и некрофилии, А.Р.Щ. – монументальное полотно «Коричневая пися», больно ранило непривычные к работам автора, глаза. - Господи боже ж ты мой, - произнесла Барбара могильным шепотом, - что-то в этом есть… Кто-то приблизился, высокопарно заметил: - А.Р.Щ. – современный Босх! Фролятина отмахнулся: - Ну да, наверное, я чего-то не понимаю, а может просто не дорос до такого «искусства». - Зануда, - диагностировала Барбара. Рядом висела работа Клещенко «Ёбанная система». Тут намалёваны две кучки человечков. Одна кучка – тусклая, бесцветная, тычет ручонками во вторую – здесь публика разношёрстая, негры, евреи, какие-то дети-инвалиды, плачущая девочка и одноногая собачка. Эти, словно букет цветов, перевязаны бело-красно-белой ленточкой. А в серую кучу натыканы свастики, серпы с молотом и айф-руны… Он пожал широкими плечами: - И в чём смысл? - Как же ты не понимаешь! – воскликнула Барбара с упрёком, - это же полное отражение ситуации в нашей стране! Видишь, те, что серые, это как бы наши зомбированные либисты, они в системе, они тычут пальцами, высмеивают людей, которые хотят жить в свободной, демократической стране! А высмеивают их, потому что трусы, и вообще. У них комплексы. - Не находишь, - спросил Фролятина сухим голосом, - что в последнее время, куда не брось глаза, одна сплошная политика. Неужели нельзя писать на другие темы? Кто-то сказал, не помню кто… э… художник, который занимается политикой, не художник, а пропагандист. - Хм, глупости… - Ничего не глупости. Нарисовать так каждый может, даже ребёнок. А я вот знаю пацана, который чуть ли не голыми руками переделал статую Горького в статую своей бабы. Вот это, было, пожалуй, искусство. Хоть и незаконное, но в итоге признанное. - Признанное кем? Европейской общественностью? Может, либистами? - Да какая разница, искусство для всех одно. Что красиво – то искусство. Что уродливо – то дерьмо. И никакая идея тут не причём. Идея – это литература. Ясно, блядь? - Какие-то непонятные слова ты говоришь, - ухмыльнулась Барбара, - лучше бы сам нарисовал чего-нить. - Живопись не рисуют, а пишут, - отрезал Фролятина, угрюмо заглядывая в глубокий вырез её чёрной блузки, понимая, что врядли удастся сегодня окунуть туда морду, - а я хочу проектировать дома. Небольшие такие… дома… Барбара картинно завела прядь волос за ушко, сказала игривым голосом: - Ой, как интересно! А что проектируешь? - Город на Луне, по технологии Шумовского, – не подумав, признался Фролятина. Клещенко услышал разговор, оказался возле Барбары и Фролятины так быстро, словно телепортировался: - Лунный город! Фролятина, ты когда-нить ебал ежа? - Чё, бля? - Ничё. Всякую хуйню говоришь, вот я и решил тоже. Раздался громкий смех, на него слетелись незнакомые пассажиры. Фролятина метнул в Клещенко острый, как лезвие, взор: - Ну а сам чего? - Так я уже придумал дипломный проект. Буду делать публичный дом! А-ха-ха!.. Народ вторил дружным гоготом, Барбара смеялась звонко, словно певчая птичка. Шнапс-Капитан бросил, глотая смех: - Классная идея. Только жаль комиссия такое не пропустит. Клещенко горделиво поднял нос: - А куда они денутся? Ведь к тому времени демократия в нашей стране восторжествует. Ну а пока, как говорит Тошка, работаю в стол. - Ой, солнце, да ты просто молодец, – одобрительно кивнула Барбара, - поистине, смелое занятие. Я вот где-то слышала, что все гении всегда работали «в стол». А вот те, кто был признан системой, ну, знаете, кто продаётся за три копейки… - Не скажите, миледи, - возразил начитанный Шнапс-Капитан, - Веласкес, к примеру, был личным художником короля. И, тем не менее, гений. Клещенко буркнул ядовито: - Да насрать на Веласкеса, итальянская мазня – устаревшее говно! - Веласкес был испанцем, - заметил