Это было то самое утро, когда меньше всего на свете хочется вставать из постели и тащиться за тридевять земель. Кстати сказать, наименьшее из удовольствий – что касается меня – заниматься подобной дурью. Как я полагаю, самое логичное и правильное применение раннего воскресного утра – это сон. Но, насколько припоминается, тот день был как раз таким паршивым, когда сон приходится прервать.

Это сегодня все взяли за моду вскакивать спозаранку. Чаше всего это происходит из-за надобности, но реже из-за какого-то новомодного поверья, что «излишний сон вреден для здоровья». Это полнейшая чушь, я бы сказал так!

Иными словами, я чертовски хорошо помню тот день, который, как это принято говорить у писак и поэтов, «перевернул всю мою жизнь с ног на голову». Ну, или что-то в этом духе. Как помню, основной необходимостью совершить такой ранний подъем, была вчерашняя телеграмма, присланная моим дядей из Ортшоу-холла. Жутковатого кстати сказать местечка. Могу поклясться, что болотистый Баскервиль-холл срисовывался с этого убожества. Жидкие топи и трясины не были столь опасны, сколь зловонны, и ехать в эти дебри особого настроения не было.

Однако в те годы, я был несколько зависим (прежде всего – материально) от сих мест, вернее от самого дяди – лорда Мортимера Харлема Ортшоу. Существа нелицеприятного. Я же планировал в те годы купить и пустить в оборот заведение «Дедал-клаб», которое находилось в трех кварталах от моего дома – ниже по Парк-Лейн. Это, конечно, не ателье в центральном Лондоне или, скажем, заводик в Слоу, но все-таки уже что-то. На это предприятие, как вы, верно, догадываетесь, ушли все мои ценные бумаги, кой-какие акции и все (до единой банкноты) наличные. И вот, сейчас на повестке дня стоял вопрос добычи пяти сотен фунтов, что бы заплатить долг в бакалее, да вообще, немного покутить. Так что известная всем аuri sacra fames [лат. – проклятая жажда золота] заставляла собирать чемоданы.

Это всегда была обыденная, отработанная у зеркала до совершенства процедура. Я гостил у дяди неделю-другую, для вида расспрашивал его о делах в Ортшоу-холле, ездил с ним в деревню на его паровом автомобиле. Ну, а за день до отъезда в Лондон – наносил «удар под дых». Дядя, мне кажется, сразу говорил, что я болван и от меня толку не видно даже через увеличительное стекло. Я говорил в ответ, что-то вроде согласия, а потом разговор переходил к погоде. Немного погодя – снова к моему бюджету.

На этот квартал я, как уже упоминалось, рассчитывал на полтысячи фунтов, и ни шиллингом меньше! Дело осложнялось присутствием в гостях у дяди моей сестры – Мэриэн, которую я терпеть не мог с самого детства, и думаю, что она питала ко мне аналогичные чувства. Я бы еще заметил, что ее присутствие в топях было также явным признаком временной некредитоспособности.

Я собрался в путь, сообщил камердинеру о том, что почту следует пересылать в «Ортшоу-холл», и вышел. Так или иначе, я решил не завтракать дома, а перехватить чего-нибудь по пути к вокзалу, где уже вероятно растапливали мой паровоз. Я наспех оделся и вышел вон – к такси. Решив, что с едой я всяко управлюсь за сорок минут, или около того – я сказал таксисту вести меня к клубу «Холдбэк», в котором я имел фамильное членство. Единственное о чем я не подумал, это о том, куда я деть чемоданы на время трапезы, но их приняли в гардероб.

Память не позволяет мне вспомнить всех деталей, но в клубе я наткнулся на одного знакомого мне типа. Мы вместе недолго учились, и он сразу меня признал.

- Эдди! Эдвард Ортшоу!
- Э… (было достаточно сложно припомнить его славное имя)
- Ты не узнал? Это же я Герберт Торнотт.

Обедня начинала затягиваться. Мы обменялись любезностями, и я как бы невзначай упомянул про вокзал, и про поезд на которой, как мне тогда казалось, неплохо бы успеть.

