В ее кабинете (вместо пролога)

В ее комнате пахнет ладаном.

The Seeds. «Up in Her Room»

В ее кабинете пахнет хризантемами. В ее кабинете стильные рифленые стены, рельеф которых повторяет изгибы морских волн. В ее кабинете свежевыстеленный паркет, на котором нет ни единой царапинки. В ее кабинете массивный дубовый стол, начищенный до блеска и отражающий каждый контур потолочных квадратов. В ее кабинете огромное пластиковое окно с забрызганным кровью подоконником и батареей, белое кожаное кресло, которое будто бы изрисовал красным сам Джексон Поллок. В ее кабинете так много кровавых брызг, что мне понадобилось бы не меньше недели, чтобы замести следы.

Я стою посреди кабинета и понимаю – впервые в жизни мне страшно. Страшно взглянуть на часы, чтобы осознать, как мало времени у меня осталось. Страшно представить, что со мной будет через несколько часов или минут, когда все узнают о случившемся. Страшно сдвинуться с места или хотя бы моргнуть, как будто от этого зависит мое существование…

Я стою и смотрю на собственные руки, словно пытаясь понять, во сне ли нахожусь. Мои пальцы побелели и дрожат так, будто я оттачивал «Зимний ветер» сутки напролет, а полузасохшие капельки крови внушают ощущение, словно мой разум занесло в тело художника, едва завершившего что-то вроде одноцветной картины. Очень жуткой и очень мерзкой картины.

«Зимний ветер». Мне было всего четыре года, когда я наблюдал, как пальцы кузины бегают по черно-белым клавишам, заливая гостиную почти волшебными звуками шопеновских этюдов. Я хотел научиться играть точно так же, но с тех пор, как ее не стало, фортепиано превратилось для меня в нечто вроде ящика Пандоры, прикоснуться к которому мне так и не хватило духу. И вот сейчас я бы сел за него даже не задумываясь, чтобы хоть на минуту отвлечься от того, что только что произошло.

Да, может быть я убийца. Но разве любой другой не поступил бы на моем месте точно так же? Разве не бывает ситуаций, единственным выходом из которых становится пусть и хладнокровное, но неизбежное и неумолимо логичное убийство?

И пусть это прозвучит чудовищно, но чем больше я думаю о случившемся, тем сильнее убеждаюсь – иначе и быть не могло. Нет, я вовсе не обладаю какой-то сверхтеорией, оправдывающей убийство кого-либо вообще или кого-то в частности. Нет абсолютно никакого оправдания умышленному убийству, совершенному в здравом уме. И уж тем более нет оправдания психопату вроде меня, даже если правильно понимать слово «психопат».

Но я и не оправдываюсь. Меньше всего мне хотелось бы искать оправдание своему поступку, хоть самопоедание и лежит в основе человеческой природы. Можно очень долго рефлексировать, перебирая в уме все возможные варианты развития событий, выискивая причины и следствия, начиная с малейших пустяков вроде ножа в сейфе и заканчивая сегодняшним эпизодом. Но итогом будет лишь одна простая мысль: минуту назад я сделал то, к чему и так все шло, насколько бы фатально это не звучало.

Минуту назад я убил Кристину Фитчер. Вот так – взял в сейфе нож, выловил момент и расправился со своей фам-фаталь прямо на рабочем месте. И хотя мне пришлось уже тысячу раз пожалеть об этом, пусть весь мир пойдет прахом, если это не самый логичный поступок, который кто-либо когда-либо совершал.

Что дальше?

Мысли путаются. Я все больше начинаю сходить с ума, но не от того, что сделал, а от того, как: нужно быть отчаявшимся до безумия, чтобы убить коллегу, да еще и в помещении криминалистического центра. Девяносто три процента нераскрытых убийств – те, в которых между жертвой и убийцей ничего общего. Даже попади я в семь процентов счастливчиков, есть множество факторов, которые совершенно не играют мне на руку: я рассказал всем, кому только можно, что проведу субботний вечер на работе, я попал на камеры у входа в здание и в коридоре, меня видел постовой у ворот, а следов моего присутствия нет разве что на потолке.