Фролятина. Барбара пискляво спешила разрядить обстановку: - Послушайте! Я вообще впервые слышу… как там его? - Да конечно, впервые, - согласился Клещенко. – Кто будет помнить это первобытное шило, новому времени – новое искусство! Пойдёмте, народ, выпьем за это! Контингент множился, прибывали незнакомые рожи: волосатые говнари смердящие потом, броско подстриженные очкарики-интеллектуалы, пьянющие бабы с проколотыми губами-бровями-языками, и прочие лица. Слышались хилые перепевы запрещённого либистами Цоя «перемен требуют наши сердца». Из пёстрой кучи выплыл, пошатываясь, снежно-бородатый дядь в чёрном берете, серое лицо украшали следы сурового пьянства. Худое и старое туловище плотно упаковано в импортную кожанку, на ногах бежевые ботинки на толстой подошве, в них заправлены штаны, узкие, как у жигало. Старик продирался через толпу грациозно, важно, словно породистый чао-чао средь дворняжек. Тошка запнулся, дочитывая рифму «гладь-блядь», уголки губ поползли к алым щекам, от стен отразился его восторженный голос: - Господин Марочкин! Какие люди! Какими судьбами? - Рад приветствовать вас, Анатолий; да только-только из Берлина, - отмахнулся старик, - и, как говорится, с корабля на бал. Вернее из европейского рая в кучу сраного говна, хе-хе… Клещенко плеснул отечественного в пластиковый стаканчик, услужливо протянул мэтру: - А-ха-ха-ха! Марочкин храбро выпил смердящее ацетоном пойло, седая борода потемнела, впитав крупицы хмельной влаги. Клещенко, Тошка и Шнапс-Капитан умилились. Марочкин – бог, живая легенда, призрак на крыльях ночи. …Алесь Марочкин гадил на систему ещё с тех пор, когда она называлась советской. Это он, первый додумался нарисовать хуй на разводном мосту в Питере. Это он, первый, рискуя жизнью, залез на крышу дома правительства и водрузил вместо государственного флага огромный хуй из пенопласта. Это он, первый, вырезал из гипсокартона гиганский, размером с автомобиль, хуй, и поставил его в детском парке имени Горького. Это он, первый, выставил в Москве на Красной площади скульптурную композицию «бунт хуёв», отдельные хуи которой сегодня находятся в личной коллекции королевы Великобритании. Это за ним охотились, и до сих пор охотятся агенты КГБ и ФСБ. Это его смерти горячо желал Бывший президент Литбел. Это о нём слагали песни на майданах Розовой революции. И вот, свершилось: Марочкин снова в Двинске, а значит, количество хуёв в мире современного искусства, значительно увеличится. Клещенко ехидно заметил: - Алесь Абрамович, кстати, познакомьтесь, мой друган, Фролятинко. - А… - улыбнулся Марочкин, обнажив кривые жёлтые зубы, - да, да, припоминаю, вы, кажется, строитель? Фролятина чуть не фыркнул, но ответил с достоинством: - Архитектор. - Ах, да… знаете, архитекторов нынче развелось, больше чем дизайнеров. Вот, в Берлине… Он не успел договорить, внезапно все захлопали, кричали приветствия, звонко открылось шампанское. Тошка подпрыгнул от радости, юрким зверьком скрылся в пёстрой толпе. Наконец, все гости в сборе, начиналось торжественное открытие выставки. На сцену выходили «АРТисты», толкали речи, большинство скучно-уныло чесали языком: чуть-чуть об искусстве, больше себе, о своих планах, о своих мечтах о свободе и демократии; и снова о себе, и снова о своих творческих планах, и снова о свободе, и о своих родителях, и своих путешествиях, и о своих впечатлениях и творческих порывах… Народ скучал. Прозвучала любопытная мысль «слово лишь подобие краски», после чего подкинул дров в погасшее пламя Клещенко с чадным монологом о ситуации в стране. Самое святое и драгоценное для каждого человека, говорил Клещенко – свобода. Все фашиствующие режимы падут, рано или поздно. Любая империя, так или иначе, разваливается, любой корабль обязательно тонет. А если тонуть не хочет, то ему следует помочь… После выступления несколько минут митинговали, трепетались флаги, слышалось многократное «Вива Литвиния». Из всей тусовки, в красноречии Клещенко уступал разве что Тошке. Клещенко не было равных, когда разговор шёл о политике, свободе, демократии, и, конечно, ёбанной системе, но уличный поэт мог красноречиво говорить не только о политике, а вообще, о чём угодно. Шквал эмоций вызвал скромняга А.