Герцог принципиально не верил в смерть. И правильно, надо сказать, делал, потому как верят обычно в бога, или на худой конец, в дьявола, однако…

            Теперь уже трудно сказать наверняка, было ли это неверие его игрой  или же его безумием. Главное: смерти он отказывал в праве на существование. И его нисколько не смущал факт алогичности такой постановки проблемы: ведь смерть сама по себе уже исключает «существование» и наоборот; и как может вообще идти речь о правомерности или неправомерности для явлений даже не природного, а космического, если не сказать божественного порядка? Однако, герцог являл собою фигуру творческую и в высшей степени аристократическую, а потому такие мелочи, как неточность формулировок, его нисколько не беспокоили. Когда же какой-нибудь полемист, человек, разумеется, не менее благородной породы, чем сам герцог, в пылу дискуссии обращал внимание его светлости на это поразительное несоответствие понятий, герцог терял равновесие и становился поистине страшен в своём благородном гневе.

            – Сударь! Неужели вы считаете меня глупцом?! – восклицал он, и гордо приосанившись, клал ладонь на рукоять свое шпаги, показывая тем самым, что задета его честь. Оппонент, естественно, пускался в извинения, дескать, его не так поняли и прочее, и прочее, если, конечно, он не был готов оказаться вызванным на дуэль. А последнее иногда все-таки случалось… Но, герцог жил долго – он был отличным фехтовальщиком. Да и без драки  посчитать герцога глупцом не представлялось никакой возможности  хотя бы уже потому, что в его окружении находились люди гораздо глупее него. Ведь они отождествляли смерть с концом, а по христианской традиции  и с новым началом, с чем герцог вообще-то соглашался, только вот, концы началами, а смерть, она всё-таки сама по себе… Вот в чём парадокс то.

            Герцог был очень набожным человеком. Как дворянин и как христианин он верил в «господа нашего Иисуса Христа», в воскресение мёртвых и в вечную жизнь; но жизнь не здесь и не сейчас, а там, за краем гроба, за небесным экватором. Мысль о своей богоизбранности или какой-либо космической особости от других представителей дворянского сословия никогда не приходила ему в голову, а если даже и появлялись ростки губительной гордыни в благородной аристократической душе, то он их безжалостно и со христианским рвением выкорчевывал.

            Конечно, в мире происходят войны, случаются эпидемии, неурожаи, голод, наконец, можно повстречать на дороге похоронную процессию. От обилия мертвецов не зажмуришься и не отвернёшься            . Ведь даже древние учили, что Сократ смертен, а Сократ человек, следовательно… Смерти нет! – делал недвусмысленный вывод из всех подобных умозаключений герцог. Странно? Ан нет.

            Фокус в том, что в те далёкие от нас времена, когда античные классики всеразрушающего критицизма уже перевелись во всей европейской ойкумене, а глашатаи нового века всепобеждающего просвещения ещё пешком под стол не ходили, Бог был ещё жив; жив, ибо была ещё жива вера в Него. Слово «религия» и слово «церковь» ещё не были пустыми звуками. Люди исправно посещали мессу, принимали святое причастие, исповедались и даже выполняли наложенную святым отцом епитимью, да что там! воевали, на почве согласия или не согласия с девяноста пятью тезисами, прибитыми некогда на воротах Виттенбергского собора. А наш герцог был христианин, более того, он был истинный католик, а потому все обязанности выше перечисленные, выполнял с неуёмным старанием и прилежанием, ну а в вопросе о тезисах, естественно, был с ними не согласен. Жаль только, что помимо бога и тезисов, герцог, подобно большинству своих современников (и к слову, не только своих, а и современников всех времён, включая и наше с вами), для удобства восприятия природных, а тем более сверхприродных явлений, предпочитал их персонифицировать, тем самым вводя в заблуждение будущих историков. И получалось, что «смерть» – это не некий процесс неизбежного и необратимого увядания, или, скажем, не некая точка обрыва (тут ещё можно поспорить), а вполне человекоподобная бабушка, о двух руках, о двух ногах, в капюшоне и с косой. От такой скромницы и убежать и спрятаться не грех. И вот именно её и имел ввиду наш герой, утверждая, что «смерти нет», а вернее, не отрицая её саму как таковую, а лишь, исключая для человека возможность с ней повстречаться. «Смерти нет» не просто самой по себе, «смерти нет» для человека. Уже потому нет, что он способен её осознать.