С другой стороны, в этом и суть – совершить максимально рискованный поступок, не задумываясь о последствиях. Сделать нечто предельно отбитое, предельно безбашенное, поднять планку настолько, насколько это возможно. Иначе маниакальная фаза сожрала бы меня изнутри.

Но что же дьявол раздери дальше?

Идея о суициде больше не кажется такой безумной, но я не стану этого делать: как ни крути, лишить себя жизни невероятно сложно, особенно в моем нынешнем состоянии. Я словно заново родился, и было бы бесконечной глупостью покончить с собой в самый разгар апофеоза. Да, придется очень сильно постараться, чтобы «выйти сухим из воды», но с моим талантом возможно все. Иначе я бы не стоял здесь, в шаге от бездны, в которую чуть не провалился, но которой снова удалось избежать.

Пока что.

Я знаю, что рано или поздно в нее соскользну. И я даже знаю, сколько шагов у меня ушло, чтобы достичь ее. Но я и подумать не мог, насколько простым окажется первый шаг…

Шаг первый

Ее звали Натали. Тонкая, рыжая, с веснушками по всему телу, словно небесный кондитер посыпал ее кожу корицей. Всегда в очках от Гуччи и всегда на своей волне, транслирующей рок-н-рольное безразличие практически ко всему. Словом, преподаватель от бога, черт бы ее побрал.

Когда она впервые переступила порог аудитории, мне вдруг стало не до учебы: в голове моей разразился персональный Вудсток, и будь я проклят, если не слышал за спиной самого Моррисона: «Неужели ты думаешь, что станешь парнем, который заставит королеву ангелов вздыхать?»

«Привет. Я люблю тебя. Не скажешь мне свое имя?»

– Меня зовут Натали Нилмар, – говорит она, садясь за стол. В забитой до отвала аудитории повисает тишина, как если бы в театре завершился антракт. Могу поклясться, что в руке у нее дымилась тоненькая сигарилла, и что в помещении тут же запахло вишневым маффином, – я буду вести у вас криминологию.

Криминология. Предмет, который я самостоятельно начал изучать еще в школьном возрасте, и ради которого поступил в Морриганский университет. Нет, я не зачитывался взахлеб историями про Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро, и мне не так уж и нравились детективные сериалы. Но идея убийства уже тогда плотно засела в моей голове, и я стремился узнать как можно больше о том, что движет серийными убийцами.

– Скажу сразу: мне совершенно наплевать, кто ходит на мои лекции, а кто нет, – продолжает Натали, но я думаю лишь о том, какой приятный у нее голос, – если вы пришли поболтать, позалипать в телефон или еще что-то – лучше не приходите, честное слово. «Энки» не ставлю. Меньше народу – больше кислороду.

Я буду ходить на каждую лекцию. Садиться в первых рядах, кого бы мне ни пришлось подвинуть. Пытаться шутить, насколько бы плоскими и неуклюжими не казались мои шутки. Мой конспект будет представлять собой учебник по криминологии, написанный от руки и обрамленный в кожаную оправу, как рукопись Видока. Я буду знать о предмете все, как если бы писал докторскую диссертацию, или как если бы сам его изобрел. Потому что я…

Влюбился? Тому, кто придумал это слово, явно не хватило ума понять, что одними буквами здесь не обойтись. Если только он не пропел его под аккомпанемент шаманских завываний, окруженный треском костров, шуршанием хвороста и шелестом ливней. Если так, то это слово наверняка было частью магического ритуала, апофеозом которого стало жертвоприношение. А в роли жертвы выступал парень, который…

Помешался? Наверное, так будет правильней сказать, хотя бы потому, что этот термин более понятен. Я стал одержим идеей проводить как можно больше времени с женщиной, которую впервые увидел, и о которой не знаю ровным счетом ничего. Разве это не похоже на клинический случай помешательства?