Р.Щ, признавшись по-пьяне, что в глубине души, хочет секса с мёртвой (вырезано цензурой, я просто не могу такое писать), чему и посвятил картину «Коричневая пися». Аплодировали очень долго – в мире свободы признание в «слабостях», равносильно подвигу. Несколько минут отбивали струны парни из рок-группы «У», после на импровизированную сцену вышел, покачиваясь, неопрятного вида дядька. Седые длинные патлы белыми вениками падали на костлявые плечи. Сухая шершавая, свойственная любителям синего чая, кожа, вяло обтягивала высокие скулы. Маленькие глаза-бисеринки, еле заметные на фоне глубоких складок и морщин, тускло отражали свет. Вид у дядьки настолько жалок, что Фролятине хотелось подскочить с полторахой пива, заботливо шепнуть в покрытое жёлтой коркой ухо: на, держи, держи мужик, похмелись… - Дамы и хаспадя… хаспада! – целовался с микрофоном неопрятный тип, - хаспада! Минутчь… ох… минутчьку вниманья… - Господи, опять пьян, - буркнул Марочкин и сложил ладони рупором: - закусывать надо, уважаемый! Клещенко громко рассмеялся. По накатной, в смехе утонул весь зал. Люди ржали, давясь пивом и водкой, сгибались в приступах хохота, дрыгали руками и ногами в припадках истерии. - Ну… рибьятки… минутчь… внимания, прошу… минутчьку… тщ… тщ… ребятушки… занесите, а? За спиной раздался торопливый шёпот уличного поэта: - Заносим, заносим, быстрее… Тошка с каким-то перцем пронесли сквозь толпу здоровое, укутанное в белую мешковину, полотнище. - Увжаемые дамы и хаспадя! – горланил неопрятный дядька скрипучим голосом: - рад прэдставить… хвоздь прахраммы… АРТист… Анатолий Кацман… «Ядерный удар по России»!.. Фролятина вопросительно вскинул брови: - Тоша, ты чего, тоже в художники намылился? - А как же, - важно отозвался уличный поэт, - я как Леонардо да-Винчи, всесторонне развитый! Так-то! Волосатые парни пафосно содрали белую тряпку. Народ ахнул. На весь холст - желто-алое пламя, символизирующее ядерный удар. С неба падали крылатые ракеты с меткой «USA» на фюзеляже. В нижней части картины пригоже разваливался Кремль, под обломками гибли по-детски нарисованные человечки. Поскольку Тошка не заканчивал ничего художественного и портретов рисовать не умел, к головам человечков приклеил вырезанные из газет и журналов физиономии ведущих политиков Евразийского союза – Рыжакова, Старикова, Комарова, Калашникова, Стрижа и Грёзе. Тошка победно поскакал на сцену. Клещенко стиснул зубы… надо же, хитрый жидёныш… втихую скрывать от всех такую тему, а сам говорил что «по бабам» ходит… Народ аплодировал, кто-то крикнул «Вива Литвиния», Тошка театрально раскланивался, вдруг стали кричать «Россия параша, Комаров жулик и вор!». Девки пищали от восторга. На сцену бросился Марочкин, принялся обнимать-целовать раскрасневшегося Тошку, сильно тряс его худую руку, сипло приговаривая: - Талант! Талант! Милости прошу к нам в Берлин!.. Господа! Господа! Такого ещё не видел! Браво! Настоящее современное искусство! Ах, какая идея! Ах, какая идея!.. Фролятина нахмурился: - Развалить Евразийский союз, идея? - Разумеется! Конечно, идея! – щебетал Алесь Марочкин, - давно пара! А за этой светлой мечтой, стоит ещё большая идея – свобода! «Ядерный удар по России» затмил «Ёбанную систему» и «Коричневую писю». Все бросились обсуждать политику, проклинали, на чём свет стоит Россию и Литбел, отпускали смелые комментарии по поводу экономики, социализма и либеллизма: бурно рассуждали и критиковали, как это делают люди, которые получали образование не в университетах, а в социальных сетях и ютубе. Клещенко хлебнул пенного, крикнул с новым зарядом энтузиазма: - Знаете, Тошка прав! Россия – мировое зло! Россия должна умереть. Продажная, как блядь, Россия – враг всему образованному и цивилизованному. Когда эта коррумпированная никчёмная страна, наконец, распадётся, когда Комаров и прочие жулики и воры будут сидеть в Гаагском суде, в какой-то её освобождённой от русских оккупантов части, может быть, станет жить лучше. Выпьем! Смерть России! - Отличный манифест. - Заметил до боли знакомый голос за спиной Фролятины. Он обернулся. В толпе ярко вспыхнул жёлтый галстук. - У-ра! – закричала Барбара прямо в ухо, - смерть России! - Смерть русским! Фролятина вздрогнул – «смерть русским» - это уже слишком. Нажрутся, за языком не следят. Он поворочал головой, незнакомец в жёлтом галстуке исчез, словно его не было. Зато вернулся проблевавшийся негр, положил руки на бёдра Барбары, покачивался, пытаясь устоять на ногах. - Ой, вот у меня сердце кровью обливается, - продолжала Барбара, прижимаясь к негру, - когда думаю об угнетённых народах России… - Ничего, - подбодрил Клещенко, - наступит день, и русские свиньи ответят за муки бедных чеченцев, ненцев, якутов, татар… Шнапс-Капитан тем временем деловито заметил: - Комаров это полбеды. У нас тут фашиствующая блядина Эльза Грёзе всё никак не уймётся. Вот её уберём, а дальше можно будет и Рашкой заняться. Клещенко добавил горласто: - Белобрысая сучка пусть вытащит из-зо рта жирный член России и посмотрит, что она сделала со страной! Все рассмеялись, кто-то звучно подавился пивом. Клещенко почувствовал прилив сил: гений без признания толпы, равно что Сталин без кровавой гэбни и репрессий. Он жестом попросил тишины и сказал самодовольно: - Вот ребята, серьёзно, в Польше, я, курва, могу нормально в любое время суток пойти в любую баруху, заказать сколько угодно пива, и какого угодно. Хочу – немецкого. Хочу – чешского. Хочу – американского. Могу сидеть и кричать «Вива Литвиния!», никто мне ничего не сделает. Потому что там ценят свободу, заботятся о нуждах и благе каждого человека! А либисты пытаются всех подровнять под одну гребёнку! Так выпьем… - За ярких индивидуальностей! – воскликнул Тошка. - Заличностей, а не рабов! – согласился Клещенко. - За свободомыслящих! – подхватила толпа. Клещенко орал что есть мочи, обливаясь пивом: - Ненавижу либистов! Ненавижу их проклятую систему! Фролятина выпил водки, повертел головой. За соседним столом, громко излагал какие-то «истины» широкоплечий очкарик, оттуда слышались умные слова: «консенсус», «мультикультура», «агностицизм», «когнитивный диссонанс» и прочие виброшвабры. И опять показалось, что в толпе мелькнул этот долбанный жёлтый галстук… - Не понимаю, - бросил Фролятина осторожным голосом, - Вить, откуда в тебе столько ненависти? Либисты пытаются что-то строить, там, в бывших торговых центрах открывают галереи искусств. Разве это плохо? - Ты просто не был в Европе. Так что не пизди, что плохо, а что нет. Вот когда побываешь в Германии, увидишь, как там люди живут, у тебя мнение о либистах сильно изменится. Впрочем, мы друзья, и я тебе помогу побывать за границей. Ты ещё спасибо скажешь! Фролятина насторожился: - Чё? - Всему своё время, чувак! Тенью приблизился дядька, который объявил Тошку победителем выставки. Поджатые губы не могли раскрыться в просьбе, он что-то мычал и грустно хлопал глазами. - А, пивка? – догадался Фролятина, посмеиваясь. - Есси