Луч света неумело сверкнул, ударился о стекло и плюхнулся в мой прищуренный глаз, заставив меня потянуться. За окном нежно шуршали персики, а солнце смело и даже немного грубо пробивалось через их зеленую листву.
Где-то на кухне засвистел чайник, за которым последовал звон посуды.
На этот раз, открыв глаза широко, я огляделся. Простынь небрежно валялась на полу, а матрац съехал с кровати одним концом, и теперь лежал на ней диагонально. На краю тумбочки, нарушая законы симметрии, стояла одинокая пиала, в которой лежали горсть темно-красной клубники и множество оторванных черешков. Кляксы света дрожали на стенах, оклеенных дешевыми бежевыми обоями. 
  Поворачиваясь на бок, я прислушался к тому, как по-домашнему скрипят провисшие пружины кровати, свистят птицы за окном, шумят проезжающие автомобили, поднимая за собой клубы пыли и песка.
Пора бы вставать, но почему-то совсем не хочется.
Открыв окно вытянутой рукой, я взял в руки прочитанную еще вчера книгу и бережно открыл первую страницу. На самом верху красовалась черно-белая иллюстрация, изображавшая маленького по-летнему одетого мальчика, который ловит рыбу из проруби.
Трудно было понять, что за выражение лица имел этот персонаж, так как рисунок не был детализирован, да и размер был соответствующе скромен. Зато прорубь получилась красивой. Не знаю почему, но мне так показалось. Как будто шайба. Которой нет. Кругом лед, а среди него шайба, а поскольку ее нет, то и ничего нет. 
  Сверху послышались стуки – спелые персики падали на крышу, срываясь с ветвей.
Палец проскользил по шершавой бумаге, заботливо огибая слова в местах пробелов. 
  По-памяти я нашел место, которое мне понравилось, решив, что было бы неплохо его перечитать. Поток текста, словно поток апельсинового сока, - сладкий, холодный и немного жжет горло. Потому мне так и приятно. Есть моменты, которые хочется повторять вновь и вновь, до тех пор, пока не надоест, не станет отвратно. А потом долго мучаешься, снова ищешь, чем себя занять, чем развлечь, и так, пока не наткнешься на что-то спелое, ледяное, имеющее незнакомый яркий вкус ядовитого и опасного цвета.
Пестрая обложка книги обжигала разум воспоминаниями о каком-то счастье, которого я никогда толком и не испытывал, вставали какие-то образы из далекого прошлого, которого и не было, а все реальное отступило и растворилось в вечном лете, стоявшем за окном.
Только шелест персиков, скрип пружин и дуновения прохладного ветра.
- Уже проснулся?
Ее лицо такое красивое. Сейчас на нем причудливая мозаика теней. Забавно. И глаза глубокие. И какой-то в них шум моря. Далекий, словно из детства. Будто волны бьют по камням, а ледяные брызги летят мне навстречу.
Ее теплое дыхание, нежная улыбка, а когда она смеется – это ежевика, сочная, черная, такая, какая бывает только в середине сентября, блестит на угасающем солнце.
Порыв ветра проскользнул сквозь кроны деревьев, и еще пара персиков стукнулась о крышу.
Почему она молчит?
  А почему молчу я?
Мне так хорошо. Впервые хорошо за всю свою жизнь. Я впервые доволен каждым моментом, каждым вздохом, каждым поворотом глазного яблока. Я счастлив, когда она молчит, я счастлив, когда она говорит, я счастлив всегда, поэтому мне нечего сказать. Слова – это так бесполезно, в такие мгновения. Они используются лишь тогда, когда человек думает, рассуждает, ищет ответы, старается понять свое предназначение или исполнить долг. А счастье – совсем другая ступень. Слова здесь теряют смысл.
Когда мчишься на велосипеде по скоростной авто-трассе, уходящей куда-то вниз, можно услышать песню ветра, которую он будет мурлыкать тебе на уши. Только тебе. Специально для тебя. Это твоя песня. И никто бы другой ее не понял – она бы предстала для него пустым шумом, мертвым как глубины океана. И если за тобой так же на велосипеде несется любимый человек, что бы он не сказал – ты никогда его не услышишь. Потому, что счастье, оно как другое измерение, вещи искажаются, пропадают, или же наоборот, в полной красе, предстают реальными миражами, которые можно трогать и они не исчезнут, пока это самое счастье существует в твоем сердце.
Я смотрю на нее. Растрепанный, прямо из постели, а она на меня – из окна, которое я будто специально для нее открыл пару минут назад. От ее дыхания мне хочется плакать.
Рот начинает расползаться в глупой улыбке, в ее глазах искрятся лучи солнца, и сразу как то холодно, сладко, кисло, будто в бокале с божественным крюшоном! 
  Мой смех черешней разлетается по уютному саду, лежащему в тени могучих деревьев, неутомимым градом стучат персики по крыше, а она, свесившись в окно, обнимает меня за плечи и плачет, и я плачу, и черная вода в большой бочке возле дома переливается желтыми бликами.

