«Я тебя лю» - надпись на мокром асфальте обрывалась красной невразумительной кляксой. Милка хихикнула, представив незадачливого влюбленного. Пыхтел, небось, над криком своей души, закусив губу и елозя коленками. А над ним нависала уже чья-то тяжелая длань: конкурента или дворника. Точно, дворника. Удар лопатой – и одним Ромео в мире стало меньше. Интересно, что первое увидела утром Джульетта: признание в любви или хладный труп?..

- О чем задумалась?

Лешка притянул ее к себе, обняв длинными ручищами, и уткнулся в плечо подбородком. Подбородок был острый, как шило: вполне сошел бы за орудие пыток. Милка поежилась, но про труп Ромео промолчала:

- Где этот дурацкий автобус? Стоим тут, мерзнем.

- Ты торопишься?

- И погода дурацкая. И луна какая-то кислотная.

- Капризуля, - Лешка чмокнул ее в шею. - Нормальная луна. Оченно даже… символистская. «А в небе ко всему приученный бессмысленно кривится диск».

- Эээ… Маяковский?

- Блок. Сейчас в школе не проходят уже?

Вспоминать, что там проходили в школе, не хотелось. Хотелось вжиматься в Лешку спиной и гадать, какое у него сейчас лицо – и Бог с ним, с этим вечно опаздывающим автобусом. Милка погладила Лешкину руку и чмокнула в большой палец. Тот дернулся, и сверху донеслось довольное:

- Ммм… Мы с пацанами в детстве спорили, на что больше лунные пятна похожи. Собаку угадывали, дракона. Еще Каина.

Никакого Каина наверху не было. Полная луна, вся в прожилках и кратерах, стояла над Землей, будто око Саурона. Наблюдала, изучала: есть ли жизнь на голубой планете? Милке пришло в голову, что таким же видят микробы глаз ученого в микроскопе.

- Чего молчишь? Ты про Каина хоть слышала?

Самое время было обидеться, но Лешка - большой и уютный – щекотал ей ухо языком, и Милка только фыркнула.

- Слышала, конечно.

- Почему, а? – Лешка пригладил Милкину прядь и как-то сразу посерьезнел.

- Почему слышала?

– Почему я не могу зайти к тебе в гости?

- Ну-у… Потому что моя мама тебя терпеть не может. Леш, не надо, а?

- Я не понимаю. Почему? Я слышал как-то краем уха, что она меня с лестницы спустит, но решил, что это фигурально.

- Щаз. Фигурально. Знаешь, что она сделала, когда у меня на плече татушку увидела? Когтями содрать пыталась. И ничуть не фигурально. Кровища лилась.

- А это как раз можно понять. Она мать. Она беспокоится, чтобы ты по кривой не пошла.

- А зачем? Вот скажи, зачем?

- Это вне логики. Это инстинкт. Я закурю, ладно?

Милка с сожалением выпустила тепло из объятий и не удержалась от вопроса в спину:

- Ты же ее не боишься?

…Отношения с матерью были больной темой. Милка точно знала, что, случись чего - за свою маму она порвет любого. Но, когда мать и дочь оказывались рядом, извергались вулканы и случались землетрясения. Лешке еще посчастливилось не слышать всего, что было сказано в его адрес. Пожелание подавиться выглядело, пожалуй, одним из самых гуманных…

Вдалеке показались апельсиновые огни автобуса. Чтобы не сглазить, Милка сделала вид, что не его ждет вовсе, и обернулась к Лешке.

Лешки не было.

Стояла лавка, засиженная тинейджерами – вся в шелухе и пивных банках. Чернел провал канализационного колодца. Пиратским флагом развевалась на столбе вывеска остановки.

- Леша?

- Леша!

Милка прикусила губу. Что происходит?

- Леша!!!

Сбежал? Вот так просто? Без объяснений? Не захотел связываться с ней и ее матерью?

Зашипели, открываясь, двери автобуса. В призрачном свете мирно дремали полуночники. Толстая кондукторша обнимала поручень и зевала на весь салон.

Милка затравленно оглянулась еще раз: Лешка, ну, Лешка же, - сунулась в сумку за телефоном…

- Девушка, домой пешком пойдете? –

… и шагнула на ступеньки.

В прошлой жизни, похоже, водитель был вторым Шумахером. Автобус взлетал над ухабами, подвывая мотором, пассажиры бурчали: «Не дрова везешь», Милкин мобильник весело скакал на коленках. Она то и дело хваталась за него, боясь пропустить звонок, а с ним и Лешкин шепот: мольбу о прощении, басни на скорую руку…

На Тарифной зашла пьяная компания. Как положено - с гоготом и матом. Сжавшись, чтобы не заметили, Милка отвернулась к окну. Что там, не видела: каждый звук заставлял вздрагивать. Так и ждала, что сейчас над плечом нависнет чья-то патлатая голова и выдохнет вместе с перегаром: «Девушка, а почему вы одна?» Когда звуки вместе с компанией вышли, Милка вздохнула облегченно. Даже улыбнулась в стекло, за которым пьяные перцы пытались поднять павшего товарища. И тут же получила по стеклу кулаком - перекошенное ненавистью лицо и словно из воды доносящееся: «Убью, тварь!»