Он словно не слышал этих слов. Нужно отметить, что Торнот был этаким вечным искателем: он был то художником, то музыкантом, то пытался писать сатирические пьесы, то его бросало в омут торговли и рынков, то снова к картинам. Я бы сказал, что у него не выходило ни одно из этих миллиона дел хотя бы на половину. Однако он был иного мнения.

У него в руках был огромных размеров тубус, в котором обычно носят полотна или чертежи. Последнее там вряд ли, потому я всячески игнорировал этот предмет. Я знал, что Герби распирает от желания показать миру свое последнее творение и как раз тот несчастный, что достался ему в виде жертвы. Наконец, он сам – как и ожидалось – перевел тему.

- Знаешь что это?
- Тубус, вероятно. Или как его там.
- Нет внутри.

Он был похож на заговорщика, прячущего в тубусе бомбу.

- Не знаю. Картина, что ли?
- Черт меня возьми! Ты прав! Это мое последнее творение. Хочешь взглянуть?
- Ну, я прямо… я спешу вообще-то… у меня поезд.
- Это быстро – смотри. Во-от… Тэ-эк…

Он яростно зашуршал под столом оберточной и папиросной бумагой – чем привлек внимание всех до единого посетителей этого, всегда тихого, места.

- Вот, вон она! Смотри. Ну! Как тебе?

Он, как вы уже верно поняли, извлек из недр своего тайника необыкновенной красоты картину, расправил ее так, что бы мне было хорошо видно. Надо сказать, что она была больших размеров, и это было ее самым великим достоинством. Ведь как говорили древние «ars adeo latet arte sua» [лат. – искусство так велико, что его не видно]. И именно это полотно было очень велико, но ценности, я бы сказал, для Англии не представляло. Описать содержимое картины достаточно просто: посредине был яркий желтый круг, в верхней его части были лучи, нижняя его часть была весьма халтурно замалевана длинными штрихами. Все это напоминало, как ребенок лет пяти изобразил бы закат над морем.

- Хороший закат… - отметил я.
- Какой закат?
- Ну… Герби… это чертовски похоже на солнце, я думаю.
- Разве ты не видишь лица?

Я, знаете ли, не фанат всяких-там музеев и выставок. Но, когда мне показывают круг, я как человек психически нормальный, заявляю, что это круг.

- А ну да-а… - согласился я из вежливости.
- Вот лицо, это волосы, развивающиеся на ветру.
- А эти… внизу – тело?
- Не-ет! Эдди, это же море!
- А! Лицо, и что-то вроде того, торчит из моря?
- Ну… нет! Включи воображение.

Откровенно говоря, на включение воображения у меня оставалась около получаса. Я напомнил про поезд и спросил, чей это портрет. Я ожидал услышать что-то вроде: «просто собирательный образ человека» или «прекрасной женщины» или еще что-то вроде того.

- Этот портрет я написал Мэриэн. И хочу подарить. Кстати ты говорил, что у тебя «поезд под парами», так вот у меня – тоже. Я еду в Как-там-его-холл.
- Не в Ортшоу-холл, случайно?
- Ага! Будем попутчиками.
- Прекрасно…

Герби относился к разряду таких людей, у которых, как это там говорят, что в голове, то – короче – молчать он не умел. Вся эта творческая братия любит в минуты, когда их муза спит, терроризировать простых людей. Герби Торнот, как я уже упоминал, не только рисовал картины, он еще писал стишки, и был, как бы это сказать, нотных дел мастер. Всем этим он, как я уверен, довел многих до самоубийства или слабоумия.

Я знал его выходки его по Оксфорду, но в Лондоне он окончательно отбился от рук. Его дядюшка – сер Кембел Секонд – был весьма щедр на всякие там пожертвования, и племянник этим охотно пользовался. Он вступил в пару десятков клубов - вроде родного мне «Холдбэка». Однако из большинства заведений его выгнали с позором: срезав пуговицы и отшлепав газетой. Его, честно сказать, терпели только в «Лемингтон-клабе» где собирались господа такой же пароды.

Еще одним его крамольным недостатком стала излишняя пошлость. В ранние годы мы некоторое время пользовались услугами кебов, так кучера – знавшие хлесткие словечки и темы для пьяных разговоров в пивной – и те краснели, словно листья поздней осенью, стоило Герби только открыть рот. Его, я бы сказал, многие и недолюбливали за этакое своеобразное понимание роли женщины в современном обществе. Для него не было недостатком рассказать за столом как он, с кем, где и при каких стечениях событий, скажем так, провел свое свободное время.