можжна… - Отчего нельзя? Можно, - открыл Фролятина бутылку, - подставляй стакан, дядечка. - Благадрю-с… о-о-ох… хорошо-то как… малый, а ты знаешь, какой в Амэрыке красивый мусор?.. - Не знаю, отвали. - …какой в Амэрыке… ну просто о-о-очень… знаешь, ну о-о-очень красифый мусол… - Да съеби уже! – не выдержал Фролятина. - Пьянь, - согласился Клещенко, откупоривая непочатую бутылку водки, - давай, алкаш, иди отсюда. - Вообще озверели… - буркнул Фролятина, - нажрутся, потом лыка не вяжут. - Зря вы так, молодёжь, - вставил Алесь Марочкин, картинно покуривая трубку, - нажираются русские, а это вполне уважаемый талантливый человек, работает на телевидении в Варшаве. - На польском телевидении? Работает это? - Эээ, ма бля… э… мусар хаварю, в Амэрыке… ну о-о-о-очень… - Да, - кивнул Марочкин, - перебрал, бывает. - Алесь Абрамыч, наверное, очень часто бывает, - заметил Фролятина.
***
Он хотел что-то добавить, но снаружи врубились прожектора, стало ярко, как в фильмах про НЛО. Атмосферу ранних «секретных материалов», спугнул голос из громкоговорителя: - Говорит служба Порядка. Согласно статье семнадцатой, административного кодекса «о запрете на сквоттинг», а так же статье сто восемь, уголовного кодекса либеллистической Республики, «о запрете неформальной художественной деятельности»… Клещенко побелел, пластиковый стаканчик картинно выпал из руки, разлитая водка кровью растеклась по бетонному полу. - Облава! – крикнул он в ужасе, - народ! Облава! Облава! Валим! Валим!.. - … здание окружено, выходите по одному с поднятыми руками. В случае сопротивления, бойцы отряда «Коршун» санкционированы применить огонь на поражение… - Они же блефуют? – спросила Барбара из-за широкого, как Волга, плеча Шнапс-Капитана. - Гэбня не сдрейфит, - мёртво отрезал Тошка, - так… так, народ, быстро, сжигайте траву! Быстро! Быстро! Кто-то из толпы запричитал в религиозном ужасе: - Но мы же ни в чём не виноваты, так? - Для них виноваты, - шлёпнул губами Фролятина, а сам уповал, чтобы Барбара не заметила, как трясутся его колени, старался говорить как можно спокойнее: - либисты считают, что искусство это как религия – священность, оружие. А наше искусство для них ересь… - Уроды! – в сердцах произнёс Тошка. Он сдерживал слёзы, поджигая пакет с первоклассной травой, - Фрол, блядь, откуда, ты это узнал? В своей проклятой Насрате? - Нет, из предвыборной программы президента Стрижа… - Хватит трепаться! – брызнул Марочкин, - полундра, молодёжь! Давайте, выбираемся! Выбираемся! В окно влетела дымовая шашка, пронзительно запищали девки, народ, словно экипаж тонущего корабля, спасался, кто как может. Люди падали, кашляли и задыхались, отдельные персонажи пьяно лезли в окно. Какой-то говнарь под шумок запихивал в рюкзак недопитую поляками бутылку дорогого виски… - Народ, сюда! – Чапаевым крикнул Тошка, - выберемся через цеха! Айда за мной, други! Фролятина, Барбара, Марочкин и Шнапс-Капитан, словно слепые с полотна Брейгеля, ухнули за уличным поэтом. Ничего пред собой не видя, топча осколки булыжников, кирпича, битых бутылок и цемента, перебирали ногами – вперёд к свободе, вольному воздуху… Миновали бомжарню, Барбара и ей подобные сильно тормозили бегство, одна дура споткнулась, у другой сломался каблук, третья завизжала что есть мочи, выдавая полиции месторасположение убегающих. Фролятина выбил ногой сгнившую дверь, расправил плечи, рожу строил, словно из-за спины вот-вот выстрелят орлиные, как на американском гербе, крылья. Ядерный луч НЛОшного света больно треснул по глазам. Фролятина закрыл лицо руками. - Стоять! Служба порядка! Руки за голову! Полицейские везде. Страшные фигуры, упакованные в красивую чёрную форму, отрезали путь. Из ржавой трубы за