Милка обняла себя за плечи. Гады, идиоты. И Лешка… Тоже гад! Был бы тут, ни один гопник не посмел бы.

На своей остановке девушка осталась в одиночестве: ветер, луна и памятник давно забытому Свердлову. Народ не желал знать о ее проблемах. Народ допивал по домам пиво и смотрел если не сны, то сериалы, отгораживаясь от девичьих слез пластиковыми окнами и шторками в горошек. Милка словно наяву услышала: «Иди, иди, Бог подаст». Обняла себя за плечи и быстрым шагом двинулась к дому.

Из-за киоска «Союзпечати» вышел пес. Большой, кудлатый. Как из романа Кинга. Вышел очень бесшумно и очень уверенно. Совсем не так, как семенят, поджав хвост, всё и всех боящиеся дворняги.

Милка притормозила. Собак она не то чтобы недолюбливала. Просто знала, что они чувствуют запах страха, и всегда старалась не бояться. А оттого, наверное, боялась еще больше.

Глубоко вдохнув, Милка сделала шаг, затем второй… Собака тоже. Навстречу.

- Собачка. Красивая, - голос звенел в тишине противно, мимимишно, но уж лучше так, чем околевать от холода. - Иди домой. У меня ничего нет.

Собачка была далеко не красивой: в свете фонаря отчетливо проглядывали предки из бульдожьих и терьеров. С клыка свисала белесая ниточка слюны и раскачивалась, как маятник: влево-вправо, влево-вправо. Ни к селу ни к городу вспомнилось, что врачи так погружают в гипноз. Милка тряхнула головой и беспомощно оглянулась на остановку: что же, люди добрые, творится? Посреди города…

- Хорошая какая… - голос стал еще более сладким, и Милка даже поморщилась от своего лицемерия. Палку бы сейчас. Или камень.

От напряжения почудилось невероятное: будто глаза у собаки, как в дешевых триллерах, загорелись огнем. Вот сейчас она с тихим рыком откроет пасть, и оттуда…

Собака открыла пасть, и Милка, завизжав, бросилась назад: к Свердлову, к ушедшему автобусу - наперерез тормозящей иномарке.

Когда она очнулась, боли не было. Только недоумение: зачем асфальт такой жесткий и зачем вокруг начищенные ботинки.

- Дэвушк, тибэ что, жить надоел?

Над ботинками высились трое из ларца – как на демотиваторах – черноволосые, черноглазые, в золотых цепях и спортивных костюмах. Милка облизнула губы и попыталась подняться на локтях.

- Я… Там собака… Простите.

Один из «тройняшек» присел, помогая встать - в нос нестерпимо ударило сладким парфюмом.

- Поднымайся. Я в тюрму из-за тибя не хачу.

- Падажды, Сурен, - из темноты выдвинулся еще один: нос клювом, шныряющие глазки. – Не выдышь, девышк испугалась. Ты нас боишься, а?

Милка тяжело задышала. Только бы не… Из огня да в полымя. И ведь не рвануться никуда. Стоят вокруг частоколом.

Клювоносый подтянул рукава куртки и тоже присел на корточки.

- Не, ты скажи, ты мэня боишься? Зря. Я ласковый. А ты одын гуляэшь так поздно, зачэм?

- Брось, Ваграм. Сдалас тэбе эта билять.

- Сдалас. Она же сама пад колеса бросылас. Так нас хотэла.

Рука, заросшая черным волосом, как бы невзначай погладила Милкины коленки. Поднялась выше по телу, задевая промежность и грудь. И вот уже трепала девушку за щеку.

- Сдэлаешь харашо дяде Ваграму, м?

Стало тихо. Воздух как-то сразу закончился, перед глазами поплыло. И кто-то другой уже - не Милка, а внутри нее, как в матрешке - не выдержал, клацнул зубами. Прямо по пропахшим куревом жестким пальцам.

Клювоносый взревел. Вырвал руку и врезал по девичьим губам, разбивая в кровь. А потом поднялся и добавил ногой.

Жгучая боль после первого удара сработала как анестезия. Больше Милка ничего не чувствовала. Только ощущала тупые удары и видела сквозь ресницы, как истово пляшет луна. Две луны. Три луны…

- Брось, Ваграм, чэго ты связался?

- Ты выдэл? Ты выдэл?! Эта сука мэня укусыла!

- И ты тэпэр всю ночь с нэй мудохаться будэшь? Поехалы.

Что-то мокрое и мерзкое ударило девушку по лицу. Сил стереть плевок не было - она вновь потеряла сознание.

Сколько прошло времени, Милка не помнила. Вытерла лицо, стараясь не задеть губы, ощупала ребра под майкой. Охнув, перевернулась, и на коленках потихоньку поползла к ограде.

В ушах беспрерывно, до рвоты, трещало: то ли колготки лопались стрелками, то ли кожа под ними. Слёз не было - только било в висок слово «надо». Надо встать. Сделать шаг. Еще. Еще. Дойти до водосточной трубы. Отдышаться. А теперь до поворота. Там уже дом. Там хоть ползком…

Из-за угла снова вышла собака.