- Кто она? Что она значит для тебя? 

Кругом стрекочут сверчки, где-то вдали ухает филин, а еще кричат какие-то непонятные птицы. Кричат так мерзко, что невольно представляешь себе голые туши с маленькими черными глазками, расположившиеся на засохших ветвях осин. И вот они сидят, орут, и их крошечные клювы открываются и закрываются снова и снова. А когда приходит время рассвета – неуклюже болтая своими крыльями, птицы пытаются взлететь, но падают на землю тяжелыми хлопками и вяло зарываются в грунт, чтобы не спалить свою бледную кожу первыми лучами света.
- Смотри, как вкусно пахнет, - восторженно тыкает мне в нос каким-то фиолетовым цветочком. – Они только ночью распускаются!
- Да. Вкусно, - улыбаюсь в темноте, умело зажигая еще одну керосиновую лампу, висящую на заборе несколько косо. – Звезды сегодня красивые. Правда? 
  Она, как-то встрепенувшись, закидывает голову наверх и смотрит на огромный красный круг, висящий в небе. Я словно звон слышу – неужели ледяная пыль слетела с ее волос?
Плотная атмосфера спутника загораживает его поверхность от миллионов любопытных глаз влюбленных романтиков. Облака, облака…
Красные. Рыжие. Алые. И крутятся, крутятся, постоянно, даже не желая прерываться ни на секунду. Вихри любви, которую посылают взгляды теплых сердец.
Заметил пятно, а через минут десять его уже и нет – повернулась планета. И снова ты его уже не увидишь – слишком нестабильное давление, слишком сильные ветра. Спелый рисунок меняется каждый час, а порой – намного быстрее, позволяя запечатлеть себя лишь в тренированной памяти и на фото.
Вот эта полоска похожа на змею, а эта точка – на грушу.
- Как думаешь, а люди смогут когда-нибудь летать в космос? – спрашивает она, не опуская головы, и берет меня за руку.
Замешкавшись, я произношу нечто вроде мычания.
- Представляешь, там другие звезды, другие планеты. Другие миры. Есть мертвые и холодные, а я есть горячие, молодые, в которых только начала кипеть жизненная сила, которой еще предстоит развиваться и развиваться. Огромные сферы, парящие в невесомости… По сути тяжелые, а кажутся, я думаю, как мыльные пузыри – дотронешься неаккуратно – и все, ее уже нет. И самое главное, что они не где-то в нашей голове, выдуманные и ненастоящие, а реальные, материальные, более того, прямо сейчас там происходит множество событий: плещутся океаны, шумят ветра, извергаются вулканы, рушатся горы. А мы стоим тут и можем себе это лишь вообразить! А дотянуться до замороженной романтики космоса – нет. И некому ее согреть теплом, так, чтобы растаял защитный покров льда, и теперь, уже в теплом океане – зародилась совершенно новая жизнь. /
- О чем ты? – нежно смеюсь.
- Неужели ты никогда не хотел там побывать, - вырывает свою руку из моей кисти, чтобы провести по небосклону размашистым жестом.
- Нет, конечно, - подхожу ближе, чтобы накрыть ее своей курткой. – Зачем мне туда? О звездах мечтают лишь те, кто не могут найти свое счастье на земле. Тот, кто смог найти его – не хочет уже никуда, ведь по сути, зачем ему? Это могло быть нарушить то, что он смог обрести, возможно кропотливым трудом, преодолев множество опасностей. Резкие перемены – это скачки, а когда скачешь – трудно удержать то, что ценишь. У тебя есть я, а у меня есть ты. И кроме тебя мне никто не нужен. Никакие звезды. Их для меня нет. Для меня есть лишь ты. И вот если бы ты вдруг исчезла, ну, скажем, испарилась, и выяснилось бы, что оказалась ты не где-то, а в далекой галактике, до куда не доберется ни один космолет, то тогда бы для меня исчезла эта планета, а единственной мечтой и целью – оказалось место твоего пребывания. Я же правду говорю? – кладу подбородок ей на голову, чувствуя приятный шелк нежных волос.
- Да, - кивает она. – Только наша планета все равно темная – звезда умирает. Я думаю, что было бы не страшно помечтать о том, чтобы наш дом оказался в самой светлой и яркой системе во вселенной. Чтобы там не одна красная старуха была, а несколько – ярких и голубых шаров. И таких горячих, чтобы какао пить не хотелось. Лишь лимонад!
- Пойдем, выпьем какао?
Бьет рукой по голове. Смеется.
Улица освещена слишком слабо. Керосиновых ламп все равно не хватает. Как бы я не старался.  

