А бог на чердаке. Топает. Прыгает. Ухает. И нет ему никакого дела до того, что в данный момент ты плачешь от безысходности жизни. Ты лишь какая-то пылинка, пылинка, которая бесконечно мала и легка. И поэтому скрипят доски, дует ветер в замочных скважинах, горят звезды, а ты плачешь. Дом обволакивает ночь. А ты все плачешь. И Бог прыгает. То ли день у него выдался хорошим, то ли ногу свело, и вот, чтобы размять ее, решил старик потоптаться кругами. Зажимаешь уши и кричишь, не открывая рта:

- Перестаньте! Я тоже живой! Я тоже хочу счастья!

Стук у тебя в голове. А крик несется, несется. Вот он ударился о веселящихся парней, выбив бутылки с дешевым пойлом из рук, а теперь столкнул велосипедиста в канаву, подбросив камушек под колесо. И все бы было хорошо, просто чудесно, если бы не попался твой крик под машину мокрой лужей, издав предсмертный скрип колес. Старые, разваливающиеся на ходу Жигули, а за рулем – ученый, добросовестный семьянин, отец. А Жигулей уже нет. Только разодранная в клочья жестянка. И отца уже нет. А оклад у него был маленький-маленький. Ну, Вы сами понимаете, копейки. Разве младшие научные сотрудники когда-нибудь хорошо получали? А у него дочь. В детский сад ходит. Но он всегда на праздниках говорил: “Моя Маша, любого первоклассника умней! Вот честное слово! Умней! Иди сюда! Иди, голубушка моя! Стишок расскажи! Ну, помнишь?! Помнишь? Мы стишок разучивали!” И стоит несчастная Маша, смотрит на гостей, которые сверлят ее своими безразличными глазами, рассевшись вокруг стола, смотрит на пьяную рожу отца, у которого глаза добрые-добрые, но и грустные одновременно. А потом начинает. Строчка за строчкой. Запинается. И тут хохот Тети Любы, который взрывается голосами всех вокруг сидящих, но они только рты открывают. Смеется же одна Тетя Люба. Только ей смешно… А они так – декорации. Водка, пиво, а где салаты? Где салаты? А зачем они нужны? Действительно. Зачем? Мы водкой питаемся. Заменителем счастья. Всю жизнь пьем водку. Дышим ей. И ничего нам больше не надо, только ждем когда хохот прекратиться. Перестаньте уже! Ребенка пугаете.

- Мама! Мама! Мамочка! Мамуля! – крик переходит в рыдание. Детский крик. Он за окном. Но невыносимо близко. – Мамуля!

Страшно. Пусто. Это не тот, не тот крик, который можно послушать и забыть. Этот крик останется с тобою, он зацепится своими маленькими скрюченными коготками в твою нежную, отожравшуюся душу, и будет терзать всю жизнь. До самого конца. Он будет звучать у тебя в голове, когда ты будешь оставаться один, и поэтому, мечтая избежать отчаяния, ты ищешь себе компанию, не важно какую. Какую-нибудь. Лишь бы была. Лишь бы ты не оставался в темноте квартиры на всю ночь. Там и не такое увидеть можно.

И катятся по дороге апельсины. Рыжие-рыжие. А все вокруг – серое. И дома серые, и асфальт серый, и тучи на сером небе серые, и даже трава какая-то серо-зеная, хотя еще только май месяц. Катятся апельсины. Катятся. Маленькие упавшие звезды. Подбери – и оно твое.

- Мамуля! – высокие нотки детского голоса, переходят на низкий рев сквозь слезы.

Нет больше мамули. И папули нет. Никого, никого больше нет у тебя, Маша. Осталась ты одна в этом мире. Совсем одна. Теперь одна будешь идти вперед, идти, идти, пока ноги в кровь не сотрутся. Дай тебе, Господь благословения.

А ему что? Он прыгает. И до тебя нет дела. И до Маши нет дела.