Потакая своему нездоровому любопытству, очень быстро я узнал о Натали практически все: она на семь лет старше меня, но благодаря родственным связям успела получить должность ассистент-профессора. Ее отец заведующий кафедры, всю жизнь проработавший шерифом Гринкастла и выведший «гипотезу портретного гистерезиса» (что-то про минимальное количество пикселей, необходимое для идентификации личности по цифровому изображению). Ее муж мастер по тайскому боксу, и я не раз представлял, как надираю ему задницу в нечестной дуэли, в которой пистолет есть только у меня. Или ружье. Или лук со стрелами, смазанными ядом кураре.

Но чаще всего в своих фантазиях я убивал… ее.

Любого человека в течение жизни посещают эротические фантазии, сюжеты которых так или иначе сводятся к одному: обладание объектом вожделения. Большая часть из амурных грез настолько неправдоподобны, что напоминают сценки порнофильмов, продиктованные костюмами или антуражем, причем чуть ли не в момент начала сьемок. Мне же хотелось максимальной правдоподобности, а самый простой способ обладать кем-то вроде Натали…

«Уничтожение – форма присвоения», сказал однажды преподаватель по философии, ни то цитируя кого-то из классиков, ни то излагая собственные мысли. Я даже не помню, по поводу чего он изрек эту идею, и была ли она связана с фразой «любовь – форма сумасшествия», которую он говорил позже. Но одно знаю наверняка: если поменять местами «уничтожение» и «любовь», смысл не поменяется. Потому что это одно и то же.

Нет, я не собирался ее убивать. Более того, идея воплотить в реальность что-то подобное в студенческие годы показалась бы мне как минимум смешной. Уже тогда я хорошо себе представлял, сколько «против» и «за» нужно взвесить, сколько факторов учесть и как много приготовлений провернуть, прежде чем пойти на это. Но фантазировать никто не запрещал, ведь так?

Последний год учебы ушел на то, чтобы придумать достойную тему дипломной работы (по какому предмету будет моя дипломная, сомневаться не приходилось). Но как бы мне не хотелось выдумать что-то действительно впечатляющее, криминология не тот предмет, где можно дать волю воображению и изобрести нечто новое, особенно без практики, и особенно за такой короткий промежуток времени. В конце концов, когда я пришел на кафедру к Натали, чтобы закрепиться за ней, в моей голове была лишь парочка сырых идей, каждая из которых не тянула даже на реферат.

– Привет, – говорю методистке, черноволосой девчонке с кошачьими стрелками на глазах и медальоном «Анкх» поверх водолазки. Кроме нее в мрачном унылом кабинете никого нет, – а Натали здесь?

– Вышла. – Отвечает, не отрывая глаз от ноутбука. – Можешь сесть подождать, если хочешь.

Сажусь на стул у входа. Осматриваю кабинет, словно место преступления: четыре широких стола, расставленных в шахматном порядке, два – с компьютерами, два – с ноутбуками. Напротив каждого кожаное кресло, удобством уступающее разве что парламентскому. В углу шкаф из красного дерева, с бронзовыми ручками в виде весов. Везде идеальный порядок, кроме дальнего уголка, заваленного талмудами научной литературы и десятками сувенирных побрякушек на полках. «Рабочее место заведующего», проскакивает в уме, и я тут же нахожу подтверждение своим догадкам – на глаза попадаются несколько журналов по портретным экспертизам и монография со спиралью на обложке, посвященная гистерезису.

На стене «Вязовый лес весной» Мунка, точнее его репродукция. И она как нельзя лучше описывает мое нынешнее состояние: я словно забрел не туда, заблудился в оранжевых осенних дебрях, которые почему-то названы «весной». Вроде как нужно что-то делать, и я даже знаю, что именно. Но поможет ли это мне?

Дверь открывается, и в кабинет входит Натали: в желтом пальто и со стаканчиком кофе в руке. В памяти всплывает строчка из песни «Она приходит в красках», перепетая тысячи раз, но только сейчас обретшая реальное воплощение. Чтоб мне провалиться, если не так.

– Ну что, Гера? – Натали подходит к столу под картиной, ставит стаканчик возле покрытой лаком ракушки. – Посчиталось?