Семейство Торноттов вообще было какое-то ленивое, что ли. Герби не ушел здесь дальше своих соплеменников. Он пытался пару раз заняться делом, перепродавая партии мыла, духов и прочих женских штучек, но это его артистической натуре быстро наскучило. Но это так, к слову.

Уже в купе я спросил – или вернее – перебил его.

- Послушай, а зачем ты направился в Ортшоу-холл? Там делать нечего, общество – одни развалины, антиквариат и всякие прочие аsini [лат. – ослы], да и эти… комары. Целые тучи, кстати сказать, комаров.

Я, все еще надеялся, что он одумается ехать, выскачет из купы и с криком ринется с Ватерлоо куда-нибудь прочь. Пусть даже причиной этому станет фобия перед насекомыми.

- Я не говорил, что я хочу подарить портрет Мэриэн?
- Да, верно. Но с чего вдруг такие подарки? Может, он хоть ядом пропитан?
- Нет, а нужно было?
- Было бы неплохо…
- Хочу подарить ей портрет как дар моей Amor et Deliciae [лат. – Любовь и отрада], в тот миг, когда я предложу ей руку и сердце.

Я был несколько озадачен. Я говорил уже о том, какой склочный характер у Мэриэн, и какой поэтизированный склад ума у Герберта.

- Свою? – переспросил я.
- Что «свою»?
- Руку и сердце?
- Конечно же свою, болван!
- Ясно, просто это как-то неожиданно.
- Отнюдь нет, мы уже давно знакомы.
- Это я знаю. Но вы такие разносторонние, я бы так сказал.
- Нет! Мы родственные души, и наши сердца бьются в унисон.
- Я рад такому повороту событий…

Он снова принялся болтать без умолку, а я поддакивать, кивать головой, и, вообще, всячески показывать, что я еще жив и даже вменяем. Поезд тронулся, и мы покатили, оставляя Лондон и все, что было мило сердцу в серой пелене темзовского тумана.

Торнотт не умолкал всю дорогу. Уже через полчаса я был в курсе всех событий: у кого какого цвета нательное белье, кто планирует (и кто уже разорвал) помолвку, почему застрелился из пистолета сер Мортимер Летби. Я стал в курсе последних дел на бирже, последних выставок, последних новостей из Азии. Я уже не надеялся на спасение, когда поезд остановился, и с перрона объявили нашу станцию.

Глава №2: Ортшоу-холл.

Нас встречала классическая для средней Англии погода – кислый туман и мелкий, почти неощутимый, дождь. Стена этого сумбура не давала возможности видеть далее полумили, даже стоя на самом высоком холме.

Кстати сказать, на перроне меня ждала подмога: старина Финчерс – дядин старый дворецкий. Его наличие гарантировало пять минут тишины со стороны Герби, и это меня очень радовало.

- Финчерс! – радостно выкрикнул я, вылезая из первого класса

Финчерс ответил чем-то вроде кивка и сказал что-то вроде «привет» или «как делишки», но его заглушил воем паровоз. Внизу платформы стаяла пресловутая паровая машина – живой, я вам скажу, раритет. Дядя любил и боялся ее одновременно: любил – потому, как она была в здешних краях одна такая, боялся – потому, как у этого кайзеровского монстра не было тормозов.

Ехать до дяди было не долго, и уже через минут, этак, двадцать, сквозь туман показался Ортшоу-холл. Кругом это лютое место окружали болотища, всякий мелкий кустарник и прочие прелести. Правда, в часе езды отсюда был лес, и в окрестностях было много рыбачьих озер и охотничьих угодий. Однако, так сказать, именно здесь были одни только топи.

Мой дядя – лорд Мортимер Ортшоу – кажется, уже окончательно и бесповоротно выжил из ума. Он яростно играл в гольф там, где на это мало бы кто отважился: прямо за домом, среди коварных трясин. Одному лишь богу известно, сколько мячей для гольфа нашло свое вечное пристанище в этих гнилых и промозглых местах.