Аккуратно наклоняет ковшик, и коричневая густая струя вяло льется мне в кружку. Пар поднимается причудливыми узорами и застывает в безветренном воздухе. Резко поднимаю руку. Поставив сосуд на подоконник, она садится напротив меня, пододвигая свой стакан поближе. Делаю глоток.
  - Сахара мало добавила.
- Угу, - наклоняет голову.
Красный круг спутника поднялся так высоко, что его почти не видно с нашей веранды. Сегодня на нем ветра сильнее, чем обычно, - облака двигаются так быстро, будто это пена на какао, которое мешают ложкой. Тем не менее, это движение плавное, изящное, полностью предсказуемое, оно убаюкивает лучше многих колыбельных, с самого детства, знакомое каждому. Представляется старинный вальс, обширная, богато украшенная зала, и множество пар, несущихся вихрями среди густой мелодии. Дамы – в шикарных платьях, а на кавалерах – стильные, но простые, фраки. Приходит фотограф – весь в черном и с козлиной бородкой, делает пару фотографий, которые потом проявляет в своем доме, после очередного скандала с женой. Затем развозит фотографии по клиентам, чуть не сбивая мальчика, после чего зачем-то вешается в заброшенном сарае, на краю города. Получив снимки, молодая девушка несказанно радуется, закрепляет их в рамках, а потом война, бомбежки… Весной переезд в деревню по утопающей в грязи дороге. Пожар, во время которого погибает двоюродный дядя. И вот так вся жизнь… Тоже в ритме вальса, такая же кружащаяся и сонная. Лишь потом бабушка покажет тебе эти самые картинки, скажет, где она, где подруга, а где тот самый молодой человек, который ей тогда нравился… И в этот момент она прищурится хитро-хитро. А ты улыбнешься. Только где-то у моря мерзко закричит чайка в полете.
Среди прочих облаков, неожиданно появилось достаточно крупное пятно, напоминающее по цвету сгнившее яблоко. Оно расползлось по атмосфере, вытянулось и принялось крутиться вместе со всеми.
- Гляди! Газовый гейзер проснулся, - улыбается.
- Это не так и редко. Пару раз за лето всегда увидишь.
Все равно смотрит влюблено. Не понимаю я ее, но все равно рад, что ей приятно.
Кручу рычажок лампы, стоящей на столе, - огонь почти погас, надо бы выдвинуть фитиль побольше. Зеваю:
- У нас на кухне еще есть фитили?
- Вряд ли.
- А вообще?
- На чердаке, если только. Посмотри в коробке со свечами.
- Ладно. Завтра. Сейчас поздно уже туда лезть.
- Ну и правильно.
Глаза слезятся. Хорошо бы пойти спать. Мутный огонек керосина тихо пляшет в отражениях стекол, а где-то далеко-далеко в лесу пляшут светлячки.  

Обнимает меня под одеялом. Я поворачиваюсь к ней лицом и постанываю, выдыхая.
- Спи сладко, - еле раздвигает губы, падая в сон.  