– Семьдесят семь процентов. – Гера смотрит в телефон, наклоняя его, будто зеркальце. В любой другой ситуации я бы задумался, почему у моей почти что сверстницы настолько необычное имя. Но сейчас совершенно не до этого.

– Плагиата? – желтое пальто летит на спинку кресла, туда же – лиловый шифоновый шарф, – или обсчета?

– Обсчета, миссис Нилмар. – Гера поправляет прическу, кладет телефон на стол. – Еще считается.

Наступает минута молчания, иначе говоря – момент истины. Меня бросает в дрожь, будто я пришел черт знает за чем, только не закрепить тему дипломной. На миг даже забываю, какого дьявола здесь торчу, и что это за папка у меня в руках. Возникает желание бросить все и улизнуть, пока Натали ничего не просекла. Если только она еще не.

«Просто сделай это», скандирует внутренний голос, ни то подбадривая, ни то насмехаясь. Натали бросает на меня взгляд, и становится ясно – отступать поздно. Сейчас или никогда.

– Мисс Нилмар, есть минута? – Произношу словно не своим голосом, а сам думаю: «мисс Нилмар, м-да. Неплохое начало, идиот».

– Что у тебя, пересдача? – Она отводит взгляд и открывает ноутбук, откинувшись в кресле. Серый льняной костюм делал бы строже кого угодно, только не ее.

– Не совсем. – Говорю и ловлю себя на том, что правильнее сказать «совсем не». Параллельно задаюсь вопросом: будет ли смешно, если озвучу эту мысль? В конце концов, решаю не испытывать судьбу. Дурацкая шутка. – Я хотел бы писать дипломную по криминологии. Под вашим руководством, если вы не против.

Ну все – думаю – сейчас она спросит, есть ли у меня заготовки или хоть какая-нибудь тема, после чего я зачитаю всю ту чушь, которой забита моя папка, и она поймет: не так уж сильно мне нужна криминология. Если вообще, конечно, согласится.

– Но у меня придется работать. – Неожиданно для меня отвечает она, и я даже чувствую в ее голосе заинтересованность. – Есть как раз одна тема, которую я могла бы тебе дать…

Окончание фразы растекается в моей памяти, как мазки Мунка. Кажется, она говорила что-то про виктимное поведение. Или про стокгольмский синдром. Или про то и другое одновременно, дополняя мысль академическим словечком вроде «корреляция». Не помню, и не уверен, что вспомнил бы даже под прицелом стрелы, смазанной ядом кураре. В голове повисает лишь одна простая и в то же время крышесносная мысль: получилось…

Я это сделал, черт меня подери!

Выхожу на залитую солнцем улицу, понятия не имея, почему для меня это так важно – писать дипломную под руководством Натали. Но ощущение, будто совершил нечто настолько невероятное, настолько крутое, что не укладывается в уме, как просто мне это далось. Вот уж действительно: один шаг для человека, и один мозговзрывательный выброс дофамина – для него же.

Перебегаю через дорогу, едва не попадая под машину. Водитель сигналит, орет, но мне плевать на него. Как и на весь остальной городской шум, полный визга тормозов, воя сирен, сигнальных гудков, грохота отбойных молотков… «Я это сделал», вот и все, что наполняет мое сознание с того самого момента, как Нилмар согласилась стать моим куратором, с того самого момента, как стало ясно: самый трудный шаг позади.

Но не об этом шаге речь. О нет…

Через две недели меня вызвали в деканат. Если вкратце – сказать, что я кретин. Если подробнее – что я полный кретин.

– Ну, привет. – Замдекана, пожилая дамочка с постоянной язвительной улыбкой на губах, одевающаяся и красящаяся так, словно ей не больше, чем моим сверстницам. – Ничего не хочешь сказать?

