ГОСПОДА РОМАНИСТЫ!..

«Она закурила. Резко и неприятно запахло дымом. Курить она любила, а запах дыма – нет.  В полумраке, сгущающемся за окном и зыбкой паутиной проникающем в комнату, стало видно, что огонёк сигареты в её руке мелко дрожит...

Я взглянул на часы. Половина четвёртого ночи. От нескольких чашек выпитого кофе немилосердно кололо где-то в нижней части затылка, там, где позвоночник соединяется с черепом. Противная боль. Словно раскалённый гвоздь загнали в шею. И спать хотелось, несмотря на кофе, просто жуть.

Рассказ не дописан на одну треть. Ещё часа два – два с половиной. Нет, не выдержу. Прочитал последнее написанное предложение. Столько стилевых ошибок я не сделал, наверное, за всю свою жизнь. А надо было всего лишь как-то обозначить, что руки у героини дрожали.

Из-за нелюбви к банальностям, пришлось искать образ. Карандаш в руке мелко дрожал... Нет, кончик карандаша... Хотя, при чём тут карандаш? От неё ушёл муж, зачем она будет хватать карандаши или вообще что-либо? Ей не до этого... Сцепленные между собой пальцы? Опять не то... Дрожащая в руке сигарета... Вот! Самое оно! Именно сигарета. Даже лучше, что до этого она никогда не курила. Закурит, никуда не денется. Сигареты мужа. И будет давиться дымом и кашлять, сотрясаясь всем телом... Нет, это не надо. Совсем не трагично. А нужна именно трагедия. Придётся опять залезать в начало текста и обозначать, что героиня курит. Допустим, в каком-нибудь эпизоде достаёт из кармана пачку, достаёт оттуда тонкую сигарету.... Обязательно тонкую, это очень женственно. А заодно можно описать пальцы. Какие они могут быть у трагического персонажа?... Отставить! Здесь и так всё насквозь трагичное, в описании пальцев нужно что-нибудь такое, человечное... Тонкие пальцы... А сигареты какие были? Тоже тонкие? Тогда: бледными, почти прозрачными пальцами с заусеницами на ногтях, она вытащила из кармана пачку сигарет... Заусеницы на ногтях – это очень хороший образ. Человечный, только вот вставлен как-то топорно. Даже читать неприятно...

Так я, совершенно незаметно, перебрался в начало текста. Из-за одних только ногтей пришлось переписывать целый эпизод. Эта переделка повлекла за собой ещё множество всяких мелких исправлений, когда время приблизилось к часу ночи, я снова вернулся к тому месту. откуда всё началось.

Сигарета в руке дрожала... Снова банальность... Ладно, если без этого нельзя, тогда уж огонёк сигареты в руке дрожал... Не дрожал, прыгал... А ещё лучше, плясал... Эх-хо-хо! Весело ему. Плясал, значит. Не, это слово однозначно не подходит. Тогда – что?..

Над этим эпизодом я бился довольно долго. Иногда так бывает: десятками страниц пишешь – и без единой помарки. А иногда над одним предложением бьёшься часами, словно подсознательно чувствуешь, что именно оно будет вытягивать на себе идею всего рассказа; каждой своей буковкой, которая должна сидеть на своём месте плотно и точно, словно патрон в патроннике, каждым словом, каждой фразой, даже сочетанием звуков.

Прочитав, что у меня получилось, я понял, что пора идти спать.

«Она закурила. Резко и неприятно запахло дымом. Курить она любила, а запах дыма – нет.  В полумраке, сгущающемся за окном и зыбкой паутиной проникающем в комнату, стало видно, что огонёк сигареты в её руке мелко дрожит...

«Огонёк сигареты в её руке...» Зачем – «её»? Чья там ещё может быть рука, если героиня в комнате одна?! И этот идиотский деепричастный оборот! Сколько раз зарекался нее употреблять их. Они утяжеляют предложение в два, в три, нет, в десять раз! И с первого раза их не прочитать, тем более, не понять. Всё равно откуда-то берутся. Зар-разы!

А кульбит про зыбкую паутину, проникающую в комнату - это вообще шедевр! Где вы видели паутину, которая куда-то проникает?

Из-за нелюбви к банальностям можно дописаться до маразма.

И вот тогда я взглянул на часы. Половина четвёртого ночи. От нескольких чашек выпитого кофе немилосердно кололо где-то в нижней части затылка, там, где позвоночник соединяется с черепом. Противная боль. Словно раскалённый гвоздь загнали в шею. И спать хотелось, несмотря на кофе, просто жуть.

