Каподастр… Привяжется же какое-нибудь слово, и потом ничем его из головы не выбьешь. Каподастр.

Всего лишь кусочек эластичной ленты, пластиковый или металлический зажим…

Атмосфера помещения обволакивала, медленно, нежно и неотвратимо заставляла сливаться в одно целое с музыкой, мебелью и людьми вокруг. Густой воздух, пропитанный дымом сигарет, запахом виски и кофе, мягко проникал внутрь, поглаживая гортань и легкие.

Плантации хлопка, холодные железные цепи с толстыми звеньями и сырая земля -все это пронеслось в голове при звуках очередного «кашляющего» гитарного пассажа.

Вот ведь "черный день", будь он неладен!

В полумраке, в окружении темных дубовых стен со старыми фотографиями, сидя на стуле из некрашеного дерева с расшатанными ножками, ты чувствовал, что твоя, черт возьми, от рождения белая задница неотвратимо начинает чернеть!

Перед тобой на наскоро сбитой сцене изливали душу всего своего веками угнетаемого народа патриархи божественной музыки. И случались моменты, когда хотелось сорваться с места и броситься к ногам четырех этих немолодых чернокожих мужчин, вымаливая прощение, выказывая уважение, прося взять с собой в путешествие по пыльным дорогам.

Отхлебнув очередной глоток обжигающего и крепкого до одури черного кофе, я зажмурился, пропуская сквозь тело поток образов. Мне виделась длинная улица малюсенького городка, дощатые домики по обеим ее сторонам, нескончаемая пустыня вокруг и старик, сидящий у себя на террасе в кресле-качалке, одетый в джинсовый комбинезон и ярко-синюю, под стать высокому небу, рубашку в красную клетку.

Говорят музыку надо именно слушать, но здесь ее непременно надо было «смотреть», «подмечать», «улавливать». Четверо джазменов просто вили ее, ткали, молниеносными, но в то же время совершенно привычными, родными им жестами, они бегали пальцами по струнам и отверстиям. Эта четверка не могла ошибиться, она придумала джаз, она и есть сам джаз.

Гладковыбритый саксофонист в терракотовом костюме-тройке и порыжевшей шляпе периодически приседал, слегка сгибая ноги в коленях, его щеки, словно кузнечные меха, без устали надувались и сдувались, вталкивая воздух внутрь золотистого товарища, будто тот был не инструментом из металла, а утопающим, которому срочно требовалось искусственное дыхание.

Контрабасист вообще, казалось, не замечал окружающих. Немного сгорбленный старик с черным, как бездна, и сморщенным, словно кора дерева, лицом, на котором росла белоснежная кудрявая борода, он просто отлично проводил время заслуженного отдыха. В его руках контрабас с местами отлетевшим лаком вертелся волчком, говорил на всех исчезнувших языках мира.   

Они играли ярко, сочно, самодостаточно, джаз их был настолько слажен и мелодичен, насколько только может быть слажен и мелодичен первородный новоорлеанский джаз отцов-основателей.

Гитарист передвинул каподастр на лад выше и продолжил цеплять длинными тонкими пальцами звонкие струны гитары, являвшейся, как минимум, моей ровесницей.

Каподастр… Каподастр… Снова назойливо зажужжало в голове, и надо ведь было мне обратить внимание именно на это слово!