Так или иначе, у дядюшки помимо гольфа была еще одна страсть – охота. Опять же не имею ни малейшего представления, кого загоняли, но на это мероприятие приезжал целый батальон папиных друзей (часто – из палаты лордов). Они пили чай, согревающее, ели кексы и травили сплетни, перемывая кости всем, кто хоть раз перешел им дорогу.

По иронии судьбы это были именно те самые дни, когда куча стариков собиралась гостить у дяди. Они почти все собрались на очередное чаепитие, так что на крыльце нас ждали трое дядя, Мэриэн или еще один малый – Бэйзил Воунтберри.

По реакции Герби чувствовалось, что он явно не рад такому повороту событий. То есть, конечно, он ожидал встретить дядю (в дядином же доме это бы случилось наверняка!) и особенно Мэриэн. Но на Бэйзила он никоим образом не рассчитывал!

Ситуация явно требует пояснений. Дело в том, что мистер Воунтберри был этаким конкурентом мистера Торнотта в делах любовного характера. Он непременно мешался у него под ногами и всячески путал карты таким образом, что Герберту отказывали в помолвке либо сама девушка, либо ее папаша. От самого же Бэйзила прятались те и другие, как от огня.

Дело было в том – как бы это сказать – что Бэйзил был из тех, кому верят в последнюю очередь. Это повелось еще с Оксфорда, где Воунтберри прослыл самым жутким вруном и козноплетом, какого можно только вообразить.

Он, как и всякий малый имеющий членство в клубе «Холдбэк», содержался на родительские и дядины пожертвования. Однако при этом успевал сочинить такое! Однажды, когда мы принимали порцию бренди в сигарном клубе «Фарстон», он сообщил о том, что купил огромных размеров мануфактуру (по производству чего-то-там очень дорогого и актуального) неподалеку от Йорка. Однако, когда Герби – из принципа, надо сказать – сообщил, что наведается в старый добрый Йорк, и заодно посетит производство, Бэйзил заявил о том, что он давно и выгодно продал свое дело.

Были еще случаи: покупка большущего дома в Нормандии, чудо-автомобиля за бешенные деньги, и апартаментов у Гайд-парка. Но, только Герби заявлял о том, что придет на чай или съездит во Францию – блага мгновенно растворялись (причем с хорошей, для хозяина, выручкой).

После подобных событий, конечно, Бэйзил терпеть не мог Герберта и его «чертову мазню».

Дядя Мортимер, стоит заметить, не мог и пяти минут вытерпеть обоих. Однако, он общался с дядей Герби – сером Кембелом Секондом, который сейчас радостно жевал ватрушки с прочими гостями, и потому общался с его племянником «через не могу». Бэйзилу же и здесь навезло: дядя считал его идиотом, вруном, иудой и, вообще, карой господней для него лично. Так что, сами понимаете, для меня было большим сюрпризом его встретить на пороге этого дома в компании моих родственников.

После стандартного набора приветствий меня определили в спальню на восточной стороне. Описание спальни и вида из окна – дело, я вам скажу, чертовски неблагоприятное. Что бы никого не доводить до глубокого сна, скажу лишь, что в Ортшоу-холле были постоянные перебои со светом, и постоянной телефонной связи не наблюдалось. Как объяснили дяде, телефон и электричество невозможно провести потому, как земля вокруг Ортшоу-холла топкая, и если столбы не упадут тут же, как их поставят, то это непременно случится первой же весной. Дядя Мортимер, как вы, верно, догадались, был безумно рад такому заявлению, и даже выступил в палате лордов с критиканским докладом «о качестве работы по электрификации средней Англии и работе служб связи», в котором требовал изменить какие-то-там стандарты по установке этих самых столбов.

Телефон недавно установили, закопав провод в землю. А что бы решить проблему со светом, дядюшка купил в Германии новенький аппарат по выработке электричества. Я плохо разбираюсь в подобного рода вещах, но знаю, что он работает по принципу двигателя внутреннего сгорания, а значит, за час работы сжирает энное количество топлива. Посему запускали его только на время приезда гостей, либо праздники – ведь дядя экономил, и все прочее время обходился услугами подсвечников. Так или иначе, положительно меня – свет эти дни в доме горел.