Так и не раздевшись, я добрался до постели, упал поверх одеяла и зарылся головой в подушку, напоследок вяло подумав, что зубы не чистил, наверное, месяца два...

Она была такой же, как я описывал, только лицо в темноте казалось более большеглазым из-за теней в глазницах. Свет уличного фонаря мягко, словно осветительный прожектор профессионального фотографа, обводил контуры фигуры. Женщина сидела на стуле и, наклонившись, вглядывалась в строчки какой-то бумаги. Я нигде не писал, что она любопытна. Впрочем, это у слабого пола присутствует априори.

Некоторое время я наблюдал за ней, потом, не выдержав вынужденного бездействия, со вздохом произнёс:

- Эта не та рукопись.

Женщина вскочила испуганно, сильно смутилась, словно я застал её за чем-то неприличным, некоторое время растерянно улыбалась, словно изо всех сил хотела мне понравиться, потом подошла ко мне и робко присела на самый краешек кровати.

Они всегда почему-то садятся на одно и то же место, словно оно мёдом намазано для всяких там потусторонних сущностей.

- Ну?

Я немножко смутился, поэтому вёл себя нарочито грубо. Заусенцы на ногтях. Человечный образ, так я, вроде, думал? Он оказался слишком уж человечным. Сейчас, когда мой персонаж сидел рядом, я даже чувствовал движение воздуха от дыхания, я смотрел на её ногти. И на заусенцы. Из-за них покинутая мужем немолодая, кстати говоря, женщина была похожа на девочку-подростка.

- Меня Ириной зовут, - сказала она. – Вы меня так ни разу и не назвали по имени.

- И не буду. Это такой художественный приём. Если я назову Вас по имени, то Вы перестанете быть собирательным образом женщины и станете просто Ириной.

Она извиняющиеся пожала плечами. Ей было нечего сказать. Я создал на удивление безропотный характер, словно знал, что мне придётся с ней беседовать.

Их было много. Разных. Персонажей. Мужчин и женщин, девочек и мальчиков, стариков и старушек. Кто-то вёл себя агрессивно, кто-то – просительно, кто-то давил на жалость... Мне приходилось перед каждым персонажем отчитываться, оправдываться, юлить. Так уж я устроен, что не могу сказать «нет». А если что-то пообещал, то не могу не выполнить. Вот и приходилось с утра переписывать почти законченные опусы только потому, что кому-то не хотелось улетать на Канары, не набив приятелю морду, а кто-то принципиально не ездил в метро, даже если сломалась персональная «ауди». И что прикажете делать бедному автору рассказа, если весь сюжет построен именно на том, что «новый русский» чуть ли не впервые в жизни поехал в метро и ВСЁ случилось именно из-за этого?

Ночами мне приходилось работать больше, чем днём. Быть писателем – это нелёгкий крест.

Так продолжалось до тех пор. пока я не уразумел одной простой вещи. Биография любого персонажа имеет две чёткие границы – начало рассказа и конец. Они могут появиться только между вот этими двумя датами, словно то, что я описываю, открывает лазейку в иной мир. И появиться они могут только ночью, точнее, в то время, когда я сплю. Сон спящего, наверное, выходит за пределы реального мира. Именно поэтому рассказы мне приходится дописывать в период бодрствования. Стоит только уснуть, оставив на столе недописанную вещь – и ОНИ тут же приходят. Почему-то большей частью, недовольные. Иногда мне кажется, что я их не придумал, а своими опусами безалаберно, словно слон в посудную лавку, вторгаюсь в их жизнь и заставляю поступать не так, как они хотят. Дурацкое ощущение. Попробуйте доказать, что, если бы не я, их бы вообще не было на свете. Раньше я пробовал, убеждал, спорил, а потом смирился. Кто-то, может, поймёт, кто-то – не до конца, но ведь персонажей десятки, сотни. Я пишу не время от времени, литературная работа – это мой хлеб. (Если честно, я больше ничего делать не умею) Именно поэтому приходится писать десятки страниц в день. Как Жорж Сименон. Тот вообще публиковал по роману в неделю. И попробуйте КАЖДОМУ что-нибудь объяснить.

А насколько реальны мои персонажи? Я их даже трогал. Вполне нормальная, даже тёплая, человеческая кожа.

- Я не курю.

Задумавшись, я совсем забыл про Ирину. Кстати, очаровательное имя. Самые лучшие женщины в моей жизни, которых я знал – Ирины. Интересно, ей об этом известно?