ноги доставали Шнапс-Капитана. Фролятина сжал кулаки и зубы, хотел сигануть назад, но могучая рука спецназовца не вовремя нарушила его права человека. - Лежать, опарыши, лежать! Рядом с Фролятиной, кривился под ударами армейских ботинок уличный поэт, орал неистово: - Звери! Изверги! Сталинские упыри! Антисемиты! Гэбня поганая!.. Тошке вдарили берцем по черепу, в сторону полетели разбитые окуляры. Подкатили «коробочки» защитного цвета. Задержанных оперативно грузили в автозаки. Фролятина ощутил предательский удар прикладом в спину, рухнул в кузов бесчувственным поленом. Тут под скамейкой, в луже блевотины, уже отдыхал уважаемый телеведущий польского канала. Народу напихали много, поехали кильками в консервной банке. Бабы неистово рыдали, лохматые очкарики, пользуясь случаем, пытались их успокаивать. Сильно воняло потярой, мочой и блевотиной. Телеведущего стало укачивать, он корчился на полу, рыгал, пердел, испускал нечленораздельные звуки, не понимая, где находится и в какое место его везут. Самые впечатлительные молились богу, какая-то девка на полном серьёзе читала «отче наш…». Много кто ещё вспомнил господа и превратился из пьяного дебошира в смиренного верующего. Обстановку накалял Тошка. Пришёл в себя на удивление быстро, близоруко щурился. Потирая разбитую голову, красноречиво рассказывал пищащим бабам, как в сороковом году солдаты НКВД расстреляли в лесу его прадедушку. Фролятина скорбно думал, как разгневается батя: жалко не столько себя, как его. А если узнают в Астарте? Непременно узнают. Что тогда? Отчислят? Ну и хуй с ним. Только Юрдашиной будет не хватать. Хорошая она тётка. Просто очень хорошая. Чтобы про неё не говорили. А после? Армия? Служба в Печах? Зубной щёткой по унитазу, ежедневные унижения, матерная брань командиров? А может ничего этого не будет. Может быть сейчас автозаки, как повествует Кацман, свернут с шоссе на просёлочную, остановятся в лесу и… это же либисты. Сколько людей они замучили? Скольких политиков, оппозиционеров, журналистов и правозащитников так и не нашли? Что им стоит закопать кучу каких-то неформалов… может, они уже это делали… - Тошка! – рявкнул Фролятина, пытаясь перекричать шум мотора, - прекрати нести чушь! Не слушайте его. От нечего делать, Тошка принялся приставать к какой-то хныкающей бабе с нетривиальной просьбой: - Слушай, я не хочу умирать девственником. Что если нам напоследок потрахаться? - Ты что, дурак? - Да, - признался Тошка, - я дурак. Таких дураков, как я, поискать надо. Понимаешь, живу больше двадцати лет, а ни разу… понимаешь? Господи! Мой прадед хотя бы умер мужчиной! А я… боже, я не хочу так… - Ну, Тошенька, не переживай!.. Ты не умрёшь… Тошка расплакался. Фролятина знал, что хитрый еврей придуривается, но молчал. В автозаке стало веселее. Тошка рыдал, уткнувшись в буйные девичьи груди, поминал своего несчастного прадеда, еврейские погромы, жертв холокоста, пенял на несправедливость судьбы. Девка справа от Фролятины по второму кругу читала: - Отче наш, ежеси на небеси, да придет царствие твое, да будет воля твоя… Фролятина нервно прыснул: - Да заткнись ты уже! Уличный поэт продолжал скулить, повторяя, что не хочет умирать девственником: - Девчонки… девчонки… ну, девчонки, выручайте, умоляю! Не дайте издохнуть уличному поэту не вкусившему всех прелестей этой поганой жизни! - Тошка, прекрати придуриваться, - гаркнул кто-то из темноты. - Как вам не стыдно, - сказала девица с проколотой губой, - у человека истерика! - Спермотаксикоз у человека, а не истерика, – выпалил Фролятина, - если тебе его так жалко, давай, раздвигай ноги, лечи. - Дебил… - Иди нахуй! Она фыркнула, повернулась к рыдающему, её пальцы любовно запутались в кудрях уличного поэта, словно Тошка