Как я узнал от Герберта – помимо него и Бэйзила Воунтберри в гостях у дяди находился еще один, знаете ли, примечательный господин - Бортоломео Хардван. Да, Хардван Старший был, как бы это сказать – с юморком. Ему ничего не стоило устроить своему отпрыску райскую жизнь, назвав его таким особым образом. Бортоломео называли в школе по-всякому, не помню в точности как, но точно не слишком лестно. Позже он учился, можно сказать, за одной партой со мной, и достиг многого на ниве ухлестывания за прекрасной половиной человечества и выигрывания в азартные игры. Он был истинным предметом всеобщего восхищения. В нем было идеально все: походка, манера говорить, одеваться, и кутить, черт возьми!

И вот этот идеал любой незамужней барышни топтался сейчас на балконе (прямо под моими окнами) и курил сигару. Я высунулся из окна и крикнул ему. Он что-то ответил и махнул рукой что бы я спускался к нему. Прыгать из окна было преждевременно и я пошел к маршевой лестнице, которая находилась в григорианском зале с большим камином. Я уже сделал первый шал за приделами своих апартаментов, когда услышал оклик.

Это был дядюшка. С ружьем. Я, знаете ли, привык к дяде, но встретить его с ружьем-винтовкой в коридоре – это было неожиданно, что ли. Так что я задрал руки к небу, что бы старый маразматик не сделал из меня решето.

- Эдвард! Опусти руки. Что ты из себя корчишь?
- Э… Что я сделал не так? Или… так?
- Не понял…

Дядя Мортимер смотрел на меня как-то загадочно. Судя по всему, мы друг друга просто недопоняли. Потому он решил еще раз удостоверится в моей вменяемости.

- Опусти руки, олух!
- А вы отложите оружие… дядя.
- Это не оружие… хотя нет – оружие.

Я был вполне уверен, что это оружие, и толком не мог понять – что же такое я сотворил, что дядя взялся меня воспитывать via [лат. – через] такие меры!

- Это… Ну, как же это слово?
- Слово?

Дядя мотнул дулом оружия, покорчил гримасы и вдруг заголосил.

- Вот! Это экспонат! Новый экспонат моей коллекции! Винтовка Энфилда! С ней в руках полегло полмиллиона англичан и прочих, воюя в Америке.

Груз весом в сто тысяч фунтов спал с моих плечей. Нельзя сказать, что бы у дядюшки был рассеянный склероз, однако слова он забывал всякие отдельные слова и факты достаточно часто, чем давно прославился на всю палату Лордов. Inter alia [лат. – кроме того], он был известен как заядлый коллекционер винтовок, ружей и дуэльных пистолетов.

- Эту винтовку мне подарил мой старый приятель сер Кембел Секонд.
- Это такой седовласый господин в толстых очках и сером твидовом костюме? Полноватый такой господин?
- Да, он. Кстати, ты знаком с его племянником. Как же его…
- Герберт Торнотт. Мы приехали вместе. Писатель, художник, творческий деятель и, вообще, тот еще зануда.
- Он просто мот! Он тратит столько, что трудно представить!

Я понял, что самое время для артподготовки. Если вы помните, в мои планы входило взятие штурмом пятисот дядиных фунтов. Поэтому я набрал воздуха в грудь.

- Заметьте дядюшка, что я куда более экономичен.
- Да-а? К чему ты это? – ехидно спросил дядя, и я понял – вылазка явно провалилась.
- Да собственно… просто к слову пришлось.
- Ну, тогда вот, что я хотел тебе сказать. В моих планах выдать Мэриэн за этого Герберта.

Не плохо! И это решил человек всем сердцем ненавидевший актеришек и, всяких там, писак.

- С чего это вы, великий мистификатор, решили породниться с Герби? Он же мот, а вы страсть как любите, что бы деньги подольше пылились.
- С того, мой безмозглый племянник, что это сулит хорошие капиталы, поскольку сэр Кембел Секонд безумно богат, и деньгам не знает счету и цены.
- А как же мнение нашего с Мэри отца?
- Согласен. Он полагает, что Мэриэн выбьет спесь из молодого проходимца. И даже готов дать ему место инженера в судостроительной компании.
- Да это верно… Но дать Герби место инженера?! Он же с гордостью заверяет, что не имеет ни малейшего представления, как устроена крестьянская телега!