            А рассуждал он приблизительно так:

            Однажды, ясным летним утром, прогуливаясь в дворцовом парке, герцог обратился к своему секретарю с таким вопросом:

            – Друг мой, вы прожили по боле моего и срок ваш уже не за горами, – герцог выдержал паузу, и, опустив свою ладонь на плечо старого слуги, продолжил: – Не может быть так, что бы вас не волновал вопрос о приближающейся развязке.

            Секретарь, зная характер своего патрона, ничего не отвечал, предоставляя ему возможность выговориться.

            – Нет, нет, – продолжал между тем тот, – Я нисколько не сомневаюсь в силе вашей веры в милость Божию  к вашей грешной душе. Меня интересует лишь сама смерть. Так сказать, факт умирания?

            – Но монсеньор, – с легким поклоном тихо произнес старик. – Что же я вам могу ответить? Ведь я пока ещё жив.

            – Действительно. Вы, слава Богу, пока ещё меня не покинули. Но вы человек. А Господь тем о отличил нас от других чад своих бессловесных, что даровал нам разум.

            – Но умираем мы наравне со всеми другими тварями земными.

            – Действительно. – герцог задумался. – Давайте разберёмся.

            – Давайте.

            – Я – живой человек. Я жив – это есть факт. Меня окружают живые люди, скажем, вы, – это тоже есть факт. Людям свойственно умирать, в том числе и тем, кто меня окружает, скажем, вам, – и это тоже соответственно есть факт. Но вижу ли я их смерть? A вот это уже не факт. – Герцог помолчал минуту, будто не решаясь сказать. Потом -таки сказал: – Вы знаете, я часто вспоминаю своего отца, да сохранит Господь его душу. Вот, он жив, полон планов на будущее… А вот, он уже умирает... Будущее, увы, не началось, прошлое уже закончилось… Я стою возле его кровати… Он ещё дышит. В нём пока теплится огонёк… Стоп! Не дышит. Он умер. Факт! … … … Внимание, вопрос: видел ли я его смерть?

            – Нет.

            – И почему, вы думаете?

            – Вы, монсеньор, не видели смерти. Вы видели своего отца. Сначала живого, потом мёртвого. Только лишь.

             – Именно! – Герцог aж закричал от радости столь редкого взаимопонимания. – Вот он живой, а вот он мёртвый! И это есть два неопровержимых факта. Третьего, то есть, смерти, не дано. Теория не выдерживает критического анализа. Значит, я никогда не повстречаюсь со смертью, ибо пока я жив – я есть, а её нет, ибо я жив, когда же я буду мёртв, то тем паче, её нет, потому как нет уже и меня, ибо я уже мёртв.

…

Герцог в своих рассуждениях  учёл множество фактов. Забыл лишь об одном. О том, что людям свойственно не только умирать, людям свойственно ещё и заблуждаться, а заблудившись, лгать, дабы скрыть, или, на худой конец, оправдать свою некомпетентность, если не сказать, невежество.

О чём речь? А вот о чём:

…Герцог совершенно опешил, услышав от своего секретаря слова: «Feu roi d’Espagne» (покойный король Испании).

– Feu roi, Monsieur? – весь побагровев от гнева и возмущения, спросил герцог.

– Monseigneur, – затрясся от страха, но быстро нашёлся секретарь, – c’est un titre qu’ils prennet. (Монсеньор, такой титул у них принят).

Здесь герцог уже не философ и даже не герцог, а безумец.

Анекдот? Пожалуй, да. Как, впрочем, и вся история всего человечества.

Ничто не вечно под луной. Настал черёд и нашего героя. В лето господне 1686 от рождества Христова герцог отпраздновал своё шестидесятипятилетние ожидания встречи с ней. Столько лет он терпел и надеялся, и вот, счёт уже пошел не на часы, а на минуты…

            День выдался по осеннему хмурым, но очень уж тихим. Подозрительно тихим. В воздухе витало ожидание чего-то такого… Герцог с самого утра чувствовал несвойственную ему в последние годы бодрость. Будучи в прекрасном расположении духа, что тоже случалось редко в последнее время, герцог сразу же после обеда отправился, несмотря на моросящий дождик, на прогулку в парк. Он долго бродил по пустым аллеям, всё выискивая… кого бы вы думали? Да, да, именно её. Все сегодня ждали чего-то, но только лишь «чего-то», а он единственный, кто знал, чего именно. Но время шло, а свидание всё никак не состоялось. Время шло, а её всё не было. Время шло, и герцог уже устал и весь вымок. Время шло… Время шло медленно. Потом ещё медленнее. И ещё. Вот, оно уже ползёт. Тихо, тихо. Остановилось.