И вот тогда Максимилиан встал и, не вытирая слез, открыл холодным ключом, холодную металлическую дверь, которая вела на улицу, где шумели фруктовые деревья, а на горизонте сверкали вспышки - гроза. Сухо. Холодно. Вернее ветер холодный, а воздух теплый. А где-то слева – фонарь. Он самый холодный. Это он дует. Это он хочет показать свое могущество, которое волен демонстрировать только во тьме. Стуча кроссовками по теплому асфальту, Максимилиан несется вниз, по улице. Дверь не прикрыл – подует ветер, хлопнет - всех разбудит. Только вот никто не спит… Некого будить. Некого. Лежат все по кроватям и ворочаются. Ворочаются, и сами не знают зачем. Встанут. Подойдут к окну. Почешут голову. И начнут вслушиваться, всматриваться, как мелькают молнии в небе. Приоткроют окно – а оттуда порыв ветра, с воем, гамом, шумом, влетит, пронесется по коридору, захлопнет все двери и в качестве заключительного аккорда сбросит бумаги со стола… И подсвечник. Это его симфония. Его музыка. И она по-своему красива. Он сам автор и исполнитель. И надо отдать ему должное – получается неплохо.

Вниз. Вниз по дороге, устланной мелким щебнем. Вниз, сквозь клубы пыли, подымаемые ветром. А за оградами – вишня. Спелая-спелая. Глянцевая. И блестит. Блестит при свете фонаря, переливается: красным и белым.
Максимилиан принялся срывать ягоды. Быстро. Резко. Плоды мялись у него в руках, превращаясь в алую кашу. А он ел. Ел жадно, глотая мякоть вместе с косточками, и никак не мог насладиться вкусом. Сок тек по его острому подбородку, капая крупными каплями на модную футболку. Юноша уже насытился, но ягоды никак не кончались. А жадность брала свое – он ел дальше и дальше, продолжая срывать ягоды, он хотел, он думал остановиться, но что-то твердое, механическое, оно заставляло его делать это снова и снова, до тех пор, пока по крышам домов не забарабанил редкий дождь, а раскаты грома не стали оглушающими.

Как хищный зверь, он насторожился, вслушиваясь в мелодию дождя, а потом, даже не отряхнув рук, понесся вниз по дороге, после чего завернул направо. Дальше его путь лежал через поле по забетонированной дороге, которая успела покрыться колдобинами от времени.

Ветер колыхал высокие травы, цветы и иссохший от дневного солнца тростник, а где-то вдали кричали птицы, поднимаясь ввысь из зарослей. Стаей они взмыли в небо и направились на север, где туч было гораздо меньше.

Сухой воздух ласкал кожу Максимилиана, и тому показалось, что он вот-вот растворится в атмосфере, присоединившись к молниям, сверкавшим на востоке.

Постепенна дорога пошла в гору, и идти было уже не так просто, как в самом начале пути. Каждый шаг требовал особых усилий и концентрации, и когда Максимилиан поднялся на самый верх, он понял, что вымотался. Упав на траву, юноша посмотрел назад, через поле, на темные домики перед шумящим лесом.

Теперь, когда улетели даже птицы, природа погрузилась в густой мрак, где имели место только шелест листвы, стук дождя и удары грома. Это придавало особый шарм, очарование ситуации, и поэтому Максимилиан просидел в зачарованном состоянии не менее получаса.