- И дым Вам тоже не нравиться?

- Нет, - покачала головой Ирина. – Он противный. – И, помолчав, с небольшой ноткой осуждения проконстантировала. – А Вы написали, что я курю.

- Ладно, исправлю. Это всё?

- Вы спите, - прошептала она, - если Вам хочется, а я тут тихонько посижу. Можно?

Вместо ответа я отвернулся к стене и закрыл глаза, но сон упорно не шёл. В наступившей тишине я услышал тихие звуки. Мне не надо было долго думать, что они значили: Ирина плакала.

Я сел рядом с ней на кровати, успев порадоваться, что перед сном не снял ни джинсы, ни рубашку.

- Чего ты хочешь?

Этот вопрос прозвучал совсем не агрессивно, а напротив, нежно. Так бы отец спросил у крохотного сына, чего он хочет, подойдя ночью к колыбельке и обнаружив, что тот не спит.

- Пожалуйста, - проговорила она сквозь рыдания, - сделайте так, чтобы он не уходил. Я его люблю, мы всю жизнь прожили вместе, а Вы...

- Я не Бог, я всего лишь Автор. – Это была моя любимая дежурная фраза. - И о чём мне тогда писать, если он никуда не будет уходить? Как вы жили долго и счастливо?

- Ага... - Ирина не поняла иронии и с надеждой смотрела на меня. На глазах её блестели слезинки.

- Ирочка, ты должна понять, что это я тебя создал. Не было бы меня – не было бы тебя, твоего мужа, вообще всего мира, в котором Вы живёте, и после этого ты ставишь мне какие-то условия?

- Я не ставлю условия, я просто прошу. Неужели Вы никогда ничего не просили у Бога?

Я никогда не фамильярничаю с персонажами, и Ирина была первой, кого я назвал «Ирочкой», и, может быть, из-за того, что сегодня она была одна, меня потянуло на откровения.

Я хотел объяснить ей всё, но не мог. Последним вопросом она поставила меня в тупик. Признаваться ей, что я не верю в Бога, было стыдно. В обычной жизни, перед другими людьми, всё было наоборот.

Мне было обидно, горько и очень хотелось спать. Именно поэтому, но, в качестве оправдания могу сказать, что внезапно для себя, я разозлился:

- Вы не могли прожить всю жизнь вместе! Ещё вчера вас не было!

- Что Вы вообще знаете про нашу жизнь? – Шёпотом спросила Ирина. Голос её дрогнул.

Потом она исчезла, только что была здесь – и уже нет. Я потрогал рукой место на одеяле, где она сидела. Там ещё оставалось тепло её тела.

- У вас устоявшийся, вполне зрелый стиль, - постоянно говорит мне один из редакторов. – Только вот беззубо у вас как-то. Все персонажи хорошие, добрые, красивые, вежливые - прямо галерея добродетелей. В жизни так не бывает. Читателям нужно что-нибудь такое - этакое, - он крутит руками в воздухе, - погорячее, посолёнее, ну-у, Вы понимаете... А ещё лучше, напишите какую-нибудь солидную вещь, повесть какую-нибудь или роман. У вас должно получиться. Попробуйте!

Я на такие подвиги не способен. Роман про уголовников – я же этого не перенесу! И издатель должен меня понять. Он думает, что я смогу пережить нашествие отвратительных типов, которые ночи напролёт будут объяснять мне, что я не прав и в чём именно. А я не смогу. А почему – он и так, наверное, знает, взрослый ведь мужик. Зачем ему говорить такие примитивные вещи? Если я буду рассказывать редакторам про ночные нашествия персонажей – это будет не смешнее того, если я вдруг подойду к физику-атомщику и на полном серьёзе начну пересказывать ему таблицу умножения...

Господа романисты! Дорогие мои! Как вы можете писать изо дня в день: месяцы, недели, а то и годы? Как вы можете описывать монстров, насильников, убийц, просто людей с неустоявшейся психикой? Как вы можете убивать, ссорить своих персонажей, бросать их под поезда, заставлять делать то, что обычному среднестатистическому человеку ни за что не пришло бы в голову? Неужели вы знаете, что ИМ отвечать? Неужели вы можете подобрать слова, чтобы объяснить крохотному мальчику, почему убит его отец, а девушке – из-за чего был застрелен её парень?

В таком случае, честь вам и хвала. Преклоняю перед вами свою голову. Вы – истинные мастера слова.

ИЛИ У ВАС ВСЁ СОВСЕМ ПО-ДРУГОМУ?