Стою ошарашенный, не имея ни малейшего понятия, о чем она. Вокруг творится черт знает что: какой-то парень швыряет в угол огромную стопку макулатуры, бечевки рвутся, и куча синих листовок разлетается по полу; секретарь орет по телефону так, будто на другом конце провода горит загруженный взрывчаткой танкер; методистка шарит под заваленным бумагами столом, параллельно общаясь с кем-то по гарнитуре, как если бы этот кто-то давал ей подсказки что и где искать.

Но все это ничто по сравнению с тем, что творится в моем воспаленном уме: какого черта меня позвали? да еще и так, словно я что-то натворил?

– Да нет, – проговариваю, все больше ломая голову, что же от меня хотят, – все в порядке, вроде бы.

– Вроде бы… – Она поворачивается в кресле, смахивает с лица неестественно каштановые волосы и кладет руки на подлокотники, давая понять, что ее внимание целиком приковано ко мне. – А скажи мне, Риччи, у тебя сейчас что?

У меня сейчас опухоль головного мозга под названием «чего тебе мать твою нужно?». А еще у меня дикое желание послать тебя, миссис-язву, как можно дальше, чтобы избавить себя от твоих шарад. Но не думаю, что такой ответ удовлетворит твое зудопытство.

– Лекция по коммерческому, – отвечаю, стараясь казаться хладнокровным и чувствуя, как начинают дрожать пальцы. Что-то внутри меня уже давно знает ответ на вопрос, зачем меня вызвали в деканат. Но сознание наотрез отказывается принимать его.

– Лекция по коммерческому… – Она кивает, смотрит в сторону, делая вид, будто ей все это уже надоело, и видимо не осознавая, что главный виновник этой «волынки» и есть она. – А коммерческое право на каком курсе читается?

Подходит издалека. Ясно. Но к чему? К тому ли, что крутится у меня на подкорках и никак не всплывет наружу? Что мне даст понимание того, на каком году обучения я нахожусь?

– Последний курс, – говорю и думаю: если она повторит за мной «последний курс», я не удержусь и точно выдам какую-то ерунду, не подумавши. Да, придется об этом очень сильно пожалеть, потому что последствия будут катастрофическими. Но никто не застрахован от такой штуки, как состояние аффекта, и мысль эта начинает меня тревожить.

– А что же еще такое интересное происходит на последнем курсе? – Буравит меня взглядом. Улыбка становится шире, и я сомневаюсь, что она в самом деле ждет ответа. Что бы я ни сказал, на ее следующей реплике это вряд ли отразится.

– Много чего. Дипломная, например, – произношу, наблюдая, как нарисованные брови медленно ползут вверх, и как углубляются морщины на покрытом косметикой лбу.

– Во-от. – Сомкнув руки в замок, она подается всем корпусом вперед. – И что ты себе думаешь? Уже конец октября, а я все еще не вижу – ни заявления, ни копии плана работы – ни-че-го.

Не может быть, чтобы все оказалось так просто: меня позвали прямо посреди лекции, чтобы поподгонять по бумажной волоките? Если так, то я принесу все необходимое завтра же, лишь бы деканат от меня отстал.

– Все будет. – Говорю и смотрю, как методистка помогает парню в клетчатом собирать «синие конфетти», пытаясь понять, с кем она говорит – с ним, с кем-то по гарнитуре или сама с собой? – Заявление напишу хоть сейчас. А план принесу завтра.

Замдеканша кивает на стол напротив, где между книгами и бумагами небольшой клочок свободного места. Только в этот момент обращаю внимание, насколько нелепо смотрятся кольца в ее ушах.

– Садись, пиши. «Ректору», «прошу закрепить за мной то-то», «назначить научным руководителем того-то». Я надеюсь, ты выбрал тему, кафедру, согласовал все с будущим куратором… Не так ли?

Сажусь. Пишу. Разумеется, все давно согласовано. Какое бы дерьмовое мнение у замдеканши обо мне ни сложилось, в плане дипломной работы я преуспел: мы с Натали отлично поладили, и у меня уже две недели как готов не только план, но и набросок вступления. Так что на этот счет подловить меня не получится, как бы сильно миссис-язве того не хотелось.