- Что это такое? – возмущенно открывает рот, ударив меня по животу.
- Что? – удивленно смотрю на нее сквозь улыбку.
- Ты потолстел! – смеется.
- Ах так, - хватаю ее рукой за голову, предупреждая попытки вырваться. – Крольчатинка моя. Иди сюда.
- Отпусти! Ну, отпусти! Правда!
Сегодня свет солнца особенно блеклый. На мой профессиональный взгляд, это плохой знак. Я давно заметил тенденцию, которую, к сожалению, не могу назвать благоприятной. И это проявляется даже в сфере бизнеса – солнцезащитные крема и очки встречаются все реже и реже на полках магазинов. Сколько еще? Пара сотен лет?
- Ладно. В общем – пошли вон по той тропинке, - показываю рукой, но сам смотрю в противоположную сторону. – Эй. Стой. Заправь штаны в сапоги. Так лучше будет.
Когда умирает человек – его смерть простительна, так как в большинстве своем, она не влечет за собой другие. Когда умирает звезда – умирает все то, что надеялось на тепло ее жизни. Разве имеют звезды такое право, как право на смерть? Нет ничего проще, чем разрушить тысячи судеб, куда сложнее – спасти каждую. Может, звезды просто не могут бороться? Может им просто так сложно гореть, что рано или поздно терпеть эту боль становится невыносимо? Хотелось бы верить в это – прояснение мотивов убирает головную боль. Только вот не в сердце. Там все равно остается тяжелый груз, вспыхивающий, обжигая душу, когда где-то во вселенной умирает звезда. И хоть ты ее не знал, возможно, для кого-то она была родной, освещая горизонт, когда, поднимаясь на рассвете, начинала новый день, даруя веру в светлое будущее. Ведь этот кто-то твердо знал, что, чтобы не произошло, она все равно поднимется и окинет своими лучами горы, поля, леса и судьбы.
Приятный еловый запах бьет в нос, а, шагая, слышишь шуршание опавшей хвои и треск, ломающегося хвороста.
Время кажется быстрее, чем оно есть… Словно, посмотришь на часы, а стрелки движутся не так как обычно – по делениям, отрывисто, а плавно катятся, словно их раскрутили и теперь они движутся чисто по инерции, тратя вложенную в них энергию. 
  Доходишь до малинника, срываешь спелые ягоды, ешь… И все равно время бежит слишком быстро – не успеваешь смахнуть текущий по подбородку сок рукавом – и мутная капля падает на землю.

  Сижу за тесным столом на нашей маленькой кухне. Передо мной пиала. В ней теплые, покрытые пеной, остатки растаявшего пломбира, в которых плавают крупные клубничины. Мешаю ложкой.
Шипят, трещат маслята на сковороде, в то время, как она стоит у плиты в запачканном топике, перемешивая их деревянной лопаткой.
- Ты никогда не думала, что бы было, свяжи ты жизнь с кем-нибудь другим?
Вопрос прямой. Я не поднимаю головы – все так же продолжаю водить ложкой по дну. 
  Обидел, видимо.
- Ну. С кем-нибудь богатым например… Чтобы дом, бассейн, лимузин… Электрические лампочки, - делаю паузу. - Кто я? Я всего лишь зажигаю по ночам фонари. А ты – не зажигаешь, конечно, но изучаешь звезды. Ты жила в обеспеченной семье, твой отец – капитан корабля, мать – изготовитель мороженого. И ты бросила их, дом, все, что было, ради судьбы со мной… В тесном домике. У нас сейчас совсем нет денег. И вроде бы логично – звезда умирает, должна повышаться актуальность осветительных приборов, только почему-то этого не происходит. Керосин дорогой, наверное…
Резко выключает газ. Обернув руку полотенцем, берет сковороду и ставит на стол. 
  Неужели сейчас кричать будет?
Уходит в коридор. Слышу стук – открывает погреб. 
  Не сразу, но оборачиваю голову.
Нагнулась. Что-то ищет.
Банка засоленных томатов. Захлопнув погреб, возвращается.
Достает консервный нож.
- Знаешь, - начинает резать. – Мне бабушка однажды на ночь рассказала историю. Когда я еще совсем маленькой была. Она говорила, что звезды – живые. Но истинная звезда – это не огромный шар газа, который летает в космосе. Нет. Звезда – это человек. Дух. Он где-то среди нас. Прячется. Живет, вроде бы обычной жизнью, а на самом деле… - смотрит на меня серьезным взглядом. – На самом деле – звезда. А этот самый газовый шар – его сердце. В котором столько любви, что оно способно даровать жизнь множеству других существ, будь они злыми, добрыми, не важно какими. И постепенно дух стареет. Только звезды стареют не так быстро как мы. Им нужны миллиарды лет, чтобы превратиться в старика или старушку. И постепенно стареет их сердце. И больше в нем нет таких запасов любви, веры и надежды. Сердце холодеет. А потом и вовсе умирает. Ничто не может жить вечно. Потому и следует делать выбор как можно быстрее. Я бы могла искать свой идеал тысячелетиями, но мой срок ограничен. И кто знает – нашла бы я его? На отрезках вечности приоритеты меняются. Ты же – даешь мне свет, как звезда, только немного другой. И когда умрешь ты – наверное, и я умру. Потому, что жить без света, или на искусственном невозможна. Я не могу сказать, зачем ты нужен именно мне. И почему именно ты. Просто так получилось. Твоя гравитация притянула меня. Теперь мы вместе. И уже навсегда. Только смотри, не поглоти меня, когда будешь стареть. Береги до самого конца. Хорошо?
Снова за окном ветер. Только теперь персики не сыплются. Неужели, опали все?  