Пшеничного цвета волосы, голубые глаза, острое вытянутое лицо, и лишь только шрам на щеке портил сказочно-красивую внешность юноши. Как только он поднялся, ветер рванул еще с большей силой, так что одежда затрепетала, а волосы залепили лицо.
Спускаясь по выдолбленным в земле ступенькам, Максимилиан не увидел ручья, спускавшегося в низину. Буквально через пару минут он оказался стоящим в воде по щиколотку, и по пояс в болотной траве. Так как кроссовки промокли насквозь, парень решил, что назад уже нет смысла идти, и отправился в сторону речки, раздвигая рукой жалящие стебли. Под ногами хлюпала вода, нарушая спокойную атмосферу, царившую в воздухе всего лишь пару минут назад. Никаких признаков жизни. Лишь одна пустота вокруг. Протянешь руку, а она стремится в бесконечность, и никак не может закончить. Мимо нее мелькают звезды, проносятся со свистом года, а она все тянется и тянется, как расплавленная карамель. В такие моменты, в моменты пустого одиночества, людям свойственно задавать себе вопросы в надежде найти хоть какие-то ответы. Но пустота – она на то и пустота, и пускай она и помогает сосредоточиться для серьезного разговора с самим собой, искать в ней что-либо – бесполезно. Иной раз, воздав руки к небу, ты, со слезами на глазах, пытаешься понять, кто же виноват. И не получив ответа от небес, совсем неожиданно, бросаешь взгляд влево, потом вправо, оборачиваешься или смотришь под ноги. Так я же тут один? Так. Так, может, это я виноват? Может, это я поступил неправильно? Может, это все моя вина? Но ты в пустоте, а поэтому – ответа нет. И даже ждать не стоит.
А там. Там, за цветущей черемухой, там нищета. А среди нее девушки, облаченные в шикарные белые шубы, вытканные из неприязни, разъезжают на лимузинах. Некоторые лимузины такие длинные и неповоротливые, что задевают кусты черемухи и ломают ветки. А те все равно не падают. Они, хоть и обломанные в нескольких местах, они все равно висят на кустах. Не сдаются. И пока дворник облаченный во фрак с котелком, поправляя свою седую бороду, аккуратными прикосновениями превращает их в вино, которое брызгами падает вниз, попадая в кубки, ладони, а то и рты опьяневших мужчин и женщин, лежащих в завалах швейцарских часов, модной одежды и крупных купюр. А ты идешь. И тут натыкаешься на него. Старик оглядывает тебя с ног до головы, достает свои часы, представляющие из себя картонный циферблат с бумажными стрелками, и сам начинает их вращать. Долго вращает. Ворчит что-то. Будто ищет необходимое для себя время, среди архивов других времен, а ты робко-робко:

- А можно мне тоже денег? Хоть чут-чуть… Я обещаю. Я хорошо буду с ними обращаться. Я буду путешествовать. Я не сойду с истинного пути.