бедная одноногая собачка с картины «Ёбанная система». - Бедный… - Трахаться… - жаловался Тошка, - хочу трахаться… не могу, помираю… - Обещаю, когда всё закончится, потрахаемся, - заверила девушка. - Нет, когда всё закончится, мы будем там, где сейчас мой бедный дед! - Право, - заметил кто-то из темноты, - Ленка дай ему! Хай успокоится! - Я не могу, - ответила Ленка, - у меня эти дни, блин. - Трахаться… - скулил Тошка, - трахаться… - Ну и что, что месячные? Давай, Ленка, видишь, человек помирает? Подруга Леночки недовольно прыснула: - Да пошли вы все, идиоты! Нас везут хрен знает куда, а вам лишь бы трахаться! Леночка, не слушай их! Парни в салоне стали дружно, словно на митинге, скандировать: - Дай! Дай! Дай! Дай! Дай!.. - Леночка, - потянул Тошка болезненным голосом, - Леночка, народ требует. Тре-бу-ет. Тошке отказывать можно. Но отказывать народу – не демократично! Леночка отодвинулась: - Отвали, это уже не смешно, Толик. - Ну, Ле-е-е-ночка! Ну, да-а-а-а-ай… Фролятина буркнул: - Тошка, успокойся. - Вот именно, - прыснула Леночка, - успокойся, озабоченный еврей. Поэт вздохнул обиженно: - Кругом одни антисемиты! Девчо-о-нки! Ну, дайте мне хоть кто-нибудь! Умираю! Блядь, Леночка, ёбанная ты блядина, ведь почти согласилась!!! Все рассмеялись, Леночка прикусила губу и надула щёки, а Фролятина словил себя на мысли, что ему хочется думать только о Юрдашиной. Так легче. Непонятно, почему, но уж точно не из-за желания трахаться.
***
В камере холодно, как на северном полюсе. Сушило. Фролятина мечтал о влаге, язык распух, с каждым часом, который казался возрастом Вселенной, становился всё пухлее и жирнее, не помещался в пасти, хоть ты высуни его, и сиди, как собака. Разило говном и сырой картошкой. В соседке зычно храпели бомжары: доносились сопливенья, посвистывания, изредка раздавались громкие оханья сквозь дрему: словно там, во сне, им периодически являлся бог. Справа подсадили Джорджа, рожа перекошена, глаза испуганные как у схваченного бурскими фермерами бандита Нельсона Манделлы. Пухлые губы подрагивали, может, молился Вуду, или в кого там верят эти негры… - Нас убьют, - горячо шептал Тошка, - ей богу, убьют. Так же, как сталинские упыри убили моего прадеда… - Да надоел ты уже со своим прадедом, - буркнул Фролятина, - скажи спасибо, что к зекам не бросили. Негр угрюмо заметил: - И зачэм я прыехать в эту поганую дикую страну… Фролятина отрезал грубо: - Моя страна не поганая и не дикая. - Да ладно, - развёл руками Тошка, - пожалел бы Джорджа. Смотри, что делает с людьми система! Не страна, а говно. - Это твой Израиль говно, ясно? Тошка миролюбиво показал ладони: - Да ладно, ладно тебе… было бы из-за чего. Успокойся! Стресс – такое дело. Фролятина отмахнулся: - Прости, Тоша. Кто-нить видел Клещенко? - Нет, - бросил Шнапс-Капитан, - видимо, успел удрать. - Юркий! Припёрлись тюремщики: - Ватагин, на выход. Долго шли по хмурым коридорам. В тесном кабинетике уныло гонял воздух прикрученный к потолку вентилятор. На стене портрет президента Стрижа, рядом, в два раза больше – премьер-министра. То ли знак, кто в стране на самом деле хозяин, то ли полицейским не на кого дрочить на рабочем месте. За столом, под иконами вождей, сутулился офицер, пухлый, со светлыми, точно солома, волосами, очень походил на Страшилу Мудрого. В толстеньких лапах теребил зелёную корочку. Вдруг поднял взгляд, спросил недоверчиво: - Студент ВУЗа высшей категории? Астарты? - Ты же читаешь, - буркнул, словно Данила Багров, Фролятина. Страшила постучал пальцами по столу, тихо матюгнулся и протянул студенческий: - Приношу свои извинения. Сержант! Верните паспорт незаконно задержанному. Рослый боец в красивом мундире вернул пластиковую карточку с