Минуту спустя кладу ей на стол заявление, отрывая от важных дел вроде онлайн-партии в покер. Она берет листок, надевает очки и начинает вчитываться, с таким видом, будто каждое слово содержит по дюжине ошибок. В этом плане ее тоже ждет облом: экзамен по делопроизводству был самым тяжелым в моей жизни, поэтому грамматика, орфография и правила составления документов отточены у меня до уровня мышечной памяти.

В следующую минуту она кладет заявление обратно на стол, снимает очки, и я замечаю на ее лице то, что считал невозможным – от бесконечной мефистофелевской улыбки не осталось и следа, а в глазах появилось замешательство.

Но в чем же, мать ее, дело?

Мне показалось, прошло не меньше четверти часа, прежде чем она снова заговорила. За все время, что я ждал, лекция по коммерческому праву закончилась, секретарь провел около пяти телефонных разговоров, а методистка с клетчатым успели отлучиться в архивную комнату, перепихнуться и вернуться обратно. Не иначе.

Наконец, замдекана встает со стола, подходит с листком ко мне. «Ты можешь убегать долгое время…», читается в ее взгляде, хоть я и сомневаюсь, что она думает сейчас о Джонни Кэше. Скорее всего, ей не до американских народных хитов, пусть даже с библейскими мотивами. И уж точно не до их блюзовых перепевок, как бы к тому не располагала повисшая гнетущая тишина.

Она протягивает заявление мне, после чего почти по слогам произносит то, что какая-то часть меня ожидала услышать с того самого момента, как я переступил порог деканата:

– Это не смешно.

То, что происходило дальше, помню как в тумане. Кажется, я вышел в коридор, не слыша или не желая слышать реплики замдеканши, не обращая внимания на нравоучения секретаря, не видя перед собой ректора. Вдоль шершавой стены я добрался до лестничного пролета, ощущая себя персонажем любой из гравюр Эшера: бесконечные серые повороты с замкнутыми на себе лестницами, пустые прорези окон в промежутках между такими же пустыми дверными проемами, снующие повсюду безликие фигуры, не понимающие, откуда они пришли, кто они, куда идут…

Судя по тысячам исходящих звонков, я пытался дозвониться до Натали. Ссадина на лбу, порез вдоль пальто и несколько гематом на руках говорят о том, что я действительно чуть не провалился в канализационный люк у парадного входа. А гигантская всепоглощающая дыра внутри меня, которую ничем невозможно заполнить – лучшее доказательство реальности происходящего.

Я не помню, как добрался до «Мун Лайтхаус» в другом конце города. Скажу больше – считаю чудом, что мне удалось уцелеть и не убить себя по дороге, учитывая состояние, в котором я пребывал. Никогда еще не доводилось мне испытывать такой мучительной и в то же время иррациональной боли, такого ядовитого, невыносимого чувства опустошенности, какое овладело мной, причем без реальных на то причин.

Или причина была?

Натали не будет моим куратором. Она лежит в больнице в состоянии, о котором обычно говорят «на волосок от смерти». Какой-то психопат зверски искромсал ее, пытаясь подстроить несчастный случай и скрывшись с места преступления. За две недели его так и не поймали, хотя зацепок у копов насобиралась целая уйма – начиная от студенческого возраста и заканчивая бордовым фольксвагеном, на котором он разъезжает.

Вот, что сказали мне в деканате, пока я пытался понять, в реальности нахожусь или нет. Вот, что повергло меня в пучину беспробудного отчаяния, о которой обычно говорят…

– Говорят что?

Сиплый голос заставляет вынырнуть из потока мыслей. Возможно я проговорил все это вслух, слово в слово. А возможно доктор Харри прочитал это в моих глазах, в перерывах между наполнением стаканов микстурами и натиранием стойки, похожей на крышку гроба. Как бы там ни было, его вопрос свидетельствует о том, что мои мысли стали ему известны:

– Говорят что? «На волосок от смерти?»