Пинаю ногой шину, выброшенную на берег волнами. Сколько бы мы не гуляли – все равно лежит тут. Всегда.
  Она, спотыкаясь о камни, подбегает ко мне, бережно затаив в кулаке что-то небольшое.
- А я янтарь нашла!
- Покажи.
На разжатой ладони сверкает небольшая рыжая слезинка, изящно отражая в себе свет солнца.
Кладет мне в руку, а сама бежит в воду, где начинает кружиться, пока волны обмывают ее босые ступни.
- Платье красиво развевается? – крик, словно шум волн.  
- Безумно!
Красные маки. Черная ткань. Все это так изящно. Но с другой стороны – не броско, скромно, тепло. На одном плече сумка. Там марципаны и коньяк, который так хорошо греет в холодные вечера на берегу моря. 
  Не выпуская камешек, быстро скидываю с себя футболку, стягиваю штаны, оставаясь в одних трусах. Положив на одежду небольшое сокровище, несусь к воде, разметая песок на бегу.
Черная вода, белая пена, световые искры и брызги – все разлетается на бегу, а я ныряю, чтобы потом, встав на ноги, плескаться, как маленький ребенок.
Галька нежно, но все такие больно покалывает ступни, а еще не успевшее прогреться море обжигает иглами своего мороза.
- Ты не простудишься?
- Не знаю!
Почему-то в такие моменты чувствуешь себя свободным от всего возвышенного, сложного, перестаешь ломать голову над ответами - будто ты годами собирал паззл, а сегодня на рассвете к тебе пришла разгадка.
Уже не важно, как все будет. Теряются нити путей, сгорает карта лабиринта – главное просто идти. Куда-то. Лишь бы не стоять на месте. Лишь бы не утонуть в болоте нерешимости, монотонности, обыденности. Теперь – любой выбор верный. Больше не надо сражаться. Просто старайся удержать цвета, выгорающие на ярком, опаляющем свету счастья.
Дует холодный ветер, вода тоже холодная, и мне холодно, а все равно – от чего-то так приятно. Дух завораживает.
На горизонте, из моря, откуда-то далеко, словно из другого мира, раздается низкий, тяжелый звук горна.
Она прислушивается. Лицо сразу становится печальным и серьезным. Неужели что-то не так? Ветер треплет ее темные волосы, развевается черное платье с красными маками, а в небе кричат две одинокие чайки, белые и яркие. Словно не из этой картины. Случайно нарисованные художником… Точно не по своей воле… Может, под дулом пистолета? Два мазка краски, меняющие эмоциональную обстановку полностью.
Ее глаза, глубокие как обычно, вдруг помутнели – туманными предчувствиями пропах даже воздух. Тяжелый, маслянистый запах, такой густой, что обволакивает альвеолы, закрывая доступ кислороду. Керосин, налитый в легкие. Точнее не скажешь.
Скрип какого-то железа. А потом удары – бум, бум, бум. Огромные колокола, в которые звонят без перебоя. И непонятно где. Из глубин океана, что ли?  

Вдруг все затихло. Она обернулась. Испуг. Волнение. Безнадежность. У меня слезы. У нее безмолвный крик. Как так? Это все? Эта та самая секунда, отведенная нам на прощание?!
Открываю рот. Подбираю слова. Не подходит. Не то. Надо что-то утешительное. Что-то, что снимет нашу боль. И вдруг осознаю, что она все понимает. Стоит там. И знает все, что я пытаюсь сформулировать; все, что я хотел бы сказать, но не знаю, как. И чувствуется та самая теплота, которую дают только звезды, которую она дарует только мне. Последний, прощальный поцелуй. Такой скупой, быстрый, но лучшее, что может быть. Самое ценное, близкое и дорогое.
Две ленты, переплетаясь, мгновенно пронеслись над водой.  