Милка застыла, а потом захохотала истерично, медленно оседая на землю. Да что же за ночь такая сегодня?! Что за выбор - быть покусанной, избитой, изнасилованной?

- Эй, ты, там! - она подняла глаза вверх. – Давай все сразу!

Луна молчала с непроницаемым лицом.

- Ну! Трусишь?!

- Что с вами?

От дерева, шурша, отделилась тень. Сделала пару шагов в сторону собаки и замерла, оценивая обстановку.

Милка закрыла глаза и открыла. Ночь продолжала подкидывать сюрпризы: длинный плащ из допотопного габардина, какая-то фриковская шляпа. Голливуд пятидесятых. Гангстер. Шпион.

Пес не обращал на него никакого внимания.

- Ваша собака? Отгоните ее, пожалуйста.

Шпион подошел поближе, пожал хрустящими плечами.

- Не моя. У меня нет собак.

- Тогда помогите мне дойти до дома. Вот этот подъезд, за мусоркой.

Шпион подошел еще ближе и наклонился.

- По-моему, вы меня с кем-то путаете, - улыбнулся очаровательно и вынул из кармана нож. – Я маньяк. Помните:

«Каждую ночь на охоту выходит

Монстр из тьмы джексонвилльских дорог...»?

Последнее, что Милка увидела – была кривая лунная ухмылка.

***

На кухне было душно от горя. Оно стояло повсюду затхлой болотной жижей, мучительно стискивая грудную клетку – не продохнуть. На дно не тянуло, жить не давало. И время, вопреки всем народным мудростям, не могло изгнать его из этой квартиры.
- Ты выпей, выпей, - Катерина участливо протянула подруге рюмку. – Плакать нельзя. Они болеют от этого. Лучше выпить за помин души. Тем более такой, как твоя Милка…
Елизавета Львовна машинально опрокинула в себя водку, с глухим стуком вернула стопку точно в центр стола, но закусывать не стала. А прижала к губам костяшки и завыла.
- Лиза, ну, Лиза…

Пухлая Катерина неожиданно легко поднялась с табуретки и приобняла подругу. Покачала за плечи, побаюкала. Та, уткнувшись в ее мягкий живот, уже не выла, а захлебывалась в рыданиях. Словно маленький ребенок, потерявший любимую игрушку.

- Говорила же. Каждый день говорила: будь осторожней. Мать ведь плохого не скажет. Лешка этот, чтоб он провалился. Прилип как банный лист. И ведь на похороны даже не пришел, говно такое. Не верила. Ни слову не верила. Ничего не боялась. Я вся трясусь, в морг звоню через ночь, а она одна с остановки домой идет. Любой хватай – извращенцы, маньяки. А сколько хачей кругом, черных этих? Засунут в машину посреди города – и ищи-свищи. Такую девчонку сгубили, девочку мою, девочку….

Елизавета Львовна замолчала и, оторвавшись от подруги, глубоко втянула воздух. А когда слезы отступили, снова уткнулась в мягкое и теплое.

- Я у окна тогда стояла всю ночь. Чего только не передумала. Как чувствовала. Как знала.

- Ну, ну, - Катерина ласково погладила ее волосы. – Два месяца уже прошло – а не отпускает она тебя. Может, в церковь надо сходить, а? Может, виновата в чем перед ней, Лиза?

- Ни в чем не виновата, - неожиданно твердо ответила Елизавета Львовна. Выпрямила спину и словно подросла, оказалась вровень с невысокой Катериной. – Уж что-что, а плохой матерью меня никто назвать не посмеет.

- Да ну что ты, что ты, - смешалась Катерина. – Такую мать поискать еще. Ты закусывай давай. Сейчас я еще колбаски нарежу.

Катерина засуетилась, задвигала ящиками, загремела грязной посудой в мойке: «Куда ж я нож…». А Елизавета Львовна продолжала, глядя куда-то за холодильник.

- Хорошая я мать. Замуж второй раз не пошла. Тряслась потому что: как встанет, как сядет, что наденет. И не шпионила, нет. Знала просто, где моя дочь. Контролировала. Должна была знать.

- Да, да, - кивала Катерина, уже клацая лезвием. – Только, прости ты меня за прямоту, не слишком ли над ней тряслась? Пацанам ее проходу не давала.

- А ты кто такая, чтоб меня судить?! Были бы свои дети, не так бы пела! А сейчас на доску смотри – без пальца останешься!

Елизавета Львовна сама плеснула водки и осушила по-мужски – одним махом. Снова припечатала стопкой по столу, и в ту же минуту по ушам хлестнул мерзкий, высокий визг.

…Полная луна по-хозяйски оглядывала кухню. Как прожектором, вела лучом по стенам, натыкаясь на предметы, пробуя на вкус. Осветила холодильник, стопки, столкнулась с глазами Елизаветы Львовны и, струсив, метнулась в угол. Туда, где на столе, среди нарезанной колбасы, поблескивала ногтем бледная фаланга. Туда, где, схватившись за окровавленную кисть, кричала от животного ужаса Катерина.