В проигрывателе звучит какая-то психоделика, текст которой абсолютно не сочетается с музыкой. Что-то про баронов-разбойников, которые крушат и убивают, сжигают семьи, уничтожают дома и города… И все это так подано, словно песня про встречающих закат хипарей, в разгар веселья закинувшихся цветными марками. «Мунлайт Хаус» всегда отличался необычным репертуаром, но сейчас его угашенность раздражает как никогда. Хочется раскурочить автомат и свалить ко всем чертям, пока не стало еще хуже.

Но что мне всегда нравилось в этой дыре, так это чувство полного отчуждения, которое дарит ее интерьер: приглушенный свет и чернота стен создают впечатление, будто находишься в другом измерении – в мрачном открытом пространстве вроде прибрежной зоны, где единственным источником света является прожектор маяка, который вот-вот потухнет.

– И что ты собираешься делать? – Харри наливает какому-то типу Егермейстер, ставит пустую бутылку под стойку и смотрит на меня так, как будто перед ним привидение. – У тебя реально фиговый вид, Рич.

Все эти словечки никогда не были ему к лицу: с проницательным взглядом, ухоженной небритостью, вкраплениями седины и глубокими морщинами на лбу он производит впечатление скорее профессора в модных шмотках, чем бармена. Впрочем, одно другого не исключает, и я бы не удивился, узнав, что у него есть хобби в виде диссертации – по какой-нибудь заумной штуковине вроде гистерезиса.

– Знаешь, что такое гистерезис? – спрашиваю, понятия не имея, как мне пришло это в голову.

– Я тебе что, Тесла или Эдисон?

Значит, мимо. Но кое-что он знает – потому что не вспомнил Ломброзо или Герасимова, Мэнсона или Монро, Леннона или Пресли…

– А почему ты сразу вспомнил про физиков?

– Потому что это что-то из физики. – Харри бросает в стакан лед, берет с полки красный вермут. – Хоть убей, не скажу, что именно, но точно знаю, что-то связанное с электрикой. – Отрезав ломтик апельсина, он выдавливает пару капель в коктейль. – Моя сестра, Элизабет, в позапрошлом году получила нобелевку за квантовую приблуду, которую я в шутку называю «машиной времени». От нее я и услышал это словцо.

Достаю телефон и начинаю листать галерею. Хочется объяснить на пальцах то, что у меня сейчас на душе.

– Не знаю насчет физики, но есть такое понятие в философии. – Говорю, показывая ему фотографию актрисы, чем-то похожей на Натали. – Это Нора Грин.

– «Синие цикады предвещают смерть». – Он протягивает старику в шляпе «негрони», берет с плеча полотенце. – Так себе фильмец, хотя актерский состав впечатляет.

– Да, но я не об этом. Вот смотри: на фотке Нора. Ты ее узнал, я ее узнал, кто угодно бы ее узнал. А даже если нет, это и не важно – на фото конкретная женщина, с определенными чертами лица, уж это… – замечаю, как тип в шляпе подслушивает, но мне плевать: пусть греет уши, если ему так хочется, –  уж это точно кто угодно подтвердит.

– Допустим, – повесив бокал на держатель, он кидает полотенце обратно на плечо.

– А теперь представь, что ты начал убирать по одному пикселю. Рандомно, не задумываясь над тем, какой именно кусочек портрета уберешь следующим. Если делать это максимально хаотично, скорее всего, изображение будет разрушаться равномерно. И вот, рано или поздно ты добьешься того состояния, когда останется убрать всего один пиксель, чтобы Нора перестала быть Норой.

На лице Харри появляется ухмылка:

– Не думаю, что будет решать один пиксель.

Допиваю бренди, придвигаю пустой стакан ему:

– Можешь не верить, но в определенный момент из десяти тысяч пикселей останется три – помимо сотни других, не настолько важных – три точки опоры, убрав любую из которых образ Норы Грин рассыплется.

Харри наливает мне еще порцию, добавляет льда:

– Ты несешь какой-то бред.

– Может быть. – Опрокидываю стакан залпом, зная, что он последний. – Но это и есть гистерезис. И это то, что я сейчас чувствую: сегодня от меня оторвали последний гребаный пиксель, и скоро я исчезну.