гербом-стрекозой, айф-руной и надписью красивыми серебряными буквами: «ЕВРАЗИЙСКИЙ СОЮЗ. СЕВЕРО-ЗАПАДНАЯ ДИРЕКТОРИЯ. ЛИТБЕЛ. ПАСПОРТ. PASSPORT». Фролятина поднял глаза, бледное лицо покрылось красными пятнами: - Что, отпускаете? - Вы свободный человек. Ещё раз прошу прощения за действия моих подчинённых в отношении вас. Виновные будут наказаны. - Чего? – растерялся Фролятина, - Я же был там, вместе со всеми… - Нас не касается то, что делают представители элиты на этих сборищах. Это закон. Возьмите студенческий, берите. Берите! - Мне? - Тебе, - рявкнул второй полицейский провинциальным тоном, - шо вылупился? Не слыхал, чего тебе старшой сказал? Забирай манатки и вали отседава к едрени-фени. Страшила Мудрый разъяснил интеллигентно: - Служба Порядка подчиняется элите. Так что мы не вправе вам ничего сделать. Прикажите вызвать такси до дома? Фролятина вспомнил рассказ чувихи из баймдиза, вздрогнул, неужели она тогда всерьёз… - То есть я могу вам… приказывать? - Ну, - молвил Страшила сдержанно, - можете и приказывать, в рамках закона. Он скукожился, словно невидимые пасти, откусившие кусок от сердца, пытались любовно зализывать кровоточащие клапаны, заделывать дыры, штопать нервные клетки. В голове, точно армия Гондора в противостоянии с полчищем орков, рубили друг-друга насмерть противоречивые мысли – собственная полиция! О такой свободе даже не мечтал. А вот товарищи, которые остались там, в вонючей камере – они не поймут… - Тогда я вам прикажу, - произнёс Фролятина, ожидая плюхи в рожу: мало ли какой нынче в моде юмор у полиции, - отпустите моих друганов. - Это против закона. Хотя бы попытался, - успокоил себя Фролятина. Страшила лично проводил на выход, возле подъезда ожидала красивая машина, по московской моде, белого цвета. Офицер службы Порядка распахнул заднюю дверцу: - Прошу. Фролятина бухнулся на сидение, задница приятно утонула в мягкой коже. После автозака и камеры Фролятине казалось, что он сдох и попал в рай. - Проспект Рокоссовского, пятьдесят восемь… - Знаем. – Бросил по-советски водила и завёл двигатель. Одна нервотрёпка сменилась другой. Фролятину мучило поганое чувство, тяжёлое, словно немецкий Т-6 «Тигр» бросил гусеницы на нервную систему, долго буксовал в извилистых морщинах головного мозга и расстреливал из крупного калибра сердце. Други теснятся там, в сырых потёмках с бомжарами и прочим быдлом… а он, будто ферзь, катается на роскошной машине по ночному городу. Паскудно. Отгоняя плохие мысли, заглянул в кошелёк. Удивительно. Полицейские даже не спёрли деньги. - Тормозните возле ночника, - попросил Фролятина. - Велено доставить до подъезда. - Ну а я, блядь, говорю, что теперь велено тормознуть возле ночника! - Как угодно. Машина тормознула на стоянке возле гипермаркета «Хеликония». - Сколько с меня? - Вас не ждать? - Не, ехай, - Фролятина вытащил купюру достоинством десять талеров, - хватит? - Не надо фамильярности, - развёл руками водитель, - такси за счёт Государства. Фролятина взял литр вермута, брёл, наслаждаясь свежим ночным воздухом, вдоль набережной Двины. Впереди речка расширялась, образовывая Чижовское водохранилище. Отсюда, высотки Серебрянки и впрямь казались небоскрёбами Манхеттена. Из нагромождений урбанистики тёмной лентой выстреливал, похожий на Бруклинский, мост через водохранилище, исчезал на том берегу в темнотах парка девятисотлетия Двинска. Ночью машин мало, гопники и прочие любители поздних вечеров за бутылкой, расползлись по домам, оставив на лавках пёстрые следы своего присутствия – этикетки, обёртки, пустые бутылки и лужи блевоты. Завтра, работники коммунальных служб будут всё утро драить эти скамейки. Чтобы к началу рабочего дня, Двинск снова казался самым чистым городом на свете.
0