Старик думает, думает, и тебе уже начинает казаться, что вот-вот он разразится яростным воплем, и, не дай Бог, но пощечину даст. Но он другой. Он закрывает твое лицо своей ладонью, и ты чувствуешь мягкое покалывание. Это феи. Они щекочут тебя своими крылышками, желая выбраться из-под морщинистой руки старца. А ты смеешься. Щекотно же. Как там не смеяться. А дворник, кажется, так и не понимает, чего такого смешно ты в этом нашел. Хмурый стоит. Ты это не видишь – рука на лице. Но ты это знаешь. Вот на сто процентов знаешь, что его рот искривила гримаса неприхотливости, а глаза становятся краснее и краснее… Но нет. Он убирает руку. Ты снова видишь мир. Таким же, какой он и был. Все неизменно. Впереди – чернота. Под тобой – богачи. И тут, совсем для тебя неожиданно, дворник показывает своим длинным пальцем на Восток. Иди туда. И ты повинуешься. Шаг за шагом, переступая, хотя нет, переступать не получается, шагая по обнаженным телам, ты устремляешься вперед. Наверное, старик понял, что ты хороший человек, вот и порешил, что не стать, больше тебе мучаться в нищете, надо и тебя озолотить. И сейчас, где-то впереди, сверкает в темноте золото, уготовленное для тебя. Но, тем не менее, все чаще твой взгляд падает вниз, на это людское месиво. Их рты открыты в ожидании подачки вина, а тела спутываются, не в силах удовлетворить животные желания. А я смогу? Я смогу не сбиться с пути? Я смогу остаться человеком и не превратиться вот в это? Черт. Что за мысли. Конечно, смогу. Я буду путешествовать, дам своим детям хорошее образование… И тут ты доходишь до обрыва. Аккуратно, еле наклонившись, устремляешь свой взгляд вниз, и видишь, что все эти люди, все люди, по которым ты шел, они все составляют один громадный куб. И вместе с этим осознанием, ты делаешь шаг вперед. Неуверенный. Робкий. Но шаг. Вперед. Ты ожидаешь полета, чего угодно, кроме этого – ты продолжаешь идти. Просто по другой грани. Просто идти. Так же размеренно. Так же спокойно. Так же, как и раньше. Со свистом, аплодисментами и прочей голливудской атрибутикой из шикарного белого лимузина выходит высокая блондинка. Ее ноги скрывают только прозрачные чулки, а меховая накидка небрежно накинута не плечи. В одной руке у нее сигарета из ногтей, завернутых в наждачную бумагу, а другая держит бокал, где пенится розовый шампунь. Без всяких слов, девушка выливает шампунь перед тобой, предварительно сделав большой глоток, и тела начинают расступаться. Там. Там внутри. Там твое богатство. Спускайся. Это не обман. Все честно. А из дыры, из нее дует ледяным ветром, и кажется, что внутри ну совсем неуютно, совсем гадко. Даже камина нет. Но там есть золото. Я только сейчас… Вы… Вы, это, подождите… Я спущусь за ним, и тут же, стрелой наверх. Вы, главное, Вы не уходите. Девушка кивает. Ты наклоняешься, ставишь ногу на чью-то руку, торчащую из края туннеля, потом вторую… Вдруг. Вдруг ты все понимаешь. Стрелой, со скоростью звука ты вылетаешь наружу, а потом падаешь от бессилия. Так вот в чем дело. Все они. Они пошли внутрь. Они взяли деньги. Но оттуда, оттуда все дороги ведут к разврату. Это же внутренняя полость куба! Куда не иди – все равно дойдешь до стенок. Нет правильного пути. Его просто нет. И в этот момент, пшеничные волосы девушки, спадавшие красивыми кудрями на ее плечи, начинают накручиваться на бигуди, возникающие изнеоткуда, приобретая рыжий, мутный оттенок. Живот девушки начинает вспучиваться, из-за чего шерстяная накидка слетает, а из-под нее – вываливается запятнанный халат. Губы становятся морщинистыми, а щеки обвисают. И, наконец, не выдержав под весом этой туши, ломаются длинные красные каблуки, превращая туфли в рваные тапки. Вот они. Вот твои счастливые будни. А ты кричишь – не хочу! Не хочу! Пятишься. Спотыкаешься. Глупенький. Никуда тебе не деться. Тела под тобой начинают расплетаться, пару секунд летишь вниз, а потом падаешь на черемуху. В ее душистые густые заросли. Не больно. Приятно.

Максимилиан встретил ее на кладбище. Ее избил отец, и поэтому девушка убежала из дома. Они сидели в обнимку, под кустом черемухи, где ни ветер, ни дождь не были в силах достать их. Они смотрели на небо, ежесекундно освящаемое десятками вспышек, а гром подпевал.

- Эта молния мой дракон! – смеялась она, сложив свою голову на его плечо.

- А эта – мой, - мурлыча, шептал парень.

Вспышка. Два дракона сошлись в схватке – оба белые. Тучи, хоть и ухудшили видимость, не помешали одному из драконов ударить другого мощным хвостом. Раненный взвыл и скрылся в облаках. Через пару минут, он вынырнул из темноты, и мощным ударом когтей вспорол бок сопернику. Дождь начал лить сильнее. Раз за разом, драконы нападали друг на друга, а их прозрачная кровь капала с небес, горевших святым огнем. Все длилось до тех пор, пока один из них не разорвал другому глотку – животное, уставши, пронизывало тучи, в поисках врага, как вдруг, вышеупомянутый вынырнул из темноты и одним резким движением, вцепившись в шею, рванул со всей силы.

Дождь неожиданно ударил по земле. Девушка говорила Максимилиану, что это тело убитого зверя упало на землю, разлетевшись на брызги воды. Потом они ели йошту, росшую на небольшом кусте у ограды. Целовались. Это была приятная ночь. Это было два года назад. Но Максимилиан все помнит.