Вырвавшись из-под воды, сопровождаемый огромной волной, корабль поднялся на мелководье, отшвырнув меня в сторону. Оглушающий грохот был похож на супер-сильный взрыв.
Удар пришелся на спину, которую моментально охватила жуткая боль. Сознание стало отступать, и в мутном молоке памяти проснулись какие-то старые воспоминания. Судно… Пирс… Листья… Она! 
  Тугой хлыст скорби исполосовал сердце за считанные мгновения, а из моих глаз в холодное соленое море потекли горячие соленые слезы.
Стоя на стремительно поднимающейся из-под воды палубе капитан цепко схватил свою дочь и закинул на борт, после чего принялся хохотать, мотая ус.
Девушка подбежала к самому краю и, перевесившись, уставилась на меня, что-то кричала, махала руками.
- Прыгай! Прыгай вниз!
Неожиданно земля затряслась, и, оторвавшись от земли, фрегат стал быстро подниматься в небо, распустив белые паруса во всей красе.
- Еще не поздно! Прыгай!
Оглянувшись на истерично хохочущего отца, она торопливо стала перелезать бортик.
- Быстрее! Быстрее!
Смотрит вниз. Не решается. А высота стремительно растет. Неужели? Еще можно! Можно же! Чего ты медлишь?!
- Чего ты медлишь?! Давай! Давай!!!
Делает первый шаг… 

… множество острых глыб выстреливает из-под воды, образуя на ее поверхности – смертельно опасный хребет шипов. 

Откуда-то возникший на палубе официант с фарфоровым подносом, предлагает ей персиковый чай с мармеладом.
Моя рука тянется к небесам. К улетающему ввысь кораблю. К теперь уже недосягаемой любви. К утраченному счастью… Украденная, нагло похищенная, она же была моя! 
  Снова раздался грохот. Но на этот раз – не корабль. Я мгновенно развернулся, и моим глазам предстала ужасающая картина – огромное, красное, доживающее свой век солнце тряслось, дрожало, а на его поверхности было видно множество взрывов беспощадной, несоизмеримой мощи.
- Близится война! – закричал капитан, уперевшись руками в бока. – Первая атака врага пришла из космоса. Линия фронта пересекла Легергате, и поэтому сейчас я направляюсь туда, чтобы отразить ее силой нашего славного флота!
Где-то на горизонте, прорывая облака, горящий, дымящийся, исполинских размеров робот, упал в море, подняв стену воды.
Она смотрела на меня, я смотрел на нее. Но мы оба, краем глаза, все же следили за солнцем, которое продолжало стремительно разрушаться.  

В какой-то момент, земля отступила из-под ног, и я оказался над черной, глубокой пропастью, заполненной мутной маслянистой жидкостью, а какая-то сила – упорно тащила меня вниз.
Барахтаясь руками, я старался отбиться, всплыть на поверхность, но потом чернота окружила меня, я выдохнул последние капли кислорода…  

Пес посмотрел на меня печальными понимающими глазами. И, подойдя поближе, лизнул нос. Я сам не заметил, как расплакался во время рассказа, и теперь вытирал слезы рукавами рубашки.
- Одного не понимаю, - раздался спокойный юношеский баритон за спиной. 
Я уже хотел повернуться, но к счастью остановил себя вовремя.
- У Легергате нет спутника Кёльф-а.
- Вот именно! – добавился тонкий детский голосок. – А твоя история началась именно там! Вы же с бабушкой на Легергате были? Да? Да? Как так могло получиться?
- Я, - запнулся. – Просто я покинул ее… Мне шестнадцать было… Кажется.
- Семнадцать, - поправил юноша. – Но ты так и не приблизился к ответу на поставленный вопрос. Твоя история не может объяснить, как ты определяешь себя.
- Может, - отвечаю резко.
- Похоже на пустой треп! – возмущается ребенок. =
- Погоди, прошу, - вступается за меня баритон. – Давай его выслушаем. Еще минуту.
- У нас есть минута?
Пауза.
- Может даже две.